Текст книги "Глобальные шахматы. Русская партия"

Таким образом, принцип неравенства заложен в мировую политику. И когда Борис Ельцин по наущению своих советников и друзей решил, что перед «новой Россией» сейчас все расступятся и скажут: «Конечно, Россия же освободилась от коммунизма, так мы ее немедленно возьмем в нашу семью демократических народов!» – это было глубокое заблуждение.

На Западе возобладала совершенно другая точка зрения. Россия – страна с неопределенным будущим. Президент Ельцин – весьма неустойчивая политическая фигура. В стране накопились огромные противоречия. Экономика после распада Советского Союза, горбачевской перестройки, гайдаровских реформ находится в предсмертном состоянии. Утрачено более 50 процентов промышленного потенциала страны. Предсказать дальнейшее развитие страны невозможно. А потому западный альянс должен воспользоваться слабостью России, чтобы усилить свои позиции за ее счет. Самые умные ожидали, что после «демократической» волны, которая смела старую систему, неминуема ответная волна, поскольку первая привела к серьезным перекосам в политическом, экономическом, социальном развитии страны.

И эта ответная волна пришла в октябре 1993 года. А когда Ельцин подавил это выступление жесткими силовыми методами, расстреляв российский парламент, в американском посольстве в Москве, как рассказывали, пили шампанское. Так это было или не так, но миф о шампанском в Спасо-хаусе существует. И он выглядит достоверным. Ведь если бы в противостоянии с Ельциным возобладал Белый дом, Россия получила бы совершенно другую ориентацию во внешней политике. С Соединенными Штатами отношений добровольного подчинения не было бы. Или, по крайней мере, эти отношения новая власть, какой бы она ни была, попыталась построить на иных основах, в соответствии с историческими традициями нашей страны.

Россия со времен Ивана Грозного и даже еще раньше всегда играла самостоятельную роль в мировой политике. В силу многих факторов: и психологии «третьего Рима», наследника Византии, и масштабов государства, и численности населения, и ресурсного потенциала – Россия, как крупная самостоятельная держава, была веками воспитана в духе самостоятельности. И это видно по русской классике. В гражданской поэзии Пушкина заметны выпады против Европы, которая в начале XIX века в очередной раз сражалась с Россией за влияние, пытаясь оказать на нее давление.

 
«О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? Волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою…»
 

При всех известных либеральных убеждениях Пушкина, воспевавшего свободу, которая всех «встретит радостно у входа», он занимал ясную позицию в отношении Запада, поскольку Запад в лице Европы (США тогда не играли никакой роли) был естественным антиподом России на огромном европейском пространстве, где шла борьба за влияние, ресурсы и господство.

С тех пор прошло почти 200 лет – и что? Публично, на словах поддерживая Россию, делая ставку на Ельцина как на «демократического лидера», коим он, конечно же, не был (Ельцин был гораздо ближе к лидерам популистско-разрушительного типа), западные политики готовились к продолжению противостояния с Россией в новых формах.

Риторика Запада была позитивная. Шумно готовились пакеты «крупномасштабной помощи» России, например так называемый Токийский пакет. В его рамках нам пообещали в начале 1993 года выделить 40 миллиардов долларов. В итоге до России почти ничего не дошло: 10 миллиардов – это были кредиты под высокие проценты, еще 10 миллиардов ушли на обслуживание западных консультационных фирм, чьи сотрудники жили в Москве в лучших гостиницах и вели шикарную жизнь, о которой до сих пор вспоминают как о своем «золотом времени»; еще 10 миллиардов ушло непонятно на что, если они вообще были выделены, а реальных денег мы получили от силы 5–8 миллиардов. Остальные расползлись на финансирование нужных самому Западу проектов.

Поначалу даже рассуждали о новом «Плане Маршалла» для России подобно тому, который был разработан госсекретарем США Джорджем Маршаллом в 1947–1948 годах, когда США начали восстанавливать экономику Европы после Второй мировой войны. Вопрос ставился так: Запад поможет России восстановиться после распада Советского Союза, а Россия превратится в деятельного члена западного альянса и «демократического сообщества».

Тогда говорили, впрочем, о «плане Бейкера» по имени госсекретаря США Джеймса Бейкера в администрации Буша-старшего. Но ни нового «плана Маршалла», ни «плана Бейкера» так и не появилось. А пресловутый Токийский пакет оказался пшиком.

