Текст книги "Призраки Калки"

Пока оглядывался, вошли воеводы.

Поклонился низко.

– Сядь, Трофим, – сказал Лев Гаврилович, – предстоит нам долгое толковище.

Послушно сел.

Льва Гавриловича он запомнил по первой встрече, то был день, когда оплакивали Евпатия. И то был совсем другой муж: стар, немощен, убит горем, часто моргающие глаза заволочены слезами.

Ныне пред ним предстал иной: пожилой, но холёный, с короткой бородой и властным взглядом, нос с горбинкой, голос твёрд. Один из первых воевод Рязанской земли. Такому и без желания станешь повелеваться.

– Трофим, сын Аникея из ремесленной слободы, – стал говорить Вадим Данилович. – Родителев вживе нет. Коренной рязанец. Дружинник Ингваря Игоревича. В полон угодил чуть более пяти лет назад, находясь в сторожевой заставе Дикого поля. Угодил по глупости и беспечности. Уцелел чудесным образом – один из пятерых. Ныне проживает в родительской избе. Так ли, Трофиме?

– Так, воевода, – отвечал Трофим осторожно. – Служил в десятке Евпатия Коловрата. В Диком поле нарвались мы негаданно на диких половцев.

– То ведомо, что израды не было, – насупился Лев Гаврилович, – была обычная беспечность и рассупонивание. Да что ныне о том? От тебя треба – день за днём сказывать особенно запомнившееся о пребывании в колодках. Зело дотошно о приходе монголов и вызволении из неволи. С кем ушёл, куда и каким способом?

Трофим хотел было поинтересоваться, к чему всё это, но прикусил язык, едва Вадим Данилович взглядом пресёк его вопрос.

Здесь не до того. Тайная служба вопросов не любит, она их только задаёт.

И Трофим стал сказывать, долго, сбивчиво, порой до двух раз возвращаясь к одному и тому же.

Дошли до монголов, Вадим Данилович попросил более подробностей, задавал уточняющие вопросы, побуждающие Трофима вспомнить то, о чём и думать забыл.

Но повествование бывшего колодника окончилось, принесли квас.

Вадим Данилович позвал:

– Кирилл, всё ли успел записать?

– До последнего глагола, воевода, – отвечал невидимый писец.

Трофим удивлялся, но решил, что тайная служба и есть такова.

– Теперь о важном, Трофим, – сказал Лев Гаврилович, – о службе отчине нашей.

– Токмо и мыслю о том, воевода.

– Молчи и слушай, не перебивая, – предупредил воевода Вадим Данилович.

– Быть тебе прелагатаем тайной службы рязанского князя.

Тут и «ахнул» Трофим, но смолчал.

– Грамоте разумеешь ли?

– С детства обучен при Успенском соборе.

– Добре. Путь твой ляжет через Половецкие степи Дикого поля – путь, хоженный тобой, прямиком в страну Хорезм, где ныне хозяйничают монголы. Пойдёшь под видом чернеца. Остальное многажды обскажет Вадим Данилыч.

– Позволишь спрос, воевода?

– Спрашивай.

– Когда отправляться прикажешь? Я чай, не завтра?

Воеводы дружно рассмеялись.

Ответил Вадим Данилович:

– Тебе предстоит многое узнать, многому обучиться. Ежели увидим, что в силах и способен, тогда и отправишься – добывать нужные сведения… Но, одначе, может статься, что и не годен ты для таких справ.

– Как так не годен? – встрепенулся Трофим, даже воеводское порицание его в этот раз не остановило. – Я отчине служить хочу! А какой служба сия станет – не мне определять, где и как…

– Вот за эти словеса хвалю тебя, Трофим, – отозвался Лев Гаврилович. – Мыслишь верно. Поглядим.

– Служить отчине ты станешь, – успокоил Вадим Данилович. – Не прелагатаем, так в особой сотне, кою возглавляет Евпатий. Одначе скажу, дружинников много, им способен стать каждый, у кого руки на месте и голова не пуста, а прелагатаев от Бога недостаточно. Быть им – честь велика, труд велик, но опасен, многих потеряли… Там ведь что? Треба уметь хорониться, притворствовать, менять личины. Разумеешь? Труд прелагатая высоко чтит сам рязанский князь. В отчине ни в чём не будешь знать отказа. Коли женат, твоя семья на полном княжеском довольствии, а сгинешь, служа, жене и детям князь будет давать на безбедное житьё.

