Текст книги "Бедные дворяне"

– Вези, барин, что его слушать-то… старого хрыча… – говорил Фома.

Тут вступились было женщины с обычным своим криком и визгом. Но Александр Никитич не обращал на них никакого внимания.

– Никешка, тебе говорят: свали, – кричал старик.

– Вези, барин! – настаивал Фома и взял лошадь под уздцы.

– Никешка, не послушаешься – прокляну, и не будет тебе моего благословения ни в сей век, ни в будущий и во веки веков.

– Отступись, плюнь, – шепнула Никеше Наталья Никитична. – Против родителя, видно, не пойдешь… Отступись: им в прок не пойдет… За обидимых Бог накажет…

– Ну, так сваливайте! – проговорил, смутившись, Никеша.

– Что? Сваливать?… – отозвался Фома. – Не дам сваливать: вези домой.

– А ты, молодец, не буянь: я еще пойду в деревню да попрошу, чтобы тебе руки скрутили да в суд представили; чтобы ты не буянил, не дрался бы…

– Пожалуй, представляй: я господский человек, за меня мой господин ответит… Ну нечего, барин, пустого-то разговаривать: вези сено домой, благо воз навили…

– Нету, Фома Мосеич, надо, видно, свалить: родитель приказывают…

– Так сваливать будешь?…

– Надо свалить.

– Так тьфу тебе… чертово урево… Из-за чего же я хлопотал-то… А еще барин прозываешься… – И плюнув чуть не в лицо несчастному Никеше, Фома пошел прочь, с самым недовольным видом, и, отойдя несколько десятков сажен, лег на земле на самом солнечном припеке. – Наскочил бы ты на меня еще: я бы те дал… – бормотал он, злобно посматривая в ту сторону, где остались его враги и союзники…

Когда Фома ушел и в то время, пока сваливали воз с сеном, Александр Никитич продолжал бранить Никешу. Тот ничего не возражал, но Катерина и Наталья Никитична отбранивались.

– Да ну, что еще лаешься, – сказала наконец Наталья Никитична, когда телега была совершенно опростана. – Вот твое сено, возьми его, подавись… Разве и тебе Бог попустит, что обижаешь сына с внучатами? Не попустит небось… Экой отец!.. – И уныло, с поникшею головою, на пустой телеге поехал Никеша обратно к дому, сопровождаемый смехом Ивана и бранью и угрозами отца.

– А ты не убивайся, Никешенька: пущай, Бог с ним, родительская воля… А с твоего добра он не разживется… А ты работай-ка по-прежнему, да встань на прежнюю ступень, так и будет у тебя всего много и без отцовского.

– Ну, у вас только и есть, что работай, а много ли сами-то без меня работаете… Как бы я-то не промышлял, так немного бы нажила… – бормотал про себя Никеша.

Они поравнялись с Фомой.

– Ну что, барин, все для тебя сделал: сам не умел получать, на себя и пеняй… А новую рубашку ты мне предоставь, хошь с себя сними…

– Пойдемте.

– Куда?… Завтракать что ль?

– Нет еще, завтракать-то рано, а надо косить приниматься…

Фома свистнул.

– Нет, барин, шалишь: косить-то уж я не пойду, сыти… Нет, вон у меня скулы-то какие… За водкой пошли, так-так, выпить можно…

– Теперя не время… А надо косить: скоро роса поднимется, тогда на косу не пойдет…

– Я тебе сена-то было много накосил, да сам из рук выпустил, так наплевать тебе… Вот рубаху-то новую подай…

– Ну пойдемте.

