Текст книги "Песни/Танцы"

Танец Одинокого певца

Так бывает. И даже часто. Тебе просто становится противно – и все. Быть статистом легко, но неинтересно. Дорога героя – другая. Это прыжок в пропасть без парашюта. Ты знаешь, что разобьешься, знаешь, что назад пути уже нет. Ты будешь терзаться, плакать ночами, кусать локти, но все кончено. И тогда тебе становится противно.

Это гадкое чувство – когда что-то ноет внутри. Словно какая-то деталь сложного механизма под названием Ты, какая-то совершенно мелкая шестеренка разболталась и начинает дребезжать, задевая сотни других. В такие минуты, часы, дни и месяцы трудно писать. По крайней мере, стихи. Стихи выходят сырые и серые, словно похмельная блевотина. Их совершенно невозможно читать.

Эти стихи необходимо сжечь. Как, впрочем, и все другие. Стихи… Не много ли надежд мы вкладываем в покойника? Этому парню каюк. И он в отличие от нас это хорошо понимает.

Хотя две или даже три женщины в моей жизни отдались мне за мои стихи. Пожалуй, так можно сказать. Они были безумны. Стихи и безумие – это разные грани одного целого. Даже, правильнее, – это и есть одно целое. Безумие обреченного на смерть героя, вакхическая пляска сумасбродного сатира.

Реальность и сны переплетаются. Ты видишь город убийц – город, устроенный по принципу храма, город, по сути, и являющийся храмом, храмом Смерти – и вот он здесь, в твоем померкшем существовании, в истошном настоящем, на бумаге, в этих наползающих друг на друга строках.

Большинство людей не пишут стихи. Большинство людей не пьют и не употребляют наркотики. Большинство людей рожают детей, берут кредиты, покупают автомобили и квартиры. Для них это – единственно возможный способ существования и образ действительности. Для них это естественно. Одинокие герои должны нести свои песни сами. Нести в себе.

Ты не выбираешь это. Это само выбирает тебя. Ищи новую дорогу в поисках новой судьбы. Но все дороги ведут туда – в город вероломных убийц. На судилище собственных иллюзий. Маленький принц, ты отвергнут ими, но нужны ли они тебе?

Большинство людей не пишут стихи. Большинство людей живут там, в городе-храме. И ты бродишь меж них чумной тенью, гангреной пятизвездочного существования.

Возьми себя в руки – вот и все, что они могут тебе сказать. То есть стань таким, как мы. Смирись. И тебе больше не будет противно. Ты не будешь ковыряться в себе ланцетами страха, боли и пустоты. Только стань.

Но Рубикон уже пройден. Ты идешь дальше, ты движешься в царство теней. Один. Кристаллический. Чистый. Как соль на рубахе флибустьера. И ты обречен проживать все это. Снова и снова. Приближаться к черте и бежать от нее. Смотреть в глаза собственному леденящему душу страху. Понимать, что, хотя ты и мертв, но – как это не парадоксально – ты жив. Просто ты с другой стороны зеркала. Смотришь и ухмыляешься. Изучаешь язык птиц.

Харакири цветных стекляшек-дней. Убаюкивающая песня бессмысленности. И твое личное Знание. Там, среди терновника и всеми забытых античных статуй, ты находишь свой запретный плод. И тогда, пересилив себя, собрав всю волю в кулак, ты шепчешь:

– Приди, облаченная в пурпур, приди…

И слышишь свое дыхание.

Передышка – Песнь 2. Куплет 1

Многие считают, что можно начать жизнь с чистого листа. Говорю вам: не стоит даже пытаться. Это все равно, что идти на убой, напялив на себя предварительно купленный шикарный костюм. Объективно от вашего нового имиджа бойня не изменится, стоит это признать.

А мы живем в условиях, приближенных к бойне. Тут либо пан, либо пропал. Все остальное, конечно, захватывает, но рано или поздно оставляет нас ни с чем. Воздушные шары реальности: симпатичные, но такие хрупкие. Купить – не купить?

На самом деле пытаемся мы все, но итог один: от себя не уйдешь. Тем более, на чистом листе, где ты круглые сутки будешь под прицелом собственного Я. И все же… Нам так хочется верить.

