Текст книги "«Варяг» не сдается"

Делать нечего, отвечаю как могу:

– А куда я от вас денусь?

– Ну тогда послужим царю и Отечеству. – Михалыч был в своем репертуаре.

Руднев переговорил с сигнальщиком и дал отмашку. Матросы вытравили канат, и катер, стуча паровым движком, отошел от причала.

Метрах в трехстах от берега нас качнуло на волне – мимо, в тумане, прошел малый крейсер, направляясь на выход из залива.

– «Варяг», дяденьки? – Новобранца просто распирало увидеть крейсер, о котором ходили легенды.

– Мелковат что-то. – Малахов приложил руку ко лбу, пытаясь прочитать надпись на борту.

– Это «Новик». Крейсер второго ранга, – сказал я, узнав его по надстройкам и типу орудийных башен.

– А «Варяг»? Какой он? – прилип ко мне новобранец, решив, что я единственный знаток на флоте.

– Увидишь! Сам поймешь, – улыбнулся я, глядя на наплывающую на нас махину с надписью на борту «Варягъ».

* * *

Руднев посмотрел на нас, улыбнулся и отошел в сторону. Из уже вскрытого конверта извлек письмо, доставленное фельдъегерем из канцелярии Старка полчаса назад. Развернул и, придерживая трепещущий на ветру лист бумаги, стал еще раз перечитывать предписание начальника эскадры.

Крейсер «Варяг»

Капитану 1 ранга Рудневу В. Ф.

Предписываю вверенному вам судну 16-го декабря в полдень сняться с якоря и с 12-узловой скоростью следовать в Чемульпо, где вам надлежит организовать надежную связь между Порт-Артуром и русским посланником в Сеуле, графом Павловым. Есть подозрения, что японцы умышленно задерживают наши телеграммы. Прошу вас по прибытии собрать сведения о деятельности Японии в отношении Кореи и опровергнуть или подтвердить слухи о намечающейся оккупации этого государства. Во время перехода в целях повышения боеготовности крейсера вам разрешается провести подготовительные стрельбы, но не более трех снарядов на орудие, по пятнадцать выстрелов на пулемет и сто тридцать выстрелов трехлинейными патронами. Стрельбы следует провести возле скалы Энкоунтер, что в двадцати двух милях от Порт-Артура.

Командующий Тихоокеанской эскадрой

Вице-адмирал Старк

P. S.

Таблица нормативов по расходу угля и боеприпасов прилагается.

Руднев был в ярости. Мало того что за каждую тонну перерасходованного угля штрафовали всю команду, так еще и экономили на боеприпасах. Чему может научиться комендор, делая по три выстрела в неделю, если 152–миллиметровое орудие главного калибра стреляет со скоростью шесть выстрелов в минуту? Как может научиться пулеметчик перехватывать торпеды, если ему разрешается делать только 15 выстрелов, и это при том, что скорострельность пулеметов – 600 выстрелов в минуту?

Осенью с «Варяга» списали большую группу старослужащих матросов, принимавших крейсер еще в Америке и приведших его в Порт-Артур. На смену им пришли новобранцы. Почти наполовину сменился состав комендоров, минеров и машинистов. Как сказал Рудневу контр-адмирал Ухтомский: «К ноябрю на эскадре списали более одной тысячи пятисот старослужащих, в том числе пятьсот специалистов». А это, как правило, унтер-офицеры, боцманы и кондукторы – те, от кого зависит порядок на корабле.

Показатели такой чехарды были налицо.

В ноябре, во время учений, когда на крейсере пробили дробь-тревогу, орудия были готовы к бою только через 21 минуту, а пластырь по водяной тревоге подвели за 9 минут.

Поэтому Руднев был мысленно благодарен отцу Алексея Муромцева за его письмо с просьбой пристроить сына. Кадрами, особенно такими как Муромцев, на флоте не разбрасываются. И то, что нерадивый офицер-распределитель, от которого зависит наполнение флота, хотел запереть Муромцева заряжающим, – это беда. Беда не только для флота – для всей России: от них в какой-то мере зависела судьба страны.