– Да куда я пойду… пошел к черту…

– Да что это, батька, – вступилась Наталья Никитична, – тебя, чай, господин-то не на боку лежать прислал сюда, а помочь покосить…

– Я вам и то помогал от всей души, а вы вон и завтракать-то не даете… С голодным-то брюхом плоха работа…

– Да дай, батька, управиться-то: всякое тебе угощение предоставим, а теперь какой еще завтрак: хлебца, коли хошь, вынесем… Вот и поешь…

– Спасибо… Ешь сама…

– Так как же это, друг любезный, ведь не станешь работать, так и господину твоему так и Никанорушка скажет, пожалуется, что ты господского приказа не исполнил…

– Да ну, отступись: подавай косу… Я те накошу, чертовка этакая… Я те уважу!.. – бормотал он… – Неси косу… Вишь ты: жаловаться хочешь… Много вашей братьи нищеплетов: на каждого не накосишься…

Принесли Фоме косу и он стал рядом с Никешей.

– Ну, смотри же, барин, поспевай, – сказал он и быстро замахал косою, но косил так неровно и с такими пропусками, что Никеша решился заметить ему.

– Ну как же еще косить: вишь, на вас ничем не потрафишь… Глаже, что ли, косить?…

И Фома так размахнулся косою, что она до половины вошла в землю – и переломилась.

Обе женщины вскрикнули и чуть не заплакали от огорчения и досады. Никеша тоже рассердился и огорчился.

– Что же вы это делаете… Это вы напрасно… Это, братец, нехорошо… Что вы даром только добро мое – косу изгубили, а работы от вас нет… Это я барину на вас жалобу должен произнести…

– Эх, барин, поднес бы ты мне водки да дал бы закусить хорошенько, так я бы тебе, знаешь… не то что, а весь бы сенокос один тебе управил… А то кто на тебя станет голодный работать… Пожалуй, жалуйся барину: разве он тебя похвалит, что выпросил человека работать, да и накормить не хочешь…

– Что вы напрасно говорите… Как же можно, чтобы не накормить, а только что еще не управились… Поди, Катерина, сделай хоть яичницу поскорее…

– Да водки, барин: сам купить обещал, а то и работать не стану… Вот тебе и весь тут сказ…

– Да, стоишь ты водки… Обидчик ты, видно… – вмешалась рассерженная Катерина… – Как бы моя была воля, так не то что поить тебя да кормить, а просто напросто: пустила бы я тебя голодного домой: ступай, голубчик, пришел ты не работать, а бражничать… Нам тебя угощать не из чего… Шел бы домой, попер бы верст-то тридцать с пустым-то брюхом, так и умнее бы был… Вот, право бы сделала…

– Сделай!.. Так как-то он, барин-то твой, господин, к нам на двор нос-от покажет?…

– Ступай, Катерина, в свое место: не твое тут дело, – возразил Никеша. – Говорят тебе – яичницу изжарь, да к дяде Николаю сбегай: возьми водки на гривенник…

– Вот так-то лучше… Угостишь – и работать стану как следует! – говорил Фома, развалясь на траве.

– Эких работничков возит! – бормотала про себя Катерина, с недовольным лицом отправляясь к избе своей.

Никеша, скрепя сердце, продолжал косить один. Наталья Никитична ничего не говорила, слушая весь этот разговор и смотря на все происходящее. «Нет, не те у нас порядки пошли, не настоящие, и Никеша стал другой…» – думала она про себя и только неодобрительно покачивала головою.

И угощение мало помогло: Фома, выпивши во дни и порядком закусивши, работал лениво и Никешу только развлекал своими рассказами и разговорами. И вышел этот работник только даровым нахлебником. Да еще на другой день после сенокоса, когда стал собираться домой, требовал, чтобы его подвезли на лошади, а когда отказали, обругал на прощанье и обещал, как приедет Никеша к его барину, сделать ему какую-нибудь пакость… Так шло все хозяйство Миксши с помощью и под покровительством благодетелей помещиков. Но чрез неделю после сенокоса Никеша счел нужным ехать к предводителю на Петров день, а по дороге завернул и к Якову Петровичу Комкову, чтобы поблагодарить его за пожалованного работничка. Комков полюбопытствовал узнать, хорошо ли работал Фома, Никеша слегка на него пожаловался и рассказал свои похождения вместе с Фомою за сеном на отцовское гумно: Яков Петрович очень смеялся над всем этим и как будто даже остался доволен выходками Фомы. Никеша тоже улыбался, слушая веселый смех своего благодетеля, и радовался, что его рассказы доставляют удовольствие.

