Текст книги "Песни/Танцы"

Танец Погружения

Пространство сжимается, образуя тугой непроницаемый кокон. Потом кокон скручивается и вытесняет из себя воздух, превращаясь в заполненную вакуумом спираль. Отторгаются связи с внешним миром, ты проваливаешься глубоко внутрь себя, становишься затворником прокаженной реальности. Теперь ты нигде и везде одновременно.

Жрецы искажений совершают культовый обряд. Над опустошенными землями проносится ядерный циклон, повсеместно проходят дожди из мертвых птиц.

Рабы настоящего. Мы здесь. Опустошенные и потерянные. Мечемся на кромке, не в силах решиться: остаться здесь или уйти Туда. Тени неотделимы от своих хозяев. Как и хозяева от своих теней.

Все просто. Жертвы всегда похожи на палачей, а палачи – на своих жертв. И у тех и у других нет выбора. Делай свое дело. Отдай себя во благо завтрашнего дня. Будь убийцей, стань убиенным.

Я покидаю этот мир. На время ли, навсегда ли – не имеет значения. Вдали я вижу город. Город похож на хищную птицу, разметавшую по горизонту черные крылья. Пепел. И песок…

Чем сильнее тебя захватывает реальность, тем меньше тебе остается снов. Истина, которая одинаково работает и в обратном порядке. Мы связаны со своими снами так же, как младенцы с божеством. Вифлеемская чума. Античные кошмары. Призрачные фигуры, качающиеся в трансе.

– Иди туда, будь там, отрекись от всех благ лживого мира.

– Живого мира. С Л или без. лЖивого мира.

– Странствуй в кошмарах.

Освой свой путь. Пройди от начала и до конца. Загляни в глаза собственному страху. Мир представляет собой головоломку, которую тебе предстоит разгадать. Начинай! И помни: иллюзии – это только иллюзии, а истина – лишь облако сомнений.

Все, что ты оставил, – ничто. Все, что тебя ждет, – неизвестность. Ты уходишь от погони три дня. Следопыты идут за тобой. Но тебе удается затеряться на этих мертвых равнинах. Ты входишь в город. Город проглатывает тебя. Ты нужен ему. Он питается такими как ты. Теперь город – часть твоей реальности. Черная нора твоих собственных грез.

– Что привело меня сюда?

– А ты не знаешь?

– Скажи…

Чей-то голос звучит внутри меня… Кому он принадлежит? Чьи голоса звучат тут ночами? Мечутся по улицам подобно душам убитых во сне…

– Что привело меня сюда?

– Ты знаешь сам…

– И все-таки…

– Ты все поймешь… рано или поздно ты поймешь все.

Больше слов нет. Вопросы не имеют ответов. Ответов просто не существует. Время замирает. Умирают звуки. Я слышу только биение своего сердца.

– Пусть будет так.

Возвращение – Песнь 1. Куплет 2

За окном вагона медленно проплывали массивные и надменные сталинские дома, украшенные суровыми барельефами. Электричка маневрировала к Киевскому вокзалу. Народ неспешно собирал свой скарб и тянулся в тамбур. Я потряс головой, разрывая нежную пелену полуденной дремы.

Напротив дремал Паша, я толкнул его. Следуя армейской привычке, Паша проснулся и тут же подобрался – словно и не спал вовсе.

– Приехали, – сказал ему я, – конечная.

– Москва?

– Нет, Нью-Йорк.

Паша выглянул в окно. Электричка в это время остановилась.

– Если жизнь – это поезд, то мы – стук колес. Когда поезд прибывает на конечную станцию, стук прекращается.

– Ты хочешь сказать, что нам конец? Мы умрем?

– Нет, просто наша предыдущая жизнь закончилась; пришла пора начинать новую. А потому предлагаю оторвать наши бренные тела от скамеек, собрать пожитки и двигать из вагона ей навстречу.