Глава 4
Петербург. Ноябрь 1903 г

Невысокий мужчина с характерным азиатским лицом стоял возле окна и наслаждался приходом зимы. На нем был темный изысканный костюм, белая сорочка и дорогие английские туфли модельного дома Church, завоевавшего в 1900 году в Мюнхене три золотые медали в номинации «Мужские штиблеты».

За окном шел снег. В сером вечернем полумраке кружили белые хлопья, устилая город пушистым ковром. Лед на Неве еще не стал, но ледяная кашица уже собиралась вокруг свай, подпирающих мосты. Господин Курино – военный атташе Страны восходящего солнца, хорошо знал русский язык, любил Некрасова и басни Крылова – эти русские парни и подтолкнули Курино собирать пословицы и поговорки. «Хотите узнать русских – идите в народ», – сказал ему перед отправкой в Петербург вице-адмирал Хораси Тогу. Курино не был дураком и со всей серьезностью отнесся к его словам.

– Нет снега – нет зимы. – Курино повернулся и посмотрел в глубь комнаты, где на диване восседал хозяин кабинета, действительный статский советник Слизнев.

– Вы хорошо изучили наши нравы, господин Курино. – Слизнев поерзал на диване.

Посланник еще раз глянул в окно, фиксируя в своем сознании сутуловатую фигуру дворника, ведущего бессмысленную битву со снегопадом. Задернув штору, подошел к дивану, чувствуя через подошву туфлей мягкий ворс персидского ковра.

– Так как мы поступим, господин Слизнев?

– А если я откажусь? – Мужчина лет пятидесяти сдвинул брови, пытаясь построить некий барьер между собой и посланником.

– Это ваше право. Но тогда «Варяг» поставит крест на вашей карьере.

– При чем тут «Варяг»? – с раздражением бросил советник и посмотрел на японца.

– Вы знакомы с заключением комиссии, которую возглавлял инженер Успенский?

– Да! – наконец-то Слизнев понял, куда клонит япошка.

– А теперь вспомните, Арсений Павлович, кто подписывал Акт сдачи-приемки крейсера в Филадельфии?

– Там еще с десяток подписей, кроме моей.

– Но не все получали подарки.

Курино достал лист бумаги, испещренный трех– и четырехзначными цифрами.

– Что это? – Слизнев все еще пытался избежать удавки, которая неумолимо стягивала его шею.

– Это расписка, которую вы дали господину Крампу в обмен на подпись и залоговые векселя.

– Откуда она у вас?

– Господин Крамп – наш большой друг. И я ее вам с удовольствием отдам… Если и вы станете нашим другом.

– Что от меня требуется?

– Всего лишь малость…

Они были знакомы больше двух лет, и Курино, считавший себя хорошим психологом, только этой осенью смог понять, что толкнуло богатого русского барина идти на подлог и предательство интересов своей страны. Деньги? Их у него полно. Женщины? Они не интересовали Слизнева. Дом? Дом был, и не один. Тогда что? Что заставляет человека дико ненавидеть свою страну и свой народ и торговать военными секретами?

Ответ был прост, как чистый лист пергамента, на который не нанесено ни одной кандзи.

Унижение…

Шумиха, возникшая в конце лета вокруг фигуры Слизнева, внесла корректировки в их взаимоотношения, исключив всякое сношение почти на четыре месяца. За эти полгода Россия что-то сделала в плане перевооружения и укрепления своих позиций в Корее, а что – атташе не знал и от этого сильно страдал. Но военная разведка в Токио страдала еще больше от того, что находилась в неведении. Сама структура шпионажа на Дальнем Востоке, в Корее и на Ляодунском полуострове была поставлена с размахом. Но что творилось в петербургских кабинетах – этого в Токио не знали, и единственной ниточкой, дававшей хоть какую-то информацию, был Слизнев. Арсений Павлович – член особого комитета по делам Дальнего Востока, водивший дружбу с военным министром Куропаткиным, графом Ламсдорфом и был доверенным лицом Безобразова, которому во всем потакал сам император.