II

Предводителем на текущее трехлетие был избран Рыбинский, к великому неудовольствию и оскорблению Паленова, который рассчитывал было занять это вожделенное звание. Но трехлетие приходило к концу; будущею зимой должны были быть выборы и Рыбинский старался поддержать расположение дворян. Образ жизни его не изменился: дом его по-прежнему представлял нечто вроде трактира с цыганами, хлебосольство и расточительность оставались прежние, но сам Рыбинский держал себя с дворянами уже иначе и успел вооружить против себя многих из них. Почетность и независимость положения предводителя, раболепное низкопоклонство уездных чиновников и мелких дворян, из которых многие называли его «ваше превосходительство», а иные, в порыве восторга самоуничижения, целовали у него руки, развили в Рыбинском врожденную наклонность к самоуправству, доводившему его почти до ребяческого задора. Он как будто считал своею обязанностью при всяком случае делать назло уездным судам, умышленно заводил ссоры с губернатором и другими губернскими властями. Хотя все это и нравилось молодым людям и привлекало их к Рыбинскому, зато возмущало против него людей семейных и солидных, из которых Паленов умел составить против него оппозиционную партию. Рыбинский знал это и мало беспокоился: он понимал, что большинство на выборах останется на его стороне; он знал, что расчетливому и даже скупому Паленову, притом человеку семейному, дом которого придерживался строгого этикета, не привлечь такого сочувствия дворянства, какое привлекало его хлебосольство, его открытый стол и дом, отсутствие всяких приличий, простота, а подчас даже и покровительственная грубость обращения. Он понимал все это если не по соображению, то инстинктивно, – и не боялся соперничества Паленова и его оппозиции на выборах; но самолюбие Рыбинского уже не удовлетворялось званием уездного предводителя: он мечтал попасть в губернские. Для этого минувшую зиму он провел в губернском городе, знакомился с помещиками других уездов, задавал роскошные обеды, устраивал общественные удовольствия, за которые великодушно расплачивался из одного своего кошелька, одним словом, – удивил и пленил почти весь город своей расточительностью. Теперь день своего ангела он хотел отпраздновать в деревне с особенным великолепием и приглашал на него помещиков даже из отдаленных уездов, рассылая ко всем программу предстоящего праздника, точно афишу на какое-нибудь театральное представление. И чего-чего не было в этой программе: и театральное представление на открытом воздухе, и балет в естественной роще при искусственном освещении, и бал с ужином, и народный праздник с угощением народа, и кавалькады ночью с факелами, и ночные прогулки на лодках по воде с фейерверками, и кулачные бои у простого народа, и скачка на тройках, и пр., и пр., так что один помещик, прочитавши эту программу, только плечи поднял да руками развел, примолвя: столпотворение вавилонское! Содом и Гомор, да и баста!.. А другой лаконически проговорил только: «Разорится!.. Лопнет!.. Помяните мое слово – лопнет!..» Разумеется, на такой праздник нельзя было не ехать, хотя бы и за сто верст; но долго, однако ж, в семейных домах разрешался сомнительный вопрос: можно ли ехать дамам к холостому человеку. Впрочем, женское любопытство победило излишнюю щекотливость приличий: и за день и накануне Петрова дня на обширный двор усадьбы Рыбинского беспрестанно въезжали разнообразные экипажи, запряженные тройками, четверками, шестериками и наполненные разряженными дамами. Никешина тележка также приютилась где-то скромно, в самом дальнем уголке. Ему тоже было милостиво приказано явиться на предстоящий праздник.