– Иноземную речь разумеешь, то ведаю, – сказал Лев Гаврилович. – Окромя половецкой, какую ещё?

– Постиг глагол монгольский, поверхностно, основное разумею, – охотно отвечал Трофим. – Не примите за бахвальство, но с иноземной речью у меня полный лад. Мне стоит трохи послушать, как звучат те или иные языки, – схватываю скоро.

– То дуже добре.

– В неволе говаривали мы на смешанном языке, что состоит из разных слов, разных наречий – кипчакских, хорезмских и прочих.

– Это как?

– В сию речь добавляли новые слова новые полоняники – ляшские, булгарские, угорские, дабы друг дружку разуметь.

– Я чай, и это сгодится, – кивнул Лев Гаврилович. – Теперь тако, Трофим, из града не отлучаться ни на шаг. Ждать вызова. Воевода Кофа с другими делами разгребётся и займётся вами вплотную.

– Нами? Я не один таковой?

Воеводы снова дружно рассмеялись его наивности.

– Нет, прелагатаи у нас работают во всех сторонах света. Не ты один.

– Но помни, – сурово проговорил воевода Коловрат, – о толковище сём, что здесь слышал, ни одна живая душа знать не должна.

– Уяснил крепко.

– И остатне, Евпатий уезжает, я чай, не на один день. Просил до тебя довести. Сходи повидайся, успеваешь…

Вадим Данилович чуть приподнялся с лавки и, чуть повысив голос, позвал в соседнюю дверь:

– Мирон!

Мирон будто ждал за дверью, явился мгновенно: лицо добродушно, усы, борода, длинный кафтан чёрного цвета – ни дать ни взять священник из обители.

– Препроводи Трофима в конюшню и выдай жеребца подходящего.

Мирон поклонился и жестом пригласил Трофима следовать за ним.

– Корм жеребцу станешь отпускать каждый день, без задержек.

Трофим встал, поклонился сдержанно, только и вымолвил:

– Не подведу!

– Знамо, не подведёшь, – охотно ответил Коловрат. – Конь тебе не для почёта, а для скорости выполнения наказов, ежели такие сыщутся.

– Таковы сыщутся? – переспросил Трофим.

– Сыщутся. Теперь ты на коне. Ступай!

– Разумеешь, полезен станет в Средней Азии? – спросил Вадима Даниловича после ухода Трофима.

– Когда поймёт, в чём суть, проникнется. Пока для него всё поверхностно. Сейчас ему ещё сподручней в сотню и мечом помахать.

– Это ныне от тебя зависит, Вадим. Навыки воинские он растерял, но они легко восстанавливаются. А вот грамота, знание иноземной речи, особливо способность постигать её в короткий срок – это не растеряешь. Работай с ним. Куда ещё готовить станешь?

– Дербент у нас прихрамывает, Грузия с Азербайджаном явно хромают. Киевское и Черниговское княжества недостаточно охвачены.

– Значит, пока четыре. С княжествами можешь не торопить, свои всё ж. С остатними починай уже заутре.

– Понял, Лев Гаврилович.

С Евпатием простились, как старые други.

– Надолго?

– Не ведаю, Трофим. Может статься, и навсегда. Такова наша доля.

– Возвернёшься, меня в Рязани уже не будет.

– Ничего, мир велик, но и человек в нём тоже не песчинка. Встретимся, ещё и в одной сотне повоюем.

– Дай-то Бог!

Трофим огляделся по сторонам.

Алёша Суздалец дремал под навесом, Кондрат и Найдён хлопотали у лошадей, подтягивали сёдла, приторачивали припасы.

– Евпатий, – сказал шёпотом, как великую тайну. – Мыслю, дело твоё сложное и опасное. Запомни, ненароком встретите монголов и положение ваше станет совсем безвыходным, крикни им: «сотник Тургэн». Ежели сам сотник будет, ему говори: «рязанец и булгарин, ещё – Субедей». Кому другому пояснишь, что ведаешь Тургэна. Запомни имя, авось и сгодится. Вы ведь кипчакскую речь разумеете?

– Половецкую?

– Её.

– Как свою родную.

– Так вот, Тургэна сам Субедей отметил, сделал сотником, он добрый, душевный, хотя и недруг, но честь воинскую разумеет.

– Запомню, Трофим, – обещал Евпатий и повторил: «Тургэн». – Может, и сгодится. Субедей кто таков?

