Текст книги "Черная шаль"

Кладбище

Разрытая Вишаном могила смотрелась пустой глазницей на ухоженном лице самого респектабельного городского кладбища, и вызывала чувство сильного душевного дискомфорта у четверых мужчин, стоявших у ее края. Мужчины наблюдали, как на дне могилы два молодых лейтенанта из группы «Альфа» разрезали автогеном тяжелый черный гроб, сверкавший под лучами утреннего солнца великолепной полировкой изящных деревянных обводов. Гроб поддавался плохо и один из мужчин, стоявших у края могилы, сказал:

– Возможно, что это ни какое ни дерево….

– Мне тоже так кажется, Сергей Семенович, – поддержал его самый молодой из всей компании, вихрастый кадыкастый очкарик, – Это не дерево, это – мастопатан, черный губчатый мастопатан – самая распространенная коферментная форма нашего титана. Мы с Орнадским нашли уйму этой дряни в девяносто втором году на Ямале во время той петрушки с ненецкой старухой из стойбища Гуйнак…

Все почему-то заулыбались скверными кислыми улыбками при упоминании о стойбище Гуйнак. А тот, кого вихрастый молодой человек назвал Сергеем Семеновичем, усмехнулся как-то особенно хмуро и криво, оглянулся на дежуривших невдалеке бойцов из группы «Альфа», на специальный бронированный катафалк, чей длинный кузов ярко сверкал под лучами майского солнца, еще кривее усмехнулся. и вихрастый очкарик оборвал рассказ о ненецкой старухе с летающими вшами в голове, увидев, как свет майского солнца безнадежно гаснет в темно-серых глазах Сергея Семеновича. «Как два озера печали», подумал очкарик, глядя в глаза своему шефу.

– Товарищ полковник, – выпрямился один из возившихся в могиле, – по-моему, готово, можно открывать крышку.

– Ты уверен, Саенко?! – ни от кого не ускользнуло, что голос Сергея Семеновича дрогнул.

– Уверен, товарищ полковник, – твердо повторил безусый лейтенант. – И еще…, – добавил он и замялся.

– Что еще? – глаза Сергея Семеновича сузились и сделались холодными, в них сверкнул стальной блеск, они впились внимательным взглядом в крышку гроба.

– Нам с лейтенантом Зайцевым кажется, что в гробу кто-то шуршит. Но мы знаем, что в гробу ничто не должно шуршать…

– Дальнейшие рассуждения не входят в ваши прерогативы, Саенко! – строго оборвал разговорчивого лейтенанта суровый полковник.

Когда «альфовцы» выполнили приказание, полковник спрыгнул туда сам.

– Осторожнее, Сергей Семенович! – встревоженным голосом посоветовал ему очкарик.

– Двум смертям не бывать, Эдуард! – вяло махнул рукой Сергей Семенович, усаживаясь на корточки рядом с гробом. Задумчивый взгляд его словно приклеился к блестящей хромированной ручке, на чьей гладкой поверхности четко зафиксировались отпечатки пальцев Вишана. Он смотрел и смотрел, и все никак не решался взяться руками за край приподнятой крышки и резким сильным движением отшвырнуть ее в сторону, обнажив для всеобщего обозрения внутренности гроба. Зрители на краю могилы напряженно ждали, когда это произойдет. Но Сергей Семенович, минуту назад спрыгнувший в могилу с твердым намерением побыстрее познакомиться с содержимым гроба, сейчас не торопился. Во-первых, его поразил тот факт, что гроб оказался с подогревом, а во-вторых, и в самых главных – он почувствовал опасность, смертельную опасность, притаившуюся рядом, под черной полированной крышкой. И это ощущение близкой угрозы для жизни странным образом переплелось со смутным, но сильным ощущением вины неизвестно перед кем, может – перед покойником, чей последний приют полковник вынужден был предавать сейчас кощунственному осквернению. И еще… Сергей Семенович, продолжая сидеть на корточках на дне могилы, вдруг стал производить крайне жалкое впечатление. Стоявшим сверху, у осыпавшихся краев могилы, их легендарный начальник показался присевшим по тяжелой нужде клиническим идиотом – настолько несчастным, растерянным и бессмысленным сделалось его лицо. А Сергею Семеновичу, действительно, на пару секунд сделалось крайне жутко – эгоистичный страх перед возможной скорой гибелью и неясное чувство вины уступили место нахлынувшему ощущению непоправимости происшедшего.