В день праздника после обедни все гости сошлись в парадные приемные комнаты хозяина и тотчас же сами собою разделились на группы: тысячедушные до пятисотдушных включительно составили одну группу на самом видном месте около хозяина. К этой группе примыкали молодые и холостые люди разных состояний, даже стодушные, но побывавшие хоть раз в жизни в столицах. Из прочих посетителей к этой группе подходили иные разве только за тем, чтобы засвидетельствовать свое почтение, и тотчас же отходили к своим. Примыкая к этой группе, но все-таки отдельно, составлялась другая из помещиков, считавших себя людьми не столь богатыми и знатными, но имевшими право голоса и шар на баллотировке. Наконец третья группа, помещавшаяся большею частью в первой зале поближе к входным дверям и в бильярдной, образовалась из мелкопоместных дворян и неважных чиновников уезда; а важными, как известно читателю, считаются в уезде городничий, исправник да судья: они принадлежат ко второй группе, принимаются с любезною улыбкою и в первой, и сами с такой же улыбкою обращаются к третьей. Все эти группы образовались сами собою, без воли и распоряжения хозяина, который старался оказывать особенное внимание второй группе, как самой многочисленной и состоящей из людей более для него нужных. В первой группе шел разговор солидный, спокойный и внушительный, возникали иногда споры, но и они сопровождались и оканчивались с каким-то особенными достоинством. Во второй группе было больше одушевления и веселости, больше шума, смеха и споров. Зато очень скромно, молчаливо и осторожно держала себя братия третьего кружка: казалось, что там чувствовалась всеми какая-то неловкость и даже преждевременная скука. Дамы, разумеется, были все вместе, но здесь еще скорее и резче обозначалось различие положений, состояния и костюмов, тем более что встретилось много между собою незнакомых, съехавшихся из разных сторон; и теперь пока, до более подробных исследований, общественное положение и право на уважение каждой из них определялось прочими только по одному костюму. В дамском кругу чины и состояние играют большую роль и имеют еще более значения, нежели в мужском. Женщина никогда не уважает другую женщину за ее личные достоинства, она даже и себя ценит не по самой себе, но или за мужа, или за родных, или за состояние и образование, которое ей дали.

Рыбинский старался быть любезным хозяином и употреблял все усилия, чтобы сблизить дам, но напрасно: они дичились друг друга, и каждая старалась держаться ближе к тем, с которыми была знакома прежде. Единодушного разговора никак не возникало; и чем более Рыбинской старался об этом, тем выходило хуже, потому что каждая из них сердилась на другую, с которою Рыбинский заговаривал.

Между прочими гостями были и старые наши знакомые: Неводов, Комков, Тарханов. Приехал и Паленов, не желая обнаруживать своего нерасположения к Рыбинскому; но жены с собою не привез. Он, разумеется, фигурировал в первой группе и ораторствовал со свойственным ему красноречием о всевозможных предметах.

Между прочим, выбравши такую минуту, когда больше было слушателей, он обратился к Рыбинскому:

– Я, Павел Петрович, давно собираюсь обратиться к вам, как предводителю, с покорнейшею просьбой. Я уверен, что вы, как истый русский дворянин и дворянин нашего уезда, исполните мою просьбу, потому что она касается интересов одного из дворян нашего уезда. Я говорю о несчастном Осташкове. Я заметил, что он здесь, что вы удостоили и его приглашения наравне со всеми нами, но я не знаю, известно ли вам, в какой бедности, нищете и всякого рода лишениях находится его семейство. Но бедность и лишения материальные ничего не значат в сравнении с нравственными лишениями. Я полагаю, вы в этом совершенно со мною согласитесь?

– Может быть… Но в чем же дело?…

– У этого несчастного Осташкова пять человек детей тогда, как он не имеет средств даже прокормить их, а не только дать образование, которое требует от дворянина наше время, наш век… А между тем детям надо дать воспитание…

– Что же с этим делать? Не нанять ли на общий счет гувернантку для его детей: так ведь ни одна не пойдет к нему, – отвечал Рыбинский иронически. – Эй, Осташков, поди сюда! – закричал он ему через всю комнату. Осташков поспешно бросился на призыв.

– Как ты думаешь: пойдет к тебе гувернантка, если бы мы ее наняли для тебя…

Осташков глупо смотрел в глаза и улыбался, ничего не отвечая и стараясь сообразить, к чему и о чем его спрашивают.

