Текст книги "Бедные дворяне"

Но бараний тулуп испортил все дело. Никеша присмирел и старался избегать дерзких и насмешливых взглядов Василья, который по особенному чутью, свойственному людям его звания, сейчас смекнул, с кем имел дело, тем более что успел уже получить о нем некоторые сведения от кучера, сопровождавшего Якова Петровича к Рыбинскому, где уже Никеша был предметом рассказов и острот всей дворни. До города от усадьбы Комкова было верст пятнадцать. Сначала спутники ехали молча; но на половине дороги стояло село, в котором был кабак, где Василий предполагал возможность выпивки. Подъезжая к этому пристанищу, Василий обратился к Никеше с вопросом:

– А что, барин, много ли отпустили с тобой денег-то?

– На семьдесят рублев закупей-то велено сделать… – отвечал Никеша.

– Ну, барин, магарычи пополам.

– Какие магарычи? Мне никаких не надо… Я господских денег не возьму.

– Ну так и того еще лучше: значит, все магарычи мои. Ты, барин, вынь мне теперь двугривенный, я зайду выпью… – сказал Василий, решительно останавливая лошадь у кабака. – А то, коли хочешь, пойдем вместе выпьем.

– Я в кабаки не хожу-с!..

– Ну, так дай двугривенный…

– Как я могу… Я от господина вашего не получал на это приказания.

– Да уж этого никогда не бывает, чтобы мы не зашли сюда, как в город зачем посылают… уж у нас такое обнаковение сделано… И приказчик завсегда заходит…

– Так пейте на свои, коли хотите, а я господских денег на это изводить не могу, потому мне они не на то даны.

– Да я у тебя своих и требую, не господских… Мне господских денег не надо, а подай мой двугривенный…

– Да какой же ваш, я у вас никакого двугривенного не брал…

– Тебе толком говорят, что магарычи будут… Теперь купец, в которой лавке будем забирать, уж должен мне два двугривенных выдать за то, что в его лавке забираю, потому всей покупи на семьдесят рублей… Уж у нас такой уговор с купцами сделан: и приказчик, когда ездит, завсегда уж магарычи выверстывает… и нам половину выдает… Ну что ты, барин, споришь, когда наших порядков не знаешь…

– Как же я теперь должен об этих деньгах вашему господину доложить…

– Так вот ты, барин, какой: один хочешь получать. Только что в приказчицкую должность поступил, да вдруг много нажить хочешь…

– Я только об господских деньгах радею, а мне ничего не надо… я не на то поехал… Что вы меня обижаете… я должен буду господину на вас жалобу принести…

– Да ну что затвердил: жаловаться станешь… Ну, жалуйся… Что мне барин-то сделает… Станет наш барин в этакие пустяки входить… у нас барин не такой, чтобы человека обидеть понапрасну… Что же, дашь ты мне двугривенный али нет?…

– Да как я могу дать господских денег без приказа?…

– Ну так ладно же… Смотри, хуже будет…

– Я бы вам поднес на свои, да у меня теперь денег нет…

– А еще барин, а денег нет… Своих денег нет, так ты на счет нашего барина хочешь поживиться…

– Нет, я не на то было шел… Кабы меня ваш барин так понимал, он бы мне доверия не сделал, не послал бы закупи покупать…

– Дашь ты мне, барин, двугривенный али нет? Говорят тебе, своих прошу, не господских… ужо получу от купца – отдам назад.

– Так коли ужо от купца получите и берите себе, мне не надо, а теперь как же я могу: может, купец и не даст, какой же я ответ барину вашему принесу… Получите ужо, так и выпьете…

– Да мне теперь дорого выпить-то, потому привычка сделана… к эвтому месту… Говорят, отдам ужо, беспременно отдам… не ссорься… Яков Петрович и не узнает: мы такой счет подведем… А поссоришься со мной, жалеть будешь, барин… Слышь: тебе говорят…

«Что делать-то? – думал Никеша. – Известно, не ловко и с их братом ссориться: я человек бедный, захотят – найдут чем обидеть… Отступиться и сам-деле: двугривенный-то уж куда не шел… Может, и не заметят, что дал, а заметят, уж нечего делать: скажу всю правду».

И Никеша решился удовлетворить требование Василья.