Ночью что-то произошло. Непоправимое, внушающее ужас, сеющее панику и смерть, поражение. А поражения Сергей Семенович терпел очень редко. И если терпел, то очень сильно переживал. Как сейчас – в могиле, грабительский раскоп которой ему ни коем случае нельзя было допустить.

Внутреннее состояние полковника постепенно проникло и в души подчиненных. По их лицам расползлось выражение печали и тревоги. Капитан Эдуард Стрельцов, самый многообещающий офицер в команде Сергея Семеновича, наиболее объемно сумел представить нюансы тяжелых переживаний обожаемого шефа и ему сделалось почти также плохо, противно и тоскливо. Он даже чуть не заплакал, потому что почему-то вспомнил свою покойную маму и голос его заметно дрожал, когда он спросил:

– Вы считаете, что мы оказались в ситуации «игрик», Сергей Семенович!?

– Этого я пока не считаю, – медленно проговорил Сергей Семенович, и так же медленно поднимаясь с корточек, добавил: – Мы пока не будем вскрывать этот гроб. Лучше, думаю, сделать это завтра, а на ночь оставим охрану.

– Не понял, – озабоченно глядя на Сергея Семеновича, произнес капитан Стрельцов.

– Прежде чем его вскрывать, – объяснил Сергей Семенович Стрельцову, – я должен позвонить в Москву, – и немного помолчав, причем молчание получилось очень тягостным и зловещим, он добавил: – Здесь создалась слишком опасная ситуация, для того, чтобы принимать единоличные решения.

Юбилей тёщи и первая ночь

Тёще наш с женой подарок понравился. Она долго встряхивала шаль на вытянутых руках и с видимым удовольствием наблюдала, как возникают, расходятся кругами и вновь тонут без следа в непроницаемой пушистой черноте бирюзовые и спектральные круги, овалы и волнистые линии.

– Прелесть какая! – медленно, с восхищением и благодарностью произнесла теща, прекратив встряхивать наш удивительный подарок. – Спасибо, дорогие мои! – И она поочередно, сначала – жену, а затем – меня, смачно расцеловала в обе щеки.

– Это Валька выбирал, – с улыбкой сообщила Рада своей счастливой маме.

– Ну он же меня любит, зять мой! – почти нежно взглянув мне в глаза, торжественным голосом заявила теща, слегка приобхватила мои плечи большой не по-женски сильной рукой, и приглашающе подтолкнула (презентация черной шали проходила в её спальне) к дверям, ведущим в зальную комнату, где за накрытым праздничным столом ожидали начала роскошного обеда проголодавшиеся гости. Впрочем, ожидание того стоило. Забыл совсем сказать, что теща моя была директором одного из крупных городских ресторанов, ну и разумеется, праздничный стол, покрытый скатертью, сверкавшей снежной чистотой, буквально прогибался под тяжестью объёмных кулинарных узоров, поражавших глаз многоцветьем свежих, ярких, аппетитных красок. Бутылки шампанского, хрустальной и чистой, как слеза, водки, дорогих коньяков, составляли основу хитроумно сварганеной композиции обильной снеди на столе и невольно приковывали к себе жадные взгляды, старавшихся сдержать дрожь нетерпения нескольких анонимных алкоголиков и алкоголичек, имевших честь присутствовать среди непьющего большинства друзей и родственников тещи. В воздухе чувствовалось всеобщее нарастающее оживление.

Оживление разразилось своим естественным апогеем – появлением самой юбилярши с накинутой на плечи роскошной шалью. Полная, но удивительно пластичная в движениях, теща, лебедем прошлась перед завопившими комплименты гостями, повернулась вокруг оси, приподняв слегка уголки шали с обоих концов, словно собиралась сплясать «цыганочку», и усевшись за отведенное ей почетное место во главе стола, звонким голосом похвалилась:

– Зять мне подарил такую красавицу – уважает и любит, значит, тещу, если на пятьдесят лет в самую точку её вкусам потрафил!