Именно начать с чистого листа я и планировал, вернувшись из армии. Именно поэтому я так ждал этих дней, приближая каждый из них в уме. Такова природа любого человека. И вот…

…И вот утро приходит к тебе шумом на детской площадке за окном. Звенит будильник на мобильном телефоне где-то в комнате, ты не можешь определить, где точно; этот звук – привычный и такой противный, возможно, именно от того, что привычный. Сквозь оконное стекло падают лучи уже почти летнего солнца. А у тебя болит голова с похмелья после очередной встречи «за возвращение». От себя не уйдешь. Как, впрочем, и от всего остального.

Кое-как вываливаешься из постели – а другого глагола тут быть не может – и ищешь источник звука. Находишь на столе, рядом с бумажником. Он продолжает противно звенеть, и от этого начинает звенеть уже у тебя в голове. Лихорадочно жмешь на все кнопки подряд и, наконец, отключаешь. Слава богу. Он заткнулся.

И снова ложишься спать. Точнее добираешься до кровати, ложишься, закрываешь глаза. Но сон не идет. Под веками плавают разноцветные зайчики, которые вызывают дурноту. Пытаешься терпеть. Провалиться в сон. Натягиваешь на голову одеяло. Но ничего не получается. Ты ничего не можешь поделать с этими зайчиками.

Откидываешь одеяло и открываешь глаза. Смотришь в потолок. По потолку скользят солнечные лучи. Становится как-то особенно мерзко. Лучше бы была ночь. Зима. Сугробы по пояс и ни души на тысячи верст вокруг.

Но реальность приходится принимать такой, какая она есть. С этим утром, похмельем и головной болью. Планета Земля, как и родители, – мы ее не выбираем.

Что поделать, если любое веселье с непременной пьянкой оборачивается полным раздраем на следующее утро? Как в одном старом американском фильме: жаль, что наши великолепные планы, которые мы строили вечером в субботу, заканчиваются утром воскресенья. Как-то так.

Я нехотя встаю, одеваюсь и плетусь на кухню. Первым делом судорожно пью воду из чайника с остывшим кипятком. Потом иду в туалет и умываться.

Родителей нет – на работе. У мамы – она учитель – заканчивается учебный год, отец работает сменами сутки через трое. Ну что же – я предоставлен самому себе.

Сильного аппетита нет, но что-нибудь съесть надо, хотя бы в терапевтических целях. Делаю яичницу из трех яиц и двух кругляшек колбасы. Потом завтракаю и смотрю телевизор. По телевизору новости. Такие же, как и всегда. За то время, что я был в армии, мир не изменился. Убийства, нищета, разруха. Плюс экономический кризис. Новый жупел в арсенале политических воротил.

Как ни странно, голова понемногу проходит, но наваливается слабость, тело становится ватным. Я медленно вожу вилкой по поверхности пустой тарелки – с завтраком покончено. Вставать с табуретки не хочется. Голос теледиктора жужжит: курсы валют, встречи президентов, разруха-требуха-погремуха-порнуха-вполуха – в пол уха слушаю все это я.

Нет, действительно надоело. Неужели эта реальность настолько примитивна, что тысячелетиями в ней ничего не меняется? Одно и то же, круг за кругом. Кровавые жертвоприношения майя, теперь вот календарь майя – предсказания о конце света и все такое. Слушая новости, я понимаю, что конец света случился давным-давно, когда этот свет только дали. А теперь мы просто агонизируем, не желая принять очевидное: все мы давно мертвы.

Наконец отрываю свое тело от табуретки и встаю на ноги. Первым делом выключаю телевизор, потом кладу грязную тарелку в раковину. Мыть ее сейчас совсем не хочется – помою потом. Иду в комнату.

В комнате плюхаюсь на диван и засыпаю. Сон – единственное спасение от реальности, изменить которую мы не в силах. Хрупкая иллюзия, поддерживаемая размякшим рассудком. Мы слишком малы и ничтожны, чтобы менять этот огромный безумный мир.

Что-то плывет перед глазами, какие-то фигуры и образы. Разноцветная чехарда сновидений. Казармы, плац, поезд, президент, телевизор, новости. Я мечусь в клетке собственного сознания, как животное, застигнутое врасплох лесным пожаром. Дни, месяцы, годы. Рождение, взросление, школа, институт, армия, работа, семья, рождение детей, работа, дом, работа, работа, работа, пенсия… смерть. Бесконечный лабиринт с одним входом и выходом. Войдя, ты уже знаешь, где выйдешь. Знаешь – как. Почему. Тебя вынесут. Но сперва ты поплутаешь по мрачным коридорам да скользким тропкам лабиринта.