– Это у них лучший полководец, скажи его имя любому монголу – надёжней охранной грамоты. Под его началом проходила битва при Калке. Он прошёл много стран, которые одолел, прежде чем оказался в донских степях.

– Степи он тоже миновал победителем, – задумчиво произнёс Евпатий и посмотрел на друга испытывающе. – Про Дикое поле сам догадался или батюшка шепнул?

– Не догадывался ни о чём, а уж Лев Гаврилович тем паче не говорил. В одном ты прав: мир велик, монгольские отряды могут шастать где угодно, к примеру в Диком поле. Они ведь никого и ничего не страшатся, это от них все бегут в разные стороны.

– Это поначалу, Трофим, – сказал Евпатий. – Пока никто не постиг их тактику и стратему. Страшно, пока неведомо. А тот, кто страшится недруга, не сможет его одолеть. Перестанут страшиться – одолеют.

На том и простились.

Евпатию предстояла дорога в Киев, потом к берегам Сурожского моря.

Трофима ждал Хорезм. Собственно говоря, как такового Хорезма уже не существовало. Но ставка Чингис-хана находилась именно там, перемещаясь то в Бухару, то в Самарканд, то в Ургенч. Теперь все древние богатые города входили в состав улуса Джучи.

Трофиму надлежало быть в самом сердце империи монголов.

В этот вечер Трофим подъехал к избе на чалом жеребце.

Антонина аж руками всплеснула и просияла лицом.

Пока Трофим готовил место для коня, она хлопотала у костра во дворе.

Картина щемящая, почти семейная, к глазам подступили слёзы… Но на месте этом он видел Марию, и только Марию.

Баженка помогал носить сено в ясли, а когда Антонина ушла за приправами, сказал:

– Мария утром, едва ты ушёл, молока приносила. Вот эта тётка вредная, – он кивнул на костёр, – прогнала её и молока не взяла, сказала: Трофим более не нуждается. А её дети кричали сильно и рожи строили страшные, особенно постарше который.

– Ну ты-то не испужался?

– Нет, я из рода храбров.

– Это так, ты из храбров, а подрастёшь – непременно станешь витязем.

– Хорошо бы, – шмыгнул носом Баженка. – Вот Албыч твой их страшится, а они его дразнят. Он и сейчас залез под лавку и скулит, не вылазит.

Гоздор и Пустовин – дети Антонины – стали у плетня, поплёвывая семёчки.

– У-у, злыдни! – пригрозил им Баженка.

– Неси сюда Албыча, – велел Трофим, а сам направился к братьям. – Пошто соседку утресь забижали? – грозно вопросил оробевших отроков.

– Матерь повелела, – нехорошо улыбаясь, ответил Гоздор. – Нам самим к чему?

– Обоим вам уши пообрываю и вместо них приставлю заячьи хвосты, коли станете впредь так делать.

– Трофим, да не серчай ты на них, – затараторила Антонина, – они по недомыслию. Мария тоже хороша. Кто её звал? Али без неё молока некому носить?

– Я её звал и просил нести молоко.

…Ночью она опять пришла к нему.

И было в ней какое-то притяжение, казалось Трофиму. Но, разобравшись основательно, понял, что всё в ней строилось на правильном расчёте: молодой крепкий мужик нуждался в женской ласке и надо было вовремя себя предложить. Немного давила на жалость, беспрестанно говоря о своих детях, вспоминая их отца – воеводу Бакая, погибшего от рук монголов. А каково без отцовской поддержки?

– А пошто они у тебя дутые такие? Не смеются, не веселятся? Старший и вовсе смотрит на всех волчонком.

– А он загодя ко всем питает зло, – просто ответила она.

– Это как же? А за что?

– А у него, ещё маленького, мужское достоинство было как будто запечатано, сильно маялся он. Пришлось знахарку звать и острым ножичком обрезать верхнюю часть…

– Получается, вроде бы как у бесерменов[42]42
  Бесермены – мусульмане.


[Закрыть]?

– Про таких бают, что сама мать-природа супротив того, чтобы их род продолжался. Он ведает про то, потому все и всё ему немило.

Она удручённо замолчала, потом продолжила:

– Зато младший весел и счастлив сразу за двоих.

Трофим тогда не знал, да и никто не мог даже предположить, чем эта гоздоровская нелюбовь ко всему доброму миру оборотится для Рязани в год нашествия монголов.

Но до него оставалось целых четырнадцать лет.

