Текст книги "Бедные дворяне"

Пять дней держал его Комков у себя. Оставшись с глаза на глаз, сначала они беседовали несколько часов, но скоро предметы для разговора истощились – и собеседники проводили время молча. Комков лежал на диване, поворачиваясь с боку на бок, покряхтывая и потягиваясь; а Никеша сидел около него на стуле, смотря во все глаза на хозяина и ожидая, не может ли чем-нибудь услужить ему.

День проходил таким образом: проснувшись поутру, Комков тотчас же пил чай, лежа в постели, неумытый. Эта операция продолжалась очень долго, так что Никеша успевал в продолжении ее вычистить и снова набить от 10 до 15 трубок табаку, которые Яков Петрович и выкуривал одну за другою. Затем он умывался и требовал завтрака. Завтрак обыкновенно состоял из нескольких блюд, – жирных, масляных, сытных, – так что вполне мог бы заменить обед. Комков ел много и аппетитно; Никеша, у которого аппетит был тоже исправный, сначала церемонился есть много, но когда Комков растолковал ему, что тот, кто мало ест у него в гостях, оскорбляет его, а, напротив, тот, кто ест много, делает ему особенное удовольствие и даже отчасти одолжение, возбуждая его собственный аппетит, – тогда Никеша перестал стесняться и кушал вдоволь.

Плотно позавтракавши, закуривши трубку и снова растянувшись на диване, Комков обыкновенно предлагал такой вопрос:

– Ну, что же мы теперь будем делать, Осташков?

– Что вам угодно, батюшка Яков Петрович… – отвечал тот. – Да уж нельзя ли бы меня домой отправить?…

– И, нет, нет, братец, вздор!.. Не пущу…

– Право, пора бы, благодетель: домашние-то, чай, беспокоятся очень…

– Ну, приедешь, так успокоятся…

– Да и дело-то, чай, там все стало…

– Ну, какое у тебя там дело… Перестань врать… Что, разве тебе у меня нехорошо, что ли?

– Как это можно, батюшка Яков Петрович… Могу ли я только это себе в голову взять… Не то что нехорошо, а ровно в Царствии Небесном…

– Ну, так что тебе… и погости еще, оставайся…

И Никеша оставался охотно, приговаривая только, приличия ради:

– Вас-то бы как не обеспокоить, благодетель…

Для сокращения длинных часов между завтраком и обедом Комков взялся было обучить Никешу игре в бостон, но ученик оказался решительно неспособным понять ее. Банк ему скорее дался – и Никеша с удовольствием метал карты направо и налево, между тем как Комков ставил огромные куши и не ленился записывать выигрыш свой и банкомета. Никеша начал принимать в этой игре тем большее участие, когда Комков обещал ему уплатить за каждый выигранный им рубль одну сотую копейки, предоставляя, впрочем, ему самому смекать, сколько придется получить, когда случалось Никеше выигрывать. Это бывала для Осташкова самая мучительная, головоломная работа, какой он никогда не предавался в своей жизни. От умственного напряжения он краснел как рак и пот выступал из всех пор его тела; а Комков хохотал, смотря на мученика любостяжания.

После обеда оба они – и гость, и хозяин – предавались довольно продолжительному сну, вплоть до самого вечернего чая. Вечером часто навещал Якова Петровича священник из соседнего села, и тогда беседа оживлялась.

Посещение этого священника было единственное обстоятельство, нарушавшее однообразие тех пяти дней, которые провел Никеша у Комкова после отъезда гостей. Эта однообразная, мирная и спокойная жизнь, поглощаемая только едою, питьем, спаньем и ленивыми разговорами, была совершенно по душе Осташкова: лучшего он ничего бы не желал в жизни. Природная беспечность, подавленная заботливой теткой, совершенно овладела им на свободе; и он последние два дня пребывания у Комкова даже и не вспоминал о доме. Но сам хозяин наконец соскучился сидеть дома и надумал опять ехать в гости. Объявивши об этом Никеше, он велел и ему собираться домой, если хочет. По собранным справкам оказалось, что Никеша гостил от дома в 40 верстах. Для него была наряжена нарочная подвода. Комков подарил ему старый бекеш свой с меховым воротником, и Никеша, облобызавши ручки благодетеля, отправился домой, счастливый и довольный, мечтая о том, какое он произведет дома впечатление подарками и деньгами, которые везет с собой, и помышляя с неудовольствием о трудах, которые его ожидали и которые представлялись ему очень тягостными после двух недель праздности, бездействия, обжорства и лени.

