Текст книги "Когда листья станут желтыми"

Когда листья станут желтыми

… Но опять пришла ты из тумана

И была красива и светла.

Ты шепнула, заслонясь рукою:

«Посмотри же, как я молода.

Это жизнь тебя пугала мною,

Я же вся как воздух и вода».

В голосах обкошенного луга

Слышу я знакомый сердцу зов.

Ты зовешь меня, моя подруга,

Погрустить у сонных берегов.

Сергей Есенин. Мечта.

1916

Каждый вечер, незадолго до полуночи, он зажигал две свечи в подсвечниках из резного дерева. Когда-то ему сказали, что свечи надо зажигать обязательно две и никак не одну. И с тех пор он неизменно следовал этому правилу, хотя и сам не понимал почему.

Он выходил на террасу, пропитанную запахом океана, ставил свечи на низкий столик у кресла. Если, бывало, дул сильный ветер, он оставлял свечи на окне, чуть освещая серую темную комнату. Наливал почти полный стакан рома и, усевшись в кресло, устремлял взгляд в невидимую точку. Мерцали огоньки звезд. Некоторые из них подмигивали ему, желая утешить, другие блестели холодно и безжалостно. Порою, когда стакан был уже пуст, ему казалось, он слышит стон океана, словно тот хочет что-то рассказать, поведать о беспокойной волнующей судьбе, о миллионах лет одиночества, а быть может, убедить, что он не одинок и они вместе. Здесь, этой ночью, на этом побережье.

Всплывавшее из вод лиловое солнце обычно заставало его полулежащим в кресле. Наступал новый день, что совсем не радовало – значит, надо опять жить. Когда солнце, вылившись в желто-огненный шар, отделялось от кромки воды, он заставлял себя встать. Поджигал сигару, курил ее долго – она затухала, он вновь оживлял ее огнем, – и наблюдал, как солнце быстро уменьшается в размерах и взбирается все выше.

Что ж, когда-нибудь и эта всемогущая звезда устанет от привычного ритуала и замкнется в себе. И все будет тьмой. Он знал ее. При ярком свете дня она проявлялась сильнее, затягивая в неизвестность. И, спасаясь от нее, он заходил в дом и, скинув с себя одежду, падал в кровать.

Через несколько часов просыпался от невыносимой духоты и тяжелой одуряющей боли, переполнявшей голову. Несколько минут смотрел невидящим взглядом в пожелтевший от дыма и старости потолок. По всему телу разливалась ломающая тяжесть, выпирающая внизу справа, а сердце было зажато в тиски. Он с трудом перебирал в голове редкие мысли, пока одна из них не завладевала им полностью, стуча назойливым молотком – «пить…». И он, пошатываясь, плелся на кухню, брал мутный заляпанный графин и жадно пил, вздыхая между глотками.

Оглушало неподвижным зноем – жизнь застыла, как стоп-кадр на кинопленке. Замер океан, превратившись в огромное голубое зеркало. Ни единого звука не доносилось, не заметно было ни одного движения, и раскаленный воздух не пах ничем.

У двери на ржавом от сырости гвозде висела белая шляпа. Вернее, она была белой, а сейчас имела цвет его пожелтевшего лица. Подходя к ней, он всегда улыбался, миг, секунду, мгновение. Но улыбка быстро слетала с уст, и горечь – от того, что такого больше никогда не будет, НИКОГДА, – жгла яростнее этого безумного солнца над ним.

Он надевал шляпу и брел к берегу, медленно заходил в прозрачную воду и несколько раз окунался с головой. Становилось легче. Затем шел к своей любимой пальме – Мими, – падал в объятия ее тени и, распластавшись на горячем песке, смотрел на свисающие лохмотья длинных листьев.

Он давно перестал ощущать время, контролировать его. Не знал какой сегодня день недели, и забыл, что значит час или два. Сутки делились на больное утро, палящий день и спасительную прохладно-влажную ночь. Он не знал и текущий месяц и удивился бы, узнав, что сейчас февраль, и улыбнулся бы, вспомнив, что на его родине лютуют морозы и иногда идет снег.

Здесь месяц не имел значения, круглый год погода почти не менялась, и складывалось впечатление, что время не существует.