Само ожидание нового «плана Маршалла» для России было иллюзией. Его и не могло быть. Он был разработан в конце 1940-х для той части Европы, которая была оккупирована Соединенными Штатами после ее освобождения от гитлеровской Германии. Американцы вкладывали средства в те страны и те земли, где они были намерены закрепиться и играть решающую роль. Они вкладывали деньги туда, где были уверены в политической надежности и окупаемости своих вложений.

Россия – совсем другое дело. Вкладываться в страну, которая имеет сравнимый с США ядерный потенциал, непредсказуемое политическое развитие, неустойчивого лидера и узкую элиту либерально-прозападного типа, которая уже тогда сталкивалась с серьезным сопротивлением и на политическом уровне, и на уровне общественного сознания, было бы крайне рискованно. Кроме того, с середины 1990-х альтернативные элиты начали проявлять себя, а в конце 90-х они были уже очень заметны: это были такие оппоненты Ельцина, как Юрий Лужков и Евгений Примаков.

Надо сказать, что уже с 1992 года либеральная элита сталкивалась с серьезным сопротивлением даже со стороны политиков ельцинского круга, взять хотя бы председателя Верховного Совета Руслана Хасбулатова. Это был человек, который делал вместе с Ельциным «демократическую революцию». Но позже по закону всех революций произошло размежевание бывших союзников, и часть той новой элиты, которая с Ельциным пришла и утвердилась вместо Политбюро, стала разворачиваться против гайдаровско-чубайсовского курса и против самого Ельцина. Черномырдин, Сосковец, Скоков, Лужков были представителями плеяды «красных директоров», у них был свой генезис. Они выросли не в либеральных НИИ, в курилках и кофейнях, где обсуждали последние эфиры «Радио Свободы», статьи Сахарова и книги Солженицына. При Ельцине в одной лодке оказались представители совершенно разных частей советской элиты, от Гайдара до Примакова. И хотя на Западе делали ставку на Гайдара, Чубайса и Козырева, серьезно вкладываться в столь противоречивую Россию там явно не собирались.

США и западные страны сделали выбор в пользу укрепления своих геостратегических позиций за счет России. Так родилась идея расширения НАТО. Впервые она была открыто вброшена в дискуссионное пространство в 1993 году. Тогда в США появилась программная статья на эту тему в главном внешнеполитическом издании американской элиты журнале Foreign Affairs за подписью Строуба Талботта (в 1994–2001 годах заместителя госсекретаря США), а также трех бывших высокопоставленных сотрудников спецслужб США. В ней рассматривалась возможность долгосрочного расширения НАТО за счет бывшего «социалистического лагеря». И были обозначены три фазы будущего расширения. Первая фаза – Польша, Чехия, Венгрия. Вторая фаза – ряд стран на востоке Европы, в том числе прилегающие к российским границам республики Прибалтики. И наконец, третья фаза, наиболее проблематичная, но очень заманчивая для западного альянса, – включение в НАТО Украины и Грузии.

Впрочем, и до этого уже были сигналы, что, несмотря на активное заигрывание Москвы с Вашингтоном и на попытки Ельцина установить дружеские отношения и с Биллом Клинтоном, как и с другими представителями западной элиты, никто тесниться и уступать России «место за столом» не собирался.

Впервые это проявилось уже в 1992 году, еще в период так называемого «медового месяца» (honey moon) между Россией и США. Тогда глава МИД Андрей Козырев вдруг сделал весьма симптоматичное заявление: мол, Запад не пускает Россию на западные рынки оружия! А в России сохранилась еще военная промышленность и ей нужны были рынки сбыта.

Козырев исходил из того, что, если хорошо попросить, то с нами поделятся, в том числе и рынками оружия. Но с нами отказались делиться. И он выступил с заявлением, где был вынужден выразить недовольство этим фактом.

Нас действительно не хотели пускать на оружейные рынки. Тогда американцы блокировали большую закупку российского оружия Южной Кореей. Были попытки блокировать закупки и со стороны других государств, причем попытки часто успешные.