Никеша действительно был встречен своими домашними с распростертыми объятиями, чуть не со слезами: об нем так сильно беспокоились, что уже собирались ехать отыскивать его. Привезенные им подарки и деньги действительно возбудили и удивление, и радость. Но уж Никеша был не прежний послушный, молчаливый, работящий малый. Он начал посматривать на родных своих свысока, потому что и они стали смотреть на него с большим уважением. В первый день по приезде домой он и не подумал заняться какой-нибудь работой; на другой день проспал дольше обыкновенного; и даже ругнулся, когда тетка хотела было разбудить его, – чего с ним прежде никогда не бывало. И все следующие дни Никеша работал уже вовсе не так, как прежде, и то как будто из снисхождения или из милости к прочим домашним, точно делал не для самого себя и не свое дело, а чужое. Тетка не решалась уже по-прежнему приказывать и настаивать: она точно стала бояться или совеститься Никеши, точно вдруг почувствовала, что он глава дома, полный хозяин, а сама она живет у него на хлебах. На привезенные деньги хотели было сделать какое-то улучшение по хозяйству, но Никеша решительно сказал, что на эти деньги нужно купить самовар, что он необходимо нужен, что ему никак нельзя жить без самовара, что, может, когда и господа к нему уедут, а у него и самовара нет; а другая нужда не уйдет, только съездить опять к господам, они опять не оставят. Все согласились с Никешей, и самовар был куплен.

Любимым занятием Никеши в течение нескольких дней сряду было одеваться то в одно, то в другое платье, подаренное господами, и показываться домашним. Самый торжественный день в его жизни настал, когда в первое же воскресенье по приезде он пошел в свою приходскую церковь в бекеше – подарке Комкова. Он ног не слышал под собой, стоя в церкви и беспрестанно оглядывая самого себя с ног до головы. Гордо посматривал он на серые армяки и нагольные полушубки, окружавшие его и столько ему знакомые; а серые армяки лукаво переглядывались с полушубками и улыбались, потряхивая головами и переминаясь с ноги на ногу. Отец и брат недоброжелательно и завистливо смотрели на Никешу, что, впрочем, Александру Никитичу не помешало через несколько времени попросить у сына денег, но денег уже не было, Никеша отказал отцу и тот ушел от него, окончательно озлобленный против него. Брат Иван обещался даже при случае поколотить Никешу и высказывал это намерение вслух, на что отец только молча улыбался. Но домашние, любуясь на наряды Никеши и гордясь его новыми знакомствами, чувствовали, что работы у них прибыло, потому что Никеша, видя возможность и дома полениться, предпочитал лучше лежать на печи, нежели делать дело; а проживши дома недели две, соскучился, и вдруг, заложивши лошадь в сани, завязавши в узелок все свое хорошее платье, опять уже без приглашения поехал искать отдыха и денег у своих новых знакомых, благодетелей. Домашние не возражали ему, надеясь, что он опять воротится не с пустыми руками, и покорно, великодушно приняли на себя исполнение всех мужских обязанностей по домашнему хозяйству… А Прасковья Федоровна даже радовалась, что Никеша сам рвется к господам, в свою настоящую компанию, и отвыкает от мужицкой…

