Текст книги "На службе весны строевой. Стихи"

Алексей Остудин
На службе весны строевой. Стихи

Часть средств от продажи книги будет перечислена в библиотечные фонды территорий, пострадавших от военных действий.

В книге возможны упоминания организаций, деятельность которых запрещена на территории Российской Федерации, таких как Meta Platforms Inc., Facebook, Instagram и др.

© Серия «Покет. Стихи», 2023

© Остудин А., 2023

© Прилепин З., предисловие, составление, 2023

© ООО «Лира», 2023

Остудин. Парадоксов нет

Остудин, парадоксов друг. И, к слову, мой добрый приятель.

Огромный такой мужик медвежьей силы, никак не совпадающий с привычным представленьем о поэте.

И тем не менее: публикуемый в самых почётных местах, принимаемый в самых приличных домах – по крайней мере, во времена прежние, допотопные.

Но случился известный всем потоп – когда русская весна, преодолев очередной болевой порог, прорвала все мыслимые плотины, и Остудин как поэт самого высокого класса оказался собственно там, где ему и положено быть: внутри русского языка.

Мир его поэзии, казалось бы, выглядел так, что, на первый пригляд, никакой «земли» и «почвы» в авторском мировоззрении быть не может: у Остудина шла непрестанная игра на высшем напряжении языка как такового.

Порой создавалось ощущение, когда появлялся остудинский сборник (а у меня есть все или почти все), что ты не книгу читаешь, а явился на фабрику божественных шутих – где их выдумывают, готовят и тут же проверяют. Всё летит, взрывается, над головой треск: весело и жутко.

Ну не прекрасно ли это? «Ветерок стрижёт пивные кружки, / допивает кофе майский жук, / и торчат, как перья из подушки, / веточки черёмухи вокруг, /юность от восторга еле дышит – / дремлют соловьи в ушах валторн, / жарит дождь яичницу на крыше, / по асфальту прыгает попкорн».

Встретили б две эти строфы в книге, скажем, Мандельштама, сказали бы: гений. Потом задумались бы: э, а откуда там попкорн?

Попкорн с неба выпал, из воздуха, что, по Остудину, «свободой искалечен».

Войдя в искалеченные свободой времена, я понял вот что.

Остудинский интерес к языку почти спортивный – он, производя будто бы одно и то же упражнение, бесконечно доводит его до совершенства.

(И личный его спортивный опыт тут сразу кажется неслучайным.)

Однако случившийся 2022 год разом выявил конечную цель великолепных остудинских забав и упражнений.

Те упражненья были не самоцелью.

Они были попыткой выучиться так обнять родную землю, само русское бытие (у него в прекрасных военных стихах есть об этом), чтоб язык продолжал жить и побеждать. На том же уровне подвига и самоотреченья, что явили в тот самый год русские люди, преодолевая очередной поворот нашей истории.

Когда поэзия, к счастью, не замолчала, услышав заговорившие пушки.

Ибо молчанье – это капитуляция.

Остудин же – победителен, упрям, деятелен в слове.

Это очень весенняя книга. Посмотрите, послушайте, сколько тут цветов, запахов, вкусов, звуков. Как много любви. Как много войны. Как много жизни.

И наконец.

Когда привыкаешь к его манере, в какой-то момент понимаешь: да никаких парадоксов тут нет. Кондовый реализм.

Казанский почвенник – русский поэт Остудин.

Захар Прилепин

Паренёк

 
В каком посёлке, городе, стране
старухи кашеварят на кострах,
где пищевая плёнка на окне
и дверь на всякий случай нараспах,
 
 
ревёт сирена, скрученная в жгут,
попробуй до подъезда добеги,
когда округу «хаймерсами» жгут
засевшие в Авдеевке враги,
 
 
а город пропадает, но живёт,
с мопедом завозился паренёк,
ему опять «до лампочки» прилёт —
передохнуть под мальвами прилёг,
 
 
родившийся в румяных нулевых,
родную землю так успел обнять,
что сволочам не то что у живых —
у мёртвых не суметь её отнять.
 