Потерю такого источника Курино бы никогда не простили. Поэтому он был мягок и строг одновременно, балансируя на грани фола. Ему нужно было сохранить расположение Слизнева и в то же время заставить его работать на себя.

Фразу, с которой он решил начать их беседу, Курино изменил и, вместо привычного «господин Слизнев», сказал: «Арсений Павлович».

– Арсений Павлович, вы своим поведением поставили под угрозу все наши договоренности. – Курино хотел добавить «дурацким», но промолчал.

– Я прошу прощения. Обстоятельства заставили меня уйти на некоторое время в тень. Ситуация была настолько нелепая, что под угрозой оказалось мое честное имя, и мне пришлось даже пару раз посетить военного прокурора, дабы он дал ход делу, ставшему для меня краеугольным.

– Мои вам соболезнования и сожаления о том, что вы попали в столь неприятную ситуацию.

– Полно вам, посланник, все в прошлом.

– Кстати, чем все закончилось?

– Этот мерзавец получил по заслугам и был разжалован в рядовые.

– У нас ему бы отрубили голову.

– Увы, мой друг, мы не в Японии, а в дикой варварской стране, претендующей на роль мировой державы.

В коридоре послышались шаги, скрипнула дверь, ведущая в кабинет, и в дверном проеме появилось прелестное создание, освещаемое трепетом свечей, в накинутом на плечи пуховом платке и с подсвечником в руке.

Это была жена Слизнева – Катя.

Она была на двадцать лет моложе мужа. Сама по себе цифра ничего не значила, если бы муж не стал впадать в старческий маразм, ревнуя жену ко всему, с чем соприкасаются ее руки.

Слизнев зачем-то поправил воротник халата и пошел к двери.

Ожидая, пока супруги насладятся беседой, проходящей в последнее время исключительно на повышенных тонах, посланник откинулся на спинку дивана, достал из бокового кармана байковую салфетку и принялся полировать перстень, стараясь не показывать, что вслушивается в беседу.

– Ты что-то хотела? – голос Слизнева из бархатистого и покладистого, которым он только что говорил с посланником, превратился в жесткий и желчный, не терпящий возражений.

– Мне надо поговорить с тобой. – Катя поправила сползающую шаль и посмотрела мужу в глаза.

– Я сейчас занят. Давай потом.

– Арсений, ты каждый день мне говоришь: «Поговорим потом». И это «потом» не наступает. Скажу честно: мне надоел твой нескончаемый поток лжи.

– Я прошу тебя. Не надо заводиться и устраивать тут истерики. – Слизнев перешел на шепот, больше похожий на шипение змеи. – У меня гость, и будь любезна вести себя достойно и в соответствии со своим статусом.

– Да плевать я хотела на твой статус. – Катя развернулась и пошла к лестнице, ведущей на первый этаж.

Слизнев со злостью захлопнул дверь и повернул ключ.

– Я, конечно, вам не советчик, господин Слизнев, но в нашем деле желательно урегулировать ваши семейные взаимоотношения. Она вам не враг, она всего лишь заблудилась.

– Не враг! Да благодаря ее распущенности обо мне теперь судачит весь Петербург.

* * *

Курино понял, что надо срочно менять тему или он сегодня так и не поговорит о делах, которые привели его в дом на Васильевском острове. А вместо этого придется весь вечер выслушивать слезливую историю о том, как один ловелас наставил мужу рога, да еще и разбил лицо.

Он поднялся и подошел к буфету, внутри которого тускло поблескивала батарея коллекционного коньяка. Курино потянул дверцу на себя.

– Шикарная коллекция.

– Моя гордость. – Слизнев подошел и стал рядом.

Недаром лейтенант Курино был лучшим в Ногасакской разведшколе, особенно он блистал в психологии, просчитывая и выводя поведение оппонента со стопроцентной гарантией. Стоять возле буфета, наполненного коньяком, и не выпить, да еще в состоянии легкого аффекта, взвинтившего нервную систему, мог только святой. Слизнев им не был. И, по мнению японца, как только молчание затянется, прозвучит предложение выпить.

– Вам налить?

Курино даже опешил: предложение пришло гораздо быстрей, чем он думал.