Часть вторая

I

Тихий весенний вечер спускался на землю. После дневной жары в воздухе разливалась отрадная прохлада и веяло запахом скошенного сена. Красное солнце только что погасло на небе, но огненный след его еще горел вечерней зарею и освещал землю, обещая ей и на завтра ведренный день. Тихо и безмолвно все было в природе, лишь изредка поскрипывал в траве коростель, ожидая своих любимых потемок, да стриж, резко выкрикивая, стрелой рассекал воздух и с размаха влетал под застреху своего сарая, да лягушки булькали в воде или, выставляя из нее свои одутловатые морды, выпускали отрывочные трели, точно пробовали голос, приготовляясь к ночному концерту. Молча смотрели друг на друга Стройки и Охлопки чрез разделявшую их речку и казались совершенно пустыми. Стройковские мужики и бабы все были на работе: сенокос стоял в полном разгаре, и все торопились воспользоваться благоприятной погодой; даже малые ребятишки – и те помогали сгребать сено, в то же время весело кувыркаясь через душистые копны. В Охлопках главных хозяев тоже не было дома: Никеша уехал к благодетелям попросить человечка на помочь в предстоящем сенокосе, а отец с сыном Иваном ушли в луга, но не для того, чтобы косить, а чтобы выделить косяки, запроданные еще по зиме двум стройковским мужикам. При этом выделе перешла в чужие руки целая половина из Никешиной доли. Последний об этом ничего не знал и весело проводил время у благодетеля, обещавшего дать ему помощника на сенокос, между тем как чужая коса уже сверкала по его сочной траве. Утешая себя надеждой, что нынче, по милости благодетеля, он живо управится с работой, Никеша не торопился домой. Правда, для сенокоса была настоящая пора: у добрых людей гумна давно были подкошены и трава с них высушена; правда, заботливая Наталья Никитична не раз советовала Никеше сходить к отцу, попросить его развести косяки (потому что Никеша и до сих пор не был еще соверньенно отделен и земля находилась в общем владении), да и приниматься поскорее за сенокос; и Никеша послушался – ходил один раз, но отец на него только прикрикнул: «Что тебе прежде людей надо! Что больно прыток стал? Разве я не знаю, когда время придет косить… Успеешь еще!.. Ишь ты!..» Никеша не стал возражать и отправился искать помощника к предстоящему сенокосу. Александр Никитич с Иваном, в дружелюбном разговоре между собою, до сей поры находили, что время для сенокоса еще не ушло. «Вот паровое запашешь, да и за сенокос приниматься надо!» – поговаривал отец. – «А вот запашу… Еще успеем: время-то не ушло…» – отвечал сын. – «Знамо, не ушло!» – соглашался отец.

Заботливое женское поколение семейства Никеши тужило про себя, видя, как люди опережают их во всякой работе, но помочь делу было нечем; выйдет Наталья Никитична за водой на речку, посмотрит на ту сторону: косят стройковские, косят, гумна уж докашивают, вот и докосили, в дальние луга пошли косить… Пора бы косить, пора, уж как пора… А наши – нет, не косят!.. Что ты станешь делать!.. Вздохнет старуха, головой покачает, мысленно выбранит брата, отчасти и племянника, да и пойдет опять домой копошиться что-нибудь в своей избе.

И теперь, в настоящий вечер, волей-неволей сидела она в четырех стенах вместе с Катериной и маленькими ребятишками; и пустыми казались снаружи Охлопки. Только двое старших детей Никеши, – мальчик лет девяти и девочка, ему ровесница, – были на воле и своим присутствием, своим веселым криком, оживляли пустынный вид усадьбы. Сначала, подобравши рубашонки, босыми ногами бродили они по реке, потом ударились бежать в перегонки один от другого, пробрались на гумно н, забывши строгое запрещение мять траву, бросились на нее, как на мягкую постель, начали кувыркаться и кататься по ней. За этим занятием застали их Александр Никитич с Иваном, возвращавшиеся домой после того, как сдали в чужие руки свои собственные луга.

– Посмотри-ка, батюшка, как Никешкины-то пострелята мнут наше гумно, – сказал Иван. – Ведь это они назло… Это ведь их матка подучила: не балуют же в своей стороне, а в нашей… Погоди ж, я их…

И Иван пошел к детям с угрожающим криком и жестом. Увидя дядю и отгадавши его намерение, ребятишки вскочили на ноги, закричали, завизжали и ударились бежать к своей избе, беспрестанно оглядываясь назад. Но Иван скоро догнал их, дал хорошую трясоволоску одной, несколько тукманок другому. Дети заревели, завопили не своим голосом, точно их хотели удавить, и ударились бежать еще шибче. Эти отчаянные вопли скоро достигли до слуха и сердца матери и бабушки, и, как свирепые тигрицы, выскочили они из дома на защиту своих детенышей.

– Кто вас? Кто вас? – спрашивали они.

