Текст книги "Бедные дворяне"

Прасковья Федоровна ушла, а Никеша опять остался один, начинал чувствовать сильный голод и ожидал позднего барского обеда с нетерпением. Наконец вдруг двери кабинета приотворились и в них показался лакей Паленова.

– Подите обедать, – сказал он, – да скорее, господа дожидаются.

Никеша, вслед за слугою, вошел в столовую. В ней стоял накрытый для обеда круглый стол, около которого суетилась прислуга, но господ еще никого не было. Впрочем, через несколько минут вошла высокая важная барыня, за ней другая, третья, несколько человек детей и наконец сам барин с гостем.

– А, Осташков, – сказал Николай Петрович, увидя его. – Ты уж здесь. Вот, мой друг, рекомендую тебе нашего нового знакомого! – прибавил Паленов, обращаясь к жене и придавая последним словам насмешливый тон.

Ольга Ивановна молча, едва наклоняя голову, посмотрела на Никешу, который спешил подойти и поцеловать у нее ручку. Ольга Ивановна подала кончики своих пальцев. Затем Никеша счел своею обязанностью поцеловать ручки и у других барынь, пришедших с хозяйкой. С этою целью он подошел к одной из них, которая, в это время стоя к нему боком и наклонясь к маленькой дочери Ольги Ивановны, говорила ей что-то потихоньку. Никеша с протянутой рукой стоял около нее, ожидая, чтобы она его увидела.

Неводов заметил это движение.

– Что же вы?… Возьмите и целуйте ручку скорее.

Послушный Никеша хотел исполнить приказание, наклонился и взял было руку барыни, готовясь поцеловать ее…

– Ай, ай… Mein Gott… Was ist dаs!..[11]11
  Мой бог!.. Что это такое!..


[Закрыть] Ах! Мужик!.. – визгливо закричала барыня, выдергивая свою руку из руки Никеши и отскакивая в сторону.

Раздался общий громкий хохот сзади Никеши: даже слуги зафыркали по примеру господ, отворачиваясь и прикрываясь тарелками. Никеша оробел и стоял, как пораженный громом.

– Вы ее испугали! – говорил Неводов Никеше, сдерживая смех. – Что же вы стали? Подойдите опять и попросите опять ручки.

Никеша подошел и протянул было свою руку, но барыня опять закричала: Ах! Ах!.. Was ist das?… Пошель!.. – краснела, сердилась и визжала, как умеют краснеть, сердиться и визжать только немки, особенно те, которые приезжают в Россию, не зная ни слова по-русски и не имея понятия о том, какие шутники русские помещики.

Новый взрыв смеха опять оглушил Никешу. Он стоял перед немкой неподвижно, с протянутой рукою, между тем как та пятилась от него и, сердито бормоча что-то по-своему, прятала за себя свои руки.

– Ах, Осташков, вы просто прелесть! – говорил Неводов сквозь смех. – Я решительно влюбился в вас. Ну, пойдемте обедать. Ольга Ивановна, – продолжал он, обращаясь к хозяйке и говоря по-французски, – позвольте его посадить рядом с mademoiselle Эмилией. Это будет восхитительно.

– Ах, какой вы шалун! – отвечала Ольга Ивановна, лениво улыбаясь и покачивая головой. – Посадите, если вам хочется.

– А вы не бойтесь, Осташков, будьте смелее… Ну, вот садитесь тут! – говорил Неводов, усаживая Никешу рядом с немкой. Та отодвигалась от него, отворачивалась и сердилась к общему удовольствию всех присутствующих; смеялись и дети над своей наставницей и новым гостем.

В продолжение всего обеда Никеша и гувернантка были орудием общего веселья. Заметили, что Никеша не умеет обходиться с некоторыми кушаньями, и нарочно учили его прибегать к ножу с вилкой там, где следовало действовать ложкой, и наоборот. Неводов, сам не зная по-немецки, просил старшую дочь Паленовых, девочку лет 13, уверить свою гувернантку, что Никеша сумасшедший и чтобы она его не сердила, а то он, в припадке гнева, может даже ударить ее ножом. Не совсем толковая немка поверила, – может быть, отчасти и потому, что оробевший и смущенный Никеша смотрел действительно не умно, – стала наблюдать за ним уже со страхом и вздрагивала при каждом его движении. Паленовы, муж и жена, по свойственной им важности хотя сами и не принимали участия в шутках Неводова, но добродушно и снисходительно улыбались его затеям и не считали нужным запретить детям веселиться вместе со старшими насчет слабого ближнего.