На этом разговор был окончен, мы молча встали и пошли на выход. Протиснулись мимо дачников и оказались на платформе. В небе разливало свой невозможный свет майское солнце.

По платформе валила толпа, гремя тележками с вещами. Многие шли с рюкзаками, с дачным инструментом. Паша выудил сигарету, я протянул ему зажигалку. Здравствуй, столица! Здравствуй моя Свобода, мой призрачный Рай…

Москва. Огромный муравейник, кишащий людьми. Все куда-то спешат. Всем на всех плевать. В том числе и на вас. Москва – один из самых бестактных городов в России. Он нагло вторгается тебе в душу, приватизируя ее без спроса. Этот город пользуется тобой, а потом выбрасывает на помойку. И, тем не менее, мы здесь. Идем по платформе. Улыбаемся солнцу. Мимо спешат люди. И только мы не спешим.

– Надо бы перекусить, – говорю я Паше.

– Ага, – соглашается он, – только мне надо сначала брата встретить.

– А где он?

– Должен скоро подъехать.

– Тогда на вокзале подождем.

Мы вошли в здание Киевского вокзала. Все то же множество и многообразие людей. Очереди у пригородных касс. Сквозь створки массивных дверей видно перрон, откуда мы только что пришли. Хитро ухмыляется зеленой мордой электричка. Вы никогда не замечали, что у наших электричек самый добродушный вид? Чего не скажешь о многих, передвигающихся на них. Ну да ладно.

Пашиного брата мы решили ждать в просторном холле вокзала. Встали у стены и принялись смотреть по сторонам. Круговерть. И ощущение безграничной свободы.

Откуда-то вырулил лейтенант из комендатуры. Направился к нам. Что-то нехорошее зашевелилось у меня внутри.

– Чего стоим? – сходу спросил он.

– Человека ждем, – нехотя ответил я.

– Кто такие?

– Дембеля.

Глаза лейтенанта воровато бегали, как бегают глаза всех, кто сладко обременен пусть мизерной, но властью. Было видно, что так просто он от нас не отделается.

– Пойдемте, – коротко заключил он.

Мы с Пашей нехотя оторвались от стены. Лейтенант мелко засеменил к помещению комендатуры. Принесла же его нелегкая!..

Помещение комендатуры тускло освещала единственная лампочка под потолком. От стен веяло сыростью и запахом плесени.

Первым делом лейтенант придирчиво осмотрел наши сумки, словно что-то в них выискивая. Потом проверил документы. Мне было немного неловко, что я втянул Пашу в это – он-то был по гражданке, на военного здесь походил только я. Именно я. Даже не лейтенант. Этот походил на крысу.

Из соседнего полутемного помещения вышел подполковник – комендант.

– Кого задержал? – спросил он лейтенанта.

Тот подобострастно засуетился.

– Дембеля, товарищ полковник. Пьяные.

Подпол потянул носом:

– Вроде не пахнет. Ну-ка пойдем ко мне.

Они пошли в соседнее помещение. Лейтенант напоследок обернулся и сказал нам:

– Стойте тут и не пытайтесь убежать. Все равно поймаем.

Не знаю, о чем они держали там совет, но минуты через две лейтенант вернулся, улыбаясь еще хитрее прежнего.

– Пойдем-ка, – он указал на меня. От этого жеста мне стало еще неприятнее. Ничего, кроме омерзения, этот субъект в форме не вызывал. Паша остался стоять на своем месте.

В соседнем помещении было еще темнее, там стояли кровать и стол, накрытый газетой. Была также дверь, которая вела в следующее помещение, в котором, видимо, скрылся подполковник. На столе были рассыпаны хлебные крошки, лежал кусок сала, и стояла пустая бутылка из-под пива. К столу были приставлены два стула. Лейтенант отодвинул оба, на один сел сам, на второй указал мне. Я сел.

– Ну что, дембель, – обратился он ко мне, – проблемы у вас. И опять мерзко улыбнулся.