Домой

 
Обижена невеста-недотрога,
такое обещал и был таков —
прочавкала по лужам от порога
колодезная цепь его шагов,
 
 
в черёмухе разлуки дни тонули,
сошла клубника, мы и не следим,
вернулся тёплым вечером в июле
порывом ветра, только не один,
 
 
над головой гроза трещала сухо,
гром в тучах буксовал, как самосвал,
«не верь досужим домыслам и слухам,
я, милая, почти не воевал» —
 
 
друзья и полевые командиры,
выстраивались молча позади,
и пролетали ласточки сквозь дыры
медалей «За отвагу» на груди.
 

Очкарик

 
Ночь налево, направо пока река,
жёлтый месяц в один киловатт
разгорается в линзах очкарика,
что на деле – сорви-голова,
 
 
рвут подсолнечник трассеры плётками,
за врагом обнаглевшим следя,
он забил с передка улепётывать —
вызывает огонь на себя,
 
 
пусть дадут не совсем аккуратненько,
пусть не всюду во вражью броню,
убеждает оглохших соратников:
отходите, а я догоню,
 
 
сколько против природы ни рыпайся,
обживаешься здесь и сейчас —
на руках, по ухабам и рытвинам,
притащили героя в санчасть,
 
 
где хирург поучает конкретную
медсестру, матерясь слегонца —
не греми, в головах, инструментами,
напугаешь до смерти бойца.
 

Переговоры

И пошел, куда не зная,

С автоматом у плеча,

«Белоруссия родная…»

Громким голосом крича.

Давид Самойлов

 
Крякнул мир, но корма вдосталь,
         и с кредитом не беда,
только обезьянья оспа
         зачастила в города,
развелось мышей и мошек,
         осень с мылом моет пол,
супротив кацапа может,
         но сдувается хохол,
 
 
под бандеру как ни стригли,
         где топтался восемь лет,
приогрёб, заправив в стринги
         импортный бронежилет,
знал бы раньше, воля Божья,
         понимал бы, что не зря
за порогом Запорожья тоже
         русская земля,
 
 
он её в окопах лопал,
         сам под дождиком раскис,
а кацапы по Европам
         прогуляются без виз
шляхте выписать по шее,
         англосаксам врезать в кость,
как же так, без приглашенья,
         извиняйте, так пришлось,
 
 
не сыграл покамест в ящик
         наступив на джавелин —
притворившегося спящим
         Байдена расшевелим,
непременно ждите в гости —
         надо бы, умерив прыть,
взвешенно, без лишней злости,
         за Донбасс поговорить.
 

Проза жизни

 
В чистом поле не вера, а Верка
перекатную голь родила,
прикорнула в конвульсиях ветра,
а проснулась – такие дела,
 
 
и – до вечера снова на выпас
подрастающих папье-маше:
кто родился в рубашке на выпуск,
кто в гнилой телогрейке уже,
 
 
то сажает вредителей Сталин
то трясёт кукурузой Хрущёв.
Гоголь помер, а страхи остались,
потому что боимся ещё,
 
 
мы живых уголков детсадисты,
физкультурники уличных драк
и на милость врагу не сдадимся,
потому что не ведаем как.
 

Гаудеамус спиритус

 
Земных существ изучив повадки,
пора готовиться в новый путь,
ступая мягко, как мышь по ватке,
в сухое горло бутылки дуть,
 
 
мотать по ветру отросшей гривой,
не удивляясь, когда друзья
хоть узнают, но проходят мимо,
как будто им тормозить нельзя,
 
 
наверно, взгляд чересчур напорист,
не те цветочки в зрачках цветут,
подковы гнёт непреклонный возраст,
и зреет опыт в кустах цикут,
 
 
настало быть игуан гуманней,
растить в селе кочаны капуст,
легко садишься в чужие сани,
что напрокат выдаёт Прокруст,
 
 
из бездны космоса смотрит строго
звезда, внезапная, как инсульт,
идут волхвы в полосатых тогах
и бесконечную чушь несут.
 

Теоретик

 
Брошу спорт, кулинарный туризм
и каноэ вконец доканаю,
исторический свой оптимизм
с оговоркой одной принимаю,
 
 
чтобы, путаясь в долях синкоп,
сердце билось за Родину сильно,
но диван не влезает в окоп,
потому что из оперы мыльной,
 
 
беспокоен, как в бурю камыш,
намагничен, как рудная залежь,
знай всегда, что кому говоришь,
не всегда говори то, что знаешь,
 
 
берегись, если жизнь дорога, —
кто-то, соображающий быстро,
если примет кого за врага, —
не подпустит на пушечный выстрел,
 
 
вспомнишь опыт дворовых задир —
станешь каждой молекулой важен,
потому-то воюем за мир,
что в итоге окажется нашим.
 