В 1993 году вспыхнул большой скандал, когда США заблокировали продажу Индии наших криогенных двигателей, способных выводить спутники на околоземную орбиту. Закупка предполагалась на 800 миллионов долларов, для нас это была тогда значительная сумма. Американцам поставка была невыгодна – они хотели, чтобы Индия покупала такие двигатели у них. В Вашингтоне подвели сделку под международное соглашение о запрете на распространение ракетных технологий, обосновали блокировку сделки тем, что это якобы приведет к развитию ракетно-ядерного потенциала Индии. США угрожали подвести наши предприятия, собиравшиеся осуществить поставку, под американские санкции. Соглашение все же было заключено, даже вопреки давлению со стороны Соединенных Штатов, но в итоге не было выполнено.

Так мы столкнулись с жестким блоком на экспорт наших военных технологий и вооружений. Пытаясь повлиять на Запад, и прежде всего на США, Козырев привел тогда такой аргумент: если нам не дают продавать оружие союзникам Запада, то нам придется продавать его так называемым странам-изгоям (в западном понимании). В итоге мы стали продавать вооружение нашим традиционным покупателям: Ливии, Сирии, Китаю.

Этот эпизод стал первым признаком новых разногласий. Уже тогда стало ясно, что нас с распростертыми объятиями в западном альянсе никто не ждет, что за место под солнцем на мировых рынках придется бороться. Никто уступать добровольно позиции нам не собирается.

Но в 1992–1993 годах степень психологической зависимости от Запада была крайне высока. Тогда случился потрясающий эпизод, описанный в газете New York Times: как американцы фактически поручили Козыреву сорвать сделку по поставкам криогенных двигателей Индии. Американский корреспондент подслушал где-то в коридоре разговор Козырева и госсекретаря США Уоррена Кристофера, которые шли вместе, покидая очередную международную встречу. Козырев сбивчиво объяснял Кристоферу, что ему не удается блокировать заключение этой сделки с Индией, потому что в России есть большое военно-промышленное лобби, которое заинтересовано в этой сделке – и лобби очень влиятельное. Более того, оправдывался Козырев, президент Ельцин тоже выступает за заключение этой сделки. И его, Козырева, сил недостаточно, чтобы ее блокировать. На что Уоррен Кристофер, снисходительно похлопав Козырева по плечу, сказал: «Андрей, ты должен больше постараться». Буквально: «Andrey, you should know better».

Таков был тип отношений. Помню, в узком кругу сам Козырев жаловался, что Уоррен Кристофер любил звонить ему перед уходом с работы, часов в 8 вечера по вашингтонскому времени, то есть в четыре часа утра по Москве. «Первый раз, – говорил Козырев, – я вскочил как ужаленный. Думал, что-то случилось. Как бы не ядерная война!

Но Кристофер таким безмятежным тоном говорит: “Hello Andrey, how are you? Как дела? – спрашивает. У нас тут очень красивый закат. Как ты вообще?”» И Козыреву понадобилось два или три таких звонка, чтобы понять, что это была определенная форма издевательства и унижения. Такая как бы дружеская беседа, госсекретарь звонил вроде как поддержать отношения. Но Кристофер прекрасно знал, сколько было времени в Москве. И знал, что Козырева разбудят: было установлено, что российского министра иностранных дел должны были немедленно извещать, когда звонил американский госсекретарь.

Теперь на часах у Козырева всегда было американское время…

Эти маленькие детали показывают тот тип отношений, который установился у России с США. Подобный тип отношений не мог быть долгим. Именно на Западе первыми решили идти по пути усиления своих геополитических позиций за счет России, что выразилось прежде всего в расширении НАТО. Но и в России постепенно начала созревать принципиально другая концепция внешней политики, нежели та, которую отстаивали фигуры типа Козырева и Бурбулиса. Их концепция была основана на следующем принципе: мы должны пойти на максимальные уступки Западу, тогда нас примут в западный альянс и мы станем полноценным членом западного сообщества.

