Текст книги "Нищенка на торте"

Вечная молодость

 
Где ночь любви зализывает раны,
и с бабочками ветер затусил,
на световых мечах дерутся краны,
стараясь изо всех подъёмных сил,
 
 
проблема – дотянуться до кастета,
зато мне помогают рифмовать
два взятых за язык больших поэта,
зубило, молоток и чья-то мать,
 
 
но, чтобы отсудачиться от скверны,
не вдохновит магнитный железняк
диктатора какого-нибудь свергнуть,
податься в журналисты, на крайняк.
 
 
Ну, а пока мы ломим, гнутся кеды,
размазывая по полу хип-хоп —
вокруг резвятся юные торпеды
и, как назло, заело перископ,
 
 
недалеко покажется до бокса,
когда народ во рту катает ртуть,
так свежий хлеб не верит, что испёкся
и просит побольнее ущипнуть.
 

Возраст

Но другого Оленька помнила соколика.

В. Коротаев

 
Даже Станиславскому не верю я,
лицедеям свойственно, наверно,
щекотать уснувшую артерию
эхом заблудившегося нерва,
 
 
даже – журналистам независимым
от всего, что подло и ущербно —
если доигрались до фортиссимо,
стало быть, управятся с крещендо,
 
 
я же – рядовой сотрудник города,
воровская сыть его и пена,
седина упрямо лезет в бороду,
бес – в Рембо, но это у Верлена,
 
 
поскорей сырком закусишь плавленым,
выпив водки, с привкусом резины —
недосуг мне выглядеть подавленным,
типа помидор со дна корзины.
 

Сувениритет

 
Разобравшись, кто не из татар,
плюхнешься в свои давно не сани
разгонять хандру и кислый пар
веником в хрустальной кегельбане,
юной музой взят на аборташ,
из канавы пискнешь с укоризной:
не вникаю, девушки, я в ваш
авиамодельный этот бизнес,
сладкие мечты – тату под хвост,
не срастётся – хоть почешет спинку,
вот у нас мальчишник, а не пост —
баттл, а не тупая вечеринка,
собирают воры на общак,
брагой дышит осень из оврага —
было время выпить натощак
просто, как порезаться бумагой,
наша жизнь давно, без кинопроб,
перевита ямбами Катулла,
музыкант настраивает тромб
и гостей боится из аула,
было время, что ни порицай —
с рук сходило копотью церковной,
прилетал мохнатый полицай
опылять поляну за целковый —
а сейчас, пока не угорел,
сам из-под монгольского настила
выползает, в кисточках от стрел,
радуясь тому, что подмастило.
 

Бодрое ультра

 
Огнетушитель приготовь, пока не вспыхнула рябина —
ей осень полирует кровь закатом из гемоглобина,
забейся в норку и – молчок, быть на виду – себе дороже,
где дятел, как дверной крючок, в ушко сосны попасть не может,
 
 
вся дичь, в предчувствии стряпни, ленивей и вдвойне пушиста,
расходятся кругами пни – следы от пальцев баяниста,
тяжёлый заяц, на скаку, на двести градусов духовен
печётся, с дырочкой в боку, и блеет одинокий овен
 
 
в тумане моря, где облом гремит ведром из-под сарая,
в витрину упираясь лбом замрёшь, игрушку выбирая,
пришла пора в бутылку лезть, давить на клавиши штрих-кода —
не посрамим былую жесть, родной захват для электрода,
 
 
торчит из ходиков орёл, кукушкой заведён на племя —
на белку стрелку перевёл, и за цепочку тянет время,
мы за него поднимем лай в гранёных рюмках, холодея —
давай, за статую, давай, опять за голую идею,
 
 
где банных шаек перестук, прилипший листик на затылке,
посмотришь с ужасом вокруг – одни будёновцы в парилке,
и, наблюдая молодёжь, пока страна впадает в спячку,
с губы улыбку сковырнёшь, как надоевшую болячку.
 

Поколение

 
Даже дворники смотрят влюблённо —
не чатланин, зачётный пацак,
нахватавшийся звёзд из бульона,
выхожу, сукин сын – весь WhatsApp,
 
 
рёв турбины в ушных перепонках —
только «миг», за него и держись,
вот и сало – порезано тонко
на журнале «Наука и жизнь».
 
 
Ко всему, что возможно исправить,
поспешил оборвать провода,
обновить бы короткую память —
надоело сгорать со стыда.
 
