Текст книги "Бедные дворяне"

III

На низменном, безлесном, неприглядном берегу небольшой речки уединенно стоит крестьянская изба с двором, крытая соломой. Перед домом до самой речки тянется огород, в котором, кроме грядок, нет ничего: ни куста, ни деревца. Сзади дома гумно, на нем овин, полуразвалившийся кормовой сарай и маленький амбар. Это усадьба Охлопки, принадлежащая, может быть, знаменитому или богатому некогда, а теперь упавшему и обнищавшему роду, дворян Осташковых. Против этой усадьбы, по ту сторону речки, тянется деревня Стройки. Каждый из крестьянских домов этой деревни смотрит веселее и наряднее господской усадьбы, а некоторые говорят очень ясно об изобилии и даже богатстве хозяев: тесовые крыши, створчатые рамы в окнах, резные украшения по крыше и на воротах. И действительно, большая часть крестьян стройковских зажиточны, некоторые слывут богачами; да и не мудрено: угодьев у них много, помещик живет далеко, оброк платят умеренный, въезд в леса свободный, без запрета, о лесных сторожах и помина нет, народ все работящий, заботливый, промышленный. И как-то уныло и мрачно, из под почерневшей соломенной крыши, своими тремя маленькими окнами смотрит на эту веселую деревню господская усадьба с противоположного берега. То ли бывало прежде! Может быть и вероятно, на одном берегу речки красовались большие барские хоромы, с пристройками, флигелями, службами, конюшнями, псарней, за домом тянулся сад на нескольких десятинах, а там – сплошные, неоглядные господские поля, не разбитые, как теперь, на мелкие крестьянские участки; а на том берегу, лепясь один к другому, стояли крестьянские лачужки, едва прикрытые соломой от ненастья, едва освещенные маленькими окошечками, сквозь которые с трудом проходит голова человека. Может быть, мужички этой деревни каждый день, кроме воскресенья, ходили на барщину к счастливым владельцам богатой усадьбы, обливали потом своим и своих изнуренных лошаденок неоглядные господские поля, подчищали дорожки в саду, мели просторный красный двор, с завистью посматривая на ленивую, без дела шляющуюся тут же дворню, на псарей, бьющих собак, на конюхов, приготовлявших лошадей для барской охоты, и на самих господ, после бездействия отдыхавших в прохладе… Все это могло быть и, вероятно, было; по крайней мере таковы фамильные предания семейства Осташковых. И недаром господский дом усадьбы Охлопки, в настоящем его виде, так уныло и мрачно смотрит на изменившиеся и как будто дерзко и нахально подбоченившиеся, а на самом деле только веселые Стройки.

Впрочем надобно сказать, что настоящие обитатели Охлопков только лишь смутно помнили и изредка рассказывали предание о былой судьбе Охлопков и Стройков и не страдали от сожаления о невозвратно потерянном, очень миролюбиво смотрели на тесовые крыши нарядных домов и даже заискивали в их счастливых обитателях. А Стройки – так даже и совсем забыли о былом своем горе, радостно тешились настоящим благом, – и стройковские крестьяне, сходясь на соседних полосах с охлопковским барином, выехавшим, как они, пахать свой участок, дружелюбно, не скидая шапки, кивали ему головой и миролюбиво разговаривали о всяком крестьянском деле.

