Текст книги "Осенний чертопад"

Осенний чертопад
Алексей Резник

Фото для обложки Lê Tân

© Алексей Резник, 2023

ISBN 978-5-4498-7024-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Благодарность

Осенью 2019 года я познакомился с человеком из мира Информационных Технологий – очень ярким и талантливым ученым-экспериментатором, чьи успехи в ИТ-бизнесе всегда основывались, исключительно, на его многолетнем опыте работы в предметной области, собственных неординарных идеях, научно-практических разработках и изобретениях.

Его зовут Александр Юрьевич Чесалов.

Я искренне хочу поблагодарить Александра Юрьевича за его неоценимую поддержку и помощь, в очень непростой для всех нас период пандемии COVID-19, благодаря которым был опубликован и издан этот роман, и мои другие произведения.

Александр Юрьевич является членом экспертной группы по вопросам цифровизации деятельности Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации, а также членом Экспертного совета при Комитете Государственной Думы по науке и высшему образованию по вопросам развития информационных технологий в сфере образования и науки.

Он не только крупный ученый, но и великолепный рассказчик, а также автор серии книг по информационным технологиям, таим как: «Моя цифровая реальность», «Цифровая трансформация» и «Цифровая экосистема Института омбудсмена: концепция, технологии, практика», «Как создать центр искусственного интеллекта за 100 дней», «Глоссариум по четвертой промышленной революции: более 1500 основных терминов для создания будущего».

Но самое главное в том, что из наших совместных встреч и бесед родился сюжет фантастического романа «#Цифровой_экономики.NET».

ОСЕННИЙ ЧЕРТОПАД

Осенний чертопад

Огромные карминные астры, слишком красивые, чтобы быть настоящими, но, тем не менее, являясь именно таковыми, гордо стояли на крепких стеблях, лишь слегка склонив долу роскошные короны из сочных лепестков, под тяжестью, осевшей на них дорожной пыли.

Только самую малость пожелтевшие листья на кустах смородины трепетали тревожной дрожью, показывая слабые отголоски того страха, который испытывало в огороде все живое перед неизбежным наступлением зимы.

Боялся зимы и дед, стоявший среди смородины и с грустью смотревший на астры. Он боялся не за себя. Его угнетала мысль, что скоро начнется отсчет проклятого периода, когда отойдут астры, и в огороде почти целый год не на чем будет задержать взгляд.

Семена этих астр лет восемь назад привезла дочь. После того, как дочь неожиданно умерла, дед стал засевать астрами половину огорода, Бабка ругалась, но ностальгический каприз деда оказался сильнее. Он оставил нетронутой только смородину, потому что жить не мог без варенья из ее ягод. А из смородинного листа получался потрясающий чай – чай потрясающего цвета, в идеале достигающий карминно-красного оттенка, как лепестки любимых астр. С грунтовой дороги в сухую погоду всегда летела пыль, много мелкой пыли, и она густо облепляла астры траурным бархатистым налетом. Деду больно было смотреть на пыльные астры – в такие моменты он ясно понимал, насколько беззащитна и легко ранима была в этом мире красота. Единственное, что его радовало – не призрачность этой красоты. Красота неизменно оставалась красотой, даже под слоем грязной пыли.

Дед с трудом оторвал приклеившийся взгляд от астр и подошел к краю обрыва, которым заканчивалась территория огорода. Внизу тихо текла мелкая зелено-водная речка. Вода в ней тоже боялась наступления зимы и поэтому бежала как можно тише и неслышней в глупой надежде, что жестокий мороз не заметит и минует ее своим обжигающе-мертвящим дыханием. Но желтые лодочки опадавших ивовых листьев своим целеустремленным движением вниз по течению, выдавали воду. Дед стоял как раз между ивами – старыми могучими деревьями, растениями-слонами в его огородном зоопарке. По серой коре-коже деловито сновали неизвестные деду багровые жуки – они оживленно шевелили усиками – к чему-то принюхивались, и тоже тревожно. Листья у ив слабо шелестели. Интонации шелеста гармонично вливались печальными нотами в симфонию уходящего лета. Дед прошел по узкой тропинке из упругого зеленого мха и остановился перед осиной. Бордовые листья осины пребывали в паническом трепете. И было от чего – со ствола-тела их матери голодные олени начисто ободрали кожу-кору. Дед нахмурился, глядя на отпечатки копыт и кучи помета ночных гостей.