Туда и обратно

 
Ты знал, пока учился на пятёрки,
в координатах фауны не задан,
что на востоке жрут друг друга орки,
а эльфы переехали на запад,
 
 
уменье насолить родному брату
давно не пальма первенства, а шельма,
переберёшься в новый инкубатор,
чтоб не сгореть огнём святого Эльма,
 
 
пора бы, возлюбив своих соседей,
усвоить карму лузера как норму,
с рогатиной наехать на медведя —
не сусликов выплёскивать по норам,
 
 
и, на Донбассе выгрузившись скопом,
не кипишуй, цыплёнок конопатый,
когда над перевёрнутым окопом
нависнут яйца русского солдата,
 
 
ребята в пыльных шлемах спросят строго,
товарищи в будёновках серьёзны —
когда ты, дурачок, поверишь в Бога,
не зря же над тобою эти звёзды,
 
 
а если не успеешь оглядеться,
покатишься в туман по комьям глины
туда, где самый случай вспомнить детство
и отбивную в форме Украины.
 

Разведка

 
Разрывами в тучах раздета,
ударилась полночь в бега,
берёзы торчат из балета,
как бледные ноги Дега,
 
 
не месяц – рубец от стамески,
не звёзды – опилки от гирь,
хворает капель в перелеске,
и кровососущий снегирь
 
 
глядит, как растрёпанный воин
на службе весны строевой
ремень оглушительный сдвоил
и хлопает над головой,
 
 
ему ликовать есть причина,
с земли возвратившись ничьей,
а то, что осколками в спину —
привычное дело врачей.
 

Соло

 
Пока труба играет человеком,
держи любовь к отчизне про запас,
на эту тему сколько ни кумекай,
Европе не удастся выжать газ,
 
 
её народы, сбившиеся в стадо,
хвостом перед Атлантикой метут,
за ханжество им будет так и надо,
коне фильмац и Гитлеру капут,
 
 
раздавим краснокожей паспортиной
пугалок с украинского гумна,
переживём, как это ни противно,
рутину по фамилии война,
 
 
ревут сирены в Киеве истошно,
во Львове продолжаются бои,
боли у мышки, уточки, у кошки —
у русского солдата не боли,
 
 
от страха не ищи защиты всуе,
как ржавая подкова, бит и гнут —
зато любая девушка подует,
и на душе царапины уснут,
 
 
высверливая правильные ноты,
играй, труба, под осень веселей,
пока решают наши патриоты
И. Сталина обратно в мавзолей.
 

Привычный камуфляж

 
Из фонарей мороз палит вслепую,
с ограды сквера сыплется мукой,
высотке недостроенной зигует
подъёмный кран негнущейся рукой,
 
 
пернатый грипп сегодня на смех курам,
где оттепель с простудой – два в одном,
у градусника вновь температура —
допрыгался без шапки, за окном,
 
 
вышагиваешь призрачно и куце,
чтоб выпить, озабоченному днесь,
крутого кипятка луны из блюдца,
мороженого воздуха поесть,
 
 
купить жене в подвальчике колечко
и, сколько накануне ни потрать,
последнюю надежду – брать, конечно,
осталось пол-Европы – надо брать,
 
 
сто ящиков, а меньше не съедим мы,
все мысли на закате так просты,
что облакам, их спутанным сединам
тлеть до утра в соломе красоты.
 

Безмятега

 
Пять копеек профукано в чику,
и меня, перед тем как учить,
посылает за мелом училка,
задубевшую тряпку смочить,
 
 
третий класс, и такая же четверть —
на верёвочке в космос хочу,
в сквере девочки классики чертят,
исполняется сто Ильичу,
 
 
всё вокруг высоко и киново,
треплет волосы дождик кривой,
не забыть бы буханку ржаного
по дороге из школы домой.
 