– Знаешь, Трофим, – призналась Антонина, – я и сама иногда боюсь его волчьего взгляда исподлобья и думаю: что из него вырастет?

Трофим уже догадывался, что горькие эти словеса сказаны понарошку и продиктованы не только близостью, но и её желанием покрепче привязать его к себе, мол, ты узнал то, что никто не знает…

– Пошто воевода звал? – спросила Антонина, прижимаясь к нему всем телом. – Коня даровать? Может, и рухлядью какой наградит?

– Тебе-то зачем?

– А как же! Про тебя мне хочется знать побольше.

– Про меня тебе надо знать только одно, – холодно ответил Трофим. – Минует месяц, только меня в Рязани и видели.

– А это как же? – вскочила она с места. – А меня на кого покинешь?

– А ты кто? Жена законная? Детишек нарожала, о коих я заботиться должен?

– Детишек не детишек, но мои ласки и заботы тоже дорогого стоят! – выпалила Антонина, за какие-то мгновения из любящей, красивой женщины превратившаяся в сварливую старуху. – Ел мою ядь, пользовался мной беззастенчиво, обидел меня, вдову, а теперь бросаешь? Плати!

– Вот как? И какой платы желаешь?

– Отдай мне коня, не то пожалуюсь на тебя воеводе городскому.

– Ой и хитра ты, соседушка! – дошло до Трофима. – Сама ужом заползла ко мне, теперь винишь? Коня? Да он и не мой вовсе, а даден для несения службы. Он – воеводский! А у меня нет ничего ровным счётом, так что ошиблась ты, голуба.

Он оделся, зажёг лучину.

– Давай-ка, девица-краса, ступай к себе.

– Трофимушка, я ведь пошутила, – быстро оправдывалась она. – Испытать хотела на прочность твою ко мне.

– Непрочен оказался?

– Ты мне люб…

– Испытал волк зайца… Иди с Богом! И чтобы с завтрева ни тебя, ни твоих хлопцев я даже близ своего подворья не видел.

Она всхлипнула и ушла, шепнув на прощанье:

– Попомнишь ещё…

Позже она и в самом деле пыталась жаловаться воеводе на Трофима, который её, бедную вдову, «сильничал крепко, детей лупцевал по спине вожжами, а выжлеца – собаку гончую – похитил».

Данила Данилович не утерпел и рассказал о сём происшествии брату.

Вадим Данилович, зная наперечёт всех воевод во всех русских городах, выяснил, что никакого воеводы Бакая ни в Переяславле Южном, ни в других местах и в помине не было, и повелел вдову переяславскую от Серебряных ворот выселить в Южное предградие, на кузнецкую слободу.

Следующим же утром Трофим пошёл к Марии и рассказал обо всём честно.

Она немного поплакала, обозвала его «бревном неотёсанным», потому что не смог сразу понять женского сердца, как оному люб с первого же взгляда, первой встречи на берегу Оки.

И всё у них сладилось-столковалось. Через две седьмицы венчались они в Успенском соборе и зажили дружной семьёй.

Марии Трофим о грядущей службе не говорил, но намекал о грядущем – недолгом – расставании, она кинулась в слёзы.

Пришлось звать в подмогу Вадима Даниловича.

Высокий воевода пояснил законной супруге всё, что смог.

И ей этого вполне хватило.

По крайней мере внешне.

Светлой дорогой витязя

А что же град Ростов?

Что же родина прославленного витязя Олёши Поповича, неприметная весь[43]43
  Весь – деревня.


[Закрыть] в пяти верстах от града, именем Стрешнево?

Плачет весь, заливается слезами уже который день, и малый колокол церквушки Благовещенья вещает отнюдь не благо, а трещит вся его металлическая суть от горя, и горе разносит его глас по всей округе.

– Заповедал сыне мне и старухе моей, – говорил отец Леонтий прихожанам, – заповедал: отче, не кручинься, ежели не станет меня совсем в мире сём. Разумей, что сотворил я всё, на что Бог дал мне сил в угоду отчины нашей – святой Руси… Как же нам со старухой не кручиниться, а? Иване сгинул в злой сече неправедной Липицкой битвы, Олёша ушёл вскорости, дабы младшенького и тамо оберегать от лихости всякой. Как не кручиниться? Сыны на том свете, у Престола Господнего, а мы ещё на этом… Ан заповедал: не кручинься, живот наш – не наш, отчине он принадлежит всецело, и токмо отчине, не тебе, не матери нашей, уйдём мы – грядут прочие витязи, коими Русь-матушка никогда не оскудеет… – Он горько всхлипнул, воздел руки ввысь и простонал: – Господь наш Вседержитель! Забери меня и старуху к себе, чтобы могли мы быть возле сынов-мучеников!