Семейство Осташковых жило совершенно по-крестьянски, без всяких барских претензий и интересов; и хотя соседние мужички и называли владетеля Охлопков барином, но он даже и по наружному виду своему не отличался от крестьянина, а необходимость личного труда, работа плечо о плечо с простым мужиком и недостатки всякого рода сближали его с крестьянским бытом, между тем как все возможные связи с своим сословием были потеряны и забыты. Осташковы желали бы одного: материального благосостояния, обилия плодов земных, но его-то им и не доставало. Оставаясь барином только по названию, однодворец не умел быть и порядочным крестьянином. Александр Никитич Осташков, глава семейства, был еще не стар и в полной силе; два его сына, молодые ребята, в самой поре, все трое могли бы быть хорошими работниками; сестра Александра Никитича, женщина умная, хлопотливая и заботливая, была у них хозяйкой; такое семейство в крестьянском быту, при тридцати десятинах собственной земли, принадлежавшей еще к Охлопкам, жило бы в полном довольстве, без нужды и недостатков; а Осташковы во всем нуждались, и если не бедствовали, то, как говорится, едва-едва тянулись. Земля обрабатывалась без толка и небрежно, родила плохо, так что хлеба иногда не доставало и на собственное прокормление; остаток барской лени и беспечности помешали выучиться какому-нибудь ремеслу; зимой нечего было делать и вся семья целых шесть месяцев отдыхала от летних трудов. О том, чтобы наняться на зиму в работники или взять на себя какой-нибудь труд по найму, никому и в голову не приходило, не потому, чтобы такого рода работа считалась унизительною для дворянской чести или гордости, а просто так, по привычке: ни при дедушке, ни при прадедушке этого не делалось. Когда были дети малы, Александр Никитич по необходимости сам обрабатывал поле, когда же подросли, он их стал посылать работать вместо себя, а сам отдыхал; но где нужна была конная работа, там один из братьев тоже отдыхал, потому что лошадь была одна. Зимой, когда придет так туго, что не на что соли купить, Александр Никитич пошлет одного из сыновей продать мешок овса, а лошадь постоит и на одном сене, либо нарубит воз дров и продаст их в городе. Нет ни овса, ни чего другого на продажу – пойдет к богатому мужику, выпросит, выкланяет чего нужно взаймы, а на другой год уплачивает хлебом же или сеном. Много помогала этой семье неутомимая деятельность Натальи Никитичны, которая работала как муравей: и пряла, и ткала, чтобы одеть семью, и на продажу. Принявши на свое воспитание Никанора, она и ему не давала сидеть без дела и приучала к труду; но этим пользовался другой брат, чтобы ничего не делать. Летом, обыкновенно, один Никанор запашет и заборонит поле, а Иван разве только поможет жать да косить. Зимой Никанора тетка заставляли прясть, но Иван под безмолвным покровительством отца умел уклоняться от этой скучной работы, ссылаясь на то, что надобно же кому-нибудь и лошадь накормить, и дров наколоть, и воды наносить. Иван был любимец Александра Никитича, на Никанора же он смотрел почти как на чужого: отчасти потому, что Иван был боек, краснобай, плутоват и хотя ленив в отца, но вообще парень молодцеватый, а Никанор тих, боязлив и послушен, хотя и не очень умен; а еще более от того, что им совершенно овладела Наталья Никитична, любила его, учила по-своему и оказывала явное нерасположение к другому племяннику. Что нравилось отцу в Иване, за то ненавидела его тетка, и наоборот: за что расхваливала Наталья Никитична своего Никанора, тому отец не давал никакой цены.

– Посмотри-ка ты, он у меня целый день слова не скажет! – говорит бывало Наталья Никитична, указывая на Никанора.

– Эка корысть, – отвечает отец, – дурак, так и не говорит. О чем он станет говорить-то?

– Ну да, он дурак, да дело делает, а твой-то Ванька только зубы скалит да головесничает.

– Он в меня: я сам этакой же веселый смолоду был, а твой – потихоня, бабий выводок.

– Ну, наплачешься ты с этим молодцом, погоди вот, сделается пьяницей либо вором.

– Не будет… В молодости не повеселиться, так под старость нечем вспомянуть; а в тихом омуте черти-то водятся… Ванюшка будет мой кормилец и поилец, а на этого мне нечего надеяться: этот бабий прихвостень.

– Ну так коли и не надейся: он моего добра не забудет, меня, старухой буду, не оставит.

Таково было семейство, в которое Прасковья Федоровна хотела отдать свою дочь. Наталья Никитична, приехавши от нее, с восторгом рассказывала брату об успехе сватовства.

– Теперь нам надо только стараться, чтобы ей понравиться, как приедет, чтобы у нас дело не расклеилось… А тут уж я скоро свадьбой поверну! – говорила она.