«Надо поставить капкан», – мимоходом подумал он, и мысли его устремились в недалекое будущее – к очередной падающей на мир ночи. Дед посмотрел в зеленоватое небо, его немного смутил этот подозрительный зеленоватый оттенок. «Погода меняется, – неуверенно решил он для себя, – как будто к снегопаду. Хотя еще рано – середина сентября». От созерцания неба его отвлек злобный лай собаки во дворе. «Наверное – на зятя», – дед сильнее нахмурился и пошагал, поднимая облачка пыли, через астры к дому. Нахмурился он потому, что не любил своего зятя – мужа умершей дочери. И жалко было собаку. Ветеринар совсем недавно советовал беречь ей голос. Собака была умной и доброй дворнягой, размерами туловища и густотой шерсти немного напоминая сенбернара. А у зятя глаза были темные и недобрые. Зять всегда старался нагнать в них побольше мрака и многозначительности. Неширокую душу ли зятя переполняло это добро, дед ли не успел вовремя заметить, как у него с возрастом помутнели хрусталики в глазах, но оба они твердо знали, что испытывают друг к другу ненависть. Один – от избытка мелочной зависти ко всему окружающему миру, другой – от избытка доброты к нему.

Скрипнули старые ворота, собака преданно и честно взглянула на деда. Дед запустил сухие тонкие пальцы ей в густую шерсть на загривке и пообещал на ужин говяжьей мякоти.

В темных сенях под потолком висели гирлянды мелких помидор, в дюралевом баке изнемогала от вынужденной неподвижности холодная колодезная вода. Он с неохотой открыл оббитую камышом дверь, и по барабанным перепонкам ему сразу ударила фраза зятя:

– … Я, мама, считаю, что и в вашем возрасте не поздно читать Аристотеля! Хорошо пишет, собака! – зять хлебнул чаю из блюдца и скосил темные глаза на деда. – Я читаю Аристотеля по ночам, когда все дураки спят, и квинтэссенция глупости в воздухе вполне терпима…

Бабка маялась, слушая низкий тяжелый голос зятя, нудно рассказывающего о неинтересных вещах. Зять преподавал что-то студентам в городском институте и не позволял себе разговаривать со стариками в каком-либо ином тоне, кроме поучающего. А больше всего, конечно же, зять раздражал деда своей пустотой и никчемностью.

Во дворе опять залаяла собака, и лай ее показался деду содержательней разглагольствований зятя. Кроме злобы, в лае прослушивались настороженность и тоска. Дед задумчиво смотрел на улицу сквозь ядовитые испарения, исходившие от слов зятя. Там на улице стучалась шипами в оконную раму ветка шиповника, а вдоль пыльной дороги, сломя голову, мчались куры. Гребешки их стояли дыбом от непонятного им самим возбуждения.

– Ровно ветер начинается, – растерянно произнесла бабка, прервав обидевшегося зятя на самом интересном для него месте. – Неужто холода наступят?!

– Э-э-х! – зять раздраженно махнул рукой, и, доставая из кармана пиджака пачку сигарет, вышел вон из дома.

Дед с бабкой переглянулись, плеснув друг другу в сморщенные долгой жизнью лица лучами застаревшей неизлечимой любви.

– И что это такое с нами? – бабка смутилась, как в молодые годы, и мокрой тряпкой принялась стирать со стола крошки. Ветка шиповника настойчивее застучала по оконной раме. Ветер на улице задрал глупым курам хвосты на такой угол, что даже петуху сделалось стыдно и он отвернулся, а затем поднял налитую кровью головенку к небу. Цвет неба откровенно напугал петуха.