И плакали прихожане навзрыд.

– Аще сказал сыне: «Батюшка, помни, мы не умираем, нас Господь к себе призывает».

Скорбно звонят колокола по всему Ростову Великому: епископ Симон распорядился, потакая просьбе князя Василько Константиновича.

Летописец Успенского монастыря Макарий в скорбные эти дни записал:

«Летописатель одинок.

Даже в обители, где многие мнихи многими трудами озабочены.

У летописателя свой тяжкий труд, сиречь летописание.

Он одинок, но духовное его окружение многопёстро: священнослужители, великие воители мира сего, оратаи и смерды, враги и доброжелатели.

Со всеми летописатель ровен, всем заглянет вовнутрь, но при этом он сам многажды проживает внутри, оставаясь безмерно одиноким и в то же время – многообщительным.

Ушёл Олёша Попович светлой дорогой витязя, ушла ещё одна бессмертная былина русичей.

Ах, кабы не так часто покидали нас, грешных, вятшие былины и сказания.

Он был настоящим русичем…

А что значит быть русичем?

Надо родиться здесь: в бедной избе, резном тереме либо в чистом поле, под открытым небом.

Надо жить здесь, дабы каждый день впитывать в себя эти лесные шорохи, звериные рыки, гук птиц, журчание ручьёв и плески воды; вдыхать запахи свежеиспечённого хлеба, дыма кострищ, вспаханной земли; слышать крик новорождённого младенца, громко возвещающего о своём прибытии в этот мир.

Надо сражаться за эту землю с её извечными врагами, не страшась и не сомневаясь. А удар меча либо копья, свист стрелы, летящей прямо тебе в грудь, воспринимать как прямое отражение угрозы твоим родным людям.

И тогда станет понятно, как, даже шагая тропою полоняника с колодкой на шее, можно оставаться свободным человеком, с гордым именем русич…

Аз есмь пребываю в скорби.

Да и нету в Ростове Великом и по всей Руси человека, который не скорбел бы в эти дни.

Боже, даруй ему и всему его православному воинству вечную память».

Алёша Суздалец приехал в Ростов Великий.

В сей град, где жили и заправляли тайными делами ростовского князя Василько Константиновича его дорогие казатели[44]44
  Казатель – наставник.


[Закрыть] Добрыня Злат Пояс, Тимоня Рязанец.

Нет их нынче.

На душе сумрак.

Да ещё колокола вливают в сердце такую горечь, что хочется, зажав уши, бежать куда-нито подальше.

– К тётке-то поедем или как? Ядь уж мерещится, брюхо подвело.

Кондрат вывел Алёшу из оцепенения.

– К тётке? Поедем чуть погодя. Успеешь брюхо своё многомерное насытить, и не единожды. Токмо в храм Успения Пресвятой Богородицы зайдём.

– К отцу Левонтию?

– Да, к батюшке нашего Александра Левонтьича.

В полумраке святого жилища только тихо потрескивали фитили свечей у образов.

Обедня уже отошла, вечерня ещё не наступила.

Алёша старался ступать осторожнее, дабы не нарушить покоя, казавшегося вечным.

Отца Леонтия увидел коленопреклонённым перед иконой Святой Богородицы, молча взирающего на лик Божьей Матери.

Глядел долго, изредка осеняя себя крестным знамением, наверное, мысленно беседовал с Богородицей.

Через несколько минут отец Леонтий встал с колен, отряхнулся малым взмахом руки, перекрестился и, не поворачивая головы, сказал:

– Терпелив ты, чадо… Аз мыслил, постоишь и уйдёшь. Но дождался.

– Мне, отче, тоже есть о чём поговорить с Пресвятой Богородицей.

– О чём же, дитятко? Земные наши мелкие дела Её мало касаются, а в больших мы полагаем, что без Божьей помощи обойдёмся. Лишь того не ведаем, что все наши дела – земные и небесные – во власти Вседержителя.

– Хочу спросить Её, как жить дальше. Все мои сотоварищи, окромя единого, побиты на калкинском позорище, а я вот вживе. Червь сомнения гложет мою душу, отче, и жизнь стала немила.