– Не откажусь. К тому же, я нахожу три причины, по которым это надо сделать немедленно.

– Очень любопытно. – Арсений Павлович покопался в бутылках и вытащил пузатого уродца, на этикетке которого красовался герб Гаскони. – И какие же это причины, позвольте узнать?

– Первая причина – это то, что мерзавец, оскорбивший вас, наказан и за это надо выпить. Вторая причина – это благотворное влияние сего напитка на нервную систему человека и способность выводить его из состояния стресса. И третья причина – в моем лице Япония протягивает вам руку дружбы.

– Наверное, вы правы. – Слизнев улыбнулся и посмотрел на атташе. – Вы не против, если я попрошу вас налить коньяк, а сам порежу лимон?

– С удовольствием. – Курино кивнул и сосредоточился на процессе наполнения фужеров. Налил, удостоверился, что в бокалах одинаковое количество миллилитров, и протянул фужер Слизневу.

– Чтобы невзгоды больше не коснулись вас, мой дорогой Арсений Павлович… И все, что вы желаете и о чем мечтаете, посетило бы вас именно в этой жизни, а не в следующей.

Его лицо, как и блики свечей, расставленных по всей комнате, отражалось в темных стеклах буфета. Тонкие, чуть желтоватые пальцы согревали коньяк, покачивая его в фужере из богемского стекла, на стенках которого отражался удивительной красоты перстень с гравировкой родового герба клана Курино.

Речь была напыщенной, но она тронула Слизнева.

– Вы единственный человек, который поддержал меня в столь трудное время и пожелал выпить со мной за то, чтобы негодяй, оскорбивший меня, был наказан. Все остальные хотели лицезреть мое унижение, требуя от меня невозможного: чтобы я забрал заявление из полицейского участка. Только вы, мой друг, настояли на том, чтобы я шел до конца. И я победил, растерев его в порошок. Спасибо вам. Я понимаю вашу озабоченность и причину, по которой вы сегодня навестили меня, и, думаю, смогу вам помочь.

Слизнев сделал глоток и пошел к двери. Медленно повернул ключ, прислушиваясь к звукам за дверью, и выглянул в коридор.

В коридоре никого не было. Где-то внизу, в людской, кухарка громыхала ухватом, переставляя чугунки в печи. Слизнев закрыл дверь и вернулся к Курино.

– Береженого бог бережет. Так, кажется, говорят у русских.

– Старая поговорка, спасшая не одну голову от плахи. – Слизнев махнул рюмку одним залпом и поставил на стол. – Говорите, что вам надо, и я решу этот вопрос.

– Меня очень интересуют характеристики и численность Тихоокеанской эскадры, базирующейся в Порт-Артуре.

Слизнев выдвинул верхний ящик и достал тонкую серую папку, сшитую, пронумерованную и тиснутую сургучом.

– Здесь все шифрограммы от вице-адмирала Старка за последние три недели. Наверное, это то, что вы просили. – Слизнев протянул документ Курино.

На обложке стояло как минимум пять штемпелей и три печати, в том числе штемпель военного министра, морского ведомства и генерального штаба. Поверх штампов шла приписка, сделанная от руки: «Из здания не выносить».

Курино открыл папку и «взлетел в небеса». Тут было все: от разрыва паропровода на крейсере «Цесаревич» до переброски в Порт-Артур трех шестидюймовых батарей из Забайкалья, план поставки радиостанции Попова на крейсер «Варяг» и оплаты пяти из тридцати заказанных дальномеров системы Цейс. Характеристики и толщина брони, скорость в узлах и дальность хода, орудийные калибры и типы торпед, количество и места дислокации.

Курино читал и ликовал. Сорок семь русских кораблей, больше похожих на старые дырявые корыта, чем на эскадру, против шестидесяти новейших японских крейсеров и миноносцев. Сталкивать их лбами было бы смешно и неуместно. Но так было надо. Япония рвалась к мировому господству, и ей стало тесно на родных островах.