Как ни был Никеша прост, как ни был он голоден и как ни казались ему вкусны кушанья, которые подавали за обедом у Паленовых, но ему было тяжело и неловко, он рад был, когда кончился обед, а еще больше, когда вошла Прасковья Федоровна и сказала ему, что пора ехать домой и чтобы он прощался.

– Ах, матушка, вы тетенька, что ли, господина Осташкова? – спросил ее Неводов.

– Нет, батюшка, теща.

– Так у него там есть тетенька, которой он боится: попросите ее, чтобы она отпустила ко мне вашего зятя. Я очень его полюбил, хочу с ним подружиться и нарочно пришлю за ним лошадей. Похлопочите, пожалуйста, я вас прошу.

– Помилуйте, батюшка, он должен за великую честь и счастие считать ваше приглашение. Только вы не погнушайтесь его бедностью и его малым разумом.

– Нет, нет, мне очень приятно познакомиться… Я поставляю себе за особенную честь знакомство с господином Осташковым… Я постараюсь, чтобы ему у меня было весело.

– Не оставьте, батюшка, только вашими милостями да наставлениями: он и тем будет доволен, а где уж ему об веселостях думать при его бедности… А это осмелится ли он даже и полагать, чтобы он мог своим знакомством честь вам доставить.

– Нет, нет, именно так, только отпустите его, пожалуйста.

– С его великим удовольствием приедет. Покорнейше вас, батюшка, благодарим…

Таким образом началось вступление Никеши в свет.

– Ну рад ли ты, Никеша, что с господами познакомился? – спросила его Прасковья Федоровна на обратном пути.

– Рад-то рад, – отвечал Никеша, – да уж не знаю как сказать?

– Что такое?

– Да уж оченно тяжко быть-то с ними: очень смеются да все смотрят на тебя. Не знаешь что и делать.

– Э! Это привыкнешь! Стерпится – слюбится! По новости, известно, всегда неловко, а тут обзнакомишься, так точно в свой дом родной будешь ходить. А посмеяться-то пускай посмеются. Что тебе от этого? А вот у тебя теперь и одежка новенькая есть.

– Тот барин-то тоже обещал что-нибудь подарить.

– Ну вот видишь ты! А ты и старайся пользоваться расположением да всем услужить.

Рассказы Никеши о первом выезде его в свет, и особенно не даром, были приняты дома у него с восторгом и в общем совете положено, что надо постараться перешить сюртук Паленова по Никеше, чтобы ехать к новому знакомому барину уже в сюртуке, а не в поддевке, неприличной для столбового дворянина, у которого предки были стрельцы, как передавал Никеша домашним о своем роде – единственный результат исследований Паленова, усвоенный Никешею.

VI

Прасковья Федоровна отыскала какого-то знакомого портного из дворовых и отдала ему перешить сюртук – подарок Паленова, перешивать жилетку не нашли нужным. К следующему воскресенью сюртук был принесен, и Никеша, нарядившись в него к общей радости всего семейства, не без гордости смотрел на себя в маленькое женское зеркальце, перед которым никогда до сих пор так долго не останавливался. В новом платье, несмотря на то что благодаря искусству портного оно сидело на нем мешком и полы расходились врознь, Никеша чувствовал себя барином более, нежели прежде, и, придя в нем в церковь, беспрестанно охарашивался и с важностью посматривал на мужиков. Он помнил и совет Паленова: не сближаться с крестьянами, о чем ему беспрестанно напоминала теща, и учился держать себя с ними гордо и важно: не отвечал, когда мужички по старой привычке заговаривали с ним, и едва кивал головой в ответ на поклоны. Наталья Никитична между тем не упускала случая рассказывать каждой знакомой бабе, как Никеша был у барина Паленова, с каким почетом он его принял, что из бумаг ихних увидели, из какого они старинного и знатного рода, что все они, мужички по соседству, были ихние, да только предки их поистеряли, так теперь воротить мудрено, а ведь, может быть, Бог да добрые люди и помогут, и получат они хоть которые-нибудь свои души.