Он знал только два дня в неделе – пятницу и субботу. Тихий рокот потрепанного джипа Панчо, владельца местного бара, представлял пятницу и значил, что надо ехать и играть до рассвета на саксофоне. На следующий день наступит суббота и все повторится. Панчо, как всегда, даст ему рыбу, рис, пару бутылей рома и груду сигар. А после время опять исчезнет.

Вместе с Мими встречал он наступление вечера и, подгоняемый сверлящим голодом, возвращался в дом – старый дом с облупившимися посеревшими стенами и протекающей в сезон дождей крышей.

Поужинав, вновь оказывался на террасе, сидел в кресле, глядя в никуда, не замечая ничего вокруг. Часто он вздрагивал и опоминался – где он и что происходит? – когда сигара обжигала пальцы. И не обращая внимания на боль, – нет, она даже возвращала его к жизни, – шел до кровати, ложился и глядел на пальму в большом глиняном горшке.

Дерево было выше его ростом, но когда-то он привез его с другого побережья совсем маленьким. С тех пор они не расставались.

– Посмотри, что я купила. – В ее руках была небольшая коробка с надписью: «Дерево Счастья». Сухой голос скрипнул из динамиков: «Заканчивается регистрация на рейс 218…» – Нам пора, – он поцеловал ее в глаза, – пора сажать наше дерево…

Вскоре ее не стало. Листья желтели, засыхали с кончиков, и все больше и глубже, пока иссыхающая смерть не покрывала весь лист коричнево-серым. Он скручивался, немного еще держался за дерево и опадал. Вскоре опали все листья, одинокий ствол торчал из земли, беззащитный и слабый. А когда боль ушла, голый согнувшийся ствол – чудо! – дал нарост, набух почкой. И в ней явно угадывалась жизнь.

Так протекал его день. Затем и другой. Проплывали месяцы, сбиваясь в годы. И ничего не менялось. Пустота увеличивалась, расширялась до необъятных размеров, и заполнить, утолить ее жажду было абсолютно нечем. Он иссыхал, как когда-то сохли листья на любимом дереве. Но одно чувство в последнее время дало новизну, внесло разнообразие в его без конца повторяющуюся жизнь. Чувство смерти.

В тот день случился потоп. Он очнулся утром на террасе от нарастающего стука капель о жестяную миску. Легкий дождь, едва покрапав слезами, вдруг обрушился ливнем. Яростно завывал ветер, океан бурлил, поднимая огромные волны, с силой выбрасывая их на берег. Потемнело.

Он быстро затащил кресло в дом, закрыл дверь и сел у окна, наблюдая за грандиозной войной стихий. И в какой-то миг, одновременно с очередной вспышкой молнии, и в его голове сверкнуло… Грянуло еще раз… И еще… вот и все… пора..

Принятое решение сразу, резко развеяло многолетний туман в голове. Чистота, ясность и спокойствие. Не стало ни мыслей, ни сомнений, ни желаний. Он медленно покачивался в кресле и был уже там, за окном. Уснул он тихо и незаметно.

Яркий свет потревожил его лицо, пробиваясь сквозь сладостный плен, вдалеке что-то настойчиво звенело, гудело, шум приближался и начинал уже надоедать. Оказывается, сегодня пятница, сигналил Панчо. За окном палило солнце, и все произошедшее показалось сном.

– Эй, ты там жив? Вот и, слава Богу! А я переживал за твою хижину! Ну и денек сегодня! Дорогу завалило, несколько раз чуть не наехал на поваленные деревья.

Панчо напоминал ему Будду. Такое же веселое, блаженное лицо и выпирающий из расстегнутой рубахи живот.

Бар был как никогда полон. Жители собрались обсудить шторм, развеять волнения и порадоваться, что все обошлось, и никто не пострадал, за исключением фургона, на который свалилась большая пальма, и нескольких домов, где разрушилась крыша. Пахло промокшим деревом, четыре пары танцевали, укутанные плавающими облаками дыма. В воздухе витала радость.

Сегодня музыкант играл особенно вдохновенно, вновь проживая бурю.