– Да это все хорошо. А на что станем свадьбу-то играть? У меня денег нет.

– Ну уж, не был ему век свой отцом, так нечего тебе и об этом думать: как-нибудь все схлопочу. Вы у меня только старуху-то как не разбейте: она старуха умная, рассудительная. Слава Богу, хоть нынче год-от хорош, да дело-то осенью делается: хоть есть что в амбаре-то показать; а кабы весной, так, пожалуй бы, пустые сусеки пришлось показывать.

Все то, что увидела Прасковья Федоровна в Охлопках, приехавши туда, не совсем ей понравилось, но ей так хотелось видеть свою Катерину за барином, что она решилась не изменять данному слову. Притом за ней так ухаживали, отец обещал в очень скором времени после свадьбы отделить Никанора, выстроить ему особенный дом, купить лошадь и корову. О дальнейшей судьбе зятя и дочери Прасковья Федоровна имела свои собственные соображения, которых до времени никому не высказывала. Таким образом судьба Катерины была решена. В Охлопках снова опять помолились Богу, вновь ударили по рукам и назначили день свадьбы.

Устроив таким образом судьбу своей дочери, Прасковья Федоровна очень скоро после свадьбы подробно узнала всю бедность, все недостатки дворянской семьи, в которую отдала свою дочь. Оказалось, что у молодого даже не было необходимого платья. Сначала она утешала себя надеждой, что отец, по условию, выстроит особенную избу и отделит Никанора и что с помощью ее и тетки разживется; но дни шли за днями, прошла зима, наступила весна, а о постройке новой избы не было и помина. Прасковья Федоровна несколько раз начинала об этом речь с отцом и теткой, но под разными неубедительными предлогами дело откладывалось. Вся семья была очень довольна Катериной, как неутомимой и послушной работницей; Наталья Никитична ни минуты не давала ей сидеть без дела. Зимою бездействие мужчин не было очень заметно, но когда пришли полевые работы и Прасковья Федоровна увидела, что всю работу свалили на ее дочь и зятя, а отец и младший сын из-за них ничего не делали, ей стало больно и обидно: она решилась настоятельно переговорить со стариком.

– Что же, сватушка, подумываете ли вы об отделе-то? – спросила она однажды.

– Когда тут теперь думать об этом, Федоровна, сама видишь – летнее время: работа горячая, а я буду думать об отделе… Вот зима придет, там видно будет.

– Да что вам об работе-то думать: у вас все Никанор Александрыч с Катериной сделают, – возразила она с горечью. – И Иван-то из-за него только шаты[4]4
  Верхняя одежда.


[Закрыть] продает, Никанор-от за всех за вас один работает.

– Не грех ему и поработать за отца-старика, не за чужого.

– Да я не к тому и говорю; пускай его работает; что молодому парню и делать, как не работать, не зубоскалить же целый день, как ваш Иван… А вот вы бы об нем и подумали… Ну, пускай, дом – до зимы, а теперь хоть бы лошадку да коровку ему купили, теперь не кормом их кормит, в стаде сыты будут, а все бы у него была своя собинка… И вам бы легче: не все вдруг заводить.

– Какое уж дело теперь скотину покупать; теперь лошадь-то вдвое заплатишь, по осени дешевле.

– Да ведь уж осень прошла и зима прошла, не купили: говорили, что корма не станет, кормить нечем; ведь, и на эту зиму тоже будет. А вы как бы купили ему теперь лошадь-то, так он хоть бы паровое-то про себя вспахал. Отдаете же в кортому[5]5
  Кортома – (устар.) наем или аренда земельных участков.


[Закрыть] за бесценок. Да у вас земли сколько впусте лежит, а ведь вы от земли кормитесь. Ведь уж у Никанора Александрыча теперь своя семья завелась, надо ему и про себя промышлять.

– Да что он теперь станет паровое-то пахать без навоза? У нас земли не такие; без навоза ничего не родится, только семена погубишь.

– Новь-то бы поднял, так, может бы, и без навоза родилось.

– Пошибет все травой.