 
Сам к себе вдруг укатишься в жалость,
как с откоса, в охоте на лис,
мы попкорном, на скачках, заржались,
кока-колой под нимб упились.
 
 
Пусть светило, и больше не блещет —
не спешим уходить на покой,
хоть ломаемся чаще, чем вещи,
и гарантии нет никакой.
 

Ворон

 
Из тьмы космической, с наколки – куда летит ночная птица,
асфальтовым облита лаком, стирая тенью города?
Не по зубам на верхней полке в Агрызе ей остановиться,
свою попутчицу не хакнуть. Лишь ворон каркнул: Никуда!
 
 
И ты, следя за птицей взглядом, отбрось сомненья, как копыта,
за пазухой живёт авоська, и восхитительный гастрит,
кошмарный сон гуляет рядом, пока на ужин сыто-крыто,
а Шита, в маечке ковбойской, пересекает Бейкер-стрит.
 
 
Читатель ждёт уж фирмы «Рибок», разглядывает буквы в лупу.
Скользит зима, нежнее лани, мороз елозит бороной.
На цены в магазине «Рыба» гляжу и ухмыляюсь глупо —
горит-горит ещё желанье трясти по весям стариной.
 
 
Когда включаешь скорость лета, мне жизнь в полоску не помеха
готов метнуться хоть на полюс, хоть на напольные весы
наехать пароходом Нетте, и в комнате тоски и смеха
примерить чёрный-чёрный пояс под цвет последней полосы.
 

Зимородок

Ивану Шепете

 
Кукушка верная охрипла, когда в расщелинах чернил
совпали Сцилла и Харибда – а ты мизинец прищемил,
сожмётся сердце и отпустит, пока лелеешь в пальцах дрожь,
не рубишь в квашенной капусте, мечом в науках не сечёшь,
 
 
и провожая тех, кто дорог, сам, непростительно ничей,
пропахший керосином город залапан копотью грачей,
апрель, как зуб передний выбит, и стружкой веет с верстака,
стакан, решая что бы выпить, нагуглишь в яндексе, пока
 
 
в угарной пене горностая встаёт царица прочих влаг,
в мятежный дух перерастая из алюминиевых фляг,
закусывая правду сплетней, к чему разыгрывать гамбит,
когда не крайний, а последний твой одноклеточный убит,
 
 
на злобу дня твердишь упрямо мишпухе корабельных крыс —
дрожащая имеет право, и жизнь раба имеет смысл,
и сколько этот мир ни гните – одна верёвочка сплела
всех, как опилки, на магните с обратной стороны стола.
 

Сомнение

 
Из глубины веков скажи-ка, няня,
уютная, как девушка с веслом —
коней на переправе не меняют,
но как мне поступить с моим ослом,
 
 
как показать клыки свои и норов,
пока враги грызут земную ось?
Открыл намедни ящик помидоров,
лишь чудом без Пандоры обошлось.
 
 
Мне вырасти до звёзд не светит, да ведь?
Ну сколько можно в замети сплошной,
чтоб огоньку словам своим добавить
по снегу чиркать палочкой ушной.
 
 
Возникнув, еле держится в секрете
желание уйти не нагрубя,
одно из двух осталось на планете —
ходить под Богом или под себя,
 
 
но вдруг удачу выследишь и – хоба,
петляешь кулаками, аки тать,
чтоб завести шарманку, или чтобы
на телефон наушники смотать,
 
 
объятый пьяным зудом новоселья,
тянуть белиберды зубную нить,
и в морозилке кепку от похмелья
до будущего праздника хранить.
 

Маргинал

 
Страшно одному в кусачем свитере
на планете двоечником чалиться,
прочитал в потрёпанном Майн Ридере,
что реклама в снах моих встречается,
 
 
заполняет щели в подсознании,
войлочные боты в луже грёбаной,
будущее копится заранее —
чувствую оставшимися рёбрами.
 
 
Не спешит машина санитарная,
кончились в коробочке солдатики,
все твои узоры папиллярные —
отпечаток лопнувшей Галактики.
 
 
В зеркале опять ужимки дембеля —
что ещё скрывает эта лужица?
Может, наломать перпетуум мебели,
или вообще не стоит тужиться?
 
 
Сорок виноватт напитка доброго —
чем полней стакан, тем интереснее,
баянисту выпить любо-дорого,
обниматься с ветром – не профессия.
 