– Ну, вот спасибо, барин: теперь мы с тобой подружимся! – сказал Василий, получая деньги. – Пойдем выпьем… Выпей и ты… Что?!

– Нет, я в кабак не пойду.

– Ну, ин как хочешь… Ломайся… хм… барин!

Василий весело пошел в кабак и долго там пробыл, между тем как Никеша, помня наставление Паленова, хотел лучше мерзнуть на морозе, нежели унизить свою дворянскую честь. Наконец Василий вышел из кабака с трубкой в руках.

– Ну, вот теперь поедем веселей! – сказал он, садясь в сани и собирая вожжи. – Ну-ка ты, маслобойня, поворачивайся! – прибавил он, обращаясь к лошади и отпуская ей несколько ударов кнутом…

– Вот наш барин каких лошадей держит… ослов. На этих бы лошадях воду возить, а не то что налегке ездить… Вон у Топоркова, вот так лашадки – радость!.. А эта что? Вон, кажется, уж на порядках бок-от прожарил, а много ли ходу-то прибавила… Эх-ма!.. Поленом бы тебя надо, а не то что кнутом… Ну ты, что ли… – И Василий снова начал бичевать несчастное животное.

– В городе, барин, в трактирчик зайдем, что ли?

– Нет, брат, я не пойду…

– А как же? Погреться-то… Нет, уж зайдем, без этого нельзя… у нас такое обнаковение сделано: как в городе, так и в трактир… и тебе ведь там не бесчестно: ведь не кабак… Я тебе все покупки разом спроворю, хоть сам и в лавку не ходи… Только пришел… Алексей Герасимыч, того и того нужно – отпустите: сейчас завернет, цену скажет, и сейчас почтения, значит, магарыч положит… Потому нас там знают… От нас ведь им пожива хорошая: не мало в год-то заберем… У нас ведь всего много выходит годом-то… Я тебе, барин, по душе скажу: у нас житье хорошо… Мы завсегда что барин, то и мы едим, а водки этой али вина у нас без переводу, потому у нас Марфа эта ведь дура… Только что скупа, да провизию бы до изгною из рук не выпустить, коли попалась ей в руки, а у ней под носом воруй – не увидит и догадка не возьмет… Повар теперь у нее на одного барина забирает, что пятерых бы прокормить можно… А не дай: сейчас все повар перепортит так, что в рот нельзя взять; барин станет спрашивать: отчего не хорошо? Ключница провизии мало отпускает, да и провизия застоялась – не годится… Ну, вот она и в дураках… А сказать барину боится, либо уж так богобоязлива: никогда ни про кого не скажет… Да, пожалуй, и сказывай: у нас барин добрый… Поругается, покричит, а никогда не прибьет… У нас жизнь хороша!.. И дворня у нас хороша: мы все за одно живем… Повар теперь, Петруха… важный парень… Вина когда от кушаньев останется али сахара царапнет да чего нинаесть… всего то есть: пирогов там напечет, али колобков – всех угостит… У нас этим хорошо!.. А в трактир, барин, зайдем погреться: без этого нельзя… И приказчик у нас, все с нами за одно: он с мужиками там управляйся, бей его, на то он приказчик, а дворового пальцем тронуть не смей, потому я сам сдачи дам… Я ему не подначален: у меня барин есть… Мужику до барина далеко идти, да и мы не допустим, а я завсегда при барине… Тронь-ка он меня: я сам знаю, как он хлеб-от барский ворует… И из приказчиков улетит… Ну и живем заодно… У нас жизнь хороша!.. На-ка, барин, правь, а я трубочку закурю… Ты думал Василий-то разбойник… Нет, ты Василья-то узнай, ты с Васильем-то подружись: я тебя всему научу… Ты к нашему барину чаще ходи, он добрый… У нас жить хорошо!.. А то давеча вздумал в двугривенном упираться… Надобно тебе отчет отдать?! Ну кто станет с тебя отчета требовать?… Барин-то этого звания не возьмет, чтобы усчитывать человека, а Марфа-то у нас бессчетная: вели смекнуть, сколько в двух гривнах пятаков, – не смекнет, ни за что не смекнет… Вот что, друг любезный… Ты узнай Василья-то… что он есть за человек…