Александр Никитич, которому Никеша, отдавая свои бумаги, тоже рассказывал о своей поездке к Паленову, и об открытиях, которые тот сделал из бумаг, и о подарке, и об обещанных милостях и ласках, и о предстоящем знакомстве с Неводовым, остался совершенно равнодушен ко всему этому и сказал только: смотри же, Никанор, пойдешь теперь по помещикам, будут, может, тебя дарить, не оставлять, пожалуй, разбогатеешь, тогда не будь шельмецом, не оставь и отца-старика: я тебя поил, кормил, одевал до самого отдела, грех и тебе меня забыть. Баб-то своих не слушай; отцовское-то благословение, чай, тебе дорого!

Между тем прошло несколько дней: жизнь Никеши пока ни в чем не изменялась; он работал и готов был слушаться тетки по-прежнему, но та уже как-то совестилась по-прежнему распоряжаться Никешей и начинала смотреть на него с невольным бессознательным уважением.

Наконец однажды, в рабочий, будничный день, к избе Никеши подъехала лихая тройка с нарядным кучером. Неводов исполнил слово и прислал лошадей за Никешей. Он проворно собрался, нарядился в свой новый сюртук и жилет, и снова, напутствуемый благословениями всей семьи, поехал на новое знакомство.

Робко и стыдливо садясь в барские сани в своем бараньем тулупе, он чувствовал себя не на месте сзади нарядного кучера, впрочем, не без удовольствия и гордости посматривал на встречных знакомых мужиков, которые, снимая шапки перед господской тройкой и узнавая в санях Никешу, долго стояли и смотрели вслед ему.

Неводов с нетерпением ждал своего гостя, над которым надеялся позабавиться. Иван Александрович был человек холостой и совершенно праздный. Жил в деревне, когда у него не было денег, а при деньгах немедленно отправлялся в губернский город, где хотел слыть львом. В деревне он считал и выдавал себя хозяином, хотя не понимал и не умел ничего в деле хозяйства, гнушался всякого сближения с мужиками, выписывал разные машины, которые обыкновенно оставались без употребления, но которыми он любил хвалиться, никогда не выезжал в поле и, живя в деревне, беспрестанно разъезжал по соседним помещикам, слыл красавцем, заводил интриги с уездными барышнями, которые видели в нем выгодного жениха, постоянно острил и был счастлив, когда женщины называли его caustique[12]12
  Язвительный, колкий (фр.).


[Закрыть] – титул, который Неводов старался поддержать всеми силами. В этот день к нему собралось несколько человек соседних помещиков: Павел Петрович Рыбинский, высокий, широкоплечий, весь обросший волосами мужчина, слывший в уезде за необыкновенного силача (и поэта), неглупый от природы, много испытавший в жизни, но величайший циник в нравственном отношении. Про него рассказывали в уезде, что он был некогда гусаром, выгнан из полка за шулерство, увез жену от живого мужа, промотал с нею все свое имение, потом бросил ее, жил несколько лет бильярдной игрой, потом какими-то судьбами отыскал дальнего родственника, бездетного старика, умел к нему подделаться и получил в наследство большое имение, в котором теперь и живет пышно и хлебосольно, давая обеды на целый уезд. На последних выборах он был избран кандидатом в уездные предводители дворянства. Другой господин с необыкновенно наглой, задирающей физиономией – Иван Петрович Тарханов, разоривший свое семейство на аферах, доживающий последние достатки в надежде вдруг обогатиться, человек вздорный, нахальный и хвастун величайший. В противоположность ему тут же сидел Семен Михайлыч Топорков, холостяк средних лет, молчаливый, скромный, добродушный на вид, но, как говорится, кремень и скопидом. Около него напрасно увивался Тарханов, надеясь позанять деньжонок на новое предприятие: Топорков оставался упрямой, не сдающейся крепостью. Наконец четвертое лицо был Яков Петрович Комков – неженка и лентяй страшный, белый, гладкий, разбухший от неподвижности, но весельчак и хохотун. Яков Петрович иногда целые дни проводил в постели, и только разве скука могла его выгнать из дома; нужда и забота не заставили бы его пошевелиться. Он и выехал, впрочем, только для того, чтобы звать к себе, потому что, несмотря на свою лень, был общителен и без людей жить не мог. Когда к нему кто-нибудь приезжал, он старался задержать гостя как можно дольше, упрашивал, умолял, иногда даже приказывал запирать лошадей гостя и силой удерживал его на лишний денек или часок. «Лень помешала мне женится, – говаривал Яков Петрович, – и я остался сиротой: господа, пожалейте сироту. Уж мне недолго лежать на белом свете, скоро лягу для того, чтобы уже никогда не вставать на ноги!..» И с веселым смехом заканчивал он обыкновенно подобные речи. Его любили соседи за добродушие и хлебосольство.