– Жизнь – Божий дар, сыне, её любить надо. Сохранился вживе – стало быть, Господь поспособствовал. – Он пристально поглядел Алёше в глаза. – Ежели токмо не сбёг от сотоварищей обречённых.

Суздалец вздрогнул, как от удара.

– Не бегаем мы от ворога лихого и братьев своих предавать не обучены, потому как – русичи… Наказ воеводы исполняли мы, отче благий.

– И что же заповедал вам сыне мой Олёша Попович?

«Провидец!» – мелькнуло в голове.

– Меня и рязанского Евпатия Александр Левонтьич отослал доставить в целости и сохранности князя переяславского Михаила Всеволодовича. «Князь – охранитель земли нашей, – сказал он, – а вы охраните его!»

– Узнаю сына своего, – прошептал благочинный. – Пред очами навьими думал, как спасать других. Тако же в своё время Илья Иванович Муромец уберёг их с Добрыней.

– Наказ мы исполнили, князя охранили, вернулись в отчину… Вот тут и начались муки наши. Как жить далее, не ведаем. Просвети, отче.

Отец Леонтий менял и возжигал свечи у икон, которые догорели. И сосредоточенно молчал.

– Живётся так, будто взяли мы куну[45]45
  Куна – здесь: ссуда.


[Закрыть] и не ведаем, как и чем за неё расплачиваться станем, – и горько, и студно.

– Мы – славяне, – ответил благочинный после раздумий, – история наша древней всего мира, она обширна и беспокойна. Во многих хартиях есть многие сказания о том, как растекались роды пращуров наших по всей широкой земле, как трудились и воевали. Как совершали невозможное. И не тлеющей лучиной, а пылающим факелом была их жизнь, за которую нынче не зазорно и нам – их далёким наследкам…

Тако мне, грешному, не зазорно за сынов своих, коих я воспитывал русичами. И вершили они невозможное.

Соверши же и ты, Алёша Суздалец, невозможное, живи и далее стоящим русичем, великие примеры пращуров наших зовут к этому. Живи так, чтобы житие твоё стало пылающим факелом.

У Алёши в глазах стояли слёзы.

– Прости нас, отче, – сказал он дрогнувшим голосом. – Прости и меня, и Евпатия.

– А и прощать-то не за что… Жизнь в долг не бывает, сыне, – тяжело вздохнув, ответил отец Леонтий. – Честь в долг не возьмёшь. Дело витязя – исполнять наказы воеводы. Исполнив в точности, можно вборзе жить далее и во все встречные глаза глядеть открыто. Вы исполнили наказ, он порешил даровать вам жизни. Живите так, чтобы Олёша на небеси ни о чём не горевал. Иди с миром! И да хранит тебя Господь.

Выйдя из храма, Алёша махнул рукой Кондрату, чтобы вёл коней в сторону кремля, а сам пошёл внутри ограды напрямик, через боковую калитку.

Хотелось побывать там, где впервые увидел Александра Леонтьевича, впервые получил от него удар мечом плашмя…

Алёше вспомнилось об этом, как о далёком прошлом.

А на самом деле времени сколько миновало?

Всего ничего.

Добрыня, Тимоня…

…На кремлёвском дворе дружинники сходились в учебном бою, стоял над ними воевода Дорофей Семёнович – муж не злой и не добрый, вроде бы и в сечах участвовал, а ничем себя не проявил; сам из купеческих детей, больше по хозяйственной части и снабжению. Воеводой его сделал брат великого князя Святослав, он же и навязал Дорофея князю Василько.

Получалось, на место Александра Поповича.

«Да нет, быть того не может, – подумал Алёша. – Свято место потому пусто и не бывает. Хлипок Дорош супротив…»

А кто против него не хлипок?

Однако довольный вид новоиспечённого воеводы вызывал в нём глухое раздражение.

Алёшу тут же приметили дружинники полка ростовского князя, ходившие на Чернигов. Подходили, здоровались. Узнал его и Дорофей.

– Это же знаменитый Алёша Суздалец, – язвительно произнёс он, – выученик Поповича.

– Кому Поповича, кому Александра Леонтьевича, славного русского витязя. И я настоятельно прошу никого об этом не забывать.

Дорофей Семёнович сидел на бревне, блаженно щурясь на солнце.

Алёшины слова воспринял как вызов.