И тут, в замедленном ритме он увидел ее. На улице, за окном, в темноте. А может, показалось? Всего один миг. Там, за окном, промелькнула, проплыла белокурая девочка… И исчезла. Наверное, показалось. Что за наваждение!.. Он стремительно бросился к дверям, навалившаяся ночь ослепила. Прислушиваясь, вглядываясь в проступающие очертания, он неуверенно обошел бар и вновь влился в яркое веселье.

Музыкант сел на свое место у стойки и долго смотрел куда-то в сторону. – Такая красивая. – И вспомнив принятое решение, вспомнив шторм, одна мысль, простая и в то же время нелепая, ошеломила: это Она. Она пришла за ним. И на самом деле его решение – не его. Кто-то в его голове твердил: «Да нет же. Ведь обычно Ее представляют… а тут девочка».

Игра не ладилась, он не слышал собственную музыку, саксофон был как чужой. Он думал только о Ней, и в глазах непреклонно стоял Ее образ – грациозная фигурка, светлые, на фоне темной улицы, волосы и легкое летнее платье голубого цвета.

Он быстро закончил, подошел к стойке и, улучив момент, когда Панчо остался один, сказал:

– Ты думал когда-нибудь о смерти?

Они отвлеклись от душного бара и под нескончаемый гул вентиляторов, гоняющих тоску и радость людей по кругу, погрузились в странный философский диалог.

– И все же я думаю – она ангел. И приходит только для того, чтобы избавить нас от этой суеты, – сказал Панчо, подчеркнув последние слова обводящим бар жестом.

Ему снилась тьма. Густая, вязкая, такая, что, кажется, дотронься рукой – и на пальцах останется липкое, маслянистое. Но в ней было нечто столь прекрасное, что он куда-то падал, отражаясь в этой Красоте.

– Ты бы мог остаться со мной, ничего не спрашивая?

Слияние их глаз продолжалось, слияние в одно целое, нераздельное, оно приносило легкость. Легкость семечка одуванчика, летящего в зное июльского солнца в горизонт бесконечности. От ее прикосновения разливалось тепло, ему было хорошо от того, что она рядом. Он рассказывал про свое довлеющее одиночество. О том, как страшно ему иногда быть наедине с собою, вглядываясь в свою душу в замерших частицах времени.

В ее глазах цвета прозрачного утреннего моря проявилась печаль.

– Сейчас ты расскажешь все, что скрывает твоя темнота. Перестань заботиться о том, чтобы понравиться мне. Это ни к чему.

И подумал он что, может быть, все уже случилось, но если это так – он ни о чем не жалеет. И если это действительно так – значит я скоро увижу ее.

На другом краю мира, где они были вдвоем, зачинался рассвет. Зарождающийся день протягивал новые лучи, сплетая удивительный узор, сияя мириадами солнц, бесконечным разнообразием цвета.

Проснувшись, музыкант ощутил в себе необъяснимую радость. Поднес ладони к лицу и совершил омовение. Жест всплыл моментально, из прошлой жизни, из забытого веселого детства.

Прабабушка была мусульманка, и неизменно перед едой, ложась спать или просыпаясь, – она молилась. И вот это движение ее морщинистых, дрожащих рук, круговое, от центра лба в стороны и книзу, вдруг ясно и четко предстало перед ним. Бабушка рассказывала, что перед тем как уснуть, она молится за всех, кто был и есть, за всю семью.

Он был сейчас ребенком, счастливым, живущим одним мгновением, настоящим. От одного неожиданно возникшего образа бабушки его тело словно вернулось туда, куда, казалось бы, невозможно вернуться никогда.

Открыл глаза. Прищурился. И повторил круговое движение рук. И в какой-то миг засмеялся, поймав себя на мысли, что не смеялся так давно.

Вдруг ему захотелось немедленно, не откладывая ни на секунду, отмыть графин, очистить его, преобразить. И наполнить чистой свежей водой.

Солнце сегодня было милосердно. Освежающий бриз дарил прохладу, неторопливо покачивался океан, притягивая взгляд магией движений. А на низком столике сверкал прозрачный графин и солнце, попадая в плен хрустальной красоты, отражалось сотнями бегающих зайчиков.