– Слышишь ли? Что же не отвечаешь. Вот Николай Андреич предлагает дворянству на общий счет нанять для тебя гувернантку, чтобы она обучила тебя грамоте и французскому языку вместе с твоими детьми… Говори: желаешь ли ты этого?…

Все присутствующие смеялись. Паленов вспыхнул.

– Вы шутите, – сказал он, стараясь удержать гнев, – шутите судьбой несчастного бедняка-дворянина, а я, пользуясь тем, что здесь собралось дворянство почти всего нашего уезда, хотел обратить общее внимание на судьбу этого бедняка и думал, что вы, как предводитель, примете в нем участие и захотите ознаменовать день нашего ангела каким-нибудь добрым делом…

– Э, полноте, Николай Андреич, об этом ноговоримся еще на выборах: делу время и потехе час, а сегодня я хочу, чтобы все веселились вокруг меня, чтобы все забыли о своем горе, чтобы даже Осташков забыл о своей бедности и о своей многочисленной семье. Я даже приготовил для него особенную роль в живых картинах. Он будет изображать собою довольство, будет сидеть на кипе книг, голова, лицо и руки будут вымазаны у него скоромным маслом; перед ним будет стоять несколько блюд с кушаньями и корзина с винами, кругом его будут стоять мешки с деньгами и одна из красивейших вакханок будет возлагать венок на его масляную голову. Весь же труд твой Осташков будет состоять только в том, чтобы сидеть смирно да смотреть на все такими глазами, как ты обыкновенно смотришь после сытного обеда, когда тебе спать хочется… Не правда ли: это будет чудесная картина?

Все захохотали, иные обиделись, а Паленов надулся и журавлиными шагами, с выпученной вперед грудью, красный как рак, с неудовольствием отошел от Рыбинского. Через несколько минут он подозвал к себе Никешу.

– Пока этот негодяй будет предводителем, – сказал он ему, – не жди ничего для твоего семейства: он нисколько не заботится о дворянстве, которое сдуру избрало его своим представителем. Это оттого, что он сам пария, сам случайно разбогатевший нищий. Но я и один помогу тебе: привози ко мне своего сына, я дам ему образование на свой собственный счет… А чтобы ты был уверен, что это не одни только слова, что я сказал это не на ветер и не для того только, чтобы похвастаться или потешить тебя, ты теперь же можешь рассказать об этом всякому. Я покажу этому выскочке, этой вороне в павлиньих перьях, как должен держать себя дворянин со своими меньшими братьями.

Осташков бросился было целовать руку Паленова, но тот не допустил и строго заметил, что какие бы чувства ни волновали душу дворянина, но он не должен позволять себе никакого движения, которое могло бы унизить его в глазах прочих. Этого тебе, может быть, не сказал бы хозяин здешнего дома: он был бы даже очень рад унижению своего собрата перед собою, но то он, а это говорю я. Надеюсь, ты сам знаешь, кто из нас имеет более прав на уважение и доверие.

Между тем подали сытный завтрак, на котором так много было разных водок и вин, что любители имели полную возможность привести себя в желанное состояние.

После завтрака Рыбинский пригласил всех на простонародный праздник. На большом господском дворе собралось несколько сот крестьян. Все мужики Рыбинского были в красных рубашках: у кого не было своей, тому была выдана от господина. Бабы также были наряжены в однообразные кокошники. Среди двора возвышалось несколько гладко выстроганных и намазанных салом столбов разной вышины, на вершине которых висели кафтаны, шляпы, сапоги и т. п., предназначенные для искусных, сумеющих влезть на столб и снять их оттуда. Несколько качелей, гора для катанья помещались по сторонам. Среди двора красовалось на возвышении несколько бочек вина и пива с разными закусками – самый любопытный предмет в глазах собравшегося многолюдья.

Народ давно уже и с нетерпением толпился около бочек, столбов, качелей, ожидая, когда выйдет барин и даст приказание начинать.

– А что, Ванюха, станешь ли пить водку-то? – слышалось в толпе.

– Как, паря, не пить, как поднесут.