Спя

 
А налей-ка ты мне, аналитик,
самому наливать не с руки —
скачет в горле разболтанный винтик,
в Интернете хамят хомяки.
 
 
Положи-ка мне хлеба в тачанку
и заправить «максим» не забудь —
берега наигрались в молчанку,
значит, скоро сомкнутся, мабуть.
 
 
После пива что может быть слаще,
сам себя не узнав со спины,
проводком подключился журчащим
зарядиться от новой стены.
 
 
Где-то рядом свобода нагая
протекает, как Волга, везде —
«пепси» строить и жить помогает,
и не старится конь в борозде.
 
 
Соскользнёт, словно кошка, со стула
полотенце. И первый вопрос,
как проснёшься: Купила Катулла?
И смеётся жена: Йес, оф коз!
 

2. Привет Заболоцкому

Апрельский марш

 
Берег лопнул и рухнул в привычную тишь —
лёд пошёл, как состав вдоль перрона,
тишина – это думаешь, что говоришь,
накануне оглохнув от грома,
 
 
дремлет дятел, по гланды воткнувшийся в клён,
ближе к полночи в гулком подъезде,
разоряет шаман, что заходит с бубён,
птичьи гнёзда на ветках созвездий,
 
 
мир, заштопан кусками оптоволокна,
осыпаются ягоды годжи,
лунный свет, превышающий скорость окна,
реет нежными жабрами лоджий,
 
 
он не только питается духом святым
и сейчас, перебравши малёха,
просканировал каждую тварь с высоты,
расплетая гайтан самолёта,
 
 
ну а мне бы хоть таксой сыграть в царь-норы,
продираясь сквозь дебри женьшеня,
чтобы вдруг напугать этих девушек: р-р-ры,
от их визга и ног хорошея.
 

Диоген

 
Терпенье и покой до Пасхи, сидят на корточках бомжи,
и, зыркая глазами хаски, крикливы галки и свежи,
всё, что сверлило и копало, перестилая пух окрест,
слепило из говна и палок трамвай, где нет свободных мест,
 
 
аэрофлотовские мили давно профукав, я уже
не новичок в червивом мире – в депо на первом этаже,
убрал кастрюлю, чтоб не дуло зимой сквозь звёздочки в борще,
когда о прошлом больно думать, о настоящем – вообще,
 
 
искать в действительности кислой, пока на лужицах слюда,
такой отпугиватель мыслей, чтоб возвращались иногда,
по самый пуп в житейском соре, чем только память ни утюжь,
глаголом жечь запас калорий, как продолженье «Мёртвых душ»,
 
 
во вражьи вглядываясь лица, пока верховный не воскрес,
пытаюсь искренне поститься, но вру и набираю вес,
и у природы на примете, я основного не учёл —
в обратной съёмке, как спагетти, засасывает улей пчёл.
 

Эврика

 
Архимед не нашёл от чего оттолкнуться,
на перилах повис, выходя из пивбара —
только лужи апрельские бьются, как блюдца —
а в ушах, как окурки, наушников пара,
 
 
на «Фаросский Маяк» он настроил ресивер,
в Сиракузах не каждый весталками бредит,
вы ещё Кардашьян назовите красивой,
кстати, Кэмпбелл Найоми по-прежнему в тренде —
 
 
накануне Pall Mall распечатал сердито,
угадал алюминий, предвидел палладий,
разогнул силой мысли подкову магнита —
с мирозданием, наверняка, не поладил,
 
 
сам себя убедил, как законченный лузер —
только свет прохудившийся мир залатает,
вытесняя объём пузырьками в джакузи,
доказал, что корона почти золотая,
 
 
волшебству в общий список чудес не втереться,
кабы знал, собираясь шутя побороться —
не представится шанса второго, как в детстве,
дать по яйцам врагу, заслонившему солнце.
 

Ремиссия

 
Ещё одна покинула блиндаж
пока кукушка не прокукарекала,
плесну в стакан C2H5OH —
привет, моя любимая молекула,
 
 
поднявшись не над битвой, а between,
я как птенец, оперившись на поручни,
страдаю в плоскогубцах карты вин —
в зазоре, между выдержкой и горечью,
 
 
разлуки наблюдая крупный план —
сплошной наезд, хоть вдребезги разбейся мы,
ведут все рельсы мира в Абакан
сквозь белый шум черёмухи над рельсами,
 
 
картонный лес от сырости разбух,
апрельский гром покашливает буднично,
я изобрёл транзистор и фейсбук,
Джоконду набросал на чеке в булочной,
 
 
и, чистый спирт руками разведя,
на память засушил цвета и запахи,
кому медведь наступит на тебя,
проедут по ушам седые лабухи
 
 
и, поперёк душевной долготы,
другой трубой державу пустят по миру,
мне целый день названивала ты —
наверное, опять ошиблась номером.
 