Дед вышел во двор и, не глядя на нервно курившего зятя, прошел к собаке и, гладя ее косматый загривок, вслед за петухом устремил взгляд к небу. Оно наполнялось зеленоватой тошнотворной мутью, от одного вида которой у деда начала кружиться голова. Таинственная неприятная зелень сделала небо пугающе пустым и далеким. Совершенно неожиданно у деда мелькнула шальная мысль о том, как долго и невыносимо страшно было бы падать из этого неба на землю.

Зять бросил окурок за забор и сплюнул желтой слюной, заполнив пространство вокруг зрачков новой порцией душевного мрака.

– Завтра, возможно, выпадет снег, – отдавая дань памяти умершей дочери, дед старался открыто никогда не ссориться с зятем и всегда первым заводил разговор, когда затянувшееся молчание создавало неприятную напряженность.

– Да вы что, папа?! Какой снег в сентябре?! В крайнем случае – град. Да мало ли от чего может измениться цвет атмосферы? Несерьезное вы что-то говорите, папа!

Дед беспомощно развел руками, словно расписался перед зятем в собственной глупости. Зять удовлетворенно хмыкнул и отправился в дом – лечь на диван и, надувшись спесью, читать там неведомую ни деду, ни бабке книгу.

Куры спрятались от ветра за высокой поленницей, сбились там в кучу и угрюмо подкудахтывали меж собой. Собака выла все отчаяннее и, в конце концов, трусливо забилась в конуру, замолчала там.

Дед поискал глазами солнце – оно висело уже невысоко над лесом, и жуткое небо размывало его сияние, как слой болотной воды – блеск золотого самородка.

И тишина, глубокая, целомудренная тишина, душистым и сочным кляпом заткнула рот беспечным порождениям Жизни на Земле.

– Так что же это еще может быть? – прошептал пораженный дед. Вроде бы дальше уже некуда и хуже быть не может.

В сумерках ужинали чаем и шаньгами. Зять в сугубо сибирской манере наливал чай в блюдце, громко дул на него и звучно прихлебывал. Деда коробило от этих прихлебывающих звуков, и, чтобы отвлечься, он смотрел в окно на фантастическое зарево заката над черной зубчатой каймой леса. В лесу, справедливо полагал дед, стало сейчас совсем темно. И где-то в темноте по засыпанной засохшей хвоей земле шагали, радуясь упругости своего хода, пятнистые олени. Он не мог знать, что олени уже перепрыгнули через изгородь и тыкались теплыми ноздрями в шероховатые стволы ив. А бордовые усатые жуки с треском пикировали на оленьи рога, путая их с древесными ветвями.

– Спасибо за хлеб-соль! – совершенно серьезно произнес обожравшийся шанег зять, вставая из-за стола. – Все было очень вкусно.

Дед с бабкой еще долго сидели после ухода зятя за столом и нежно смотрели в глаза друг другу, словно угадывая в них отражение безвременно ушедшей единственной дочери. А еще дед краем уха прислушивался к глубокой тишине, царившей за окном. Сама собой звякнула чайная ложечка в стакане и: «Ой, Господи!», – бабка подпрыгнула на табурете. Дед резко обернулся к окну и увидел, как по стеклу неслышно, но очень обильно, струился зеленоватый густой полумрак. В его толще едва заметно вибрировала тоненькая веточка шиповника.

– Н-д-д-а, черт возьми! Никогда ничего подобного…, – он порывисто вскочил на ноги и, накинув на плечи телогрейку, бегом пробежал через сени и крыльцо во двор.

– О-о-х-х!!! – вырвался из него вопль изумления. Потому что никогда в жизни не видел он ничего подобного. Все ниже и ниже делалось брюхо внезапно забеременевшего неба. Все прозрачней и тоньше делался обтягивавший его слой нормального марксистско-атеистического воздуха. Деду показалось, что еще немного и беременное небо напорется на острые верхушки лесных деревьев и тогда из огромных рваных ран на ночную землю посыплется недоношенные небесные плоды. Дед зажмурил глаза и тут же широко открыл их – совсем рядом в огороде, как у себя в лесу, страстно и вызывающе заревел олень.