Вдруг Мими потеряла один лист. Ветер подхватил его и стал то подбрасывать листик вверх, то отпускать, и, когда тот почти касался земли, вновь завладевал им, кружил, вертел, уносил то в одну сторону, то в другую. Затем опять поднимал маленький лист высоко в небо, и он медленно и плавно уходил вниз, пока, наконец, не опустился на прибрежные волны.

Музыкант побежал к нему. Подвернул ногу и с разбега упал, зарывшись лицом в песок. Прежде он бы выругался из-за этого, понес бы на себя, на весь мир, а он смеялся. Когда вода коснулась ног, он с размаху бросился в теплую пучину и поплыл дальше от берега. И откуда взялись силы? Остановившись, оглянулся назад – Мими превратилась в куст, а его дом…

Конструктор из чистого дерева, не покрытого ни лаком, ни краской. Аккуратные бруски разных размеров, окна, крыша, забор и труба – все из дерева. И если поднести такой брусочек к носу – вкусно пахло свежеструганной древесиной. Он собирал из конструктора дома и населял их фигурками солдат, рыцарей, ковбоев и индейцев. И то, что в одном доме могли жить и солдат с автоматом, и рыцарь с мечом, а во дворе стояла модель спортивного автомобиля, его совсем не смущало. Все они прекрасно уживались под одной крышей.

Музыкант перевернулся на спину и распластался на волнах, раскинув руки. Красивый домик, пахнущий свежим деревом, населенный разнообразными фигурками, исчез из памяти, оставив после себя радостную искорку. И все исчезло кроме одинокого человека, вдруг переставшего ощущать себя одиноким.

Сомнения вернулись, когда он пил кофе, размышляя о том, что с ним происходит.

«Странно. Через несколько дней все закончится. И ничего не будет. Так отчего же я так… – он побоялся произнести это слово, но оно само собой вырвалось, – счастлив!»

Музыкант посмотрел на затихший океан, на солнце, падающее медленно в его объятия, взглянул на замершую Мими. Ничего не изменилось. И в то же время изменилось все!

Зайдя в дом, он подошел к Дереву, погладил лист шириной в две ладони. На нем осталась глубокая борозда от пальцев: лист покрывал толстый слой пыли. Музыкант кинулся на кухню, отыскал тряпку, жирную, грязную, и с омерзением выбросил ее. И тогда он обнял горшок и, напрягая всю силу воли, приподнял. Пошатываясь, вышел из дома, осторожно спустился по скрипучим ступеням, старательно считая их – раз… два… три… С трудом сделал еще несколько шагов.

– Ничего, – задыхался Музыкант, ловя ртом воздух. – Мы дойдем.

Он нес его бережно, с максимальной осторожностью. Ноги вязли в песке, идти было неудобно и тяжело, мышцы рук немели, он прижался к горшку всем телом, влился в него. Сумасшедшее напряжение сковало, музыкант пошатнулся, потерял равновесие, но чудовищным усилием смягчил удар, и Дерево плавно зарылось в песок.

Сняв с себя рубашку, музыкант смачивал ее и аккуратно, придерживая каждый лист, стирал пыль. Когда все листья засияли изумрудно-зеленым, он по колено зашел в воду и стал брызгать на Дерево. Листья покрылись крупными стекающими каплями, в них отражалось горящее солнце.

Он неожиданно рано проснулся, ушел на берег и долго плавал. Вернувшись, заварил кофе, поблагодарив Панчо за превосходный напиток, и внезапно, вспомнив про него, захотел записать на бумагу свои мысли. Он придумал, что будет писать оставшиеся дни и этот дневник оставит в последний день перед тем как. Да, перед тем как. Оставит на видном месте.

Не желая откладывать, музыкант бросился искать бумагу и ручку. Не найдя ни того ни другого, взял обкусанный карандаш и нотную тетрадь, решив, что писать можно и между строк, то есть между нот.

"Вот уже три дня, как я принял это решение. Вот уже три дня, как встретил Ее. Даже не встретил, мельком увидел в окне, проходящую, плывущую в воздушном голубом платье. И какое-то сверхъестественное чувство, интуиция или прозрение, я не знаю, подсказало мне, что девочка эта пришла за мной.