Будучи воспитанным в самурайских традициях, он умел владеть собой, подчиняя волю и эмоции тем целям и задачам, которые стояли перед ним в тот или иной момент жизненной ситуации. В данном случае речь шла о нетерпении. Надо было показать этому медведю, что Япония готова платить большие деньги за покупку русских секретов, но при одном условии: это должны быть стоящие секреты.

Улыбка скользнула по лицу Курино, и он повернулся к Слизневу, помахивая бумажкой.

– Вы отдадите мне эту бумажку, господин Слизнев?

– На ней резолюция: «Хранить весьма секретно», – голос чуть дрогнул от испуга.

– Я думаю, мы договоримся. К тому же, завтра утром она будет у вас. Я пришлю ее с курьером.

Курино достал пачку американских долларов и, не пересчитывая, протянул Слизневу.

– Здесь три тысячи.

Статский советник кивнул и, сглотнув застрявший в горле ком, принял свой законный гонорар.

– Кстати! – Курино положил папку в портфель и защелкнул замок. – Я говорил с министром земледелия и торговли. У нас скоро появится возможность передать вам в долгосрочную концессию часть золотых приисков в Северной Маньчжурии.

От перехвативших эмоций и открывающихся перспектив единственное, что смог из себя выдавить Слизнев, было: «Премного благодарен».

Курино поставил фужер и еще раз осмотрел кабинет. Уютно, ничего не скажешь. Особенно ему понравился книжный чуланчик, как выразился сам хозяин. Что-то наподобие бельэтажа, совмещенного с кабинетом и заставленного книжными шкафами.

– Хороший коньяк.

– Французский. Может, еще по одной?

– Как говорят англичане, во всем должна быть мера… Вы проводите меня?

– Разумеется.

* * *

Возвращаясь из прихожей, Слизнев заметил жену, сидящую в темной гостиной. Укутавшись в плед, она смотрела в окно на снежинки, кружащие и порхающие вокруг молодого, только что зародившегося месяца. Лицо ее было грустным и сосредоточенным.

Слизнев хотел пройти мимо, но потом передумал, посчитав это малодушием, и подошел к жене. Отвел руку, давая пламени свечи разгореться и осветить кресло и сидящую в нем Катю.

– Так о чем ты хотела со мной поговорить?

– Об Алексее Муромцеве. – Она даже не повернула голову. Не потому, что игнорировала его присутствие. Нет. Прожив с ним пятнадцать лет, она знала ответ.

– Я не желаю об этом слышать!

Катя повернула голову и посмотрела ему прямо в глаза.

– Арсений, я простила тебя, но и тебя прошу быть милосердным.

– Должен сообщить тебе, что я достаточно мягко подошел к делу. Так что считаю разговор на эту тему исчерпанным.

– Я умоляю тебя, Арсений…

– Довольно! – Слизнев дунул на свечу и в полной темноте стал подниматься на второй этаж. А где-то там внизу, насупившись, осталась сидеть его жена, его любимая Катюшка, милое и ласковое создание, в одно мгновение превратившееся в ненавистное существо, которое он не мог терпеть последние три месяца и с трудом переносил ее присутствие. Она отвечала ему тем же, не желая иметь с ним ничего общего.

Глава 5
Желтое море. Декабрь 1903 г

Мы стояли вместе с Истоминым под навесом во дворе армейской гауптвахты и курили. Меня уже переодели и побрили. Так что я не только визуально, но и собственной лысиной, с которой то и дело сползала бескозырка, чувствовал, что пришла осень. Шел мелкий противный дождь – один из тех осенних дождей, которые на несколько дней или даже недель погружали Петербург в дикое уныние и сырость, покрывая улицы нескончаемыми потоками мутной воды, несущей в залив ворох пожухлой листвы и конского навоза, вымываемого ручьями из булыжных мостовых.

Я в столице уже третий год, а так и не смог привыкнуть к его чахоточной сырости. Докурил сигарету и, швырнув в пузырящуюся возле ног лужу, посмотрел на Истомина и спросил про его выходку насчет нестерпимого желания покинуть флот и перейти в контрразведку.

– Ну что с рапортом, подписали?

– Подпишут, куда они денутся. – Истомин помолчал и достал еще одну сигарету. Вздохнул и выдавил из себя: – Я Катю сегодня видел.