Эта концепция к концу 1993 года столкнулась с резким неприятием в российском обществе. Одна из главных причин лежала в сфере политической психологии. Когда Козырев говорил, что мы должны пойти по пути ныне процветающих Германии и Японии, которые потерпели поражение во Второй мировой войне и приняли доминирование Соединенных Штатов Америки, он забывал об одной важной вещи. Эти страны подписали капитуляцию. Они проиграли войну. И там сформировалась под влиянием США, американской пропаганды, американских СМИ, иных форм внешнего влияния принципиально новая политическая элита. Она была воспитана, в случае с Японией, не в духе «бусидо», то есть веры в силу и мощь имперской Японии, а на иных, новых основах – на восприятии Японии как младшего партнера и робкого союзника США. Такого же типа элита была сформирована под кураторством США в западной части Германии.

Россия же не проиграла войну и не подписала капитуляцию. Изменение системы произошло у нас без прямого западного вмешательства, хотя и не без влияния извне. Советский Союз распался не в результате войны, и мы не считали себя побежденной нацией. Все это имело принципиальное значение: по этим причинам Россия не могла пойти по германско-японскому пути. И по этой причине узкая либерально-прозападная элита, де-факто исходившая из идеи капитуляции, оказалась в растущей изоляции в обществе. От нее откалывались даже те, кто к ней присоединился на первом этапе после ее прихода к власти. Откалывались по очень простой причине: прозападная доктрина «не работала». Она не обеспечивала той степени сближения, интеграции, «деконфликтизации» отношений, на которую была сделана ставка прозападными либералами. Объективная структура наших отношений с Западом этого не позволяла.

Для Литвы или Латвии было естественно признать лидерство крупного государства в Европе Германии, а в мировом масштабе – лидерство Соединенных Штатов. Здесь эти страны ничем не поступаются – они не могут претендовать на самостоятельную роль в европейских и мировых делах.

Средние державы типа Польши также должны искать внешнеполитического покровителя. Нейтральные страны привыкли к своему нейтралитету и аккуратно выстраивают отношения на многих векторах. Но все нейтральные государства тоже являются частью западного альянса. Даже если Швеция и Австрия не члены НАТО, они все равно себя относят и относятся к западному миру.

Россия и субъективно, и объективно не вписывается ни в одну из этих моделей отношений.

К тому же вставал ключевой вопрос о контроле над российским ядерным оружием. Были ли мы готовы поставить свой ядерный арсенал под контроль США? Ведь во многом из-за этого Франция при де Голле вышла из военной организации НАТО. США тогда поставили перед де Голлем следующий вопрос: «У вас есть ядерный потенциал, но, если мы – союзники по НАТО, он должен быть интегрирован с американским ядерным потенциалом, должна быть создана единая система контроля над ядерным оружием». Таким образом, фактически французы должны были поступиться своим суверенитетом в этой области. Такого де Голль не мог допустить.

Спор вокруг этой темы вызвал острый конфликт, который зашел так далеко, что де Голль выгнал штаб-квартиру НАТО из Парижа в 1963 году, а в 1966 году Франция вышла из военной организации НАТО. Такова была цена суверенитета. Франция, страна с тысячелетней историей, в понимании де Голля должна была быть самостоятельным центром силы. И на том этапе французская элита, воспитанная в духе величия Франции, поддерживала такой подход.

Для нас все эти факторы играли еще бо́льшую роль. У нас в 1991 году не произошло тотальной смены элиты, не произошло замены основ общественного мышления. Мы по-прежнему были и воспринимали себя победителями во Второй мировой войне. У России осталось место в Совете Безопасности ООН. Мы все равно были второй или даже первой, наравне с США, ядерной державой мира. Мы все равно оставались первыми в мире по запасам нефти и газа. Это самоощущение носило глубинный характер и не могло привести к утверждению линии на добровольное подчинение США и Западу в целом.

В итоге добровольного подчинения не получилось. Точнее, оно получилось на очень короткое время, пока Россия была крайне слаба. Как только она стала восстанавливаться, дух зависимости, навязываемый стране козыревыми, стал выветриваться. Чем сильнее становилась экономика, тем более крепла идея российского суверенитета. Окончательно она оформилась к Мюнхенской речи Путина (февраль 2007 год). Благодаря росту цен на нефть страна поднялась, стала одним из четырех «локомотивов» мировой экономики, как ее тогда называли, наряду с Китаем, Индией и Бразилией. Наши темпы роста составляли 6–7 % в год. Именно в эти годы оформляется законченная идея суверенности России, которая находит свое выражение в Мюнхенской речи.