Простая арифметика

 
Советской прессы нет в продаже,
народ соскучился по догмам,
и киоскёр считает так же,
но пересчитывает долго,
 
 
вот воробьи, как стейки в стайке,
а вот пацан от няньки юзом
сбегает в трёхколёсном танке
из катетов с гипотенузой,
 
 
его судьба покрыта тайной —
в забое средней школы штольни,
он деревянный, оловянный
и по краям стеклянный, что ли,
 
 
тропой ньютоново-коперной
за Келдышем с Капицей следом,
учителям не портил нервы —
война всё спишет у соседа,
 
 
силён, как терминатор жидкий,
в плечах не суженный – саженный,
кровавой галочкой ошибки
отметил на полях сражений,
 
 
перетерпел развод на племя,
где Русский мир – такая сводня,
что не опережает время,
а создаёт его сегодня,
 
 
менял одежду не однажды,
давал врагу в мороз по роже,
всё в жизни есть – такое даже,
что и представить невозможно,
 
 
теперь, «Токаю» потакая
в бутылке, сдавшейся без боя,
гляди, как всё перетекает
одно в другое.
 

Мимолётное видение

 
Вдруг такое найдётся в заначке —
словно вечер, морозный до слёз,
чистил зубы и окна залячкал
разноцветными брызгами звёзд,
 
 
занесённый Вселенной в сироты,
понимаю, мы с нею одне,
только месяц-подлец подсуропил
встретить образ любимой в окне —
 
 
будто лампа такого накала,
что и в космосе станет светло,
показалось – вослед помахала,
а она протирала стекло.
 

ЗRЯ

 
Черенок от серпа или молота
ослепительной травкой зарос
у ворот Изумрудного города,
долгожданного в детстве до слёз,
 
 
расписанье летающих домиков —
из Казанса сплошной лоукост,
где в долине непуганых гномиков
обнаружен волшебный компост,
 
 
Урфин Джюс заигрался в солдатики —
на лице властелина печать,
заползает улитка Галактики
на ромашку права покачать,
 
 
лопухи воробьями заласканы,
позолочены башни репья,
не хватает дыханья за лацканы,
в кошельке – ни стрелы, ни копья,
 
 
сколько можно давиться кореньями,
натерпевшись от всякой ботвы,
в карамели увязла Карелия,
тянет ворохом прелой Литвы,
 
 
тяжелы небеса облакадные
перед новым парадом планет,
вылетаем сегодня же, как бы не
испугаться в последний момент,
 
 
там циркач, утирающий сопли вам, —
этот Гудвин, ужасный, как мышь,
изобрёл сверхдешёвое топливо,
но опять получился гашиш.
 

Умываясь звёздами

 
Стога, махнув росы лишка
     и перекрикиваясь пьяно,
по склону прыгают в мешках
     перебродившего бурьяна,
в лощине дышится легко —
     из глубины её не всякий
рискнёт сбежать, как молоко,
     туда, где не зимуют раки,
 
 
пока рассвета острия
     будили в облаках мессию,
луну Аве Мари и я
     за танцплощадкой замесили,
кого бы кто ни обманул,
     опасно по ночам шататься,
ей девятнадцать – караул,
     а мне со вторника – шестнадцать,
 
 
цепляет сплетня бечевой,
     с насмешкой пялятся гвоздики —
рассвет, и всё бы ничего
     в стране, когда б не запад дикий,
жизнь – всё равно добро жерак,
     ополовинена эпоха,
зато, в советском сене,
     как нам отвратительно неплохо.
 

Заполярье 1990

 
Кого-то на травку тянет,
      кого-то на авокадо,
другой в Нарьян-Мар и Сыню
      мотался на отдых трижды,
где в тундре совсем житья нет
      и почвы для адвоката,
одни лишь грибы босые,
      и голос конвоя: «слышь, ты»,
 
 
постижное скоро лето
      подёрнуто пухом козьим,
кислят сигареты «Вега»,
      осока сечёт колени,
стучит вертолёт-калека,
      и азбукой веди морзе
от мошек спасают веки
      и так никакое зренье,
 
 
последний комар-зануда
      заходит по ветру справа,
морошки ведро врачу я —
      горит от укусов кожа,
а где-то пасёт верблюдов
      саудовская орава,
а где-то Москва ночует,
      на тлеющий пень похожа,
 
 
набит вертолёт бичами —
      их пьяный базар тревожный,
в Печоре муксун и нельма,
      скрипит свежим лыком лапоть,
а втянешь живот с харчами —
      с хребта потрошит таможня,
мешает работать сдельно,
      к горе Росомахе драпать,
 
 
не выйдет догнать подранка —
      вдруг с севера дунет-плюнет,
по весям скользит никчёмным
      сияний полярных шёпот,
а мне, отложив берданку,
      поскольку ни звёзд, ни лун нет —
дыру во Вселенной чёрной
      на голой коленке штопать.
 