– Ну да не стану с вами спорить в этом, мое дело женское. Ну так на своей-то бы лошади он хоть бревна бы стал пока возить, как бы вы ему на стройку лесу купили, а на вашей-то Иван все бы полевое-то обделал, чем шататься-то.

– Так, так все вдруг: и лошадь купить, и корову, и бревен; очень уж жирно будет.

– Так как же, Александр Никитич, ведь надобно же вам и об нем подумать: ведь не век же ему с женой жить работниками про вашего Ивана.

– Да что вам дался Иван?… На Ивана-то только у меня и надежды. Он захочет, вдвое сделает против Никанора-то, даром что тот – бабий хвост. Да и то сказать: мне до Никанора и дела нет, он отдан тетке на руки; сама она его взяла, своим выводком считает, сама она его женила, она с вами дело делала – с нее и спрашивай. А мне про Никанора негде взять, вот вам и сказ.

– Так неужто уж он не сын тебе, неужто век-от свой ничего не заслужил, не заработал?

– Не долог еще его век, немного я от него службы видел, а уж в отдел захотел.

– Да ведь это ваше обещание было, Александр Никитич…

– Не мое, а теткино: она к тебе ездила, она тебе наобещала, с нее и спрашивай. Хочет жить у меня – так, пожалуй, живи: я с своего хлеба не гоню, а не хочет – ступай на все четыре стороны, обеими руками благословлю, только не жди от меня ничего, да и дать мне нечего. Вот и разговорка вся…

Сказавши это, Александр Никитич встал и вышел из избы, крепко хлопнувши дверью.

– Так что же это такое, Наталья Никитична, на что же это похоже? – спрашивала Прасковья Федоровна, обращаясь к тетке. – Что вы из дочки-то из моей хотите сделать: в батрачки, что ли, я вам ее отдала? Как же это, что она угла своего не будет иметь, век свой у Ивана под началом будет, а еще тот женится, так на жену его рубашки стирать, что ли, будет? Что мне в том, что вы дворяне-то?… Может быть, в ней в самой не рабская кровь течет, а такая же благородная. Да разве я на то ее к вам отдала? Да и отдала ли бы я ее, как бы ты не наобещала с три короба?

– Ах, Федоровна, да отстань ты, отстань: разве я сама-то рада, да что мне делать с батюшкой-то? Видишь ты, какой он… Уж нечего плакаться-то, нечего друг от друга и таиться… Поговорим-ка лучше делом-то… На отца-то уж, видно, нечего надеяться. Земли, что следует Никеше и на мою долю, он не может не дать: это наше родовое, сами возьмем, а уж больше от него нечего и ждать. Нам с тобой, видно, сообща надо обдумывать об них: у тебя дочь, у меня племянник. Что мое, то все его: я давно тебе сказала, только, матушка моя, насчет стройки и всего обзаведения мне одной не сбиться; нечего, видно, пустого и обещать. Есть у меня рублишков двадцать пять, скопила – эти все деньги я на них изведу, а больше у меня ничего нет. Рада бы радостью, да нет, так негде взять. Помогай уж ты из своих, а нам только какую бы ни на есть избушку выстроить, мы бы и ушли от них жить, тотчас бы ушли… Вот что. А и тебе нечего жалеть: не про кого, про своих же истратишься.

– Эх, не того мне жалко!.. А чего смотрели мои старые глаза, не видели, куда отдавали дитятко родное: вот что мне горько… Эх вы, дворяне, дворяне… бездушные, бездушные и есть!.. Кажись бы, лучше она у меня за простым мужиком была.

– Ну, полно, Федоровна, бранью горю не поможешь… Уж нечего тебе и наш род срамить: твоя дочь в нем. Что, видно, сделано, того не переделаешь.