Впрочем, то, что Россия не могла долго идти по пути роста зависимости и подчиненности по отношению к западному миру, стало видно уже к середине 1990-х и по выступлениям Бориса Ельцина. Он все-таки был советским человеком. Он вышел из эпохи, когда СССР вместе с США был одним из двух признанных лидеров мира, был сверхдержавой. Сверхдержавное мышление могло отступить на время, но исчезнуть полностью не могло.

С середины 1990-х начинается новый этап в отношениях с Западом, этап, который отмечен прежде всего решением Ельцина заменить Андрея Козырева на посту главы МИДа. И это не замена на еще одного из членов реформаторской либеральной команды. По принципу «Козырев не справился, возьмем другого, похожего». Нет, Ельцин берет человека, который воплощает в себе классическое державное начало в российской внешней политике – руководителя Службы внешней разведки Евгения Примакова.

Замена Козырева на Примакова была, конечно, серьезным поворотом в подходе российского руководства к внешней политике. Хотя, мне кажется, Ельцин сам не до конца понимал сути этого поворота и его последствий. Ельцин, как человек управляющего типа, реагировал на кризис в системе управления, который у него появился в условиях пребывания во главе МИД Андрея Козырева. Кризис состоял в том (и об этом говорил сам Ельцин), что Козырев не пользовался авторитетом у других ведомств. Он часто жаловался Ельцину, что к нему не вполне серьезно относятся в Министерстве обороны, в разведывательных структурах, других силовых ведомствах. А дело в том, что Козырева уже тогда многие представители правящей верхушки рассматривали, с одной стороны, как человека вредного, а с другой – как человека, который себя уже сильно дискредитировал.

Козырев испортил свою репутацию безоглядным движением навстречу нашим американским так называемым партнерам. И сильно переигрывал в этом направлении. Он активно продвигал идею стратегического альянса с США. Пытался убедить американцев в необходимости такого рода отношений. Естественно, это не нашло ответа и понимания с американской стороны. И не могло найти. Потому что Россия была совсем не той страной, которую можно было сравнить с Советским Союзом. Ни по геополитическому положению. Ни по военной мощи. Ни по экономической ситуации. Ни по идеологическому потенциалу.

Ельцин пытался сделать вид, что ничего драматического не произошло с падением Советского Союза. Но на самом деле произошло. Произошло резкое падение международного веса обновленного государства. Связано это было с большой суммой факторов. Каким бы неэффективным в некоторых сферах ни был Советский Союз, он обозначал альтернативу Западу. Как системе экономической, политической, идеологической, военной. С учетом того, что 50, 60, 70-е годы были периодом деколонизации, установления новых национальных государств, идея социализма была популярна в этих странах. Популярна по той простой причине, что совпала с логикой национального освобождения. Освобождаясь от прежних метрополий, эти страны искали новую модель. Они не хотели оставаться в неоколониальной зависимости от бывших колониальных держав.

Социалистическая модель создавала одним странам иллюзию выхода (потому что они не были способны ее осуществить), другим – реальный выход. Как, например, во Вьетнаме. И в Китае, где в последующем сформировалась однопартийная система с рыночной экономикой. И на Кубе. Этой моделью всерьез интересовались и в других странах по всему миру. Например, в Чили при Сальвадоре Альенде. Социализм давал альтернативу по отношению к тем странам, где бывшие колонии превращались в неоколонии, снова становились зависимыми от Запада.

Социалистическую модель выбирали, в частности, те силы, которые Запад не хотел видеть во главе этих стран. Запад активно поддерживал продвижение во власть людей, тесно с ним связанных, и отвергал тех, кто не желал проводить политику добровольной зависимости. Таких как Фидель Кастро на Кубе, Патрис Лумумба в Конго, Сиад Барре в Сомали. Эти люди вызывали неприятие и желание их свергнуть.

Социализм давал сразу несколько плюсов. Он давал идеологическую модель для существования. Перспективу для развития, освященную классиками типа Карла Маркса, который в то время был признан во всех западных университетах.

Наконец, это давало четкую геополитическую ориентацию. То есть мы уходим из западного стана, где нас угнетали, колонизировали. И переходим в стан советский. Который нас будет поддерживать, подкармливать, вооружать. И обеспечивать нашу безопасность от тех же богатых империалистов в том случае, если они захотят нас свергнуть и заменить на лояльных правителей.