Никеша слушал Василья и думал сам про себя: «Как же это? Неужто и сам-деле Яков Петрович ни от кого в своих деньгах отчета не требует?… Ведь этак иной и не согрешил бы, да видит, что учета на него нет, так захочет попользоваться; все равно кто-нибудь другой за него возьмет же… Как же это так?… А и то сказать: дело большое, богатое, и не бережет, не дорожит своим добром, да и одинокий же… что ему?… Хм… так живет, без всякого учета!.. А ты до последней копейки доходишь, да всякую в руках-то подержишь, да подумаешь: изводить, али нет?… Вот оно что значит настоящее-то дворянское житье – лежи себе, заботушки не имей; знаешь, что всего не проживешь, денег изводи – не считай… Коли и украдут, так свои же крепостные; значит, все своим же попало… За то и тебя похвалят и жизнью у тебя не посетуют… Вот бы хорошо как пожить… Да из-за чего и станет себя Яков Петрович беспокоить?… Все, чего ни пожелает, всего у него довольно, недостатка ни в чем не видит; лежи, знай, да полеживай… И я, как бы мне этакие души… разве бы я стал себя чем беспокоить… А хорошо около этакого господина держаться – хошь бы и нашему брату, бедному человеку… От него скорее что получишь… он скорее другого не оставит… еще и предоставит что, пожалуй, под добрый час…»

В городе Василий прямо подъехал к знакомой лавке.

– Вот где, барин, будем провизию закупать: тут самый знатный товар и купец нам приятель большой… значит, Алексей Герасимыч… У него и погребок есть: и вина у него забираем… Пойдем.

Василий вошел в лавку, как в дом какого приятеля. Дружески поздоровался он с купцом, хотя чисто русским, но очень похожим на жидка. Низкопоклонный, приветливый и льстивый Алексей Герасимович умел услужить всякому покупателю если не товаром, то ласковым словом, шуточкой, прибауточкой, уважением и почтением. Он умел привлекать в свою лавку покупателей изо всех сословий. У него покупал и расчетливый чиновник, которому он уступал товар за свою цену, «только для вас, и под секретом, чтобы цены никому не сказывал»; и купец, для которого были у него чаи лянсины, какие угодно, с самым душистым букетом, и вина первейших сортов, прямо из Москвы, неподдельные, с золотыми ярлыками, и которому все продавалось с большою уступкою, потому: «с кого другого, а со своего брата грешно большие барыши брать». Забегала к нему и мещанка за фунтиком сахарка и осьмушкой чайку и удовлетворялась без задержания, потому «для меня всякий покупатель дорог, – говорил Алексей Герасимович, – и большой и малый: все покупатели меня оставь, меня одни мещане прокормят, даром, что забирают по малости: курочка по зернышку клюет, да сыта бывает…» Заезжал к нему или засылал человека за покупками и помещик, которому все отпускалось без запроса и, пожалуй, в долг сколько угодно: «запрашивать с господ нечего, они торговаться с нашим братом не станут, это не кто другой: бери купец барыши, разумеется, по-божески, да только отпускай мне товар, чтобы был хорош, потому у господина вкус не у кого другого прочего: дряни какой употреблять не захочет…»

Алексей Герасимович был монополист в городе: он торговал всем и никому из своих собратьев не давал хода. Владея порядочным капиталом, он не боялся понести временный убыток, лишь бы подорвать низкой ценой на товар начинающего и малосильного соперника.

– Ах, наше почтение, Василий Иваныч, – сказал купец, дружелюбно пожимая руку лакея. – Что, за забором, али так для другого чего?… Все равно, милости просим.

– За забором! – отвечал Василий. – Вот, барин, ты только скажи, чего тебе велено купить, уж Алексей Герасимыч отпустит, и отвесит, и завернет… А мы покамесь пойдем в трактир: чаю напьемся…

– Нет, как же можно… Я должен все при себе принять… – отвечал Никеша.

– Да вашей милости чего угодно?

– Да видишь ты, Алексей Герасимыч, – отвечал Василий за Никешу, – нам от Якова Петровича приказано накупить разных разностей… Ну, он как внове… наших порядков не знает… Ну ведь я тебе, барин, толковал дорогой обо всем… чего же тебе еще сомневаться?…

– Да это кто же такой? – спросил Алексей Герасимыч, отводя Василья в сторону.