У меня екнуло сердце.

– Где?

– Возле военно-окружного суда. Интересовалась твоей судьбой.

– Незавидной судьбой, – голос пропал, и мне стало жалко себя.

– Прекрати сопли пускать.

Истомин был моим лучшим другом и мог позволить себе разговаривать со мной в таком тоне. Одно училище и один сторожевик на двоих с прозаичным названием «Сивуч» сблизили нас настолько, что я готов был умереть за друга, а он, следовательно, за меня. И если он говорил, что она интересовалась моей судьбой, значит, так и было.

– Она придет? – Я посмотрел на него, пытаясь по губам предугадать ответ.

Истомин открыл рот и…

* * *

Рев сирены подбросил меня на койке, разрывая с таким трудом установившуюся связь между прошлым и настоящим. Ударившись головой о поручни, я спрыгнул на пол, чувствуя ногами вибрацию и бешеную качку, в которую вошел крейсер. Судя по силе, как нас кидало, штормило баллов на семь. А с учетом скорости, с которой «Варяг» разрезал залив, волнение на море можно было смело умножать на два.

Красная лампа над переборкой высвечивала возникшую толкотню и нехитрое убранство кубрика, раскрашивая все в дьявольские цвета катастрофы. Тот, кто придумал оповещать о возникших проблемах мерцающей лампой с красным абажуром, был, наверное, патологическим садистом.

Подъем был предсказуем, и большинство матросов лежали в одежде. Не по уставу, но, как говорится, зачем раздеваться, если через час опять одеваться? О том, что Руднев наметил ночные стрельбы, нам сообщил Михалыч. По прибытии на корабль его назначили кочегарным квартирмейстером, а штаб-горнистом на крейсере был его земляк – Николай Наглее. Вот он и сказал Михалычу, что в два пятнадцать поднимут всех по боевой тревоге и устроят кордебалет с променажем. А если выражаться точнее, то решили провести ночные стрельбы и ходовые испытания непосредственно в открытом море при температуре минус семь градусов по Цельсию.

Я натянул бушлат и, рванув рукоять задвижки, открыл переборку, ведущую в тоннель нижнего палубного отсека. Пробежал метров тридцать, громыхнул еще одной дверью и через мастерские по лестнице слетел в машинный зал. Равномерный гул генераторов и запах машинного масла всегда действовали на меня успокаивающе. Это была моя стихия. Я перевел дух и осмотрелся.

По мере того как команда занимала свои места, крейсер оживал. По всему кораблю стали разноситься грохочущие и лязгающие звуки приводимых в движение различных рычагов и механизмов. Где-то над нами ухнуло орудие. В унисон выстрелу в правый борт ударила волна, заваливая нас на противоположную сторону.

Допустимый крен для крейсеров I класса – сорок пять градусов. Мы же легли градусов на пятнадцать-двадцать. Как говорится, в пределах нормы. Но все равно достаточно, чтобы улететь в угол, если под рукой не окажется опоры.

Частота стрельбы возрастала с каждой минутой. Вслед за кормовыми орудиями в перепалку вступили бортовые на шканцах, постепенно передавая эстафету от мелкокалиберных пушек к 152-миллиметровым носовым орудиям главного калибра.

По всему кораблю лихорадочно лязгали элеваторы, разнося снаряды. Лязг сопровождался криками команды и воем лебедок, тащивших из погребов свой смертоносный груз. На выходе из шахт подручные комендоров бойко подхватывали чушки, укладывали на тележки и с ними бежали к своим номерам, где заряжающие, откинув замок, уже ждали подачи. Секунда на доводку снаряда в ствол, щелчок замка и выстрел.

Выстрел, от которого дергается голова и закладывает уши, вызывая приступ нестерпимой головной боли. Выстрел, от которого пересыхает в горле, а дым разъедает глаза, перехватывая дыхание. Выстрел, от которого подпрыгивают разбросанные по палубе пустые орудийные ящики, и мелкая вибрация, пробегая по корпусу, перекидывается на фок-мачту, вводя ее в резонансное дребезжание.