– Ах вы, сволочи! – дед вздрогнул от неожиданного приступа бешенства. Он схватил первую подвернувшуюся под руки жердь и побежал на помощь к своим деревьям. Олени с треском ломая сучья бросились наутек. Разумеется, что у деда не было никаких шансов догнать их. Он остановился среди астр, с шумом переводя сбившееся дыхание, и горячо упрашивал успокоиться заколотившееся в губительном ознобе сердце. Когда все нормализовалось, дед посмотрел на астры. Тяжелые головки цветов время от времени конвульсивно содрогались, роняя вниз каскадики пыли. Вечерняя роса не выпадала, и, вообще, для сентября вечер выдался чересчур душным. Дед чувствовал, что ему не хватает чистого (он еще не знал, что не просто – чистого, а марксистско-атеистически чистого) воздуха. «Сегодня ночью разразится светопреставление. И если выпадет снег или град – моим астрам придет конец!» – твердо решил дед. Попрощавшись мысленно с астрами, он устало побрел к дому.

Зять уже храпел. Бабка при слабом свете керосинки ставила на ночь квашню. Дед аккуратно повесил фуфайку и уселся возле стола, рассеянно наблюдая за бабкиными манипуляциями над квашней.

– Наверное, надо ложиться, – словно оправдываясь, сказал он спустя несколько минут.

Они легли на старую-престарую кровать, накрывшись цветным лоскутным одеялом. Сон, однако, не шел ни в какую – и дед, и бабка с тревогой ожидали, что на улице вот-вот разразится страшная гроза с крупным градом и поэтому веки их не наливались приятной расслабляющей тяжестью, но, вместе с тем, они нисколько не завидовали привольно храпевшему зятю.

Ровно в полночь, вместе с боем маятника, блистающий скальпель молнии невидимого исполинского акушера сделал беременному небу кесарево сечение. Небо не замедлило ответить грохотом, визгом и отчаянным надрывным воплем.

Дед кубарем скатился с кровати и прильнул к оконному стеклу. Сверху что-то сыпалось – очень щедро и густо. Это «что-то» забарабанило по листам жести, покрывавшим крышу. Вскоре появились капли – темные, густые, они лениво побежали по стеклу, пугая деда и бабку своей схожестью с кровью.

Из сада раздавался треск сучьев и сухой травы. Время от времени, нарушая гармонию мерной мелкой дроби по крыше, слышались невообразимой силы удары, от которых в буфете звенела посуда, а на стенах раскачивались фотографии в деревянных рамках.

– Что за напасть, что за напасть?! – в ужасе шептала бабка, прячась с головой под одеяло. Дед заворожено смотрел в окно, стараясь не думать об астрах и смородине.

Чаще, чаще, чаще – и по стеклу бегут уже не капли, а потоки темной жирной жидкости.

Примерно в два часа ночи дунул порыв сильного ветра и разметал в стороны смрадные черно-зеленые лохмотья. Прямо в сине-звездный космос распахнулось широченное окно. Оттуда удивленно глянула на землю ярко-белая луна. На ее великолепном фоне дед увидел густой поток бесформенных темных хлопьев, по диагонали безостановочно сыпавшихся с неба.

– Давай спать, мать. Утро вечера мудренее. Чтобы там ни было, всем миром справимся. На селе у нас народ боевой, да и председатель толковый.

Но сон упорно долго не шел к ним. Они беспокойно ворочались под одеялом, прислушиваясь к таинственному небесному стуку. Уснуть им удалось лишь незадолго перед рассветом, когда на улице наступила тишина.