Назад в будущее

 
Подстаканникам звонко от ложек,
просвистели весну поезда,
вот и женщина, или моложе,
так и стелется рифмой сюда —
 
 
из разряда потерянных Катек
торговавших в обозе едой,
если пиво с портвейном не катит,
бабье лето разводит водой,
 
 
словно мухи, друзья ошалели,
каждый враг – сам себе санитар,
ей бы пятой бутылку «Шанели»,
а не «Красной Москвы» скипидар,
 
 
божье слово остыло как будто,
небольшой поворот позвонка
превращает людей в сухофрукты,
подобревших к своим сорока,
 
 
это время не требует веры,
осыпаемся с места в карьер,
где дымится тряпьё блогосферы
под названием СССР,
 
 
у нужды каждый прыщ на примете,
каждый возглас в объятьях бухих,
от тревоги рождаются дети
за дальнейшее прошлое их,
 
 
за обманутых предков в обиде,
отрубая хвосты паханам —
мы ещё поживём и увидим,
что мерещится в сумерках нам.
 

Система ниппель

 
Налево – созвездий пасущийся скот,
направо – Вселенная лезет в бутылку,
с Венеры на Землю смотрю в телескоп
и всякую тварь узнаю по затылку,
 
 
когда-то стремительных гор буруны
в огне и дыму уходящих под воду,
ловлю очертанья родной стороны
по люрексу рек и руинам заводов,
 
 
где каждый голыш Евтушенко воспет,
и даже немого поймают на слове,
сквозь дыры от запуска новых ракет
протянуты тросы в озоновом слое —
 
 
гудят по ночам, за струною струна,
как в шахте устройство её стволовое,
луны хачапури, и чайник слона,
и плащ каракатицы над головою,
 
 
любая успешка мечтает ферзём,
воюет надежда с мучительным страхом,
и космос, блестящий его чернозём,
фантазией Гаррисона перепахан,
 
 
как дождь из лягушек, и это пройдёт,
но вечность запомнит мои позывные,
где ландыш на старте ушами прядёт
и ноют от сладкого пни коренные.
 

Двухфакторная идентификация

 
Просвечивают шторы, как физалис,
фиалки загибаются, ничьи,
и некого спросить, куда девались
от ящика почтового ключи,
 
 
за окнами весна идёт курсивом,
сирень из каждой щели пролита,
и некому крестить затылок сына,
расчёсывать безмозглого кота,
 
 
без устали в груди воркуют гули,
в горячем горле плещется минтай,
болтай ногами, ёрзая на стуле,
и, лёжа, до полуночи читай,
 
 
скачи глубокой осенью по льдинам,
не отступай от плана своего,
когда родные люди двуедины
и виноваты все до одного,
 
 
быть бодрячком на финише неловко,
сбивать стрекоз, в салаты резать сныть,
пора бы пионерской газировкой
все косточки у смерти перемыть,
 
 
чтоб, раздвигая сумерки упрямо,
пока Вселенной катится трамвай,
шептать не в пустоту: ты слышишь, мама,
живи и там, меня не забывай.
 

Новая история

 
Отмычкой становиться не спеши,
застряв у жизни в скважине замочной,
пока не прогремел в сырой глуши
сухой закон, как выстрел одиночный,
 
 
быть паинькой старайся на износ,
пробив по базе сердце комсомольца,
в ломбард за воротник заложен нос,
зубам на верхней полке не жуётся,
 
 
немудрено убиться об заклад,
когда поёт труба в одной из комнат,
очередной по телеку парад,
а почему – давно никто не помнит,
 
 
пройдёт ещё каких-то двести лет,
тупой потомок, выскочка и плакса,
найдёт в своём шкафу экзоскелет,
прикрытый бородою Карла Маркса,
 
 
задумавшись о самом дорогом,
пшено перебираешь с рожей постной —
такая вот отрава для врагов,
Америки, Ирана или поздно,
 
 
день разошёлся вроде, но – свинцов,
закатом пробавляется помалу,
где каждый попадёт, в конце концов,
как муравей – в янтарь или опалу,
 
 
гуляет дождь, от счастья окосев,
а воздух так свободой искалечен,
что над собой работа не для всех,
а бить баклуши незачем и нечем.
 