– Да он барин, то есть, считается… А какой барин: так, шамша… К нашему барину на проживку приехал, ну и выпросился в город… Ты на него не смотри: какой он барин… Уж самый таковский, бедность, значит…

– Как в песне говорится: барин-дворянин сам и пашет, и орет, и с крестьян оброк берет…

– То самое и есть… Только что оброка-то, кажись, не с кого брать: бездушной, знашь… Ты, Алексей Герасимыч, на него не смотри, ты знай меня: дай мне два двугривенничка, да и пиши что тебе надо; только провизии получше отпускай, чтобы без обмана… А забору на семьдесят рублев…

– Уж на этот счет сумнения нет никакого… кажется, никогда вас не обманывал… С тем отпускаем…

– Ну, ты мне дай же два двугривенных…

– Да это можно, ничего… Для друга можно…

– Семен, отпускай ихной милости что потребуется, да смотри из господских сортов! – сказал Алексей Герасимович приказчику, вынимая деньги и отдавая Василью…

– Ну, Алексей Герасимыч, еще ты меня уважь: четверочку табачку снабди…

– Не довольно ли будет?…

– Говорю тебе, ничего… Не сумневайся…

И это требование Василья было исполнено.

– Ну, барин, коли не хочешь идти со мной – оставайся здесь, выбирай, а я пойду: надо чайку напиться, без этого нельзя…

– Да как же вы пойдете; ведь вам велено выбрать?…

– Нечего тут выбирать: Алексей Герасимыч лучше нашего знает в товаре; нам с тобой этак не выбрать…

– Да не извольте, сударь господин, беспокоиться, – вмешался купец, – у нас обмана не бывает, мы без обмана торгуем. К нам господа за сто верст присылают, на целый год вдруг провизию забирают, и довольны остаются… А эти господа нам короткие знакомые, завсегда у нас покупают, станем ли мы их обманывать?…

Никеша ничего не возражал, но не решился идти с Васильем.

– Ну, коли так, оставайся здесь: мне все равно, а я пойду, мне даром время проводить нечего! – сказал Василий и вышел из лавки.

Никеше дана была записка о всем, что следовало купить в городе, написанная рукою земского, который тоже, по обычаю, имелся при усадьбе Комкова, как классная должность, установленная по штату барского двора; и также вел книги о посеве и урожае, приходе и расходе, хотя этих книг никто никогда не читал и не поверял. Никеша отдал записку купцу. Тот тотчас же начал отвешивать всего требуемого, объявляя Никеше цену; о многом, что тут было написано, Никеша не имел никакого понятия и не мог судить, дорого или дешево просит продавец; но зная свою обязанность охранять интересы своего доверителя, находил, что объявляемая цена дорога, и предлагал дешевейшую; но на все получал один короткий и неприветливый ответ: мы, господин, торгуем без запросу! Никеша не знал что возражать, и поневоле молчал. Когда таким образом все, что нужно, было отвешено и завязано, Алексей Герасимович, называя каждую вещь и указывая на нее пальцем одной руки, другою проворно перекидывал кости на счетах, и подведя итог, объявил его Никеше, который стоял совершенно смущенный и досадовал на себя, что взял непосильное поручение: по счету сумма превышала соображения Марфы.

– Как же так? Вы много насчитали! – проговорил Никеша.

– Точно так-с, верно! – решительно отвечал купец. – Извольте сами прокинуть! – прибавил он, опрокидывая кости и подавая счеты Осташкову. Никеша начал сам выкладывать медленно и осторожно, как считают мужики, мало привыкшие к счетам. Купец посматривал на него исподлобья, с лукавой улыбкой.

– Да вы очень дорого все полагаете…

– У нас без запроса-с…

– Вот Марфа Ивановна говорила, чтобы икры-то взять по шести гривен за фунт, а вы просите по 75 копеек.

– Может быть, другой сорт-с; а этот нельзя. Я бы отпустил кому другому и в 60 копеек икру, а сюда по знакомству не могу-с, потому господа кушать не будут, не понравится… Сами не будете довольны.

Как ни бился Никеша, как ни пыхтел, но должен был заплатить требуемые деньги.

«Да и то сказать, – думал он, – об чем я хлопочу-то: ведь поверять не будут… Лучше бы давеча в трактир идти да чаю напиться… Однако бы себе удовольствие получил, а все равно ничего же не выторговал».