Когда собрались все эти господа к Неводову и потолковали о том о сем, хозяин вдруг вспомнил об Осташкове.

– Ах, господа, я для вас сегодня устрою великолепный спектакль! – сказал он. – Слыхали ли вы о потомке древнего рода Осташковых, вероятно князей, как уверяет Паленов?

Затем Неводов рассказал о своей встрече с Никешей и о намерении послать за ним лошадей.

– Мы его встретим, господа, как следует принять такую знаменитость, будем оказывать уважение…

– А потом напоим и заставим плясать! Это великолепно! Посылайте! – вскричал Тарханов.

Все одобрили предположение и начали составлять план для приема именитого гостя.

Бойкая тройка быстро пронеслась пятнадцативерстное расстояние и лишь только остановилась у крыльца и Никеша собирался выскочить из саней, как вдруг выбежали из дома два лакея и почтительно подхватили его под руки. Никеша оторопел от такой чести.

– Ничего-с! Я сам! – говорил он робко.

– Помилуйте, как можно: ножку не зашибите! – отвечал один из слуг.

– Нам от господ так приказано: мы знаем, кто вы такие есть… – прибавил другой. И оба лукаво переглянулись с кучером, который, сидя на козлах, посмеивался и мигал на бараний тулуп гостя.

Сконфуженного Никешу под руки ввели и на лестницу, как он ни старался освободиться от этой чести. Когда в лакейской сняли с него шубу, лакей распахнул обе половинки двери в залу и громко провозгласил: «Господин столбовой дворянин Осташков!»

В зале уже толпились все гости. Неводов с низкими поклонами подошел к Никеше.

– Очень рад, господин Осташков, что вы почтили меня своим посещением, – сказал он. – Я знаю, каких вы великих предков потомок, и считаю за особенное счастие и честь видеть вас в своем доме. Позвольте представить вам моих приятелей.

Неводов взял его под руку и подвел к гостям.

– Господа, имею честь представить вас потомку древнего знаменитого княжеского рода Осташковых, которые владели всем нашим уездом. Мы тем более должны благоговеть пред этим обломком древнего рода, что все мы владеем имениями, которые достались нам от его предков и, по-настоящему, должны бы принадлежать господину Осташкову. Господа, вы должны благодарить его за то, чем владеете.

– Благодарим вас, господин Осташков, – сказал Рыбинский серьезно, – и просим позволить нам владеть вашим наследством.

Никеша стоял выпуча глаза, не зная, что говорить, что делать. Озадаченный неожиданностью, он не мог даже сообразить, что над ним издеваются, и бессознательно смотрел на всех предстоящих.

– Что же, господин Осташков, неужели вы не будете милостивы, захотите отнять у нас все наше достояние и лишить последнего куска хлеба! – проговорил Тарханов. – Эка рожа-то глупая! Так и хочется побить, – прибавил он, наклоняясь к Комкову, который уже не в силах был стоять и сидел, прячась за Рыбинского и стараясь удержать одолевавший его смех.