А я словно очнулся от сна, проснулся после многолетней спячки. Словно бы мне подарили новую жизнь, пусть и ненадолго, на несколько дней, но жизнь настоящую, полную чувств…"

Солнце, преломившись сквозь прозрачный графин, отражалось на тетради маленькими радугами. Он захотел было поставить дату внизу, так обычно делают в дневнике, и с изумлением обнаружил, что не знает ни какое сегодня число, ни какой месяц.

Музыкант перечитал запись и подумал, что хотел рассказать немного о другом: о Дереве, дышавшем свежестью, о танцующем листике Мими. Он ушел в дом, вернувшись с саксофоном в руках, и заиграл небольшими отрывками музыку, что записана между строк дневника.

– Надо идти к Панчо, – решил он. – Иначе я не узнаю, какой все-таки сегодня день.

Музыкант еще раз проиграл позабытую мелодию и, зачехлив саксофон, подошел к ржавому гвоздю у двери. Взглянул на шляпу и улыбнулся. Она была белоснежной, ослепительно белой.

И походка, и осанка его разительно изменились, шел он бодрым шагом, расправив плечи, приподняв голову, раскрыв грудь. Взгляд не падал вниз, в тропинку, покрытую таким же красно-желтым, как на побережье, песком, а устремлялся вперед. И в походке этой пробивалась музыка. Он шагал, пританцовывая, и что-то напевал.

Белое пятно привлекло внимание. Подойдя ближе, музыкант увидел птицу с длинным ярко-белым оперением. На груди ее алела застывшая капля крови, голова повернута набок, соединяясь с телом изящным изгибом шеи. Глаза застыли, остекленели, в них отражались покачивающиеся кроны пальм. И редкие растянутые облака проплывали в ее глазах, словно это было небо.

Музыкант бережно взял ее в руки и отнес к ближайшей пальме. Уложил в небольшую ямку меж корней, прикрыл лежащим неподалеку листом, оставив снаружи голову. Глаза птицы смотрели на него, вопрошая неподвижным суровым взглядом.

Он вынул из сумки саксофон и, видя себя со стороны в зеркалах круглых мертвых глаз, заиграл ту мелодию из дневника. Грустная, пронзительная это была музыка.

Стихло… Шумные, кричащие джунгли обратились пустынным безмолвием, проникшись новой неизведанной красотой, неожиданно нарушившей обычное течение жизни. И все вокруг вслушивалось в музыку, посвященную благородной мертвой птице.

– Ну и чудеса! – воскликнул Панчо, входящему в бар музыканту. – Ты чего это? Надоело сидеть в своей хижине? Кофе будешь?

Музыкант, молча, кивнул, но Панчо не обижался, он привык к его замкнутости.

Вопрос о том, какое сегодня число нисколько не удивил Панчо, потому что и он не знал этого. Порывшись в каморке в глубине бара, они нашли календарь и выяснили, что сегодня понедельник, правда про понедельник то Панчо знал, девятое марта.

– Привет, амиго, – послышался певучий голос Нии из кухни.

– Хорошо выглядишь, – воскликнула она, присвистнув от удивления. – Влюбился? Или на тебя свалился нежданный подарок судьбы?

– Я немного поиграю?

– Хоть до утра, – приветствовал Панчо. Ему тоже не хотелось оставаться одному: Ния собиралась на рынок, а клиенты, как обычно, появятся, когда спадет дневная жара.

Сев на свое место, справа у стойки, на возвышении, обозначающем некоторое подобие сцены, он заиграл мелодию из дневника. Она не покидала его все то время, пока он шел, и играла нескончаемым повтором в душе. Когда музыка становилась отрывистой – то возвращающей к первоначалу, то падающей в необъятность, – в глазах его жила белая птица с алой каплей на груди. Билась, металась, летала в бездонных глубинах. А когда звуки тихо журчали переливами, – он видел красивую девочку, таинственно бредущую в сумраке ночи.

«Влюбился?» – недавний вопрос Нии, прозвучал как утверждение.

«В кого?! В свою…?!!»

Слово далеким эхом грянуло где-то в сферах сознания, но не прозвучало четко и ясно. Он не решился произнести это слово, даже про себя.