Нищета

 
Гнутся конские шеи икон,
парусина окладов раздута,
и, от ужаса, всем косяком,
гибнут птицы во время салюта,
 
 
им уже не насыплешь пшена,
у сограждан расшатаны нервы,
а потом тишина, тишина —
только звёзды блестят, как консервы,
 
 
а луна, как значок в комсомол
на широкой груди ополченца,
под водою подводы сомов,
словно сгустки, ползущие к сердцу,
 
 
ну а медь, что застряла в горсти,
подсуропила бякам и букам
до последней черты доползти,
чтоб свалиться в канаву со стуком.
 

Рукописи выкуси

 
Вот я в тени своей прилёг,
чем лайкать девочек в молчате,
к ним заглянул на огонёк —
не смог нашарить выключатель,
 
 
могуч, как афродизиак,
которого нельзя растрогать,
и не зацепится никак
проехавший по скотчу ноготь,
 
 
врастает в землю берестой
избушка, окнами от пляжа,
кому заплатит за простой
простой геккон без камуфляжа —
 
 
одни артрит и геморрой,
остатки мышц и прочей Гжели,
и вспоминается порой,
когда был молод неужели,
 
 
примерка раннего брюшка,
лысел, двурушничал, как Познер,
всё норовил исподтишка
подуть чужой собаке в ноздри,
 
 
своих заслуг не умаляй,
благословив эпоху нано,
другое чудище лаяй,
и след простыл от каравана.
 

Нахал страстей

 
Лопухов сухожилия, нитки зелёной слюны
на щеках щавеля, одуванчиков белая копоть,
разбегается пыль, будто вырваны с мясом блины,
и малину с кустарника детям не велено лопать,
 
 
догорает Пиноккио, Золушке туфли малы —
не до сказок в жару, даже ночью, кадилом на леске
молодая луна, в точке сбора кипящей смолы,
опрокинулась вдруг и наотмашь прожгла занавески.
 
 
только классика бюст в подворотне не пил ни раза,
без руля и ветрил – за такое и ангела вздрючит
постовой на проспекте, как девки, визжат тормоза,
вьёт верёвки гроза из погрязшей в сомнениях тучи,
 
 
пробегает лучом по штрих-коду сухой бересты,
заполняет ватсап пробухавшего прошлое поца,
где голодные стаи комет поджимают хвосты,
а сбежавшим с Земли и на Марсе неважно живётся —
 
 
им, пропавшим без вести, что плеск тишины, что аврал,
из-под лобио гор отвратительно эхо хохочет,
там последний пророк сам себе третий короб наврал,
притворился жуком и совсем шевелиться не хочет.
 

На все без дачи

 
Зал от Рахманинова взмок,
вот пианист – бухой и ловкий,
трясёт ботвой, как поплавок
при неуверенной поклёвке,
 
 
у критика в седьмом ряду
в стакане тлеет пиво горкой,
сутулой скрипке по труду
он ставит твёрдую пятёрку,
 
 
и, загоняя скуку в гроб,
перкуссия, кусая губы,
просыпала сухую дробь,
как жёлуди в тени ютуба,
 
 
проходит волчий аппетит,
когда привстанешь слишком резко
гул высших сфер не климатит,
а ровный шум речного плеска,
 
 
пора, но в грязь на вираже
автопробегом не ударим,
в разгаре лето, и уже
велосипед наскипидарен —
 
 
пора на Волгу, в суете
туман задрался, как рубашка
у пьяницы на животе,
а там «люблю тебя, Наташка»,
 
 
на даче головы мышей,
занявших вражеские доты,
торчат, как вата из ушей,
как воскресенье из субботы,
 
 
из каждой щели откровен
но лезут времени приметы,
и вянет в Книге Перемен
советский фантик от конфеты.
 