Дед не помнил, что ему снилось, но проснулся со странным ощущением вины неизвестно перед кем. Он сел на кровати, опустив ноги на холодный пол. Какое-то время им владело малодушное желание спуститься в погреб и напиться там прямо из бутыли хмельной светло-коричневой браги и в бесшабашно-радостном пьяном состоянии выйти на крыльцо. Дед понял, что просто-напросто боится видеть последствия того кошмара, который творился ночью. Он осмелился поднять глаза на занавески, но тут же опустил их, не в силах выдержать зловещий темно-багровый свет, лившийся из окна, вместо обычного радостного света утреннего солнца. Он медленно, стараясь не греметь, чтобы не разбудить бабку, оделся и нетвердой походкой пошел через темные сени. Немного постояв перед дверью, ведущей на крыльцо, он с силой толкнул ее. Дверь распахнулась и ударилась железной ручкой о стену. Жалобно звякнули пыльные стекла в старой раме. Дед соскользнул по ступенькам крылечка на густо залитый красной, желтой, оранжевой краской двор, но, конечно же, это была не краска. «Глупо обманывать себя!» – чтобы хоть немного взбодриться, нарочито громко произнес дед. Но бодрость в голосе звучала очень фальшиво, да и сам голос показался деду неузнаваемым. Вероятно, он безнадежно искажался в плотных, почти осязаемых волнах терпкого неприятного запаха, поднимавшегося в холодный воздух от яркой крови и от изуродованных останков тех, из кого вылилась эта кровь. С одной из острых штакетин садовой изгороди на деда мертвыми глазами смотрела оскалившаяся рогатая голова. В глазах навеки застыла темно-лиловая муть смертельной муки. Под штакетником лежало вдребезги разбитое, переломанное туловище. Невдалеке валялся изогнутый дугой, оторвавшийся при падении хвост.

Он шарахнулся мимо собачьей будки в огород. Там ему открылась ужасная картина: высокие раскидистые ивы на берегу речки, как карнавальными флагами, были украшены желто-красными ошметьями дьявольской каши, валившейся ночью с неба. Ими оказалось засыпано все пространство огорода. Смородины и астр не было видно под желто-красным ковром. Дед осторожно ступал на редкие сухие участки земли, дико озираясь по сторонам и продолжая ужасаться свершившемуся.

«Кто они такие?! Что с ними случилось?!» – эти два вопроса, возникшие в сознании деда, требовали немедленного ответа. Но вопросы эти, по всей видимости, останутся вечно открытыми. Точно так же, как и вопрос, какие чувства испытали они, когда пришли к ужасному открытию, что хрупкая оболочка их неведомой людям зеленоватой вселенной через несколько секунд лопнет, и они, все до единого, просыплются в чужое холодное осеннее небо.

Размышления деда прервал грохот председательской брички, мчавшейся по мосту через речку. Одноногий председатель стоял в бричке во весь рост и нещадно стегал кнутом вороного жеребца. Поравнявшись с изгородью дедовского огорода, председатель натянул вожжи и страшно закричал:

– Т-п-п-р-р-у-у-у-у!!!

Разгоряченный жеребец с неохотой подчинился, скаля крупные желтоватые зубы и пытаясь подняться на дыбы.

– Петрович! – обратился председатель к деду. – Поднимай скорее свою бригаду и – на поле! Эх, не успели пшеницу убрать!!! Теперь всю ее чертями побило, до единого колоска! И это я – Антон Чупрейко, допустил в своем колхозе такую напасть! Не везет нам в этом году – то в июле град за градом, а сейчас вот нежданно-негаданно – чертопад! И вся ответственность на мне – на председателе Антоне Чупрейко! И-э-э-х! – председатель ухватил себя рукой за густой седой чуб и дернул его вниз.

Деда возмутила легковесность и циничная простота рассуждений председателя, но продолжая подчиняться своей природной тактичности, он успокаивающим тоном заметил:

– Как вы можете нести ответственность за стихийное атмосферное бедствие, Антон Александрович?!

– Да какое же это стихийное бедствие?! – заупрямился тщеславный председатель. – Когда град побьет пшеницу, это – стихийное бедствие, а когда черти вместо града, то это уже – политическая провокация, устроенная врагами нашего народа.

– Да кто вам сказал, что это черти? – мягко возразил дед. – Может быть, это такие же люди, и с ними произошла беда, надо выяснить их личности и подобающим образом похоронить. Возможно же вполне, что среди них остались чудом уцелевшие, и их срочно необходимо доставить в больницу.

Брови председателя грозно нахмурились.

– Но, но, но, Петрович! – погрозил он деду кнутом. – Ты эти разговоры брось! За какую-либо помощь чертям знаешь, что будет! У Антонины Полизняк нашли одного – ноги он только себе переломал, она сразу же заявила – молодец, баба!