Это открытие так поразило его, что он остановился, музыка оборвалась, запнулась обо что-то очень важное. Знойная тишина разлилась и внутри, и снаружи. Повеяло ароматом сладкого безумия, полного сумасшествия. Мир убежал, покинул его.

Безмерная суть, залитая голубым потоком. Одинокая птица с красным пятном, парящая невидимо высоко. Она кричала, надрывалась, а до него доносился лишь шепот: «Безумец…»

И глаза… цвета прозрачного утреннего моря.

Потом он напился. И впервые за много лет не заливал ромом раздирающую тоску, не бежал в хмельной туман от одиночества. Не падал в пропасть «ничего», пытаясь забыть себя хотя бы на несколько часов. Музыкант напился от радости, она буянила в нем – он не мог играть, не мог сидеть, не мог есть. Он вспыхнул, зажегся, заискрил. И был не человеком – чувством. Оголенным, открытым, рвущимся наружу.

Панчо поначалу напрягся, недоуменно и подозрительно смотрел на него. Но как тут можно было удержаться! Вскоре Панчо за стойкой не было. Там царила Ния, временами хохотавшая до слез, наблюдая, как Панчо и музыкант танцуют, рьяно отдаваясь ритму музыки. Играла модная мелодия – всемирный хит прошлого лета. И как только она затихала, включался повтор, и все начиналось сначала. Круговорот движений, вращающиеся тела, смеющиеся лица. Прожив в танце три-четыре раза, они обнимались и шли к стойке. Как по мановению, лица их менялись на уморительно-жалобные, умоляющие. Ния держалась недолго, маска сердитости и недовольства отлетала, и она наливала им, впрочем, совсем понемногу – радость пьянила, как ни один ром на свете.

И Ния стала пританцовывать за стойкой, тряся маракасами.

И кто бы подумал, заглянув в бар, что сегодня понедельник. Бар был забит полностью. Столики исчезли, переставленные и забытые по углам и стенам. И все танцевали. Под одну и ту же мелодию.

«Вчера я видел красивую белую птицу. Но как она обрела гармонию в смерти, так я обрел в ней любовь. Я вновь радуюсь жизни, каждому ее проявлению, каждому мгновению. Радуюсь безбрежному океану, так много печального слышавшему от меня, палящему солнцу, радуюсь Мими. Панчо, Мими – это пальма. Посмотри прямо с террасы и чуть влево, и увидишь, она там одна. Радуюсь тебе, мой единственный друг.

А как мы вчера танцевали! А?!"

Зайдя в дом, он посмотрел на дерево. Что-то кольнуло внутри, задело и вырвалось в мысль: «А как же оно?

Пятью минутами позднее он был у Мими, зажимая в руке длинный нож. Вспомнив, что дерево не любит прямой солнечный свет, принялся копать яму там, где всегда валялся в густой тени. Разгреб песок, вонзил нож в чуть влажную почву.

Пот бежал по лицу потоками, попадал в глаза, мешал, он закрыл их и продолжал копать, втыкал нож глубже и глубже, а прервавшись, набирал полные ладони земли и откидывал из ямы. Наконец остановился. Яма выглядела больше горшка.

Вернувшись, взял столик с террасы, подошел к Дереву и, придерживая ствол левой рукой, правой со всей силы ударил по горшку. Тот разлетелся на куски, целым осталось дно с неровными зазубринами.

Вскоре он плыл, останавливаясь каждые десять метров, и, оборачиваясь, разглядывал Дерево Счастья, красующееся в тени старшей подруги. Листья их слегка касались друг друга, гладили.

Истинная любовь не принимает сомнений. И ты можешь прыгнуть в этот бурный поток, не зная, да и не задумываясь, куда он выбросит тебя, в конце концов. Либо остаться на берегу, наблюдая за ним со стороны.

К вечеру музыкант оказался у Панчо. Он хотел играть. Играть и только играть. Выразить переполнявшее его чувство, поделиться им. Панчо, добродушно улыбаясь, заявил, что он приносит ему удачу – бар опять полон. Они выпили по чашке кофе, закурили и от души посмеялись над вчерашними танцами.

Затем был миг, и музыкант исчез. Он явственно ощутил свое отсутствие, хотя, несомненно, все еще находился в том веселом шумном месте. Он бы не смог сказать, ни где он был, ни сколько времени, да и не важно это было. Все что волновало его сейчас, все что единственно было важным и нужным, все, о чем он хотел сказать – родилась Музыка.