– Да вон, дядя Иван прибил! – отвечали они оба, всхлипывая.

– За что?

– Так… ни за что… Взял да прибил.

В это время дядя Иван подходил к ним, весело ухмыляясь. Эта улыбка еще более возбудила гнев женщин.

– Что ты, разбойник, разбойничаешь? Что ты, варвар, детей-то увечишь? – кричали они.

– Нет, еще это им мало: в другой раз не эдак отдую… Своих не узнают…

– Да что ты, хохотово гнездо, разбойный сын, суда, что ли, на тебя нет… Убить, что ли, ты нас, перевести весь род наш хочешь?…

– А вот как я возьму полено, да почну тебя поленом жарить… – говорила тетка.

– Ну-ка, ну-ка, возьми, возьми… Попробуй сунься…

– Так что ты со мной драться, что ли, будешь?

– Так нешто тебе дам драться?… Погодишь, шалишь: зубы не все съела…

– Ах ты разбойник, ах ты окаянная сила! Как тебя мать сыра-земля на себе носит!.. Харк… Тьфу!.. На же вот коли тебе… Поди, протирай зенки-то…

Наталья Никитична плюнула прямо в лицо Ивану.

– Ты, слушай, не плюйся… Я те сам так харкну… Всю рожу заслеплю!.. – говорил Иван, отираясь рукавом.

– Еще погоди: Никанор Александрыч пожалуется на вас производителю, уж пожалуется и с батюшкой-то, потатчиком… И батька-то у тебя такой же…

– Что, батька, что такой же? – вмешался Александр Никитич, подходя к ссорящимся.

– А вот к производителю пойдем на вас жаловаться.

– Ну, что к производителю? Что, хам, лаешь?… Ну, кто тебя испугался… Что лаешься-то…

– Не лаюсь я… А нам житья нет от вас: он моих детей убил, извести хочет… А кто ему дал волю над ними?…

– Полно, холопья кровь, полно зевать-то… Не задело, что ли, он их пощипал.

– Что уж ему ребят пощипать: он на тетку родную руку хотел поднять, – говорила Наталья Никитична. – Выкормил сынка… Погоди, сам заревешь от него…

– Что ты меня холопством-то попрекаешь: сами хуже последнего холопа – нищие… Наш же холопской хлеб едите, – огрызалась Катерина.

– Да, дамся я тебе поленом драться: поленом-то до смерти ушибешь… Я еще не чужой век заживаю… – говорил, в свою очередь, Иван.

Тут началась та перебранка, в которой все говорят в одно время и где ничего не разберешь: кричала Катерина, бранилась Наталья Никитична, бранился Александр Никитич, перебранивался Иван; подстала к общей брани жена Ивана, прибежавшая на шум, и кричала всех громче, несмотря на то что не знала даже, в чем дело… Наконец, как и следует, не переставая браниться, заплакала Катерина, заголосила Наталья Никитична и все-таки бранились, захныкали снова ребятишки; им отозвались малолетки, забытые в избе, вышли из себя и стали угрожать кулаками Александр Никитич с сыном… И все это продолжалось до тех пор, пока не выбились из последних сил и не осипли у всех голоса… А ночь незаметно для воюющих спустилась и покрыла землю.

Стройковские мужички, воротясь с работы, столпились на противоположном берегу и с удовольствием прислушивались к брани, в которой ничего нельзя было разобрать…

– Ишь ты, какая у них опять перепалка идет!.. – посмеиваясь, говорили одни.

– Что им, парень, делать-то, – замечали, ухмыляясь, другие.