Советский Союз пользовался этой ситуацией. Запросом на социализм. Одна Куба чего стоила, расположенная в 90 километрах от американского штата Флорида, ставшая государством, твердо ориентирующимся на Советский Союз.

Россия потеряла не только все свои международные позиции, но, помимо прочего, 9 миллионов квадратных километров собственной территории. А иллюзия, которую Ельцин испытывал, что Россия станет правопреемником Советского Союза не только де-юре, но и де-факто, то есть будет иметь ту же мощь и то же влияние на мировой арене, – эта иллюзия была совершенно необоснованна. Эта иллюзия была связана либо с тем, что называют благими намерениями, ни на чем не основанными. Либо с глубокой необразованностью Ельцина в международной сфере. Просто непониманием тех процессов, которые происходят на мировой арене.

Козырев, навязывая американцам стратегический альянс с Россией, подыгрывал Ельцину, но обеспечить этого не мог. За несколько лет стало ясно, что никакого стратегического альянса не будет. Более того, во весь рост начиная с 1994 года встала проблема будущего расширения НАТО. Которая вызвала кризис в той доктрине, которую пропагандировал козыревский МИД и которой до поры придерживался Борис Николаевич.

Тут надо отметить, что Ельцин постигал внешнюю политику в основном в рамках личного общения с западными лидерами. И у него возникло то же ощущение, как в свое время у Горбачева на ранних этапах, когда он превратился в любимца западных средств массовой информации (это было в 1988–1989 гг.), как человек, который был настроен на то, чтобы закончить холодную войну, сблизиться с Западом, сделать все необходимые уступки. Это застило несколько глаза Михаилу Сергеевичу. И он перестал видеть реальные проблемы, реальные угрозы, которые были связаны с отходом от холодной войны. Потому что мало провозгласить отход как цель – надо осуществить его таким образом, чтобы это прошло с минимальными потерями для собственного государства. Мы уже говорили о том, почему Горбачев не справился с этой задачей.

Так вот, Ельцину тоже льстило отношение к нему западных лидеров, которые его хорошо принимали, видели альтернативу Горбачеву. К Михаилу Сергеевичу тоже хорошо относились, но все же он был партийным руководителем. Возглавлял КПСС. А Ельцин был руководителем нового типа. Те, кто считал, что Советский Союз надо не просто вывести из положения сверхдержавы, не только добиться прекращения конфронтации с ним на западных условиях, но и изменить внутреннее устройство России, те делали ставку на Ельцина. В этом смысле западная элита была разделена. Причем очень многие долго ориентировались на Горбачева. Но были и те, кто говорил: нет, будущее связано с Ельциным, потому что он не хочет Коммунистической партии, хочет превратить Россию в классическую прозападную демократию. Горбачев – это паллиатив, он не решает проблемы. Горбачев – это Советский Союз. Пусть ослабленный, ушедший из Восточной Европы. Но все равно Советский Союз. А Ельцин это нечто новое, принципиально другая Россия.

Этот стан апологетов Ельцина уделял ему довольно большое внимание. Это люди, которые позже, в нулевые годы, занимали ярко выраженные антироссийские и даже русофобские позиции. У них был свой сценарий для России. Сценарий этот состоял в том, что Россия превращается в государство, находящееся в очень глубокой зависимости. Прежде всего от Соединенных Штатов и в целом от западного альянса. Является неформальным членом западного альянса, который поддерживает его, но не пользуется ничем из того, что западный альянс предоставляет своим членам. Ни гарантиями безопасности, ни американским ядерным зонтиком, ни экономическими преференциями.

Козырев очень активно работал на установление контактов именно с этой группой интересов. Дело еще в том, что Ельцин – персонаж очень угловатый, спорный, сложный. Стилистически сильно отличающийся от Горбачева, человека обходительного, достаточно мягкого, улыбчивого. Ельцин был лидером, малопонятным для Запада, из российской глубинки, популист, от которого не знали, чего ждать. Человек с быстрой сменой настроений. И со склонностью к алкоголизму, становящейся все более очевидной. Чего стоит одна поездка в Канаду, когда он, выйдя из самолета, решил помочиться на шасси. История, которая быстро обошла западную прессу.