Прасковья Федоровна, сорвавши сердце, увидела необходимость устраивать зятя и дочь на собственные средства – и покорилась этой необходимости: вскрыла свой заветный сундук, вынула оттуда по копеечкам и по гривнам скопленные сотенки; с сокрушением сердечным тратила их, но за то имела удовольствие зимою, в самый Николин день, праздновать у зятя и дочери новоселье. Наталья Никитична не осталась у брата, но к великому его неудовольствию, перешла жить к племяннику. Под ее руководством и с помощью Прасковьи Федоровны маленькое хозяйство закипело. Катерина была бабенка смышленая, заботливая и деятельная; Никеша не выходил из повиновения тетки и трудился сколько мог и умел: все они зажили припеваючи. Прасковья Федоровна не рассталась со своей печкой, со своей кельей, но приходила часто к зятю и гостила у него подолгу, особенно в экстренных случаях, например, когда Бог дал ей внучка.

IV

Три года уже прошло с тех пор, как Никеша поселился в новом доме. Новое хозяйство шло отлично: хлеб у Никеши родился лучше, нежели у отца; вовремя посеянное, вовремя убранное, ничто не пропадало в поле; тетка и жена постоянной, усиленной работой немало доставляли денег, которые употреблялись с толком и на дело. На дворе стояла лошадь, три коровы и несколько овец, в прикутке хрюкали свиньи. Прасковье Федоровне оставалось только радоваться, смотря на житье-бытье своих деток! И она действительно радовалась, тем более что и сама пользовалась от них полным уважением. Одно только не нравилось ей, что Никеша живет и держит себя по-мужицки и что знакомство у него – с одними только мужиками. И чем более замечала она в доме зятя довольства и избытка, тем более сознавала необходимость просветить его и сделать хоть сколько-нибудь похожим на барина если не для него самого, так хоть для детей, чтобы они после не стыдились, смотря на отца. Последних Прасковья Федоровна непременно хотела воспитать по-дворянски и, качая в колыбели новорожденного внука, уже теперь же мечтала, как он будет служить в полку, и даже приговаривая пузатенького ребенка, вслух рассказывала ему, какой он будет хороший в мундире и при эполетах: о возможности оставить внучат в том состоянии, в каком находился их отец, она и представить себе не могла.

– Это, чтобы мой Коленька, сам пахал да боронил, сам за собой ходил, чтобы он мужиком был, – нет, быть этого не может. Нет, Никанор Александрыч, коли твои родители согрешили, оставили тебя темным человеком, – ну, суди их Бог, а сам ты этого и греха на душу не бери. Вот тебе мой зарок. Как Коленька подрастет, так и отдай его в ученье, а после в полк. Он у меня офицер будет, в аполетах будет ходить, по гостиным танцевать, на него барышни будут заглядываться… А тут невесту себе богатую выберет, на богатой женится, души у него свои будут… Агу, Коленька, женишься на богатой, агу, души возьмешь! Агу… батюшка мой! А то землю пахать! Станет ли он землю пахать!.. Пожалуй, ее паши, от нее, матушки, немного разживешься. Вон мужики век свой пашут, да богаты ли живут, а в службе-то будешь, жалованье станешь получать, доходы будут.

– Ну, когда-то еще что будет, а ты бы шел, Никеша, нарубил бы дров, – примолвит, бывало, Наталья Никитична.

– Нет, а надо ему сходить со мной к которым дворянам, беспременно надо: давно я собираюсь взять его с собой. Пусть бы хоть посмотрел да научился, как своя кровь живет.

Наконец однажды, зимою, накануне праздника, Прасковья Федоровна, придя к зятю, объявила ему, что она была у одного барина, старинного приятеля ее барыни, у Николая Петровича Паленова, просила позволения привести к нему зятя, и тот приказал завтра приходить, и что завтра им непременно нужно к нему отправиться.

– Да вот что, Никеша, спрашивала я его о твоем дворянстве, рассказывала ему, какие у вас были души и какие большие вотчины, и спрашивала я его: нельзя ли как хошь какую небольшую деревеньку вам назад из чужих рук выхлопотать, так этого, говорит, никак нельзя. А есть ли, говорит, у твоего зятя какие бумаги и записан ли, говорит, его род в книгу, и имеет ли он грамоту дворянскую, нынче говорит, вышел указ, чтобы все эти бумаги у бедных дворян рассмотреть, и если кто своего дворянства не докажет, так тех дворян записать в подушную и дворянами они не будут. Есть ли у отца-то какие бумаги-то?