– Да, станут ли, парень, водкой-то поить.

– Ну, вота! Так не станут, что ли?

– А ну, может…

– А что?

– Так… Может, и не станут.

– Ну, так и так уйдем.

– Да нет, парень, чай, поднесут…

– Ну, как не поднести: на что же и выставлять, коли подносить не станут…

– Знамо дело: на что и выставлять…

– Долго барин-то не выходит…

– Долго-то, долго…

– А что, Петруха, – слышалось в другой стороне, – что ты полезешь на столб али нет?

– А что?

– Да так: мол, полезешь али нет?

– Полезу…

– Ведь, чай, не достанешь ничего.

– А может…

– Да нет, не ссяжешь… Тебе не ссягчи… Разе уж как…

– А может, и ссягу?!.

– Да знамо: оно годится, не купленное.

– А что, матка, будем ли на качелях-то качаться?

– Знамо, будем… И на качелях этих, и на горе вон… Вон ребятишки поехали: не утерпели, пострелята… Вишь, вишь…

– Да что больно барин-то долго не выходит… Покатался бы, девка… Чай, ведь страшно.

– Да чего бояться-то: только сиди знай, да крепче держись… Долго барин-то нейдет…

– Долго и есть, девка.

Наконец на террасе дома, выходившей на двор, вместе с гостями показался и Рыбинский. При виде его, вся толпа заревела ура! Именинник поклонился и махнул в воздухе шляпою. В то же мгновение сзади народа взлетела ракета: белой, едва заметной полосой прокатилась она среди дневного света, потом опрокинулась, устремилась вниз, и вдруг, не долетая до земли несколько сажен, лопнула с треском над головами зрителей. Это был сигнал для открытия праздника. Несколько человек виночерпиев явилось у бочек с вином, и народ снова огласил воздух радостными криками. В необыкновенно короткое время весь народ уже был навеселе. Начались хороводы, пение. Образовались отдельные толпы около качелей, горы, столбов. Некоторые из гостей сошли с террасы и подошли, чтобы смотреть поближе на одного смельчака, влезавшего на самый высокий столб за плисовой поддевкой и сапогами. Несколько раз уже он обрывался и скользил вниз, возбуждая насмешки зрителей, но не терял присутствия духа и лез снова, поднимаясь с каждым разом все выше и выше.

– Петруха, опять в Нижний поедешь скоро! – кричали смельчаку из толпы.

– Эй, Петряй, смотри, морду облупишь…

– Столб-от, столб-от раздавишь…

– Ребята, сало лижет, сало лижет… У-у, поехал! – кричал народ, сопровождая смехом новое падение Петра. Но тот, опустившись вниз, только оглянулся сердито, да отер пот с разгоревшегося лица и пошаркал руками землю.

– Не все вам смеяться, – бормотал он, – вот как все сало-то оботру со столба брюхом-то, так и кафтан мой будет: тогда и смейтесь…

И он снова полез и еще с большею быстротою и ловкостью, чем сначала. Народ сначала смеялся над новым его покушением, но когда Петр поднялся до такой высоты, что оставалось сделать еще последних два-три движения и он был бы у цели, а между тем он, видимо, ослабел и как бы в отчаянии прильнул к столбу, крепко охвативши его руками, народ вдруг изменился: сначала затих, потом стал посылать ему ободрительные приветствия. Долго висел Петр в таком положении, потом вдруг быстро рванулся вверх, сделал смелое движение в сторону и схватился руками за крестообразный переклад, лежавший на вершине столба. Но при этом ноги его оборвались и он повис на одних руках в вышине семи сажен над землею. Весь народ застонал в испуге, на террасе поднялся визг и писк, с кем-то из дам хотело сделаться дурно. Но Петр уже был вне опасности: покачавшись несколько секунд на воздухе, он быстро взметнулся ногами на ту же перекладину, на которой висел, и, перевернувшись, сел на нее верхом. Все это было сделано так быстро, что народ не успел опомниться, но удовольствие его было полное, неописанное, когда Петруха, сидя там, на верху, взял в обе руки поддевку, встряхнул ее и надел на себя, а на голые ноги свои стал примеривать сапоги. Когда Петруха спустился на землю, толпа с громкими криками окружила его и увлекла куда-то.