– Это ты… это ты… мне, воеводе, поучения втолковываешь, не трепеща никак? Мономах нашёлся, – сказал громко, вставая с бревна.

– Алёша, не связывайся с ним, зараз побежит князю Василько жалиться, – советовали дружинники.

– На что станет жалиться?

– А на возражения.

– Это за то, что я дядькино имя порочить не позволяю? С каких пор воины ростовского полка стали бояться своих воевод? Воевода должен быть праведным, иначе как он вас в бой поведёт?

– А никак, в бой нас поведёт Кузьма Родионыч, а этот токмо строем ходить учит, ибо меч в его руках зело хлипок.

– Да-а, – подивился Суздалец, – после Александра Левонтьича Ростовский кремль напрочь изменился и нравы стали другими – и не в лучшую сторону.

Дорофей Семёнович подошёл совсем близко, пылая гневом.

– Меня, воеводу, учить надумал?

– Иного и поучить не грех, неважно – десятник он, сотник или воевода.

– Ну так обнажи свой меч и покажи воеводе несколько знаменитых ударов Александры Левонтьича… Он ведь здесь тебя учил, в этом дворе?

– И не только он, ещё Добрыня Злат Пояс, Тимоня Рязанец.

– Ну так давай, Суздалец.

– Воевода, не замай, – примирительно отвечал Алёша, – я меча даром не обнажаю, особенно супротив своих.

От княжеского дворца широким шагом к ним шагал высокий, могучий, зрелый муж в боевой справе, только без шелома. Короткий русый волос, глаза голубые, как вода в озере Неро, приветливая улыбка.

Дружинники радостно приветствовали боевого воеводу.

– Алёша, друже!

– Кузьма Родионыч!

– Чего вы тут?

Дорофей Семёнович насупился, его появлению никто никогда не радовался.

– Я вот пытаюсь упросить Суздальца показать один из его обычных ударов для смертного боя, а он не желает.

– Дорош, тебе-то зачем? – укорил его Кузьма Родионович. – В твоём хозяйском деле они не сгодятся. Да и не советую купцу хвататься за меч лишний раз, то тебе не мошну трясти.

Воеводская среда княжества пока никак не хотела принять назначения Дорофея воеводой, обычно его заслуживали в лютых сечах, а не в делах хозяйственных.

Он обиженно засопел.

– Не кручинься, Дорош, какие твои лета? – сказал Кузьма. – Ещё и в сечах успеешь себя проявить, а потом я упрошу Алёшу поучить тебя махать мечом. А пока ступай – князь Василько призывает к себе.

– Что ж сразу не сказал?

Дорофей весь подобрался, втянул живот и побежал во дворец.

– Кузьма Родионыч, это насмешка такая?

Алёша кивнул в сторону Дорофея.

– Нет, друже, в делах снабжения дружины всем необходимым знает большой толк и прыти ему не занимать. Тут иногда красуется, мол, я тоже ратник. Строевому правильному хождению дружину поучает немного и в сём ведает толк… Ну, не ратный он, а дюже желает. Не в меру осанист, иногда заносит его, но это по первости. Проявить себя хочет хоть в чём-то, молод шибко. Не зол, отходчив.

– Мне со злобой его не по пути. Пусть ведает, что баит, особливо ежели речь заходит про Александра Левонтьича.

– Дорофей? Немыслимо! Попович для него – наипервейший приклад[46]46
  Приклад – пример.


[Закрыть] служения отчине.

– Ин ладно, Родионыч! Я тоже чуть вспылил, с нашими воеводами, пусть и новоиспечёнными, так бы не надо.

– Вот за это хвалю, – заметил Кузьма. – Воеводское почитание, я чай, не звук словесный, а строгий уклад дружинный, на коем войско зиждется. Не во гнев тебе буде сказано, Алёша, чуть сдержанности надобно бы. Вспомни, и сам Левонтьич сказывал о том не раз…

– Что есть, то есть. Винюсь.

– Не винись, нынче не за что, будем думать, а с завтрева расти в себе зрелого мужа. У нас-то что?

– Поклониться отцу Леонтию приходил.

– Состарило вмиг известие об Олёше. Князь Василько как только не обхаживает: ядь, рухлядь, что пожелает. Ничего, баит, не надо. Сынов вернуть мне может только Господь Бог.

С понимающим сожалением посмотрел воевода на Суздальца.

– Не терзайся, – сказал тихо. – Вся Русь ведает, что вы с Евпатием наказ исполняли. И князь Михаил Всеволодович, который сам всё слышал, сие подтверждает. Не терзайся.