– Не знаю, матушка. Кажись, есть у него грамотки-то какия-то. уж не знаю только, пойдут ли они к делу-то.

– То-то вот и есть: какой вы народец-то! Без меня вы, пожалуй, и дворянство-то свое потеряли бы. Надо сходить к отцу-то переговорить с ним да взять бумаги-то с собой, показать Николаю Петровичу; может быть, я попрошу, так он и похлопочет об вас: он к дворянам раделен.

Прасковья Федоровна отправилась к Александру Никитичу, с которым весьма редко видалась и была не в ладах с тех самых пор, как Никеша отделился от отца. Сначала Александр Никитич очень сердился на сына, почти не хотел его видеть и говорить с ним, но благосостояние Никеши, видимо, возрастало, а Александр Никитич жил по-прежнему в недостатках; Иван по-прежнему мало делал и точил лясы, хотя отец и женил его на какой-то бедной солдатке. К кому было ближе обратиться со всякою нуждою, как не к сыну-соседу? Никеша иногда удовлетворял требования отца, и это обстоятельство несколько мирило их и поддерживало родственные отношения. Но Прасковью Федоровну Александр Никитич ненавидел: хотя он и понимал, что сын всем ей обязан, но он видел в ней только хитрую женщину, которая отняла у него сына-работника, а с ним и часть земли, следовательно, разорила его. Каждый раз, как Никеша отказывал ему в какой-нибудь просьбе, он попрекал его свекровью – холопкой, которая внушает сыну неповиновение к отцу, бранился и грозил лишить родительского благословения. Прасковья Федоровна знала это, но не задумалась идти к Александру Никитичу, предполагая, что он должен благодарить ее за заботливость об его собственном деле.

– А я к вам, – сказала она, входя в избу старинного Осташкова.

– Милости просим. Ради дорогим гостям. С чем пожаловала?

– А вот с чем, сватушка любезный: была я у Николая Петровича Паленова. Знаете, чай?…

– Знать – не знаю, а слыхать – слыхал.

– Кажется, стоящий барин!.. И я, благодарение Богу, привечена от него довольно.

– Ну что же, дай Бог вам в радость и в корысть.

– Корысти мне тут нет никакой, а за честь себе поставляю его ласки, за большую… Так вот он-то мне и сказал, что вышел такой указ, чтобы у всех дворян разобрать бумаги, и кто, то есть, своего дворянства по бумагам не докажет – так тех бы дворян приписать в подушное. Так как вы об этом полагаете?

– Так что же? Суд и разберет, у кого какие есть бумаги.

– А дали бы вы мне свои-то бумаги, коли есть у вас какие.

– Да тебе-то на что? Читать, что ли, ты их будешь?

– Нет, мне где уж читать: я человек темный. А вот что, Александр Никитич, шутки-то шутить нечего, надо дело говорить. Вы ведь сами за себя хлопотать не будете, а я бы их показала Николаю Петровичу да попросила похлопотать, коли чего тут недостает али что не так писано. Вы ведь по судам-то не хаживали, даром что давно на свете живете, а мне вот пришлось раз только вольную явить, – так я и знаю каковы эти суды-то. Тут, коли есть у тебя человечек, который сильный, чтобы словечко за тебя замолвить, так и все по-твоему сделается, а то, пожалуй, и все бы чисто да исправно, а тебе такой крючен ввернут, что век свой охать будешь, да уж поздно. Вот что, сватушко любезный!

– Ай, свахонька, больно уж ты умна да все знаешь… Это может быть, чтобы я, век свой дворянин, и род мой весь дворянский, и дедушка и прадедушки мои все во дворянстве перемерли, а меня бы вдруг дворянства лишили!.. Это ты Никеше рассказывай.

– Да ведь это не я говорю, Александр Никитич, а говорят такие люди, которые побольше нас с вами знают… С их слов я вам и перевожу, что все по бумагам будут разбирать…

– Ну пусть и разбирают…

– И я ведь для вас же хотела хлопотать, потому Николай Петрович ко мне милостив, изволит меня жаловать. Вот и Никешу приказал привести к себе, с ним хочет познакомиться…

– Ну и веди его туда… Пускай он там в лакейской костей погложет да тарелки полижет, а я еще не пойду: мне незачем.