Гости, находившиеся на террасе, и особенно дамы, желали видеть героя, который так высоко взобрался по столбу. Рыбинский послал человека, чтобы отыскать Петра, но его долго не могли найти, и когда подвели к балкону, он был уже совсем пьян. Переваливаясь и глупо ухмыляясь, со шляпою в руке, подошел Петр к террасе.

– Что, брат, уж ты, видно, успел порядком выпить? – спросил его Рыбинский.

– Есть, Павел Петрович, есть… Было…

– Ну, ничего, ничего для праздника… Да ты мой, или нет?…

– Как же… Твой, Павел Петрович, твой… Вашей милости… Значит, Петруха Назаров…

– Ну, брат, молодец ты, Петруха Назаров, молодец… А я уж думал, что на этот столб никто не влезет…

– Гм… Петруха Назаров завсегда… для вашей милости… значит, должны служить… потому слуга твой… Можно завсегда…

– Спросите его: как это он мог сдегать, что так высоко вгез… – говорила, обращаясь к Рыбинскому, одна из девиц, очевидно желавшая обратить на себя внимание хозяина, для чего умышленно картавила, откидывала назад голову, принимала разнообразные позы и придавала глазам то жгучее сладострастное, то мечтательное выражение.

– Слышишь, о чем спрашивают? – спросил Рыбинский.

– Потому… господин приказал… а мы должны служить. Потому господин желает: Петруха Назаров, значит, влез… Петруха Назаров должен… Вот и…

– Какая пхеданность к вам, мсье Рыбинский… – воскликнула та же девица.

– А ты, я вижу, Петруха Назаров, большой плут… Не только я тебе не приказывал ничего, я и не знал даже до сих пор, что ты живешь на свете… Вот их преданность!.. – заключил Рыбинский, обращаясь к окружавшим его.

– Поставлен столб на производящего, для их удовольствия, для забавы, а они считают точно их на барщину выгнали, а на барщину выйдут, так не работают… Канальи – народ, плут… – заметил высокий, тучный и рябоватый помещик с густыми бровями и суровым взглядом.

– Пока русский крестьянин будет работать по приказанию, и праздничать тоже по приказанию, до тех пор он будет считать и всякое гулянье на господском дворе за барщину… И это я нахожу справедливым с его стороны!.. – возразил молодой человек не из богатых, но проживавший большею частью в столицах, белокурый из рыжа и с желчным выражением лица.

– Но, надеюсь, вы не думаете, что я сгонял своих мужиков палкой на этот праздник, который устроил для них… – возразил Рыбинский, недовольный и почти оскорбленный словами молодого человека.

– Помилуйте, я никогда этого не думал, я даже уверен, что нынче не у многих помещиков и на барщину палкой выбивают… Кажется, пора убедиться, что русский крестьянин и без палки способен исполнять свои обязанности…

– Ох, вы, молодые люди, – возразил угрюмый помещик, – говорите вы обо всем смело да решительно, точно все на свете испытали… Живете вы в столице, мужика русского совсем не знаете, а туда же рассуждать беретесь… Ничего, сударь мой, русский человек без кулака да без палки не сделает… Это уж как вы хотите… Поверьте моей опытности…

– Но ведь и вы русский человек: зачем же вы себя добровольно обрекаете на вечные побои и поругание…

– Я, молодой человек, – другое дело, и ко мне эти слова относиться не могут; вы, милостивый государь, слишком вольнодумствуете: хотите поставить на одну доску меня и простого мужика… что вы это проповедуете?… А?… Я бы советовал вам не очень давать волю своему языку… И не знаю, откуда вы набрались такой фанаберии… Батюшка ваш был человек смирный: бывало, ходил ко мне и за счастие почитал, когда его приглашали отобедать в моем доме, а когда я упросил дворян, чтобы его выбрали в заседатели, так он чуть в ноги мне не кланялся, руки целовал: тут он и состояние себе составил… Вот что, молодой человек, ваш родитель был человек смирный, почтительный: за то его и любили… Вот бы и вам с кого пример брать.