Но это были только мысли, которые Никеша не решился бы пока привести в действие: он еще не был уверен, точно ли его не станут поверять и можно ли без позволения тратить на себя чужие деньги, назначенные для другого употребления.

Целый час пропадал Василий, наконец явился, нетвердо стоя на ногах, с красным лицом и посоловевшими глазами.

– Ну, готово ли? – спросил он.

– Давно уж все готово! – отвечал купец. – И ты, брат, видно, тоже готов! – прибавил он с усмешкой, придавая особенный смысл последнему слову.

– Я, брат, готов, Алексей Герасимыч, совсем! – отвечал Василий, ухмыляясь и пошатываясь.

– Ну, барин, забирай покупки да поедем. Прощай, Алексей Герасимыч!.. Спасибо, что не дорого отпустил… Хи…

– На предки милости просим…

– И на предки не оставлю…

Когда поехали в обратный путь, Никеша сказал Василью:

– А, кажется, он за все лишнего взял…

– А ну вот беда велика… Изойдет… Ничего… Я тебе все растолковал: чего тебе еще надо? Не хотел со мной в трактир идти, – ну, как хочешь… Слушай, барин, ты теперь дорогу домой знаешь: возьми вожжи – правь, а я покамесь сосну… А к селу подъедем – ты меня разбуди, беспременно разбуди: потому надо опохмелиться… А то, барин, пожалуй, заметит, что был пьян, – не хорошо… Что не хорошо, так не хорошо!.. Нечего тут, я люблю правду говорить… А ты ничего не моги барину сказать… Слышь: ничего не моги, а то я и на тебя-то наскажу, что тебя в дом пускать не будут… Никак не моги!.. Hy правь же, а я усну… Поезжай с Богом!..

И Василий чрез минуту уже храпел. Послушный Никеша правил лошадью.

«Эко житье этим лакеям, – думал Никеша. – Лучше моего! Как можно, гораздо лучше!.. Я должен работать, хлеб себе добывать, а у них только и дело, что пьют да едят… И ни о чем нет ни горюшки, ни заботушки: все про все готовое… припасенное… Да, вот, холопская кровь как живет; а я и дворянская кость, да должен сам про себя работать!.. А ведь он слуга, а я господин… У, кабы у меня были свои слуги… Я бы уж на них полежал… Я бы рукой из-за них не переложил…»

Когда Никеша воротился в усадьбу Комкова, там были уж гости. Он принес Марфе свои покупки и просил, чтобы она приняла их от него.

– Ну, положите их туто-тка; ужо ведь надобно же будет всего подавать. Я тогда и посмотрю, а теперечка некогда.

– Ну, Марфа Ивановна, денег-то я издержал больше, чем вы велели… Торговался, торговался с купцом-то, никак не уступает…

– Ну, что делать-то… батюшка… уж как быть-то?… Не уступает, так нечего делать… Купцы, известно, народ-воры.

– Так как же бы, Марфа Ивановна, сосчитаться-то нам?

– Да чего тут, батюшка, считаться-то: положите тут сдачу-то, я ужо возьму… Что считаться: себе не возьмете, а которые деньги извели, тех уж не воротишь… Положи, батюшка, тут: больно уж мне не слободно… Народец-то наш божеский… Гости в доме, а их никого не сыщешь: ворочайся одна… Согрешила я, грешная!.. Уж такая воля дана, такая воля… ни на что не похоже!.. Совсем распустили дворню… Только от греха отходишь, что не жалуешься барину… Подь, батюшка, к гостям…

«Ну, значит, нечего про Василья и говорить, что двугривенный дал…» – подумал Никеша.

При входе в залу Осташков был встречен общими восклицаниями хозяина и его гостей.

– Ну что, Осташков, всего ли ты нам накупил? – спрашивал Комков.

– Все искупил, Яков Петрович, что приказано.

– Ну, вот, братец, молодец! Спасибо!..