Я считал себя болезненно стеснительным человеком, и мне, несмотря на откровенное косноязычие юбилярши и хорошо замаскированную фальшь, составлявшую гнилую основу смысла, произнесенной в мой адрес панегерической фразы, тем не менее, сделалось неловко – я начал краснеть, а может, мне так просто показалось.

Во всяком случае, теща смотрела на меня в тот момент почти влюбленным взглядом, и мне в конце – концов стало не стыдно, а приятно. Но все же я испытал облегчение, когда перестал играть психологически тяжелую роль центра всеобщего внимания благодаря требовательно зазвонившему телефонному аппарату. Он у нас висел в коридоре на стене. Теща танцующей походкой подошла к телефону, сняла трубку, поднесла ее к уху и возбужденно-радостным голосом, с хорошо поставленным выражением, произнесла:

– Я слушаю Вас! – и лишь только услышав голос, находившегося на противоположном конце провода, абонента, теща тихонько счастливо ахнула и по ее розовощекому, и без того оживленному лицу, мгновенно расползлось выражение самого настоящего экстаза. Она слушала минуты три, не переставая блаженно улыбаться и иногда успевая вставлять одну и ту же фразу: «Спасибо, спасибо Вам огромное, Андрей Витальевич!!!». Через три минуты монолог невидимого, но, судя по всему, очень влиятельного абонента, закончился и, бесконечно счастливая теща, повесила трубку, на несколько секунд томно опустив голову долу. В квартире установилась выжидательная тишина. Теща подняла голову и, не в силах стереть с лица широченную улыбку, сообщила гостям благоговейным полушепотом, как, если бы ей позвонил и поздравил с юбилеем сам Господь Бог:

– Э т о з в о н и л м э р!

Гости разразились бурей рукоплесканий, а кто-то из тёщиных официантов крикнул:

– Жалко, что мэр Вас не видит – с такой шалью, Антонина Кирилловна Вам хоть сейчас – на Всемирную выставку! – и не поняли гости, какую именно выставку имел ввиду успевший где-то «клюкнуть» официант – тёщ, шалей или того и другого, как вместе взятого и единого целого. Но неудачный комплимент подвыпившего официанта почти сразу потонул в разбушевавшемся море других, гораздо более удачных комплиментов. И никто кроме меня не расслышал произнесенные негромким, но очень убежденным голосом, слова:

– Да с такой шалью на плечах только заживо в гроб ложиться!

Слова были произнесены у меня почти под самым левым ухом и я резко обернулся, сразу столкнувшись с убийственно ироничным взглядом огромных глаз жены, за которые, собственно, и полюбил её когда-то. Эти кощунственные слова произнесла именно она.

– Ты что?! – я мгновенно разозлился не на шутку, – Ляпни еще раз погромче, а то тебя никто не услышал. Пять минут назад сама же восхищалась этой шалью, а теперь?!

– А теперь не восхищаюсь! – коротко огрызнулась Радка, не сводя непонятного, устремлённого мимо меня взгляда на шаль, покрывавшую плечи её матери. Тысячи золотистых точек, отражавшие свет электрической люстры, сверкали на поверхности шали, заставляя ее выглядеть почти по неземному красивой.

– Все вы одинаковые – что ты, что отец, что мать! – совсем уж не кстати, и растеряв к тому же всю злость, «брякнул» я.

– Ой, давай, не начинай только, на нас уже смотрят. Сядем пойдем лучше побыстрее!

Послушно садясь, я увидел вдруг, словно над полными обнаженными плечами Антонины Кирилловны – плечами, можно сказать, стареющей античной богини, полыхнуло ослепительно и бирюзово, и громадная ромбовидная тень погасила на миг яркие праздничные краски белоснежного стола. Я зажмурился, тряхнул головой и открыл глаза, и сразу понял, что никто за столом кроме меня ничего не заметил. Не было никакого бюрюзового сполоха и большущей ромбовидной тени, не меркло многогранье красок салатов и закусок – это просто теща снимая с плеч красивый, но слишком жаркий подарок для майского вечера, нечаянно махнула им в воздухе, и на ворсинках шали преломился электрический свет.

– Миша, будь другом, – аккуратно свернув и протянув шаль тестю попросила она, -отнеси пожалуйста, положи в шифоньер, на ту полку где лежат мои самые любимые вещи!