На шее ноги

 
Попробуй задержаться в обозримом
наедине со взломанной программой —
насупленный пацан проедет мимо
себя на взрослом велике под рамой,
 
 
сварганит штабик он из бумазейки,
с карбидом обойдётся без контузий,
гитаре перетянет на скамейке
басовые царапины на пузе,
 
 
со струнами чего-то там лукавит,
прохожих раздражая перепонки,
вот в рукавах запутался руками,
наощупь заряжая фотоплёнки,
 
 
с подружкой возмутительно рассеян,
рассовывает рифмы по карманам,
и к двадцати семи – почти Есенин,
прослывший у бакланов хулиганом,
 
 
где под залог успеха выпускают
таких пинком под зад обыкновенно,
и сучья власть с гранитными сосками
сама себя карает за измену,
 
 
где любят второпях, прощают сухо,
найдётся альпеншток – пробьют по базе
изба-старуха с челюстью Боруха
и чёрный человек, застрявший в джазе.
 

Правильный настрой

 
Возвратясь домой со службы,
            день минувший подытожь,
вдоль по улице Подлужной
            языком процокал дождь,
разбросал по лужам сушки,
            дёрнул месяц за серьгу,
где вы, девушки-подвушке,
            дозвониться не могу,
 
 
воробьём скачу проворно
            в птичнике глухих тетерь,
лучше некогда, чем порно,
            лучше поздно, чем теперь,
то ли дело, после баньки,
            с первым снегом на паях,
выпив с горя, таньку-встаньку
            извалять бы в сухарях,
 
 
жадным взором воздух плавя,
            дышишь счастьем игрока —
скорость мысли гасит пламя
            оптимизма, а пока
понимаешь, скоро в космос
            кошек запускать начнём,
и очередная косность
            нашу палубу качнёт,
 
 
слышишь, бас глухой и сиплый —
            об обсценном и святом
говорит и крошки сыплет
            облако с набитым ртом —
сам себе не накукуешь,
            но пока не стал травой,
по поганкам маршируешь
            в роще сосен строевой.
 

С огоньком

Серёже Салдаеву

 
Предновогодних планов невпротык,
вдохнёшь морозный пар, который вроде
кислит, как батарейка на язык,
но мы сгораем в этом кислороде,
 
 
не ощущая боли, только вспых —
таращится зима во все гляделки,
как мечешься на фоне остальных
таких же языкастых из горелки,
 
 
пивка огнепоклонникам налей,
другую карму выдумать пора нам,
пока пасут циклопы фонарей
прохожих, как светящихся баранов,
 
 
остановить реакцию никак,
у друга шевелюра поредела,
похоже – тело всё-таки табак,
хотя метаморфозам нет предела,
 
 
мы со Вселенной дышим в унисон,
потрескивает ночь, как штукатурка,
и сквозняком пока не унесён
на экспертизу пепел от окурка.
 

Дворник

А. Хаирову

 
Играй, Адель, не знай печали,
тебе в чистилище времён
по лапам ели настучали
и в чувство приводным ремнём,
 
 
там, на неведомых дорожках,
хватает звёзд и куража,
скажи-ка, дядя, где же ложка —
осточертело есть с ножа,
 
 
Марии Рильке дарит рульки,
когда, погрязшему в стыде,
несёт судьба стихи в кастрюльке,
горилку в грелке и т. д.
 
 
ещё в пути не осмотрелся,
на шпалах, выложенных встарь,
мороз перегрызает рельсы,
как вены опытный штукарь,
 
 
хороший день, и вот бы дальше
по сопкам юности скорей
в «товарняке» пушистой фальши
срывать стоп-краны снегирей,
 
 
но, по империи цветастой
как ни скакать тебе козлом,
разбег, толчок, и – снова заступ —
скребок, лопата, ржавый лом.