Никеша молчал и отирал рукою пот, выступавший у него на всем лице от внутреннего смущения.

– Просите, господа, кланяйтесь! – говорил Неводов.

– Не оставьте! Не погубите! – говорили Рыбинский и Тарханов, низко кланяясь. Комков не мог более удерживаться и разразился громким хохотом. Никеша, услыша этот смех, стал тоже улыбаться.

– Нет, господа, видно, наши просьбы его не тронут. Позвольте, я представлю ему мою жену: может быть, женские слезы скорее тронут его сердце! – проговорил Неводов, давая минами знать, чтобы Яков Петрович удержал свой смех.

Они ввели его в гостиную, где на диване сидела разряженная горничная.

– Позвольте вам представить жену мою, Маланью Карповну, – сказал Неводов, подводя к ней Осташкова.

– Оченно рада познакомиться, – сказала горничная, представляя барыню. – Прошу покорнейше садиться.

Осташков поцеловал у нее руку к новому удовольствию всех зрителей и самой горничной, которая, ухмыляясь, лукаво смотрела на господ, в то время как Никеша наклонился к ее руке, но по знаку Неводова снова приняла серьезный вид.

Поцеловавши ручку хозяйки, Никеша хотел было отойти и сесть где-нибудь в уголок, но Неводов остановил его.

– Нет, нет, господин Осташков, прошу вас покорнейше сесть рядом с женой на диване.

– Нет, уж позвольте: я лучше там сяду, – говорил Никеша, стараясь пробраться в угол.

– Нет, нет, ни за что на свете… Я вам сказал, что вы у меня самый драгоценный гость… Позволю ли я, чтобы вы сидели где-нибудь в углу. Ваше место первое.

И он почти силою посадил Никешу на диван, лицом ко всем гостям, которые вместе с хозяином уселись перед ним на креслах, в почтительном отдалении.

– Маланья Карповна, знаете ли вы, – начал Неводов, когда все уселись, – кто почтил нас своим посещением? Понимаете ли вы, что все, чем мы владеем: наши крестьяне, наши земли и усадьбы – принадлежат господину Осташкову и что ему стоит только предъявить свои документы, чтобы лишить нас всего…

– Шутки шутить изволите! – проговорил наконец Никеша, поднимая опущенные до сих пор глаза.

– Я шучу?! – воскликнул Неводов. – Но что же бы нам за охота была унижаться перед вами? Правда, Паленов хотел хитрить и скрывать от вас правду, как от человека неграмотного, но ведь могло же случиться, что вы показали бы свои бумаги какому-нибудь знающему человеку и он объяснил бы вам ваши права; тогда что бы с нами стало? Я лучше решился собрать всех тех дворян, которые владеют деревнями, принадлежащими вашему роду; мы советовались – что делать, и решились лучше прямо все объявить вам и просить вашего великодушия. Конечно, если вы начнете тяжбу, мы вам не уступим без спору, но эта тяжба может разорить нас, если даже мы ее и выиграем. Будьте великодушны, господин Осташков, пощадите нас.

– Не погубите! – подхватили Рыбинский и Тарханов, вставая и кланяясь.

Никеша снова спутался, не умев уже разобрать: шутят ли над ним, или вправду эти господа боятся потерять свои имения, а он может овладеть ими.

Сомнение и корысть взволновали душу и слабые мозги Никеши.

– Я ничего не знаю-с… Я человек темный, неграмотный! – отвечал он. – У меня тятенька есть, я не один.

– Вы только дайте нам клятву, что ничего не скажете вашему отцу: ему самому и в голову не придет хлопотать, если не хлопотал до сих пор. Кроме этой клятвы вы приложите руку к бумаге, которую мы напишем и в которой вы скажите, что отрекаетесь за себя и за весь род ваш от имений, нам принадлежащих.

– Я неграмотный… Как же я могу приложить руку… Я писать не умею-с… – говорил Никеша, начинавший в самом деле верить в возможность возвратить собственность своих предков.