– И что с ним сделали?

– Пристрелили, что же еще?! – председатель еще раз грозно сверкнул глазами на деда и яростно стеганул жеребца.

– Слава Богу! – с облегчением выдохнул дед, спровадив, наконец-то, председателя. И почти сразу новый, совершенно необычный, звук привлек его внимание. Дед присел на корточки, прислушался.

– О-а-а-а-у-ор-рлли, оррли, орли! – нежный, картавый, слабо рокочущий звук более всего похожий на пение нездешней далекой тропической птицы или на плеск воды в небольшом горном водопаде. Дед точно определил местонахождение источника звука – он доносился из-под кроны самой толстой и старой ивы, росшей на краю речного обрыва.

Когда он подошел к иве, нежное всхлипывание прервалось протяжным жалобным стоном. Дед вздрогнул и осторожно выглянул из-за дерева. На самом краю обрыва лежал крупный мускулистый черт, обтянутый гладкой кожей пергаментного оттенка. Он лежал навзничь и издавал этот протяжный непереносимый стон. Из-под вздернутой судорогой верхней синей губы торчал ряд белоснежных зубов, виднелся розовый влажный язык, раздвоенный на конце наподобие змеиного. Под приоткрытыми веками мутно белели ничего не видящие глаза. Широкая грудная клетка черта высоко и часто вздымалась, дыхание с хрипом вылетало изо рта, надувая из клейкой слюны большие пузыри. Пузыри эти лопались с характерным звуком: «ор-рл-ли». Видимых повреждений, кроме обширной рваной раны на внутренней поверхности бедра, на теле черта дед не увидел. Он торопливо огляделся по сторонам. Но желто-красному селу было не до него – изо всех дворов доносились бабий плач и грубая ругань мужиков. Да и раненого черта со всех сторон надежно прикрывали густые заросли.

Дед побежал домой. В будке жалобно негромко скулила собака. На крыльце, прислонившись спиной к стене, сидела прямо на половичке бабка. Слезы у нее давно кончились, на деда она смотрела сухими ненормально бесстрастными глазами. Дед коротко рассказал ей о своем плане. Бабка, хорошо знавшая своего мужа, лишь слабо махнула рукой: дескать – делай, что хочешь…

…Раненого черта уложили в доме, как можно удобней. Бабку дед послал заварить зверобой, а сам уселся напротив дивана и принялся терпеливо ждать изменений в физическом состоянии своего незваного небесного гостя. Однако, состояние черта не улучшалось. Гримаса на лице не исчезала, слюна все так же стекала с раздвоенного кончика языка и под нее поставили медный тазик. Раза два дрожали сильнее обычного веки, и деду казалось, что раненый вот-вот поднимет их, увидит деда и что-нибудь скажет. Но нет, у бедняги ничего не получалось. Лишь так же высоко и часто продолжала вздыматься широкая грудь, а изо рта вырывалось хриплое гудящее дыхание.

«Кто ты парень?! Что там стряслось с вами?!» – отчаянно кричали глаза деда.

А Хьирьго Окьюэллсон, так звали лежавшего на диване, умирал. Дед ждал совершенно напрасно. У Хьирьго во многих местах раздробился позвоночник, а вместе с ним – самая призрачная надежда выжить. За прикрытыми веками и мутными белесыми глазами где-то в толще смертельно раненого мозга разыгрывался красочный карнавал покидающей разбитое тело Хьирьго жизни… Упруго раскачивается нежно-голубой лепесток гигантского цветка рхау. Хьирьго и Льезьа, взявшись за руки, скользят босыми ногами по его гладкой ароматной поверхности. Скользят вниз в цветочашечку, где в озере сладкого нектара плещутся такие же, как они, беззаботные влюбленные парочки. Мимо них катятся большие шары прозрачной росы. Босые ноги – ненадежная опора на лепестке рхау и, устав сопротивляться зовущему их вниз удовольствию, Хьирьго и Льезьа все так же, держась за руки, с хохотом катятся в нектаровое озеро…