– А много ли украл, Осташков? – спросил Тарханов. – Признайся…

– Меня не с тем посылали! – отвечал Осташков, обидевшись. – Вы бы меня изволили сосчитать, Яков Петрович…

– Сосчитать!.. Ну, брат Осташков, это не по моей части! – отвечал Комков со смехом. – У меня и экономка такая заведена нарочно, чтобы счета не знала…

– Одначе за чем же обижать, Яков Петрович, я этого не желаю…

– А, каков, господа, Осташков, – заметил Рыбинский, – как он стал поговаривать… Каков!

– А вы знаете, мосье Осташков, как должен поступить дворянин, если его назовет в лицо вором другой дворянин?…

– Бедного человека можно завсегда обидеть! – уклончиво отвечал Никеша.

– Нет! Бедный дворянин должен еще более дорожить своею честью, и, если ему нанесли обиду, он должен ее смыть кровью своего обидчика. И так вы, как дворянин, обязаны вызвать Тарханова на дуэль, то есть: или драться с ним на саблях, шпагах, или стреляться; в противном случае мы имеем право верить Тарханову и считать вас вором… А в таком случае вы не можете быть в нашем обществе…

– Божусь истинным Богом, я ни копеечкой не попользовался и сдачу Марфе Ивановне отдал: извольте хоть обыскать меня… Это точно, что Василий… – оправдывался Никеша, но Тарханов прервал его.

– Господа, – сказал он, – я снова и торжественно объявляю, что Осташков украл несколько копеек из денег Комкова и в доказательство своих слов готов принять вызов Осташкова, готов драться с ним на смерть и на чем угодно…

– Слышите, мосье Осташков: вы должны стреляться с Тархановым на расстоянии пяти шагов: то есть сначала выстрелит в вас Тарханов из пистолета… или из ружья, все равно: пистолетов, я думаю, не отыщешь у Комкова… А потом, если Тарханов промахнется и не убьет вас, тогда вы в него выстрелите и убьете его…

– Я на смертоубивство не согласен, а извольте сосчитать меня; и если я виноват хоть в копейке, прикажите меня наказать, как угодно…

– Как вам не стыдно, мосье Осташков! Потомок древнего знаменитого рода бояр и, вероятно, князей Осташковых, такой трус. Нет, вы обязаны стреляться с Тархановым, иначе не захочем вас знать; никто из нас не пустит вас в дом… Эй, человек, можно, братец, достать здесь два ружья?

– Очень можно-с! – отвечал лакей.

– Ну, поди принеси два ружья, пороху и две пули… Мы здесь зарядим.

– Как угодно, я на это не пойду, чтобы в человека стрелять… Это я сказываю, что Василий, ихний, Якова Петровича человек, выпросил у меня двугривенный, это я виноват – дал ему, а больше я ни в одной копейке не покаюсь. Денежка… какова денежка… и той не покорыствовался…

– В этом никто не сомневается, но вы оклеветаны, оскорблены… накажите клеветника, убейте его и кровью омойте обиду… Если бы вы в самом деле были вор, я и говорить бы не стал с вами; но так как вас обидели, оскорбили, – вы должны отмстить за себя… омыть свою честь…

– Я лучше согласен на себе перенести: я человек бедный… Бедного человека можно обидеть…

– Стыдитесь, мосье Осташков!.. Вспомните, что ваши предки были стрельцы… а вы боитесь стреляться!.. Фи!.. Вы не достойны быть между нами; мы исключим, изгоним вас…

В это время воротился слуга и принес ружья.

– Господа, я объявляю себя секундантом Осташкова; кто со стороны Тарханова?

– Я, – отвечал Рыбинский.

И они стали заряжать ружья.

Никеша думал сначала, что над ним шутят, но когда увидел, что ружья стали заряжать, – он испугался и побледнел… В страхе он не заметил, что пули не были положены в ружья, а ловко спрятаны секундантами.

– Ну, господа, готово! – сказал Неводов, вставая. – Где вы будете стреляться: здесь, в комнатах, или на улице?

– Я думаю лучше здесь, а то много будет посторонних зрителей.

– Ну, в таком случае длина этой комнаты пусть будет расстояние между вами… Господин Тарханов, не угодно ли вам занимать свое место…

Тарханов взял ружье и стал у стены…

– Ну, Осташков, становись и стреляй, если ты не вор и не трус! – сказал он.

Но Никеша не брал в руки ружья, которое подавал ему Неводов, и не двигался с места, бледный, перепуганный.