– Как же можно не терзаться, воевода? Судьбина такова: выживешь ненароком, а после – жизнь не в радость.

Оруженосец Алёши Суздальца Кондрат – влюбился.

Влюбился с первого взгляда и насмерть.

Едва Любава вышла из церкви и пошла вдоль улицы – Кондрат уже плыл за ней следом, зажмурив глаза и раскинув руки.

Глаза открыл, огляделся по сторонам, не заметил ли кто-нибудь, как он плыл по воздуху.

Вроде бы никто не заметил, Алёша тоже пока не появился.

Кондрату очень хотелось бежать бегом за этой худой, невзрачной девкой, смотреть на неё не отрываясь, дышать её запахами, защищать от неведомой опасности. Обязательно защищать, потому что такую красоту непременно кто-то возжелает обидеть.

Он её знал, жила тоже в Михайловой слободе, недалеко от Алёши, была дочерью седельника Игнатия, третьей дочерью в большой семье.

Ещё вчера, проходя мимо, едва взглянул на неё, а нынче!..

Что такое любовь? Кудесы? Наговор? Или что-нибудь похуже?

Кондрат маялся, застенью[47]47
  Застень – тень.


[Закрыть] бродил ночами по слободе, но всегда возвращался на одно и то же место – к избе седельника.

Днями колол дрова, носил воду, глазами всё время стремясь туда, где находилась избранница его сердца именем Любава.

«Имя-то дивное, необычайное, как и она сама, – думал блаженно. – Уродится ж такая, за которую не жаль и в огонь и в воду… Да куда угодно!»

Он уже думал о ней как о любимой, желанной, несравненной…

Вот только она покудова не ведала ничего о воздыханиях бедного оруженосца.

Седьмица миновала с их приезда в град родной. И ровно в сей день прискакал гонец из Владимира.

– Алёша, живо сбирайся, бо великий князь спехом к себе требует…

Гонцом был дружинник Савва, тоже суздалец.

– Сбирайся, а я к своим загляну, хоть молочка изопью.

Собрались соседи, шушукались, обсуждая новость. Ещё бы, не к каждому прибегает из стольного града гонец с великокняжеским вымпелом.

На крыльцо вышла матушка Марфа. Высокая, стройная, в чёрном платке до бровей, она больше напоминала игуменью женского монастыря.

– Пошто скоро? – спросила сына.

– Матушка, не ведаю, гонец от великого князя.

– Без воли отца не уезжай, я пошлю за ним. Он тебе скажет своё отцовское слово, потом и ехай, – сказала непреклонно.

– Великий князь ждёт…

– Ничего, обождёт! Нам тебя и подольше ждать приходилось. Пошли в избу!

– Ништо, матушка, я здесь обожду.

…Отец пришёл скоро. В пыльной шапке, запылённой рубахе великокняжеский зодчий Фёдор Семёнович вышагивал по улице степенно, с достоинством принимая поклоны и приветствия от горожан.

Но, увидев сына у коновязи, готового к отъезду в «дальние страны», погрустнел, опустил голову долу, зашаркал ногами, обутыми в онучи.

Зашли в избу, сели за стол, матушка подала перекусить, налила квасу.

– Наслышаны мы, сыне, про твои хождения к Сурожскому морю, – сказал Фёдор Семёнович грустно. – И горько стало нам с матерью, что не из твоих уст прознали мы про всё. Ведает весь Суздаль, судачит вся Русь, а мы – твои родители – ни сном ни духом… Пошто не сказывал?

– Вам лишняя жаль-туга ни к чему, – ответил Алёша. – Наше дело воинское – отчине служить честно.

– А ну как однова не возвернёшься? Ты о матери подумал?

Матушка Марфа стояла у печи, и взгляд её был невыразимо печален.

– Как хорошо, если б выбрал ты долю плотника либо каменщика, – вздохнул отец.

– Простите, мои дорогие, простите сына своего за утайку, – сказал Алёша. – Не умыслом, а единственно желанием охранить вас от чёрных мыслей не стал я говорить вам о походе к южному морю. Остался вживе, то судьба. Ну а уж коли где и полягу, то служба.

– Алёша, сынок, мы приняли твою службу, смирились с ней, но хотим знать, где ты и куда отправляешься, – попросил отец. – Дабы молить Господа о твоей удаче и везении.