К обеду в село из города на двух грузовиках приехали солдаты и люди из НКВД. Они ходили по дворам, искали недобитых чертей. Но рогатое племя, свалившееся на землю с многокилометровой высоты, с самого начала своего долгого падения, было лишено каких-либо шансов. Кроме трех исключений. Третьим исключением оказался совсем маленький чертенок, еще покрытый детской пушистой зеленой шерсткой, с едва пробившимися игрушечными рожками. Он упал на пустынный речной пляж возле заводской запруды посреди тополиной рощи. И с ночи оглашал окрестности пронзительным верещаньем, прыгая по пляжу на одной ножке, другую – переломанную, неловко волочил за собой, окропляя твердый песок кровью. Он плакал и жалобно звал своих мертвых взрослых собратьев, чьими телами был засыпан пляж. Чертенок ничего не мог понять – куда подевался их большой уютный дом на склоне заросшей цветами горы, куда исчезли мама и папа, дедушка и бабушка. И почему здесь так уныло и холодно, и никто его не кормит, не ласкает и не играет с ним.

После обеда чертенка обнаружили на пляже председатель с двумя солдатами, вооруженными автоматами.

Чертенок визжал и прыгал на другом берегу речки.

– Ах ты, мразь… – выматерился председатель и сорвал с плеча дедову трехлинейку.

– Сам я его, – сказал он автоматчикам, тщательно прицеливаясь.

Но чертенок вертелся по пляжу, как юла, и председатель все не решался нажать курок. Его спутникам надоело бес толку стоять и, бесцеремонно отодвинув в сторону председателя, они двумя очередями разнесли чертенка на мелкие кусочки. Зеленые шерстинки еще долго летали в холодном осеннем воздухе. Председатель и солдаты перешли по подвесному мостику на речной пляж и внимательно осмотрели каждый труп. Контрольных выстрелов делать не пришлось – среди мертвых чертей не было симулянтов.

Бледно-желтое сентябрьское солнце нехотя катилось над залитым кровью селом. Жители засыпали кровь землею, трупы чертей грузили на подводы и свозили на колхозный двор. Учетчик в телогрейке с красной повязкой на рукаве записывал фамилии сдатчиков, а напротив фамилии – кто сколько килограммов сдал.

А на диване в доме деда умирал Хьирьго Окьюэллсон – талантливейший поэт и математик, крупный общественный деятель своего вывалившегося в небесную дыру народа. Судорога волной пробежала по его мускулистому телу. Вздрогнули и округлились крупные бицепсы под тонкой кожей, руки с хрустом вытянулись вдоль туловища, из пальцевых пазух выпустились твердые изогнутые ногти и с треском вонзились в старую ткань дивана. Диван отчаянно заскрипел, и деду показалось, что он вот-вот развалится. «Ну-ну, давай же, парень!» – молча закричал дед, до побеления сжав кулаки.

– Х-х-а-а!!! – коротко и страшно выкрикнул черт, выпустив изо рта в потолок фонтан темной крови, щедро оросив деду доброе морщинистое лицо. Машинально вытирая кровь с лица тыльной стороной ладони, дед одновременно понял, что его небесный гость умер. Страшно расстроенный случившимся он не ощутил, что кровь черта успела впитаться в кожу до того, как он машинально начал вытирать лицо тыльной стороной ладони.

Он долго еще сидел и растерянно смотрел в забрызганный кровью потолок. Кровь быстро сворачивалась и чернела. Чернел и воздух в глазах деда – меркло, тускнело, расплывалось для него в окружающем мире все яркое, ясное, четкое. Величайшее событие в истории Земли – в чем дед нисколько не сомневался, – закончилось ничем.

Дед заплакал, нисколько не стыдясь слез, не обращая внимания на бледную перепуганную бабку, хмурого зятя, мрачного председателя и сытых равнодушных сотрудников НКВД. Он даже не слышал, как завалила в дом вся эта компания во главе с интеллигентом-зятем. Председатель что-то злобно вещал, когда из дома выволакивали за ноги тяжелый труп Хьирьго, а следом за ним – выводили, заломив руки за спину, деда. В темных глазах зятя горел мстительный огонь.