– Это ваша воля – род свой так срамить, что ему в лакейской только место и угощения только, чтобы кости глодать… Может быть, добрые люди хоть не для вашего рода, а для меня, и повыше посадят… А вас я и не зову, а только бумаг у вас попросила, чтобы показать.

– Нечего тебе их и показывать: покажу ли, нет ли, я сам.

– Ну смотрите, чтобы после не каяться. Ведь как что не в исправности да выпишут из дворян-то, так сыновьям-то недалеко будет и до солдатской шапки.

– Так коли и так-то: Ивана-то не отдам: он меня кормит, а Никеше-то вашему туда и дорога за непочтение к отцу.

– Уж, кажется, он вам непочтения не оказывает: нередко к нему то за тем, то за другим ходите, а ведь награждения-то от вас он немного получил: моим живет, не вашим.

– А чья его земля-то кормит? Уж и земля-то, полно, не твоя ли?

– Ну, это у него родовое: ведь и вы землю-то не купили… Да, видно, мы до добра не договоримся; а толку своими речами не сделаем. Господь ин с вами. Не хотели моей послуги – как хотите… Была бы честь приложена, убытка Бог избавил. Прощайте-ка, Христа ради.

– На доброе здоровье. На предки милости просим… хм…

– Ну… у меня до вас нужды-то не большия… Вы к нам жалуйте…

Прасковья Федоровна пришла к зятю совершенно расстроенная.

– Экой родитель! – говорила она, пересказав весь свой разговор. – Уж нечего сказать, наградил тебя Бог, Никеша, родителем. И за что он на меня злится? Что я ему сделала? Кажется бы, ему не то что злиться на меня, а за все, что я для его сына сделала, надо бы ноги-то у меня мыть и да воду-то пить. Ну, пожалуюсь я на него завтра Николаю Петровичу – все перескажу: пусть же он знает, каковы есть родители на свете и каково тебе жить, горемычному.

– У, да ведь он какой старик… язва! – отозвалась Наталья Никитична. – Как я перешла к Никеше-то жить, так и со мной-то целые полгода единого слова не сказал и не смотрел, а иду мимо али где встретимся – так отворачивался, а заговорю – так только осмеет… И Ванюшка-то весь в него. Бывало, мимо иду, тетка старуха, он и шапки не ломит, а начну ругать, так только зубы скалит… Да что кабы у меня этакой Никеша был, да чтобы я… я бы до смерти убила!.. А вот нужда-то стала к нам загонять, так и получше было стали… Да вишь зависть-то их больно доедает, что зачем у нас все лучше ихнаго… Вот кабы мы в бедности жили, в разоренье, вот бы уж им любо!.. Ах люди, люди… человеки!..

Но Александр Никитич одумался: отделавши ненавистную ему Прасковью Федоровну, он был доволен собою и рассудил, что, может быть, в самом деле выйдут какие хлопоты из-за бумаг и ему еще, пожалуй, придется ходить да кланяться; так не лучше ли свалить все дело на сына, а самому валяться спокойно на печи. Рассудивши таким образом, он вынул все документы, которые перешли к нему от отца вместе с прочим имуществом и лежали, связанные, в коробке и которых ему и в голову никогда не приходило пересматривать. И теперь он только пересчитал отдельные листы и тетради, позвал Никешу и счетом отдал их ему, настрого наказав показать их кому хочет и счетом же возвратить опять ему.

– Ну вот отдал же ведь бумаги-то, – говорила Прасковья Федоровна. – Это только хотелось мне в пику сделать. Правда, что язвительный человек! Ну, да Бог с ним! Хоть руки-то нам развязал теперь. Как-нибудь станем сами об себе промышлять. Ну, Никанор Александрыч, завтра, благословясь, и поедем к Николаю Петровичу… Эко горе, сюртука-то у тебя нет…