Зазеркалье

 
Сквозь ёлки-палки лес густой
продрался в новые эстеты —
встать угораздило не с той,
хотя договорился с этой,
 
 
с которой тоже нелады,
вот и сожгла, воображала,
остатки огненной воды,
хотя бы мне не помешало,
 
 
что делать божьему рабу,
трепещущему, как базука,
июльский ливень рвёт траву,
похожую на запись звука,
 
 
звенят стаканы, как звено,
где дегустируют славяне
тяни-толкайское вино
на шито-крытой тополяне,
 
 
где лилий с флоксами грызня,
и мальва фыркает, как львица,
а в головах такой сквозняк,
что ну никак не простудиться,
 
 
не отвертеться от судьбы
страдальцам вражьей закулисы,
когда в округе все грибы
перелопатила Алиса,
 
 
как-будто склеен из пустот
и собран из прозрачных гранул,
вдруг выскочил Чеширский кот,
пометил тапочки и канул.
 

Летняя оптика

 
Не всегда удаётся пейзаж целиком —
съехал с гор, завалился за море,
вертикальную съёмку ведёт телефон —
просочился сквозь щелку в заборе,
 
 
а оттуда черёмуха, как нашатырь,
искры света, как брызги из кадки,
не хватает за бёдра твоей широты —
так и ходишь, безухая, в кадре,
 
 
заскучаешь – убавлю веснушек на треть,
фотошопом, что хошь, залатаю,
ты настроила выдержку – ждать и терпеть,
потому что моя золотая,
 
 
на экране не гнётся фейсбуковый лук
с тетивою из козьего пуха,
из-под тучи лучи, как липучки от мух
дышат пылью и щёлкают сухо,
 
 
тонет взгляд, напряжением дня завершён,
чайной ложечкой в банке с вареньем,
и копирует тьма, за скриншотом скриншот —
бесконечное это мгновенье.
 

Отпуск ноя

 
На линзе выжжена слеза, стоят над морем и горами
тефлоновые небеса, чтоб облака не пригорали —
ночные грозы их схарчат, зато леса огнеупорны,
и по-охотничьи звучат, запутавшись в кишках, валторны,
 
 
не делится на три колор, блестят в посудной лавке слоники,
ползёт на пляж фуникулёр лимонной косточкой в соломинке —
пока не сорвана резьба, и мы в Сочах в Европу выбились,
у каждого – своя изба стабильна, как у Сфинкса сифилис,
 
 
засасывает даль маяк, его труба артериальная —
а ты, по-прежнему, моя, всё – вакуум, а ты – реальная,
нам сладко спится в пастиле, в углу заставленном соленьями,
где намертво прибит к стене трофейный гобелен с оленями.
 

Забантика

 
Злые тучи плывут на восток,
отливают дождями, как нерпы,
я пропущен сквозь электроток,
потому что железные нервы,
 
 
думал сам этот вес подниму,
одному не по силам, однако —
там, где сосны сосут синеву
и рассован вай-фай по оврагам,
 
 
здесь листвы нарезные тузы,
и кора, как ладонь психопата,
лес взлетел на турбинах грозы
и упал за Тунгуску куда-то,
 
 
накрутила река бигуди,
нацепила на бакен рубины,
назарет ты меня не буди,
и копьём не царапай грудины,
 
 
мне обрыдла веков суета,
бесконечные войны за слитки,
только – вымок, похлопав кита,
словно чайный пакетик, до нитки,
 
 
украинцам за сало «салам»,
итальянцам «рахмат» за ризотто,
гнётся воздух, с грехом пополам,
разжимая тиски горизонта,
 
 
где шинкует надежду резон,
завезли амазонок намеднях,
и кенты егерей не в сезон
перебили кентавров последних.
 

Джаз, коньяк и Кардашьян

 
Пересеклись не раз прямые лилий,
ни дня без строчки, не без косяка,
хоть задохнулся в сауне Гай Плиний —
о Секунде не думай свысока,
 
 
и, словно мавр с кофейником старинным,
подпишет мастер, выживший в орде,
картину маслом, или маргарином,
«Не пойманный – не вор» Сковороде,
 
 
а то раз двадцать бросится на шпагу —
бывает, что философ притомит,
трусами зацепившись за корягу
новейшая история стоит —
 
 
ей помогают осени припарки,
почуяв это, снова не сомлей —
мы всей страной вылизывали марки,
но всасывался в кровь не только клей,
 
 
поэтому решал не только ведь я
копить кому и сколько про запас,
покажется, что нет в лесу медведя —
он сам давно выслеживает нас,
 
 
на бересту огонь клюёт, охотник
за тостами напился, как налим,
а в небе гордо реет беспилотник —
студент-очкарик с осликом своим.
 