– Какие?

– Чем докажешь, что вы не пьяны? Комендант вас не видел, на обеде был. Задержал вас я, право на то имею, потому что помощник. Сейчас и рапорт составлю. А потом вас в карцер на пару суток до выяснения обстоятельств посажу. Вдруг вы дезертиры… Ну а затем назад в часть – для разбирательства… Попали вы в общем…

Это мерзкое существо заерзало на стуле.

– И? – спросил я.

– Что и?

– Как эту ситуацию исправить? – перспектива, описанная лейтенантом, была не то, что неприятна, она была неприемлема. Когда вдохнул воздуха свободы, терять ее уже не хочется.

– Договариваться надо, – лейтенант подмигнул. Я понял, что мы подошли к кульминации разыгранного им подлого спектакля.

– Как?

– Дембельские получили?

– А ты как думаешь?

– Когда это мы на «ты» перешли, товарищ дембель?

– Ну, раз уж за столом переговоров сидим, чего лишние церемонии да любезности разводить?..

Лейтенант махнул рукой, словно отогнал невидимую муху.

– Ладно. Сколько?

– Две.

Он снова заерзал на стуле, потом почесался.

– Тогда пополам. Тысячу мне, тысячу тебе.

– У меня есть выбор?

– Нет.

Выбора действительно не было. Я полез во внутренний карман форменного кителя и достал деньги. Отделил одну тысячную банкноту и протянул лейтенанту. Тот тут же хищно сжал ее своей клешней. Быстро запихал в карман. Криво улыбнулся. У меня возникло стойкое ощущение, что еще чуть-чуть – и меня стошнит.

– А теперь быстренько вставай, бери своего друга – и идите отсюда. С вокзала идите, нечего вам тут глаза мозолить. Патрули ходят.

Ишь ты, какой заботливый нашелся! Только твоей заботы нам и не хватало!..

Я медленно встал со стула и так же медленно пошел прочь из этого мрачного помещения. Чего торопиться-то? И так уже опустили по полной.

– Только без обид, парни, – послышалось мне вслед, – у нас тоже жизнь нелегкая.

«У тебя-то жизнь нелегкая, комендатурская сволочь?», – только и подумал я.

– Дверь сами откроете? Там просто защелку отодвинуть надо. Я потом закрою.

Так я остался без половины денег.

– Пошли, – сказал я Паше, – судмедэкспертиза установила, что мы не пьяные.

Из комендатуры мы вышли мрачные. Только почувствовали свободу – и вот вам. Получите и распишитесь. Я вкратце пересказал Паше наш разговор.

– Слушай, – сказал Паша, – если денег надо, я поделюсь. По моей же вине нас забрали. Моего брата все-таки ждали…

– Брось ты эти глупости, – я сплюнул, – какая вина? Сам виноват, что по форме решил домой ехать, надо было как ты – гражданку покупать. Покрасоваться хотелось… Ладно, в голову не бери – не обеднел же я, в конце-то концов. Обидно просто, что служишь, служишь, землю вперемешку с говном жрешь, а эта скотина себе жопу в комендатуре наедает, еще и обирает тебя потом…

– Так везде.

– Знаю. Потому и обидно. Пошли с этого треклятого вокзала.

Настроение было хуже некуда. Опустили. Самым настоящим образом опустили. Тут уж не до радости, не до смеха.

Мы вышли на привокзальную площадь и встали в самом неприметном углу – от греха подальше. Минут через десять, наконец, подъехал Пашин брат, и мы пошли в находившийся неподалеку Макдональдс. На душе по-прежнему было мерзко.

Потом мы сидели в кафе и жевали свои гамбургеры, запивая их приторной кока-колой. Паша беседовал с братом, а я смотрел в окно. На людей и солнце, на солнце и людей. Сердце сжимала тоска. Мы думали, что мир ждет нас с распростертыми объятьями, а он ждал нас с ножом за спиной.