Последние слова нарочито громко тёща произнесла скорее всего специально для меня, и мне, безусловно, во второй раз за праздничный вечер потеплело на душе, но я не ответил Антонине Кирилловне, не улыбнулся нежно и благодарно. Как зачарованный наблюдал я за тестем, вернее, за тем, как уносит он в родительскую спальню черную-пречерную шаль.

«Да что же это, Господи?! Что это было со мной?!?!?!» – я сумел промолчать, я нахмурил лоб, пытаясь понять, что меня вдруг так сильно и мимолетно потрясло, но ничего не понял и к нормальному состоянию меня вернул веселый насмешливый крик Антонины Кирилловны:

– Валька, ты подавился что ли?! Радка, по спине его похлопай, он точно что-то съел – первого тоста не дождался!

Гости вежливо рассмеялись, из спальни вернулся тесть и застолье началось. Но и после первого тоста, и после второго, выражение лица у меня оставалось дурацким или нелепым, что практически означает одно и то же. Сидевшая напротив директорша табачной фабрики всё время пялилась на меня строгим оценивающим взглядом, словно я был не человек, а – образец бракованной сигареты. Но вместо того, чтобы конфузливо улыбнуться, я посмотрел в глаза директорши с откровенной ненавистью, и она поспешила отвести свои строгие глаза куда-то в другой угол пиршественной залы. Радка больно ударила меня локтем в позвоночник и прошептала, почти прижавшись губами к уху:

– Да ты что делаешь?! Улыбнись немедленно, все же видят твою злую рожу!!!

Я послушался, так как человеком, по сути, был послушным, и широко-широко улыбнулся, выпил водки.

Радка подложила на тарелку кусок осетрины, розовой ветчины, пару ложек какого-то сложного острого салата.

– Морковки с грецкими орехами подложи ему, Радочка, он такого, наверняка, еще никогда не пробовал! – неожиданно приняла живое участие в составлении моего праздничного меню директорша «табачки». Сама она уписывала за обе щеки бутерброды с красной икрой и раковые шейки. Водка мне ударила в голову, я нагло принялся разглядывать двадцатилетнюю дочь директорши, Наденьку, сидевшую рядом с матерью и оживленно о чем-то болтавшую со своим соседом, незнакомым мне мужиком лет сорока. Так что наблюдал я Наденьку в профиль, с пьяным умилением любуясь ее маленьким ушком, имевшим органичное продолжение в виде отороченной золотым кружевом тяжелой изумрудной капли. Я почему-то даже подумал, что изумрудная капля эта – чья-то окаменевшая слеза, и может быть не абстрактная «чья-то», а слеза некурящей части человечества, оплакивающей безвременно погибших от рака легких курильщиков. Людские горе и боль преломившиеся в прозрачной слезе изумрудной сережки, бросали на матовую наденькину шейку сполохи тревожного зеленого огня. Я поймал себя на неприятном факте, что мне вдруг все вокруг начинало казаться тревожным. Но кто-то, кажется, из мурманских гостей провозгласил новый тост, опять пришлось выпить водки, и поднимавшаяся непонятная тревога немедленно улеглась. Я невольно превратился в милого, веселого, непосредственного собеседника, активно принялся подкладывать сидевшим рядом женщинам закуски, подливать вина, пытался острить и заставить влюбиться в себя изумрудоухую Наденьку. Радмила не замечала моего неуклюжего флирта, увлеченная оживлённой беседой на пустяковую тему с наденькиной матерью.

Подали горячее: зеленый бухарский плов: нежный, истекающий янтарным жиром рис, пересыпанный оранжевой морковкой и поджаренными до золотисто-коричневого цвета кусками баранины, и гигантскую, курившуюся белым паром, розовую семгу, обложенную артишоками. На трех отдельных блюдах внесли горы сочных ломтей жареной свинины и говядины. У меня разыгрался зверский аппетит, как и у остальных гостей, и я с удовольствием отметил, что юбилей, скорее всего, получится на славу.

– Ешьте, ешьте – не стесняйтесь! Еще будут пельмени и шашлыки! – раздался зычный голос тещи, я благосклонно взглянул на нее и меня, как громом поразила парадоксальная деталь – выражение плохо скрытой растерянности в темных глазах именниницы. Она сразу поняла, что я заметил эту нечаянную растерянность и почти зло крикнула мне:

– Валька, что рот разинул, подкладывай себе и Радке побольше!