Не пахай дудом

 
Речь свою невнятную крою,
будто клочья дыма из кадила,
но за разговорчики в строю
ты меня взяла и полюбила,
 
 
расползлись подружки, как щенки,
вот и оказался на полу я —
носом дотянулся до щеки,
а губами нет – для поцелуя,
 
 
кто бы накануне помешал
мне договориться до обиды,
если бы луны бильярдный шар
не разбил затылок пирамиды,
 
 
только злые новости снуют,
представляя поводом для ссоры
коротковолновый курс валют,
монитор, заклёванный курсором,
 
 
на просторах сервера сквозняк,
по сети катаемся на лайках,
где асфальт пытают и казнят
люди в одинаковых фуфайках,
 
 
прописные истины поправ,
мной перевербованный разведчик,
врёт напропалую полиграф,
за грехи отцов автоответчик.
 

Диета

 
Тянется усами изо льда,
потому что видимся мы редко,
до свиданья, вкусная еда,
не рычи, тигровая креветка,
 
 
отдымили «Шипка» и «Казбек»,
превращая хлеб насущный в глину —
знать, куда бы вставить свой кэшбек,
чтоб удешевить наполовину,
 
 
яблони героев не трясёт
запертый в сарае Мишка Квакин —
сам свои же шалости пресёк
и рисует глаз на тетра паке,
 
 
всё одно, что ляжет на весы —
ружьями увешенная сцена,
штормовой ветрина колбасы
не вреднее сахара, но – цены,
 
 
заплывая в правильную снедь,
гнутся мельхиоровые ложки,
чтобы от тоски не околеть,
мне – пивка, а Пушкину – морошки.
 

Отзовитесь, горнисты

 
Компотов с киселями сомелье
с перловкой прорезиненной не дружит,
за палочкой, измазанной в смоле,
павлиний хвост раскрашивает лужа,
 
 
зубная паста, лагерный отбой,
весёлый педагог последней смены,
ломает перед девушкой рябой
аккордеон о пьяное колено,
 
 
конечно, не для нас из меха в мех
перетекает праздничная нега,
как голуби, моргаем снизу вверх,
вдыхая свежескошенное небо,
 
 
нам оперенье памяти к лицу,
где звёздная стерня, сродни ставриде,
дарована с рождения птенцу —
последнее, что в жизни он увидит,
 
 
праправнуки коломенской версты —
ворота и печать футбольной бутсы,
такой сквозняк, что след давно простыл,
и мальчики на поле не вернутся,
 
 
портрет иной мечты неизгладим —
красивая вожатая нагая,
какая бездна, из каких глубин
в затылки наши смотрит, не моргая,
 
 
а там, с какого края ни начни,
всплывает аромат сосновой стружки,
ужасные истории в ночи,
и зачерствевший хлеб из-под подушки.
 

Всадник без бороды

 
Вот выхожу один из блога,
моя позиция проста:
когда пустыня внемлет Богу,
следи, чтоб не было хвоста,
 
 
нет, не крючком, как у примата,
и не внушительный прицеп,
а тот что, свит витиевато,
и умещается в прицел,
 
 
я вышел из себя устало
с винцом сомнения в груди —
жизнедорожного вокзала
вокруг мазут и бигуди,
 
 
не слышно городского треска,
в кармане лезвие жилетт,
когда, капризный и нетрезвый,
уеду – будете жалеть,
 
 
за летом наступила оспа,
пора, болезному, решать —
перепахать поляну просто,
или в Астапово сбежать?
 

Травья-муравья

 
Мы пленники пустых общаг разлуки,
где ложки в подстаканниках звенят,
Москва, Москва – как много в этом, суки,
вам не понять, как звуки эти злят,
 
 
раскачивают двор битлы из окон,
сокамерники добрые – enjoy,
ещё побрызжем автоматным соком
на укрепленья юности чужой,
 
 
порадует ли взор окурок с пола,
плакатов самопальных холодок:
не пей с утра сырую кока-колу,
не бейся подбородком о лобок,
 
 
не мнись перед красавицей, кулёма —
ей осторожно пальцы расцепи,
как светится янтарное кулоно —
ковыль и клевер чеховской степи,
 
 
пусть прорастёт сквозь спам и смс-ки,
желанное лицо распеленав,
горячий шёпот, что в нездешнем блеске
от счастья обрывается – enough.