Подобные ссоры бывали нередко. Семейная вражда возрастала с каждым годом и перешла в какую-то тупую ненависть… Первоначальный источник этой вражды была зависть. И хотя в настоящее время дела Никеши были вовсе не в таком блестящем состоянии, чтобы возбуждать это чувство, но, однажды зародившись, оно во всем находило пищу. Завидовали и тому, что Никеша знаком с господами; завидовали, когда видели на нем какой-нибудь, невиданный дотоле, поношенный сюртук, бекеш с истертым воротником, полуизорванный бархатный картуз; возмущались, когда на Катерине появилось новое платье; досадовали, что все это доставалось Никеше даром, думали, что он много получает денег, и когда видели в чем-нибудь недостатки – только радовались… А между тем семья Никеши действительно терпела такие недостатки, каких прежде, в былое время, когда Никеша не имел благодетелей, оно не испытывало. Никеша, а за ним и его семья мало-по-малу привыкли располагать свою жизнь в расчете на помощь благодетелей. В этом расчете Никеша часто оставлял свое хозяйство для разъездов по помещикам; но эти поездки уже не приносили прежних выгод: благодетели перестали быть щедрыми, они присмотрелись к Никеше; в их глазах он не был более интересным шутом, но стал просто скучным попрошайкой. И действительно: Осташков, видя, что господа уже не забавляются на счет него так часто, как прежде, а не забавляясь, забывают его и не награждают, обратился к простейшему средству возбуждать щедрость благодетелей: к простому выпрашиванию. Но это средство оказалось весьма неудобным, по крайней мере мало прибыльным. Никеше давали иногда поношенный сюртук, давали четверик или два ржи, но денег уже он не привозил домой по-прежнему. Между тем, со времени первого его выезда в свет, семья его увеличилась: у него было уже пять человек детей, нужды стало больше, а хозяйство, часто оставляемое хозяином, шло хуже и меньше приносило выгод, между тем и Никеша вышел совершенно из-под власти Натальи Никитичны, обленился, почти совсем бросил работу около дома, сваливши всю ее на жену, и уезжал из дома часто только для того, чтобы ничего не делать, есть и пить сладко. С горем видела эту неожиданную перемену Прасковья Федоровна и, сговорясь с Натальей Никитичной, напускалась иногда на зятя, упрекая его, что он не заботится о доме и только даром шляется, свалил всю работу на жену, точно на наемную работницу, а сам живет барином, да еще взыскивает, как что не так, да претензии свои показывает. Но уже Никеша был не прежний: он считал уже себя главным хозяином в доме и полным господином своей воли, и на упреки старух отвечал иногда такой бранью, что те только отплевываюсь да уши затыкали. В хорошем расположении духа, или при сильных доводах, когда, например, Прасковья Федоровна указывала на то, что беременная Катерина сама должна дрова рубить и в избу их таскать, что сама она и воду носит, и скотину кормит, и, со слезами на глазах показывая на дочь, говорила бывало:

– Посмотри-тка на Катерину-то: такая ли она стала, какая была, какую ты взял ее от меня. Смотрй-тка, хороша ли стала: высохла да позеленела.

Тогда Никеша в оправдание свое приводил такие резоны, против которых и сама Прасковья Федоровна не находилась, что возражать:

– Так что же мне всю знать свою покинуть, что ли? – говорил он. – Не ездить к господам-то, чтобы и совсем меня позабыли. И теперь-то они уж скупы стали, а тогда и вовсе оставят… После к ним и не подступишься… А вот дети подрастают, Николая-то надо, чай, в учебу отдавать: сама говорила… А кто их станет у меня учить-то, да в ученье-то содержать, как господа-то от нас отступятся?… Что мне детей-то темными людьми, что ли, покинуть, как сам век живу темным человеком?… А как я их обучу без господской помощи? А сам не стану к господам ездить, так они, что ли, станут ходить за мной?… Дожидайся… станут…

– Кто тебе про то говорит… А надо бы и об жене-то подумать…

– Так что же мне делать-то?… Работницу, что ли, из-за нее нанять? Так не от наших капиталов.

Не знала, что отвечать на это Прасковья Федоровна, и дело тем и кончалось, а Никеша опять продолжал свои разъезды.

На следующее утро после описанной ссоры, еще до солнца, Иван вышел с косою на гумно и начал косить на половине Никеши. Наталья Никитична первая это увидела и пришла в сильнейшее негодование.

– Что ты делаешь, обидчик! – закричала она на племянника.

– А что? – отвечал Иван, нахально усмехаясь.

– Да как что? На что ты нашу-то половину косишь?