В зале стоял оживленный гул, и он хотел попросить тишины. Но…

Издалека пришло легкое дуновение. Прошелестело, приблизилось, прикоснулось и охватило порывом. Погас один столик, затих другой, пропал третий. И тишина наступила.

В глубине ее зарождался стон, неясный, смутный. Пробуждался, пробираясь сквозь толщу времен. Приливом. Ближе, ближе, раздирая преграды, нарастая, набирая мощь… он летел навстречу и, взметнувшись…

То было чувство истинное, спрятанное в струях дождя. И затрепетала ее душа, слезами орошая землю. И смеялась, улыбкой, укрывая мир. И натянутое тонкой, готовой в любую секунду разорваться, струной, щемящее чувство падения…

И… тихий шепот листьев…

Воцарилось безмолвие. Мир теней. Он боялся открыть глаза и взглянуть в их лица и души.

Прикосновение. Блаженный Будда крепко сжал его руку, глаза у него были влажны, а на заросшей щетиной щеке застыла маленькая капелька.

Зал оттаял. Послышались голоса.

Никто за весь вечер так и не просил повторить эту музыку. Прожить ее еще раз никто не отважился. Да и у него не хватило бы сил.

В полдень следующего дня Музыкант был в городе, побывал у нотариуса, оформив надлежащим образом дом на Панчо. Зашел в уличный ресторан, заказал красного сухого вина и поджаренные креветки.

«Кажется, все. Я сочинил прекрасную музыку. И вновь ощутил в себе любовь. Пережил бесподобные чувства, которые, как думал, никогда уже не откроются мне. Я отчетливо представляю невозможность этой любви. И тут же думаю, что невозможность эта – только плод моих воображений, надежд и ожиданий. Я понимаю, что ради этой встречи я жил. И страдал, познавая великую любовь для того, чтобы спустя много лет, в тупике одиночества, распознать ее, открыться ей. И окунувшись в благодать сей тайной силы, сказать: «Я люблю».

Музыкант отправился бродить по городу. На одной маленькой улочке оглянулся на несколько лет назад. Тогда на окне офиса туристической фирмы он увидел яркую фотографию – девственные пляжи и манящий таинственный океан.

Что-то непознанное и бесповоротное подтолкнуло его.

Шел первый снег. Большие пушистые хлопья снежинок падали очень медленно, наслаждаясь этим мгновением. Воздух был юн и свеж. И впервые за два страшных месяца, похожих на сплошную черную дыру, ему захотелось жить. Жить, дышать, радоваться каждой секунде бытия, каждой снежинке.

Так он оказался на этом побережье, в надежде оставить прошлое. Но оно последовало за ним на край света.

Устремив взгляд вдаль по дороге, уходящей в холмистые горы, он вдруг понял, что музыка эта зародилась еще в тот момент, когда он впервые увидел ее. Когда они, молча, смотрели друг на друга, потеряв время, ускользнув с шумной вечеринки в иную реальность тишины.

Он не замечал, как уходил день, забирая с собой уставший город, все проигрывая мелодию, придавая ей совершенство, добавляя новые штрихи, извлеченные из-под тяжкого бремени одиночества.

И пару раз, он был в этом уверен, мелькал за углом подол летнего платья голубого цвета.

Приближался золотистый багряный вечер, когда Музыкант вошел в бар.

– Эй, амиго, рад тебя видеть, – закричал Панчо. – Не поверишь, но тут все уже соскучились по твоей музыке. Может, ты будешь играть чаще? А? Мы были бы рады видеть тебя. Нет, я не настаиваю, но все же подумай. Рому или кофе?

– И того и другого.

– Вижу, ты в хорошем настроении. – Панчо с воодушевлением принялся разливать ром и варить в серебряной посудине кофе, таская плошку по нагретому песку.