– Конечно, конечно, Антонина Кирилловна! – поспешил успокоить я тёщу, проворно загребая широкой серебряной ложкой щедрые порции плова себе и Радке, и, одновременно, с необыкновенной гадливостью чувствуя, как возвращается она – моя странная безосновательная тревога. Я бросил быстрый взгляд на Антонину Кирилловну, сама она на меня не смотрела, что-то бодро кому-то орала. Ее голые полные плечи, показалось мне опять же на миг, будто были покрыты тончайшим слоем бирюзового лака. «Она, наверное, с каким-то химическим красителем», – подумал я о черной шали, – «Всё белье в шкафу перемажет – вот будет крику-то! Чёрт возьми, угораздило же меня на этих цыган попасть!» И тут же противное, жирное, бельмастое лицо, напрочь заслоняя лица подвыпивших гостей, включая хорошенькое личико Наденьки и строгий заботливый лик Рады, возникло перед глазами и лукаво подмигнуло мне. Из электрического света и ароматных испарений бараньего плова сплавились четкие контуры жутких серебристых ваз и скибки толстых персидских, а может и не персидских, но наверняка ворованных ковров. Я знал, что сильно побледнел, я вздрогнул всем туловищем, расплескав бокал с вином. «Ва-а-ля, ты – пьяный!», – пропустил я мимо ушей вескую реплику жены, но все же сумел взять себя в руки и сравнительно спокойно согласиться с ней: «Да, пожалуй, на сегодня хватит». Она взяла меня за щеки ладонями, повернула лицом к себе и губы ее изобразили нечто наподобие воздушного поцелуя, но вместе с тем, с них сорвался едва слышный вопрос: «Тебе плохо?». «Нет, малыш (так я давно её уже не называл), мне очень хорошо, не волнуйся». В глазах жены мгновенно распустились яркие цветы приятного удивления и горячей признательности, а я, скажем так, с нарастающей отрешенностью осознавал моральную неприемлемость того выбора, какой сделал на базаре. Как бы ни складывались мои отношения с тещей, я не имел права на пятидесятилетний юбилей преподнести ей подарок из реестра вещей, более чем вероятно, находившихся в розыске! Да и почему, собственно, именно – чёрную, а, например, хотя бы не белую шаль я выбрал?! И почему никто не обратил на столь нарочито выпяченный штришок моего подарка никакого внимания?! Хотя нет, не в том дело, что шаль могла оказаться ворованной, и что она черная, а не белая, на базаре, в конце концов, может все ворованное, да и Радке, и тёще она понравилась, а – в том, что холодная, юркая и неуловимая, как ядовитейшая морская змея, мысль то и дело опасным хороводом кружила вокруг моего сознания, слегка на миг касаясь его, больно обжигая и порождая мучительно болезненную тревогу.

Началась музыка и танцы. Рада поцеловала меня в губы, нежно взяла за руки, волнующим шепотом сказала на ухо:

– Валя! Я, кажется, опять в тебя влюбилась! Ты какой-то другой сегодня, загадочный, дразнящий, таинственный – как будто не с тобой я столько лет в постели… Может ты просто в кого-то влюбился, а? – она рассмеялась возбуждающим, развратным смехом, каким жены, особенно надоевшие, в принципе не должны смеяться, – Пойдем потанцуем, а, котик?

Во время танца – медленного красивого танго, она плотно прижалась ко мне, извиваясь всем телом, как будто мы и вправду танцевали впервые в жизни, а я смотрел через её плечо на Антонину Кирилловну. Она единственная оставалась за столом, и сидела там почему-то с немного обиженным выражением лица (но её приглашали на танец несколько человек, она сама отказалась) сделав руки над грудью крест на крест и медленно потирала белые полные плечи. Мне показалось, что она озябла.

– Радик, – негромко позвал я утонувшую в волнах чудесной мелодии жену.

– Да, милый! – она открыла глаза, и глаза эти дерзко многообещающе блеснули мне и я осторожно поцеловал ее в правый глазик, а затем – в левый. Длинные реснички с доверчивым шорохом пощекотали мне губы, но я вынужден был прекратить начинавшуюся забаву:

– Мне кажется, маме не здоровится – пойдем к ней, а то она одна бедненькая сидит, даже Михаил Петрович от нее упорхнул.