– А на то и кошу, что ваши ребятишки все гумно у меня перемяли… Так мне из-за ваших пострелят без сена, что ли, оставаться?…

– Батюшки! Что они с нами, душегубцы, хотят делать! Разорить они нас хотят… Катерина, Катерина, поди, матка, посмотри, что батюшка-то с братцом еще выдумали…

Катерина выбежала на зов Натальи Никитичны, увидала, в чем дело, также пришла в ужас и негодование, закричала и завопила; но Иван, не обращая на нее никакого внимания, продолжал подкашивать густую траву. Надрывалось сердце бедных женщин от обиды и сожаления об отнимаемой собственности, но нечем было помочь горю, не к кому обратиться с жалобой: хозяина не было дома.

– Где этот Никанор Александрыч! – говорили женщины, заливаясь слезами. – Погоди, злодей, погоди, вот он приедет!

– А что он мне сделает, ваш-то дуралей Александрыч! Больно я его боюсь… Захотим, так и ничего не дадим: еще чем батюшка благословит, тем и владеть будет…

Заливаясь горькими слезами, бедные женщины отступились до времени от обидчика и ушли в избу тужить о своем горе.

Около полуден приехал и Никеша, в сопровождений молодого, высокого, коренастого парня с красным лицом и рыжими волосами. Это был работник Фома, данный Никеше благодетелем на помочь к сенокосу. Никеша правил лошадью, лепясь на передке, а сзади его, раскинувшись во всю телегу и оборотя лицо к солнцу, лежал Фома и спал крепким сном.

Лишь только Никеша остановился у ворот своего дома, к нему выскочили нетерпеливо его ожидавшие жена и тетка.

– Где ты был, где пропадал? – заговорили они в один голос.

– Где был? Известно, где был… Не на печи около вас сидел… Вот работника промыслил на сенокос. Спасибо, благодетель Яков Петрович пожаловал… – отвечал Никеша. – Эй, Фома Мосеич… а Фома Мосеич… – продолжал он, обращаясь к парню, лежавшему в телеге.

– М-м… – промычал Фома.

– Вставайте…

– Пошел к черту… – отвечал Фома, отмахиваясь.

– Хорошего работничка привез!.. – проговорила жена. – Да что косить-то будешь?… Без тебя уж все давно убрали… К пусту месту приехал…

– Кто убрал?…

– Посмотри на гумне-то: много ли осталось травы-то; всю батюшка-то с братцом про себя выкосили…

– Как так? – спросил Никеша с испугом и изумлением.

– Да так: ты вот гулял да работника искал к пусту месту, а они без тебя взяли, да и скосили… Да и нас-то изругали, иссрамили всяким гадом и ребятишек-то искалечили…

– Да что за напасть! Как гумно скосили!.. – повторял Никеша, как бы в остолбенении. – Покажь-ка…

– Поди посмотри, батюшка: таково ли тебе будет сладко, как нам… Поди, порадуйся… – повторила жена и тетка, следуя за Ннкешей, который крупными шагами шел на гумно.

– Ах!.. – вскричал только Никеша, увидя подкошенное пространство, и развел обеими руками.

– Да и в лугах-то всю траву-то испродали, Никанор Александрыч: Алешкинские мужики уж и выкосили и увезли… Нам половины супротив летошного-то не оставили… Вот ведь что сделали…

– Ах! – повторил опять Никеша, стоя на одном месте неподвижно и разводя руками.

– Да как срамились-то, Никанор Алсксанрыч: какого только гаду не прибрали… Ведь срамота-то какая… Да ведь Ванюшка-то чуть не избил и нас-то…

– Ах!.. – повторил Никеша. – Что ты станешь делать…

– Как что делать… – отозвалась Наталья Никитична… – Неужели им так и позволено разбойничать… Ведь, чай, суд можно найти… Чай, не бессудные… Производителю пожаловаться можно… Неужто уж так в обиду и дадут…

– Вестимо, надо пожаловаться… И вправду они здесь над нами того и смотри убийство сделают… Вот только того и жди… Поди-ка Ванюшка-то вчера, так с кулаками и наскакивает…

– Пожалуюся предводителю, беспременно пожалуюсь… – говорил Никеша и опять размахнул руками и произнес отчаянным голосом: – Ах ты Боже мой!..