Молодой человек позеленел от стыда и злости, у него засохло в горле и горели глаза.

– Я жалею своего отца… Я стыжусь за него… Я никогда бы… никогда не знался с такими людьми, как… – говорил молодой человек прерывающимся и глухим голосом.

И Бог знает, чем бы кончился этот разговор, если бы не вмешался в него Паленов: желая приобрести еще нового партизана, он надумал вступиться за молодого человека.

– Позвольте мне по этому поводу выразить свое мнение, – заговорил он, – век, к которому принадлежал батюшка господина Киреева, был не тот, к которому принадлежит он сам. То был век низкопоклонства, смиренномудрия, век меценатства и клиентства; тогда не стыдились просьбы и поклона, великодушно оказывали благодеяние и без гордости протягивали руку помощи неимущему… Теперь настал век личной самостоятельности, век энергической деятельности, сознание собственного достоинства развилось…

– Ну, понес… – проговорил вполголоса и со смехом Рыбинский. – Эй, Осташков, поди скажи там бурмистру, чтобы высылал гоняться взапуски… Да, если хочешь, запустись и сам…

Осташков, который стоял внизу у террасы, поспешил исполнить приказание. Многие из окружавших засмеялись при словах Рыбинского.

– Что такое будет? Что такое будет теперь? – спрашивали некоторые из дам.

– Будут бегать взапуски и победитель получит один из этих подарков, которые, видите, висят на арке! – отвечал Рыбинский.

Близ террасы была поставлена деревянная арка, на которой висело нарядное крестьянское платье. Тот, кто первый возвратится к арке, пробежав известное расстояние, получит это платье как приз.

Паленов взял под руку Киреева и отвел в сторону.

– Да, вот видите, чем занимается представитель привилегированного сословия и чем тешит и надеется приобрести расположение своих избирателей… То любовался, как пьяный дурак лазил на столб и чуть не сломил себе шею, а теперь предлагает посмотреть, кто из его пьяниц скорее бегает взапуски… Ну, что это такое, скажите пожалуйста… И не забудьте, что этим занимается представитель дворянства. А настоящим своим делом, настоящими своими обязанностями не хочет заняться… Подобные ребячьи забавы важнее для него дворянских интересов…

– Признаюсь, я сначала думал, что Рыбинский умнее и дельнее, нежели как выходит на самом деле! – отвечал желчный молодой человек.

– Рыбинский умный и дельный человек! Помилуйте, что вы… Нет человека пустее его… Ведь это только наше дворянство решается выбирать таких людей в предводители. Я не говорю уже о его развратной жизни… Но эта небрежность, невнимательность, даже какое-то обидное презрение к дворянству и его интересам!.. Конечно, может быть, и потому, что он и сам parvenu в нашем сословии и каким-то двусмысленным способом получил это состояние… И представьте, этот-то человек, говорят, решается баллотироваться в губернские и надеется быть избранным…

– Ну, в губернские-то прикатят…

– Уж, признаюсь вам, если наше дворянство осрамится этим выбором, в таком случае лучше не числиться дворянином нашей губернии… Я, по крайней мере, уверен, что вы, как современный и развитый человек, не положите свой шар направо этому господину…

– Я полагаю… – отвечал желчный молодой человек.

Между тем несколько молодых ребят, совершенно одинаково одетых, в красных рубахах и легких полосатых шароварах, выстроились в ряд у арки.

– Ну, смотрите, ребята, – говорил Рыбинский, – как ударю в ладоши три раза, так и бежать. Ну, слушайте: раз…

– А ты, Андрюха, не порывайся: что ногу-то выставил…

– Где выставил?… Что тебя тут… А ты знай свое дело: мотри, не зевай…

– Не прозеваем мы… А ты вперед-от не забирай… Держи линию…