– Мама, тебе плохо?! – обнимая тещу за плечи, Радмила села справа от именинницы, я присел слева.

– Не знаю, – благодарно взглянув на Радку и на меня, рассеянно ответила Антонина Кирилловна, устремив грустный взгляд куда-то в дальние печальные дали.

– Показалось – голова, будто закружилась, потом вроде прошло, но – настроение почему-то – ни к черту, разом испортилось. Не могу понять – что случилось? – пока теща говорила, пальцы ее рук продолжали беспокойно ощупывать голые плечи. Я догадался, что ее мучает такая же сильная беспредметная тревога, как и меня.

– Мама, а тебе правда понравилась эта шаль или ты её так расхвалила, что бы Вальку не обидеть? – ни с того ни с сего вдруг спросила Радка.

– Да-а, – почти не задумываясь, ответила теща, – очень понравилась, – и немного помолчав, добавила: – Очень мне понравилась эта шаль! Спасибо зятю!

– Не знаю, – задумчиво произнесла Радка, на которую опять напало раздраженно – ироничное настроение, – цвет у неё чересчур уж мрачный, непраздничный.

– Красивый, по-моему, цвет, – возразила теща, и в голосе её зазвучали любопытные нотки своеобразного нездорового молодого задора, смешанного с сентиментальной мечтательностью, свойственной лишь старым девам. – Глубокий, бездонный, бескрайний какой-то, как осенняя ночь или, как печаль этой жизни нашей такой наихреновейшей, – я взглянул на тещу в безмерном удивлении. – И очень, очень умный, я бы сказала – философский цвет у этой шали, – слово «философский» у нее выговорилось с хорошо заметным противоестественным акцентом, что впрочем, не показалось мне удивительным, так как произнесла это слово тёща, скорее всего, первый раз в жизни. Она замолчала, внутренне удивившись, наверное, необычной глубине собственных рассуждений. Радка, я заметил, тоже смотрела на Антонину Кирилловну очень озадаченно.

– Слушайте! – воскликнул я, подчиняясь внезапному душевному порыву, какие у меня иногда рождались исключительно под воздействием алкоголя. – Рада и мама, разрешите, я выпью за вас, только за вас!!! За то, что есть такая чудесная женщина, как Антонина Кирилловна – моя теща, и за то, что есть такая чудесная, умная, красивая Рада – её дочь, и моя жена!

Радка и теща посмотрели на меня в приятном удивлении и, широко разулыбавшись, хором сказали: «Спасибо!». Я до краев наполнил водкой стопятидесятиграммовые стопки и, звонко чокнувшись, мы дружно выпили втроем друг за друга. Впрочем, равнодушная к спиртному Радка с трудом осилила треть стопки, мы же с тещей свои легко осушили до дна. Тёща здорово умела пить, когда у нее вдруг возникало такое желание. К счастью, подобные срывы у Антонины Кирилловны случались редко. Собственно, полувековой юбилей никак нельзя было связывать со срывом. Да и водка оказалась выпитой кстати – она сразу смыла с тёщиных глаз налет тревожной растерянности и темной грусти. В пьяном умилении мне казалось, что я действительно люблю тёщу, словно ближайшую кровную родственницу. Что-то ещё хорошее после тоста хотел сказать я и юбилярше, и Раде, но мысли после выпитой водки заскакали, словно блохи из под стальной расчески. Я хотел закусить сочным красным куском копченой нерки, но не закусил, и кажется, понес околесицу. Успел ещё расслышать ясно слова Радки, сказанные на ухо: «Пойдем со мной, малыш, поскорее в спаленку», и, что бы я сильно не качался, и не дай бог, совсем не упал, она приговаривала в такт моим нетвердым шагам: «Молодец, молодец, Валенька!» Мы благополучно добрались до убаюкивающего полумрака спальни, где я рухнул на супружеское ложе, оказавшееся для меня в тот момент бесцветным, беззвучным, бездонным колодцем сонного пьяного бесчувствия. Юбилей, как выяснилось утром, продолжался еще достаточно долгое время, и мое дальнейшее отсутствие на нем, кроме Рады, по настоящему никого не расстроило.