– Ну, Осташков, что же вы?… Или стреляйтесь, или вы трус и вор и будете с бесчестьем изгнаны из нашего общества… И я скажу вашей теще, вашей тетеньке, разглашу по всему уезду, что вы вор и негодяй, которого не следует пускать ни в один порядочный дом… Становитесь же и стреляйте, если не хотите этого сраму…

– Помилуйте… как же я могу?… Я не желаю этого… это смертоубийство… За что же-с?… Я ни в чем не виноват… Извольте сосчитать… Чем я так несчастен?… – лепетал растерявшийся Никеша.

– Отойдите, Неводов… Все равно – я стреляю… Если останется жив, он может в меня выстрелить… – сказал Тарханов и стал медленно прицеливаться в Никешу.

Смертная бледность разлилась по лицу Никеши, когда он увидел наведенное на него ружейное дуло; он задрожал всем телом, ноги его подогнулись, и он упал на колени.

– Простите, не погубите… Батюшки… Что это… Чем я провинился… – кричал он жалобно и со слезами…

– Будет бы уж… Что его мучить!.. – проговорил молчаливый Топорков. – Долго ли до беды…

Но Тарханов спустил курок, выстрел грянул, Никеша страшно закричал и повалился на пол… Комната наполнилась дымом… Взрослые шалуны весело хохотали; но Никеша лежал неподвижно и безмолвно.

– Ну, полно, вставай, трус: ведь еще не совсем убит, жив… – говорил Тарханов, подходя и толкая Никешу в бок; но тот не шевелился.

Велели его поднять: он был без чувств.

– Вот, я говорил, что до беды! – заметил Топорков.

– Ничего, опомнится, – возразил Тарханов, – окатите его хорошенько! – приказал он слугам.

Никешу вынесли. Несколько ведер воды едва могли возвратить его к сознанию; но бедняк чувствовал себя нездоровым. Слуги подсмеивались над его страхом и объясняли, что господа ведь только хотели пошутить над ним для забавы, а не для чего другого.

Несколько оправившись, Никеша вышел к своим мучителям с непременным намерением проситься домой. Господа играли в карты, игра шла горячая, а потому на него мало обратили внимания; только вскользь заметили, что он трус, и велели выпить водки, вскользь же поострился и Неводов, внушая Никеше, что трусость есть величайший порок, а тем более в потомке знаменитых предков, и что с ним нарочно была давеча сыграна эта шутка, чтобы приучить его к мужеству и показать, как дворянин должен держать себя, если его обидят… Никеша болезненно улыбался и, выбравши минутку, намекнул Комкову, что ему бы пора домой…

– И-и, брат, нет, и не думай; я тебя раньше недели не отпущу… – отвечал Комков.

– Да надо бы домой-то… Яков Петрович…

– Пустяки, тебе нечего дома делать…

– Как, батюшка, нечего: тоже мной дом держится… Я один мужчина-то в дому; без меня, чай, все стадо…

– Полно врать: и без тебя обойдутся…

– Ведь, вот уж я целую неделю уехал из дому-то: я думаю, сомневаются обо мне…

– Да что им об тебе сомневаться: как бы ты был болен, я бы тебя отправил домой; а теперь, слава Богу, ничего… И сомневаться нечего… Пустяки, братец, пустяки… Хочешь – поди, пожалуй, пешком…

– Батюшка, я бы и пешком пошел, да и дороги-то не знаю отсюда: тоже ведь верст на пятьдесят от дома-то заехал…

– Ну а лошади не дам теперь… Еще погости…

– Полно, Осташков, что тебе дома делать, – вмешался Тарханов, – на-ка вот тебе синенькую, на твое счастье сейчас большую карту взял.

И Тарханов подал Никеше ассигнацию: он был в большом выигрыше, Рыбинский напротив проигрывал.

– Ставлю и я на счастье остатки, – сказал последний. – Какой ты король? Бубновый! Ва-банк!..

Рыбинский взял карту.

– Браво, Осташа! На вот тебе! – И двадцатипятирублевая ассигнация, брошенная Рыбинским, упала в руки Никеши. Глаза его загорелись и повеселели: он с чувством поцеловал Рыбинского в плечики.

С этой карты счастье изменило Тарханову: он начал проигрывать и спустил все деньги.