– Пожалуйся, батюшка, Никанор Александрыч, – говорила Катерина, хныкая… – Что уж это на что похоже… Совсем житья нет, совсем заели…

– Пожалуюсь, беспременно пожалуюсь… Вот в Петров день предводитель велел к себе приезжать на праздник… Вот поеду и пожалуюсь…

– Ну, опять уедешь, опять на неделю дом покинешь…

– Так не стану ездить, кто же в нас вступится-то.

– Что не дело-то говоришь… – прикрикнул Никеша. – Теперь нече делать: пойдемте, отложить лошадь-то да приниматься косить, что осталось… Ах… Ма!..

– Хошь бы ты пошел да хошь бы теперь посрамился со своим-то братцем, – говорила Катерина, идя назад к избе, вслед за мужем… – Хошь бы поругался-то… Ну что за напасть, ведь совсем прохода от него никому нет: вчера… ну, избил ребятишек, так избил… всех извертел…

Никеша ни слова не отвечал. Он подошел к телеге своей, где все еще спал Фома Моисеич, и начал снова будить его…

– Ну что же, вставай Фома Моисеич, – говорил он… – Ведь уж давно приехали… Вставайте…

Фома, после долгих потягиваний, наконец открыл свои заспанные глаза и сел в телеге.

– Ай, парень, на солнышке-то больно сладко спится… – проговорил он, зевая и потягиваясь… – Ну, что, барин, теперь чаем, что ли, станешь угощать али водкой?…

– Полно-ка, Фома Моисеич, пожалей-ка лучше о моем горе…

– Что за горе такое?…

– А такое горе, что совсем изобидели… И работать, брат, нам с тобой, почитай, нечего: всю траву у меня выкосили…

– Вона… кто же это!..

Никеша, отпрягая лошадь из телеги, рассказал Фоме все подробно.

– Не знаю уж теперь что и делать! – сказал он в заключение.

– Так как же они так могли… ты, значит, барин, теперь должен это сено с них стребовать…

– Вот и хочу идти к предводителю жаловаться…

– Вот, жаловаться… Да где сено-то: убрано с гумна-то али нет еще?…

– Нет еще, на гумне, только на свою половину перевезли…

– Ну так что: возьми навей и свое и ихнее сено-то на телегу, да и перевези к себе… Вот и шабаш!.. А то еще жаловаться… Они у тебя скосили, а ты у них возьми кошеное – вот и важно будет… И дело без хлопот…

– Да ведь не дадут: поди-ка я ведь вон какой, а брат-от без мала не выше ли тебя – убьет меня и живого места не оставит…

– А я-то на что: обещай полштофа водки, так я те помогу… Какой бы ни на есть твой брат, еще померяемся… Глянь-ка: вот лапа-то… хошь ли: давай полштофа – все дело оправлю… как следует сделаем…

– А что и есть, Никанор Александрыч, – вмешалась Катерина, – он добрый человек, дело тебе советует… Что и есть: не чужое возьмем, свое… По крайности, пусть не смеяться же им над нами…

– Полноте-ка, поножовщина у вас только выйдет, – возразила Наталья Никитична.

– В-вот… поножовщина! – отвечал Фома… – Моги-ка он меня тронуть только… Полно, барин, ничего не будет, я тебе говорю: обещай только полштофа – будешь с сеном.

– Не думай, Никанор Александрыч, поезжай; ничего не бойся и есть: свое возьмешь, не чужое.

– Ладно… Выставлю полштофа: поедем… Бабы, выносите грабли…

– Вот люблю!.. Только ты смотряй: не надуй…

– Вот тебе на…

– То-то… зяпрягай же опять лошадь-то в телегу, да и поедем! – говорил Фома, проворно слезая с телеги. – Дай я те помогу. Я этак люблю…

– Как?

– А силодором-то сделать что-нибудь…

– А-а?!

– О, смерть моя… Никому не уступлю, коли на то пойдет… Кабы, кажись, мне не во дворе жить, а в разбойники бы идти, что вот дядя Никон у нас в сказках рассказывает… беда бы какой был… Тотчас бы в атаманы посадили… Теперь вот, когда во дворе драча какая али кондра выйдет, я уж тут завсегда первый… Так руки и зудятся… Уж коли что на озорство взять, так меня кашей не корми – кликни только…

– О?!.