– Это ничего, что не знаете грамоте, – отвечал Тарханов, принимая подобострастный вид. – Фамилии не надо подписывать. А вы только потрудитесь намазать руку чернилами и приложить ее к бумаге. Не откажите, господин Осташков, будьте милостивы.

– Жена, что же ты не просишь господина Осташкова? От него зависит участь наших детей. На колени! Целуй руки у господина Осташкова, моли его, проси, не отставай, пока не смилуется.

Горничная бросилась на колени и ловила руки Никеши, который, считая ее барыней, очень сконфузился, краснел, пыхтел, барахтался, поднимал руки вверх и прятал за спину.

– Помилуйте! Как можно… Не извольте беспокоиться!.. – лепетал он в смущении.

Между тем горничная кричала с отчаянием в голосе: «Батюшка, отец родной, благодетель, не погубите, не оставьте без куска хлеба, заставьте за себя вечно Бога молить».

Зрители уже не могли более притворяться, и общий единодушный хохот, огласивший комнату, окончательно сбил с толку бедного Никешу.

– Экой какой вы, Яков Петрович: это вы не выдержали! – говорил Неводов сквозь смех.

– Ну, да уж будет: что его мучить… Посмотрите: бедный вспотел, точно из бани вышел.

– Ну, будет и в самом деле. Ступай вон! – сказал хозяин, обращаясь к горничной.

– Ну, брат Осташков, спасибо: утешил! – говорил Рыбинский. – Да ты малый хороший, с тобой можно дело иметь: не сердишься.

– Я сам терпеть не могу этих несчастных, которые служат для общего удовольствия и потом вламываются в претензию, когда пошутишь над ними! – заметил Тарханов.

– Да он еще и теперь, кажется, не совсем образумился и хорошенько не понимает, что с ним было! – заметил хозяин. – Осташков, вы в самом деле не подумайте, что эта дама, у которой вы целовали ручку, жена моя. Это просто моя горничная девка… Ну-ну, не обижайтесь же: вы нас позабавили, за это я вам приготовил хороший подарочек, которым вы останетесь довольны.

Неводов ударил три раза в ладоши и вскрикнул:

– Эй!

– Вот еще! Смеет он обижаться: за это его можно так проучить, что своих не узнает! – примолвил Тарханов. – Велик он барин! Ты должен помнить, Осташков, что вместе с твоими душами, твой род нас наделил и рощами… Ты понимаешь… Жиг! Жиг!.. И Тарханов сделал известное движение рукою.

– Ну для чего же его стращать так? – возразил молчавший до сих пор Топорков. – Это нехорошо: он тоже дворянин!

– Нет, нет, это пустяки! – согласился Рыбинский. – Мы тебя в обиду не дадим, Осташков. Это вздор… он глупости говорит. Ты изъят от телесного наказания.

– Я никого не трогаю-с!.. Я бедный человек и должен все на себе переносить! – промолвил Никеша сквозь слезы.

– А условие, Осташков, не обижаться! Если не будешь уметь переносить наших шуток с тобой, тебя не захочет никто и знать… А будешь терпелив и умен, тебя дворяне никогда не оставят… Послушай, – обратился Неводов к вошедшему человеку, – там у меня в кабинете отобрано платье для господина Осташкова; поди помоги ему в него одеться. Подите же, Осташков, все, что там на вас наденут, будет ваше.

Осташков повеселел, улыбнулся и пошел за слугою.

– Нет, господа, его не надо запугивать: он малый, правда, глупый, но презабавный и не злой. Он может служить отличным шутом… – говорил Рыбинский, и все с ним соглашались.

– Однако, господа, пора, кажется, обедать? – спросил хозяин.

– Да уж давно пора бы, – отозвался Комков, – сегодня мне этот Осташков доставил отличный моцион: смерть проголодался. Отобедаем, а после обеда, господа, ко мне.

– Нет, нет, – возразил Рыбинский, – сначала ко мне и ночевать, а после, пожалуй, и к тебе; а то ведь от тебя, брат, не скоро вырвешься…

– Так уж я, господа, в таком случае домой, и буду вас ожидать к себе.