Музыкант оглядел бар. Его внимание привлекла пара – мальчик лет шестнадцати, с вьющимися волосами иссиня-черного цвета и такими же темными глазами. И девочка, под стать ему смуглая, длинные черные ресницы, глаза оливкового цвета. Ее лицо еще сохранило нежную доброту, чистоту души. Юноша не отрывал взгляд от своей спутницы, что-то оживленно рассказывал ей. Иногда они смеялись, и было заметно, что мальчик искренне радуется ее смеху. Иногда они молчали, и тогда он брал девочку за руку и смотрел на нее. Она смущалась от его взгляда и даже как будто сердилась на него. Но глаза юноши горели таким восхищением! И девочка, сохраняя на лице, впрочем, не совсем умело, выражение строгости, внутри наслаждалась столь явным проявлением чувства.

Музыкант захотел подойти к ним, к их столику, и сыграть что-нибудь романтичное, может, мелодию Любви, подарить ее напоследок двум влюбленным сердцам. Нет, они смутятся. Все, что они хотели бы сейчас, – это оказаться на необитаемом острове.

«А музыку я все же им подарю».

Он взошел на импровизированную сцену, взглянул на них. Теперь говорила девочка, подчеркивая слова забавными жестами, и юноша восторженно внимал ей. Музыкант улыбнулся, поднес к губам саксофон. Когда саксофон заиграл ярче, юноша обнял ее за талию, и они закружились. Необитаемый остров еще будет в их любви, а сейчас они невольно привлекли внимание.

Рядом с ними оказались две танцующие пары, затем пять. А когда он закончил играть и тут же продолжил, ибо не хотел разрушать молчанием очарование этого вечера, танцевал весь зал. И Панчо покинул стойку, забрав в объятия Нию.

Мальчик и девочка целовались. Наслаждались мгновением, которое непременно запишут в книгу своей жизни, даже если пути их разойдутся. И когда-нибудь, вспоминая, что же было радостного в их судьбе, вспоминая счастливые картинки, они вспомнят этот вечер, этот бар, завораживающий бесконечный поцелуй, эту музыку.

И быть может, вспомнят музыканта в белой шляпе с саксофоном в руках.

Он плавно перешел к мелодии, что когда-то играл умершей птице.

…Это был ничего не значащий взгляд, пробегающий, мелькнувший мимо окна. Он обомлел, на секунду перестал играть, спохватившись, продолжил. Дремлющий, утихший вулкан разорвался внутри, дрожь пробежала по всему телу и вылилась в музыку. Она была там, за окном. Ветер беспокоил ее волосы, а уста маняще шептали.

Уже несколько часов шел дождь. Хмурая молочная пелена. Темное небо, нависшие тяжелые облака. Дорога превратилась в желто-серое глиняное месиво, машина то и дело уходила в занос, но Панчо уверенными движениями ровнял ее. Запотевший салон наполнял глубокий, с хрипотцой, голос темнокожей джазовой певицы.

– Заеду, как всегда, в восемь, – сказал Панчо, остановившись у дома.

Музыкант крепко пожал ему руку, задерживая ладонь дольше обычного.

– Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что ты есть. – Музыкант пристально посмотрел другу в глаза, разжал руку и ушел не оглядываясь.

В доме он направился к комоду в углу, где в серебристой рамке стояла фотография. На темном фоне южной ночи – девушка в коротком черном платье и юноша в белой шляпе. Музыкант взял рамку и, раздвинув металлические лапки, вынул стекло и извлек фотографию.

За окном все сильнее стучал дождь. Он открыл комод и достал небольшой блокнот с тиснеными золотым цветом буквами – «Книга для записей».

Седьмое сентября. Три часа до аварии. Последняя запись…

«Я так хочу ребенка, с ума сойти можно! Я просто хочу стать матерью, иметь ребенка от любимого человека и разделить с ним это счастье! Я очень хочу ребенка, нашу девочку! Боже, если Ты меня слышишь, помоги мне, ведь я искренна и не могу больше, ведь это такое сильное чувство!»

Дождь уходил, и вскоре, сквозь мозаику клубившихся облаков, в океан столпами света спускалось солнце. Он сел возле пальм, оставив книгу под Деревом Счастья. Чиркнул спичкой и поднес родившееся пламя к словам потерянной души. Огонь неуверенно обнял их. Погружаясь в размеренное горение, в начало пути по закругленным расширяющимся лабиринтам, он в какое-то мгновение вечности постиг…