– Пра!.. Я из этого сердцем такой вышел… Ну, готово, поедем… Где хозяйка-то?… Здесь?… Ну ладно… Поедем-те…

Когда Никанор, в сопровождении своей партии, вооруженной граблями, въехал на гумно, Иван уже был там и докашивал лоскуток луговины. Увидя приближающегося брата, он перестал косить и смотрел, что будет делать Никеша.

– Что вы тут делаете? – закричал он, когда увидел, что телега остановилась у первой копны сена и ее начали укладывать на телегу.

– Это брат-то твой? – спросил Фома.

– Да…

– Ну, парень, эких-то видали…

– Да что вы и сам деле! – повторил Иван подходя к брату. – Ты, Никанор, что хочешь делать?…

– Сено забрать… – нетвердо отвечал Никеша.

– Да это разве твое… Это я накосил… Не трожь…

– Ну и ладно что припас… И на том спасибо, что накосил, а мы увезем… – отозвался Фома…

– А ты что за человек?…

– А я такой человек! Вишь какой: не глиняный, а жиляной да костяной… – отвечал Фома; и с этими словами поднял и бросил на телегу огромную охапку сена.

– Да вы что же, с озорством, что ли, приехали?… Не трожь, говорят… Это сено мое…

Тут женщины заговорили было обе в один голос, но Фома остановил их: а вы, знай, подгребай… Что вам тут разговаривать!.. – сказал он им…

– Ну, коли твое, так бери! – обратился он к Ивану. – А либо нам не давай, а мы вот знаем, что свое, так и берем…

– Да ты это и сам деле? – говорил Иван, разгорячаясь и подступая к Фоме.

– А ты что? – отвечал Фома и остановился, подпершись в бока…

– Не трожь, говорят, Никанор, а то не честью прогоню.

– Ну, подступись… – отвечал Фома, не переменяя позы.

– Да ты что на глотку-то лезешь… Я ведь и кол возьму…

– Возьми, чем мне ходить: на твоей же спине будет…

– Ох ты!.. – вскрикнул Иван и с поднятым кулаком бросился на Фому.

– Ох ты!.. – вскрикнул Фома и также с поднятым кулаком бросился навстречу Ивану.

Они налетели друг на друга. Женщины завизжали, но противники не ударили друг друга, а схватили один другого за ворот, и в то же мгновение на обоих затрещали рубашки, разорванные через всю грудь. Противники после того оставались несколько секунд неподвижными, злобно осматривая один другого.

– Ну, катай! – сказал наконец Фома, откидывая в сторону кулак… И две тяжеловесные зуботычины огласили утренний воздух.

Женщины опять завизжали. Фома размахнулся было, чтобы повторить удар, но Иван вдруг обратился в бегство, потому ли, что почувствовал кровь во рту, или увидел, что противник ему не по силам, или испугался нового нападения со стороны Никанора, который, впрочем, бросился к дерущимся с тем, чтобы разнять их, боясь кровопролития.

– Что, сдрейфил?… Наутек? – кричал вслед ему Фома, отирая щеку, на которой выступило багровое пятно… – Я бы те дал… Что бежишь да плюешь, али зубы ронишь?… Многих ли нет… Ну что? Говорил, что сено будет наше, – обратился он к Никеше. Ну, навивайте же проворней… А ты мне, барин, рубаху дай другую… – И Фома преспокойно разлегся на лугу, на том самом месте, где стоял… Нет еще, жидки костя ему барахтаться со мной: я этаких-то четверых уберу…

Между тем воз был навит, но в ту самую минуту, как его утягивала веревкой, чтобы везти, на гумно поспешно пришел, в сопровождении Ивана, сам Александр Никитич. Фома, увидя их, тотчас поднялся на ноги.

– Вот еще другого ведет: какого-то старого пса… Подходи…

– Никанор, ты что разбойничаешь? – кричал Александр Никитич. – Ты что, мерзавец, разбойничаешь?

– Да на что же вы, батюшка, сено-то мое скосили?…

– Да разве твое, разве у тебя есть что твое, разве не на моей ты земле живешь?… Захочу дам, не захочу и из дома-то вон выгоню… Ах ты… Сейчас свали назад сено…

Никанор стоял в нерешимости…