Доев, я вышел покурить, оставив Пашу с братом наедине. Пусть пообщаются, не буду мешать. Встал у стеклянных дверей Макдональдса, достал сигареты.

Мимо сновали люди. Туда-сюда. Сюда-туда. По часовой стрелке и против часовой. По горизонтали и по вертикали. Везде. Всюду. Мерзкие люди. Или мне только так казалось? Скурив сигарету до самого фильтра, я бросил окурок на асфальт. Немного отлегло.

Вышли Паша с братом. Стали прощаться. Я пожал руку Пашиному брату, рука была теплой – значит, в ней еще бежала кровь. Этот человек был живым. Как, возможно, и все вокруг. Может, я и неправ. Хотелось бы, чтобы я был неправ. Очень.

Проводив Пашиного брата, мы пошли на привокзальную площадь к фонтану. Расположившись на гранитных ступенях, амфитеатром спускавшихся к чаше, долго молчали и смотрели на фонтан. Струя воды вылетала вверх метра на два с половиной, рассыпалась брызгами и падала вниз. Забавно. Словно вся наша жизнь: взлет и падение.

– Как ты? – спросил меня Паша.

– Да, вроде, нормально.

– Точно?

– Ну, осадочек как в том анекдоте, конечно, остался, но это не смертельно.

– Может, все-таки возьмешь денег? Я завтра уже дома буду, они мне там ни к чему.

– Я тоже завтра дома буду. Если не забухаю, конечно, – я улыбнулся, Паша улыбнулся в ответ, – а насчет денег я тебе уже сказал: брось, я не последнее отдал, до дома доехать хватит.

– Ну как знаешь…

– Поехали лучше отсюда. У меня это место изжогу вызывает.

– Куда?

– Да хоть на ВДНХ.

– Поехали.

И мы поехали. Немного поплутали в паутине московской подземки, но, так или иначе, добрались до станции ВДНХ без потерь. Пока ехали в метро, настроение мое немного улучшилось. В общем-то, жизнь – забавная штука, вроде колоды карт – никогда не знаешь, какую вытянешь. Сегодня на руках тузы, а завтра – шестерки, «на погоны». Кто знает, что нас ждет там впереди?

Когда поднялись наверх, день потихоньку начинал клониться к вечеру. Весенние вечера длинны, но подкрадываются незаметно. Мы перешли дорогу, и пошли вдоль забора выставочного центра.

За забором взмывала в небо серебристая сигара-ракета; теснились, наползая друг на друга, футуристические павильоны, созданные в эпоху преклонения перед покорителями Космоса. Это сейчас Космос – обыденность, словно магазин на соседней улице, но каких-нибудь тридцать-сорок лет назад он был для людей чем-то далеким и возвышенным, чем-то непонятным, таинственным и даже пугающим. Не зря первый космонавт – Юрий Гагарин заслуженно был народным любимцем.

Однако для времени нет авторитетов, и теперь даже Космос не вызывает того благоговения, которое вызывают, например, деньги. Человек приземлен. С развитием цивилизации он не только не возвышается, но, наоборот, все более пригибается к земле, как его древние прародители…

– Сейчас пивка бы… – прервал мои мысли Паша. Я мгновенно вернулся из Космоса на землю и понял, что тоже хочу пива. Воистину человек приземлен.

– Да, не мешало бы. Только пойдем отсюда, с глаз. Выпьем где-нибудь во дворах. Не хочется на «губу» загреметь на дембель-то.

– Пойдем, конечно.

Мы пошли по проспекту вдоль парка, разбитого вокруг выставочного центра, потом свернули на одну из ответвляющихся от него улиц. Слева от нас высилась эстакада монорельсовой железной дороги, изредка по ней шелестели поезда. Поезда, поезда, как говорится – самые поездатые в мире.

– Что молчишь? – спросил я Пашу.