– Дай-ка, Осташков, мою синюю, – сказал он ему, – не отыграюсь ли на нее… Ворочу проигрыш, дам десять рублей.

Но через минуту и этой синенькой не стало.

– Черт тебя дери: лежал бы ты лучше там без памяти! – с сердцем сказал Тарханов. – Дай мне взаймы: что тебе дал Рыбинский?…

Никеша замялся.

– Ну, что ты?… Не отдам, что ли? Отыграюсь – вдвое получишь.

Никеша не смел возражать и подал деньги дрожащими руками: и беленькая бумажка, как сон, как радостное видение, мелькнула в глазах Никеши.

– Ну, нечего делать! Считай за мной! – сказал Тарханов.

Слезы застилали глаза опечаленного бедняка.

– Что же вы его обобрали?… – заметил Топорков.

– Что за обобрал… Отдам после: не пропадет за мной…

– Обобрал!.. Что за выражения, Топорков… Плюхи тебе захотелось, что ли?…

– Плюхи?!. Я сам в долгу не останусь… Я не беру взаймы без отдачи!.. – отвечал Топорков, насупясь и смотря в землю.

– Что-о? – грозно спросил Тарханов, подступая к Топоркову.

– Что это, господа, не по-дружески, – вмешался Комков, – ссору, что ли, затевать…

– Ну, ну, господа: что за вздор! – сказал Рыбинский. – На вот тебе, возьми! – прибавил он, бросая Никеше двадцать пять рублей.

– Это что еще? Что за благодеяния? Я сам отдам… Не бери, Осташков… – горячился Тарханов.

– Ну, ну, Тарханов!.. Без шума!.. Я от себя даю!.. Не за вас!..

– Да что это такое за повелительный тон. Ну! Ну!.. Я сам такой же дворянин, как и вы!..

– Может быть!.. Только советую со мной не связываться!.. – спокойно отвечал Рыбинский, выразительно смотря на Тарханова, и двумя пальцами согнул золотой, который в это время ставил на карту.

– Обидеть себя я никому не позволю: мне все равно, кто бы то ни был… Мне никто не смей говорить дерзостей… Как он смел сказать, что я обираю Осташкова! – говорил Тарханов, отходя от карточного стола, но ему уже никто не возражал, как будто не слыхали его последних слов.

Тарханов, видимо, боялся Рыбинского и говорил только для того, чтобы отступить с меньшим стыдом. Несколько времени он молча и сердито походил по комнате, потом с мрачным лицом подошел опять к играющим, а через час принимал участие в общем разговоре, как ни в чем не бывало. Никеша не отходил от Рыбинского и беспрестанно ощупывал карман, в котором лежали деньги.

Азартность игроков постепенно возрастала: вскоре уже не двадцати пяти рублевые ассигнации, по целые сотни и тысячи рублей ставились на карту и переходили из рук в руки. Самыми упорными и горячими противниками оставались Рыбинский и Неводов. Последний часто выходил из себя, не умел скрывать радости, когда выигрывал, и досады при проигрыше; Рыбинский спокойно удваивал, утраивал и без того уже крупные куши, равнодушно подвигал к себе деньги, когда выигрывал, оставался совершенно хладнокровен и спокоен, когда торжествовал противник. Никеша с трепетом, с невольным замиранием сердца смотрел на огромные, невиданные им дотоле, кучи денег; иногда у него захватывало дух в ожидании, на чью сторону упадет карта; с крайним удивлением видел спокойствие Рыбинского, с полным искренним сочувствием разделял тревожные душевные движения Неводова. Впрочем, надобно правду сказать, его более всего привлекала к карточному столу надежда получить что-нибудь от играющих; но напрасно он сидел два дня и две ночи около игроков, следя за каждым их движением: его как будто забыли; пробовал было он и предлагать поставить карточку на его счастье, но и это не удалось: Неводов послушался было его, проиграл и с сердцем прогнал прочь Никешу.

Гости прожили у Комкова три дня и во все это время непрерывно продолжалась горячая игра; на четвертый день начали разъезжаться. Никеша просил было, чтобы кто-нибудь взял его с собой, чтобы отправить домой, но Комков решительно объявил, что он должен погостить у него еще несколько дней. Никеша попробовал было возражать на это требование, но его не хотели слушать – и он остался.