– Вот так уж не пущу домой… Полно, братец, а то все лежишь: право, ожиреешь, удар сделается… Нет, тебя надо протрясти хорошенько и разогреть твою кровь, а у меня есть чем. Я вам, господа, покажу новую личность у себя: Парашу. Как начнет плясать цыганскую… Фу ты, черт ее возьми, что это будет за девка… Огонь!.. Хоть сейчас в Москву в кордебалет. Посмотри, Комков, она разогреет твою кровь лучше всякого перца и водки… И этого гуся, Остатку, возьмем с собой: посмотрим, что с ним будет…

– Иван Александрыч, а пока до обеда не худо бы выпить водочки, – заметил Комков.

Хозяин пригласил в столовую, и все гости очень единодушно окружили стол, на котором стояли графины с водкой и солеными закусками.

В то время как они пили и закусывали, вошел Никеша в старом фраке Неводова, который был ему узок, в белой манишке с высокими, туго накрахмаленными воротничками, резавшими ему уши, в пестрой жилетке и ярких пестрых панталонах. В этом новом костюме Никеша был так смешон, что при появлении его снова раздался общий оглушительный смех веселой компании.

– Браво, браво! Вот молодец так молодец! – кричал Рыбинский.

– Все это принадлежит достойнейшему, то есть вам, Осташков. Возьмите и носите на благо и счастие ваше и всего вашего семейства! – сказал Неводов.

– Надо, господа, ему вспрыснуть новое платье! – заметил Тарханов, налил рюмку и поднес Осташкову.

– Я не употребляю! – ответил Никеша.

– Ну, что за «не употребляю»! Пей, братец, коли подчуют… – настаивал Тарханов. – А то ведь силой в рот вылью…

– Нет, погоди, Тарханов, сначала надо его осеребрить: я уж очень им доволен, с год этак не смеялся, как сегодня! – говорил Комков, вынимая кошелек.

– Да, надо, надо! – подтвердил Рыбинский.

Комков дал Осташкову рубль серебром, Рыбинский синенькую, которые еще тогда были в ходу, Топорков долго рылся в кошельке и сунул в руку Осташкова гривенник, стараясь, чтобы другие не заметили, а Тарханов сказал: «Считай за мной… со мной денег нет!..»

– Да покажи-на, брат, покажи! – прибавил он. – Сколько тебе дал Топорков.

Он раскрыл руку Никеши и вынул из нее гривенник.

– Господа, срам какой. Топорков срамит дворянство: богатый дворянин дает бедному гривенник. Фи!

– Ну а вы много ли дали! – сказал с досадою Топорков.

– Да со мной денег нет… а уж я, верно, не дал бы дворянину гривенника. Положи за меня синенькую: я тебе буду должен!..

– Да, получишь с тебя! – пробормотал Топорков сквозь зубы.

– Не бери у него, Осташков, гривенника, не срами дворянской чести, отдай ему назад. Господа, ведь меньше целкового нельзя взять с Топоркова?

– Разумеется! – подтвердил Рыбинский.

– Ну-ка, брат, изволь: раскошеливайся, вынимай целковый… Полно, скряга! Жалеет целкового для бедного человека.

– Что же? Я и целковый дам, а вы ничего не дадите.

– Да нечего, нечего на других-то указывать… Подавай-ка! Вот так! Принимай, Осташков! Браво, наказал же Топоркова на рубль серебром. Теперь за твое здоровье выпью, Топорков!

Никеша при виде денег в своих руках был совершенно успокоен и утешен за все предшествовавшее истязание и забыл о нем. Кладя деньги в карман, он вспомнил слова Прасковьи Федоровны: «Коли хотят господа над тобой пошутить – пусть их шутят, не обижайся: после ими оставлен не будешь». И Никеша, когда стали требовать, чтобы он выпил перед обедом, согласился и выпил. Не смел или не хотел отказываться от вина и во время обеда, охмелел порядком и с большим удовольствием согласился ехать в гости к Рыбинскому. Хотя день был будничный и дома ждала работа, но он не хотел думать об этом отчасти оттого, что ущерб в работе надеялся вознаградить господскими милостями, а еще больше потому, что чувствовал себя веселым и довольным.