– А чего говорить-то? – ответил он вопросом на вопрос.

– Ну что-нибудь…

– Что-нибудь я не могу.

Помолчали.

– Что на гражданке-то делать собираешься? – спустя некоторое время спросил я Пашу снова.

– Сейчас в Брянск, на полтора месяца, потом назад в Москву, в МГУ поступать. В Питер к тебе, конечно, заеду…

– В МГУ?

– Ну да.

– Ты уже точно решил?

– Точнее не бывает.

– Тогда за это обязательно надо выпить пива!

Пива мы купили в магазине через квартал, я взял еще пачку сигарет. Пить пошли в близлежащий двор, там встали за какими-то гаражами. Открыли бутылки моей зажигалкой.

– Давай, за МГУ…

– И за дембель.

– И за дембель!

Звонко стукнулись друг о друга две бутылки. Выпили. Пиво было вкусным – таким вкусным бывает только все новое либо очень хорошо позабытое старое.

– Ух! – только и сказал Паша.

– И не говори.

Тишина, изредка разрываемая шелестом поезда по монорельсу, запах весны, ощущение свободы – такое бывает лишь раз в жизни. Дембель, одним словом.

– А ты что собираешься делать? – спросил меня Паша.

– Я? – я прикинул, какие перспективы ждут меня на гражданке, – ну сначала, наверное, бухать-отдыхать, а потом восстанавливаться буду в университете.

– На юридический?

– Не знаю. Не тянет меня на юридический. На философский хочу.

Мы глотнули еще пива. Закурили.

– И кем будешь? – Паша выпустил струю сизого дыма.

– Кем-кем, философом!

Мы засмеялись. Все в этом мире условно: выбираешь одну профессию, а жизнь направляет тебя совершенно другой стезей, разве тут можно загадывать? Почти как в анекдоте: делали ученые холодильник, а получилась ракетная установка. Отклонения вероятны, возможны, и даже нужны – без них мир становится скучным.

– У тебя пива много осталось? – спросил я друга минут через пять.

– Да не очень.

– Допивай тогда, пойдем – еще возьмем.

– Что-то ты разошелся…

– А чего мне терять-то? Годы жизни, подаренные родной армии, уже не вернешь.

Мы с Пашей допили пиво, и пошли до магазина – повторить. На этот раз взяли сразу по две бутылки – чтобы не пришлось ходить в третий раз. Пили на том же самом месте, за гаражами. Почти молча. Все, что нам надо было друг другу сказать, мы уже сказали.

Солнце закатилось за дома, разлив напоследок лужи алого света. Майский вечер был в самом разгаре, теплый и розовый – как в старой песне. Эх, армия… Если бы не ты – кто знает, что бы было… Слишком много вариантов, слишком мало вариантов…

– В МГУ на какой факультет будешь поступать?

– Да все так же на биологический.

– Жуков и бабочек изучать?

– И их тоже.

Разговоры… На самом деле, как бы нам не казалось, будто за воротами КПП что-то изменится, не изменилось ровным счетом ничего. Вот мы, вот этот город, Москва, вот дома, вот люди… Вот пиво у нас в руках, сигареты. А больше ничего. Совсем. И поговорить даже не о чем, потому что все давно уже сказано. Никогда не ждите ничего нового, ступая на старую землю.

– Ладно, пойдем, – сказал Паша, когда мы почти допили пиво, – у меня поезд через час.

Я посмотрел на часы. Половина девятого. У Паши поезд в полдесятого. У меня в час ночи. Дела. Мне предстояло провести в одиночестве целых четыре часа. В чужом городе. В чужом холодном и равнодушном городе.

– Пойдем, – смирился я, хотя после выпитого хотелось продолжить.

И мы пошли. Той же самой дорогой вернулись к метро. Посетили биотуалет, причем бабулька-билетерша даже не стала брать с нас денег, сказав, что для военных у нее вход бесплатный. Хоть это порадовало. Хоть кто-то в этом городе не пытался нажиться на других.