* * *

Я сидел возле головной машины, прислушиваясь к стуку, идущему вдоль вала. Стук то появлялся, то пропадал, в зависимости от оборотов машины. На какой-то миг мне показалось, что я чувствую запах пережженного металла. Протянул руку и дотронулся до упорных подшипников, через которые проходили многотонные валы, вращающие винты, вспарывающие в данный момент воды Корейского залива.

Один кожух были холодным, а второй горячим – в нем грелся и стучал подшипник.

Мне стало не по себе. Если разорвет кассету, заклинит вал, и машина встанет. Примем к сведению, что это учения и до Чемульпо мы кое-как, тихой сапой, но доберемся. А если это случится в бою? Вывод я знал, и он был неутешителен. Дрейфующий крейсер – прекрасная мишень. И как этой ночью наша артиллерия разносит в щепки плавающие по морю щиты, так и нас разнесут вражеские крейсера.

Я завинтил крышку короба, поднял фонарь и пошел к дежурной стойке, где висел телефон. Рядом со стойкой стоял стол, за которым трюмный старшина Семенов писал отчет по вахте. Вахта только началась, но проблем уже хватало, не считая моих подшипников. Пять минут назад горел насос водозабора, из кочегарки Михалыч передал, что прогнулись трубки нижнего ряда у седьмого котла, а у пятого появилась течь – прямая угроза разрыва трубок.

«Варяг» имел уже печальный опыт, когда за три дня десять кочегаров были ошпарены и обварены. Дошло до того, что кочегары стали бояться подходить к котлам. Как следствие, в них стало падать давление, и крейсер частенько на ходовых испытаниях терял скорость. Несмотря на то что почти весь декабрь «Варяг» простоял на якоре, ремонтируя котлы и машины, проблему так и не смогли устранить.

Мой вердикт, как ни странно, совпал с мнением Николаши Зорина. Котлы надо было менять полностью, да и подшипники тоже. «Металл – говно, – сказал как-то Зорин, показывая мне развалившийся на части вкладыш. – Прошлый раз еле выжали двадцать узлов, хотя заявлено по документации двадцать три. При этом средняя скорость получается четырнадцать. И скажи мне на милость, Алеха, как на такой посудине можно воевать?»

– Что там? – Семенов даже не оторвал голову от листа бумаги, на котором он с трудом выводил буквы, превращая их в слова.

– Головной подшипник на шатуне и упорный на валу. Оба греются.

– Может, маслом залить?

– Залить можно, но это не устраняет причину. Менять надо, – я взял чайник с водой, который стоял на трубе, подающей заборную воду к холодильнику, припал к носику и стал жадно пить. Температура в машинном отделении была за шестьдесят. Пот тек ручьями, и всю смену мы ходили голые по пояс. – Сам позвонишь Зорину, или мне его позвать?

– Леш, позвони, а? Я полчаса на вахте, а намотался – словно ишак на водовозе.

В его лице было столько жалости, что он мог бы и не сравнивать себя с несчастным животным. Я протянул руку и не успел снять телефон, как в машзал влетел Малахов с вытаращенными от ужаса глазами:

– Ховайтесь, братцы, санитары идут, – и, словно сурок, пригнув голову, кинулся в кочегарку.

Этого было достаточно, чтобы Семенов бросил свои писульки и исчез быстрее, чем я успел вырубить свет, погружая машинное отделение в темноту. В мастерской отдыхавшие на матах электрики и машинисты нырнули в зал динамо-машин и задраили за собой люк. Аварийку я тоже отключил, выдернув аккумуляторы. Ибо нет ничего страшней, как во время учений попасть в лапы носильщиков-санитаров, обучающихся навыкам военно-полевой хирургии.

Я не стал прятаться, а просто сел возле машины. Лезть в темное, обесточенное помещение, наполненное гулом, ревом и жаром, было равносильно самоубийству. Я знал, что сюда они не сунутся: максимум осветят фонариками зал и, не найдя никого, удалятся восвояси. Люк открылся, и на верхней площадке показались санитары. Их было пятеро. Четверо матросов, определенных санитарами, и молоденький фельдшер из вольнонаемных. В руках они держали носилки и ремни, которыми должны были спеленать раненого. Прозвищ у них было предостаточно: изуверы, вурдалаки, упыри в белых халатах. Поверх халатов были прикручены повязки с алыми крестами, от этого санитары чем-то походили на рыцарей-госпитальеров, ворвавшихся в мирный город.