То есть человек диких нравов, необузданного темперамента и непредсказуемый в политике. Вот каким виделся Ельцин. При том, что все понимали, что он вроде бы играет на отказ от политической системы во главе с КПСС. Горбачев, наоборот, имел все позитивные характеристики на личном уровне. Но в глубинном плане он не устраивал наиболее последовательную часть западной элиты. Потому что нужен был человек, который повел бы Россию по пути сознательного ослабления и подчинения ее Западу. Ельцин общался именно с такой публикой. И эта публика создала у Ельцина такое ощущение, что, когда он возглавит страну на новой основе, после ее декоммунизации, она станет полноправным союзником Соединенных Штатов. И вместе с США будет и дальше определять течение мировой политики.

С таким настроением в июне 1992 года Ельцин отправился в США. Это был его первый визит в новом качестве полноправного президента самостоятельной России. Он выступил в очень престижном формате (потом такого уже не было) на совместном заседании двух палат Конгресса США. Знаковое событие произошло 17 июня.

Выступление Ельцина не было конкретным. В нем была выражена надежда на некий новый формат отношений, связанная с тем, что Россия сама, добровольно, без внешнего давления отказалась от коммунистической модели. И было некое воззвание к западному миру, прежде всего к США, оценить это, сделать правильные выводы, окончательно отказаться от практики холодной войны и начать выстраивать принципиально новые отношения.

Эта речь 14 или 15 раз прерывалась аплодисментами, а в конце Ельцину устроили стоячую овацию. Выглядел он, в отличие от некоторых других своих появлений на Западе, очень представительно. В строгом черном костюме, который даже заставлял его выглядеть стройнее, чем он был на самом деле. Он был абсолютно трезв. Речь была им осознанная, было видно, что он готовился к этому выступлению. Это было выступление уверенного в себе руководителя, приехавшего протянуть руку дружбы американской политической элите. И спич как таковой носил позитивный характер, с учетом того, что ряд исторических событий уже произошел, СССР и социалистический блок было не восстановить и нужно было устанавливать некую новую сумму отношений. И в этом плане данная речь была одним из самых удачных выступлений Бориса Ельцина на западных политических площадках.

Проблема была в том, что ему аплодировали не за его идею объединения усилий США и России в борьбе с международными угрозами. Ему аплодировали как человеку, который развалил Советский Союз. Снял с США угрозу, которая над ними висела в результате конфронтации с СССР. Более того, ему аплодировали как человеку, который и дальше будет делать то, что выгодно Соединенным Штатам. Вот этого Ельцин абсолютно не понял. Да и не мог понять, потому что некому было ему подсказать. Ни Козырев, ни Бурбулис, сопровождавший Бориса Николаевича в этой поездке, ни посол РФ в США Владимир Лукин в таком разрезе ситуацию не видели. Они видели ситуацию как линейную, уход от конфронтации времен холодной войны и переход к партнерским, а в перспективе даже союзническим отношениям с США.

Я находился тогда в зале американского Конгресса и могу засвидетельствовать, что атмосфера была исключительно позитивная. И не было ощущения, что люди, которые находились тогда в зале Конгресса, держат камень за пазухой. Просто они имели другое представление о том, что последует дальше. И были разные мотивации у Ельцина, который выступил с подобным спичем, и у аудитории, которая восприняла речь на свой лад.

Объективное абсолютно размежевание в представлении о будущей, выстраивающейся тогда системе международных отношений с неизбежностью привело к тому, что ельцинская речь так и осталась благим пожеланием. Она была в каком-то смысле отброшена, отвергнута историческим процессом. Заклинания о мире, дружбе и сотрудничестве остались в области риторики. Из этой речи не было сделано практических выводов.

И сделано быть не могло. Потому что США в то время вступили в эпоху однополярного мира. Они это очень хорошо понимали. Они понимали, что сейчас надо очень быстро укрепить свои позиции, используя для этого слабости России. Началась эпоха триумфализма, когда американское военно-политическое влияние никем и ничем не сдерживалось. Напомню, что Китай в то время не был государством, которое могло бросить вызов США. Он только вышел из длительного периода собственной неопределенности, отстраивал свою экономику. Китай в то время был великим отсутствующим на геополитической карте мира.