В метро проехали несколько станций и пересели на кольцевую ветку. Народу вечером прибавилось: люди возвращались с работы. А мы возвращались домой. Мысли в голове витали светлые и немного спутанные. Так всегда бывает, когда возвращаешься домой.

Вскоре пришло время прощаться. Я выбрался с другом на платформу. Постояли. Помолчали, разглядывая друг друга. Паша посмотрел на часы.

– Пора? – спросил его я.

– Да надо бы двигаться…

– Ну, давай тогда, – я протянул ему руку.

– Давай, – Паша сжал мою ладонь, – через месяц постараюсь выбраться в Питер… перед поступлением как раз…

– Там и увидимся.

Мы обнялись. Паша исчез в толпе. Наши дороги разошлись.

Ну что ж, пора и мне ехать на вокзал. Искать свою дорогу дальше. К своей далекой звезде, с теплым попутным ветром и вязкой тишиной русских равнин. Либо по встречной полосе на предельной скорости, навстречу приближающемуся из темноты грузовику – как знать.

Танец Ночных шорохов

Ты ложишься на дно здесь. Город представляет собой храм в виде лабиринта. От дальнего круга к центру – алтарю в виде Зиккурата – ползут, червивятся улицы. Шипят.

Город наполнен шумом. Ветер гуляет по задворкам его обмершего нутра. Сожженное в собственном костре время. Время-ведьма.

– Раны от ударов кривым ятаганом, чей клинок пропитан курарой, смертельны.

– Ага. Смерть – лучшее из проявлений гуманизма.

Где-то за домами дымит крематорий. Черный дым наполнен криками испепеленных тел. Шорохами плутающих душ. Всюду эти шорохи.

Я продолжаю вести диалог со своим незримым собеседником:

– По ночам я вижу странные сны.

– Наши сны – это капля ванили в загустевшем соке отравленных растений реальности.

– Шорохи…

Звуки застывают в расплавленном воздухе. Песни ушедших героев вьются в белесом мареве. Город полон убийц. Город населен убийцами. Они стреляют в спину собственным мечтам.

– Один парень, он без глаза, глаз ему выбили камнем в детстве, он торгует порошком иллюзий. Он инкрустирует настоящее жемчугом грез.

– Все иллюзорно. Отклонения, которые раскраивают черепа зачарованных фантазий. Ты это уже где-то видел, наверняка видел. Настоящее – короткий путь в никуда.

– Кроткий.

– Кроткий путь кротких огородных пугал.

В той жизни осталось все. И не осталось ничего. В растворенном во мне бессилии рождаются мыльные пузыри удушающей грусти. Баллады кладбищенских привратников. Шорохи рассыпанных по заброшенным домам палых листьев. Смотри туда, внутрь, слушай их.

– Никогда ни к кому и ни к чему не привязывайся. Привязанность – то же безразличие, только много хуже. Это яд змей с обреченных планет.

– Чужеродных галактик.

– И того, и другого. Любые боги рано или поздно умирают.

Боги уже мертвы. Убийцы плетут веревки для ночных удавок – из собственной крови и семени. Исполинские статуи громоздятся на площадях. Беглые рабы выжигают хозяйские клейма серной кислотой. Сводят начисто. Остаются лишь подкожные шорохи.

Варна кшатриев занимает черные кварталы. Там знают о смерти не понаслышке. Одного парня забили камнями за то, что он онанировал перед статуей неведомого божества. Все просто. Летаргия помыслов.

– Летаргия духа.

– Летаргия духа порождает непроницаемую тьму дней.

Это последнее воззвание Каина. Это его город. Он смотрит пристально ему в душу. Душу, полную мрака. Кто он такой? Зачем он здесь? Тихие шорохи. Еле различимые.

– Я не знаю. Но если я здесь, значит, Там – уже кончено.