Я улыбнулся, глядя на их робкие движения. Темнота, гул машин, мерцание лампочек и подрагивающий пол. Для тех, кто ни разу не спускался ниже средней палубы, машинное и котельное отделения были чем-то таинственным. Некая мистическая территория, наполненная скрежетом металла, воем валов и свистом стравливаемого пара. Что касается котельного отделения, там было еще страшней. Что-то сродни преисподней. К рассыпающимся искрам и огнедышащим печам порой присоединялись истошные вопли ошпаренных кочегаров.

На мое плечо легла чья-то рука.

Я вздрогнул, и волосы чуть шевельнулись от ужаса за свою персону. Мать моя родная! Это что, засада? Я что, попался?..

Попасть на носилки во время учений означало подвергнуться массовому позору и посмешищу. Тебя, забинтованного и прикрученного к носилкам, выносят на палубу и там под барабанный бой объявляют раненым, а потом начинается импровизированная операция. Доктор мажет тебя зеленкой и объявляет вердикт: «Осколочное ранение левой конечности», – после чего протягивает фельдшеру самую настоящую лучковую пилу. Я сам видел, как молодой матрос потерял сознание после такой тирады, так и не поняв, что это шутка.

Было желание сбросить руку и кинуться прочь, спасая себя от позора и многочасового томления в лазарете. Я медленно повернул голову и перевел дыхание. Рядом со мной стоял Михалыч.

– Паропровод порвало, – голос его был ровным, но губы дрожали, выдавая волнение. Руки и лицо были покрыты вздувшимися пузырями.

Я все понял и буквально прыгнул к рубильнику.

– Какой котел?

– Пятый… Там людей пошпарило, – прохрипел он и стал оседать на пол.

Я дернул ручку, заливая машзал светом, и тут же врубил сирену. Санитары, оказавшись в световом пятне, опешили, не зная, что делать и кого хватать. Пока они топтались на месте, я глянул на приборы и ахнул: все стрелки были в красном секторе. Машинально крутанул вентиль влево, до упора, гася давление на кулисе, и нажал кнопку резервного сброса пара с пятого котла. Вой сирены вытащил всех машинистов из шхер, куда они попрятались, опасаясь санитаров.

– Санитары, в котельную! Живо! Там раненые, – что есть мочи заорал я, стараясь перекричать гул машин. Дернул рычаг, открывая водяную защиту, и кинулся в котельную, увлекая за собой машинистов.

– Муромцев, стоять! – Это кричал Зорин, машинный инженер-механик и мой непосредственный начальник. Перепрыгнув через перила, он буквально слетел в машзал и кинулся ко мне, шлепая по лужам. – Крейсер потерял семь узлов хода. В чем причина? – Его буквально трясло.

Потерять семь узлов на учениях – это много, потерять семь узлов в бою – это катастрофа. И Зорин был прав. Но прав он был только в одном: мы потеряли семь узлов. В остальном все было не так уж и плохо. Да, я сбил ход крейсера, сбросив обороты, но я спас главную машину.

– Порвало паропровод. И я принудительно сбросил обороты.

– Говори точней, что стряслось.

– От скачка давления возникли колебания и угроза срыва кулисы. Ты сам знаешь: если механизм вращения полетит, вообще встанем.

Он знал. Плюнул в сердцах и выругался:

– Ебаные янки.

Это он про Крампа и его фирму, что строила крейсер.

– Десять минут на ремонт – и всей команде водка за мой счет.

Поправил фуражку и пошел к лестнице, пропустив вперед санитаров, которые уже несли в лазарет не мнимых, а настоящих раненых. Русских парней с ожогами первой и второй степени, пострадавших из-за просчетов американских проектировщиков и сборщиков.

Так было всегда. Россия всегда платила за чужие ошибки жизнями своих сыновей.