Остаток дня деда допрашивал майор НКВД в кабинете председателя. Дед что-то отвечал – невпопад, так как не слушал майора и этим сильно раздражал его. Но дед не в силах был отвлечься от того удивительного зрелища, какое увидел внутри себя: огонь в печи и свет вечерней зари причудливо освещают маленькую кухню, медный бок самовара, зажигают таинственные огоньки в больших выпуклых глазах пьющего чай рогатого мускулистого Хьирьго. Он еще очень слаб и чай пробует впервые в жизни. Напиток ему нравится, нравятся и добрые, хотя и уродливые незнакомцы, сидящие вместе с ним за одним столом. Хьирьго улыбается им. Бабка пугается этой улыбки, потому что никогда в жизни не видела столь близко таких длинных и острых зубов. Но, тем не менее, все продолжают пить чай…

– За пособничество адским силам, Краюшкин Петр Сергеевич, житель села Завальнево, как агент потусторонней реакции, приговаривается к расстрелу. Приговор привести в исполнение в течении часа после вынесения!

Это, оказывается, был суд. Дед недоверчиво покосился на прочитавшего приговор офицера. В глазах майора, однако, ничего кроме усталости не читалось, и дед никогда не узнал – искренне ли верил майор в необходимость физического уничтожения такого кроткого и доброго человека, как дед.

Приговор был прочитан в сумерках и до полного наступления темноты деда наверняка бы расстреляли, если бы во двор сельсовета на большой скорости не въехал низкий черный автомобиль. Из автомобиля выскочили трое генералов – один военный, один партийный и последний – от науки.

Командир энкэвэдэшников за несколько секунд был утоплен в мощном потоке суровой критики, густо перемешанной с нецензурной бранью, угрозами и научными терминами. Деду генералы горячо жали руку и клятвенно обещали во всем разобраться. Деда отпустили домой. Два дня, не покладая рук, он работал по расчистке огорода. Затем неделю не вставал с кровати, сраженный зрелищем безнадежно раздавленных астр и смородины.

Комиссия по расследованию работала целый месяц. Записи опросов свидетелей, среди которых дед занимал первое место, едва-едва сумели поместиться в тысяче пухлых томов. Наиболее хорошо сохранившиеся экземпляры, в частности – Хьирьго Окьюэллсона, увезли в город, а оттуда, кажется, дальше – в Москву. С выводами, к которым пришла комиссия, никто из жителей села ознакомлен не был.

Серая дождливая осень уступила место зиме. Село засыпал снег, ударили морозы, деревья остались без единого листочка, мелкая речка промерзла чуть ли не до самого дна.

В середине декабря поздно вечером, ровно через три месяца после чертопада, дед при свете керосиновой лампы рассматривал перед зеркалом свой язык. Бабка стояла за спиной и сокрушенно цокала.

– Ничего, Маша, – сказал ей дед слегка изменившимся за три месяца голосом, – главное, что живой остался.

Попив чаю, они затушили лампу. Бабка улеглась спать, а дед, уже месяц, не испытывавший никакой потребности во сне, пошел во двор разгрести свежевыпавший снег.

Во дворе его радостным повизгиванием встретила собака. Он машинально гладил ее, а сам смотрел в огород. Днем безжизненно белый, сейчас он был окутан странным зеленоватым паром. Верхние слои пара вспыхивали яркими зелеными искорками в лунном свете. Проваливаясь по колено в рыхлый снег, дед медленно побрел в огород.

Пар оказался прозрачным и теплым. Не веря глазам своим, дед наблюдал, как из-под чернеющего тающего снега поднимались на упругих стеблях тяжелые головки карминных астр. Между лепестками цветов продолжали мелькать ярко-зеленые искорки. Дед опустился на колени перед ближайшим цветком, внимательно пригляделся к нему и ясно различил, что между лепестками мелькали не искорки, а крохотные изумрудные чертенята. Дед взволнованно облизнул лоб длинным раздвоенным языком, сдвинул на затылок шапку и задумчиво почесал молодые рожки.