Я просыпаюсь. Медленно выхожу из сна. Вырываюсь из его вязкой желейной патоки. Шевелю затекшими ногами, собираюсь с мыслями. Вроде стало лучше. По крайней мере, пропало ощущение скорого и неотвратимого конца, что было утром. Открываю глаза.

Комната. Та же самая. Те же звуки за окном – звуки конца весны, звуки предчувствия лета. Пение птиц, крики детей, плавное урчание каких-то механизмов. Ничего не изменилось.

Покинув диван, я иду покурить на лестничную площадку. Надо окончательно проснуться.

Пока курю, из соседней квартиры выходит сосед Лаврик – контуженный и крепко пьющий ветеран Афганской войны. Сегодня он, похоже, опять навеселе.

– Здорово, – говорит Лаврик.

– Здорово, – отвечаю я.

– Закурить есть? А то только проснулся. Надо за сигаретами сходить. И за водкой. Вчера нажрался – ух!

Говорит Лаврик после контузии плохо – слова, словно масло по булке, размазываются по губам – а пьяный тем более: с трудом разбираю, что он там вещает. Видно, как трясутся его руки. Печальное зрелище. Протягиваю ему сигарету.

– А ты чего? – спрашивает Лаврик, принимая сигарету и показывая пальцами, чтобы я дал еще и зажигалку, – Где был?

– В армии, – даю ему зажигалку.

Лаврик прикуривает.

– Ну и как там сейчас?

– Да так себе. Назад не тянет.

Лаврик ухмыляется, потом затягивается.

– Ладно, пойду собираться, надо водки сходить взять, – он тянет руку для прощания.

Жму ему руку.

– Бывай, – говорю я ему.

– Давай, много не пей на дембель.

– Ты тоже.

– Мне-то что… – Лаврик с сигаретой исчезает в недрах своей квартиры.

Докуриваю в одиночестве. Смотрю в окно парадной, за окном плывут рыхлые облака. Ветер вяло рассеивает инверсионный след исчезнувшего за пределами окна самолета. Небо застыло в майской истоме, задумчивое, ленивое, дряблое. Небу некуда спешить в отличие от людей. Люди уйдут – небо останется.

Вернувшись в квартиру, решаю обедать. Аппетит вроде появился, теперь не придется запихивать еду в себя как утром. Вообще после сна самочувствие мое существенно улучшилось, пропали неприятные последствия вчерашней гулянки. Иду на кухню.

В холодильнике суп и макароны. Достаю и то и другое. Разогреваю. Телевизор не включаю – насмотрелся во время завтрака. Свежие новости, откровенно говоря, отдают чем-то несвежим. Все это мы уже пятьдесят раз съели и переварили. Хватит, устал.

В армии испытываешь информационный голод, потому что хоть телевизор в расположении и есть, и даже отведена ежедневная десятиминутка под просмотр программы «Время», посмотреть новости получается редко. Черпаешь информацию из писем с гражданки. Представляешь себе, как изменился мир в твое отсутствие. Потом возвращаешься и понимаешь, что ошибался. Все по-прежнему. Зачем вообще нужна информация, если она не позволяет тебе открыть что-то новое? Старые стены с новыми обоями, сильно напоминающими своих предшественников, и прошлогодний снег. К черту все. Жизнь циклична. И, по большему счету, скучна. Мы идем по дорогам, протоптанным сотнями поколений до нас.

Обедаю, смотрю в окно. За окном пятиэтажка-близнец нашей. Дальше деревенские домики и снова пятиэтажки – так причудливо строился наш микрорайон.

На самом деле раньше тут была деревня с обычными деревенскими домами и огородами. Но в последнее десятилетие Союза на ее месте решили построить современные многоквартирные дома для молодых семей, а деревенских переселить в них, попутно превратив в городских, но нагрянувшие Перестройка и развал СССР похоронили эти грандиозные планы, бессрочно заморозив последние стройки последней русской империи. В качестве надгробий на этом кладбище невоплощенных замыслов теперь торчат из земли забетонированные фундаменты не построенных жилищ прямо за нашим домом. Из их серых провалов прорастают к небу деревья.

Смотрю на дорогу – не асфальтированную и очень пыльную в сухую погоду, а также очень грязную – во все остальные погоды. Тут все какое-то недоделанное. Недостроенное, не заасфальтированное. Словно какой-то волшебный исполин когда-то взялся возводить тут сказочную страну, но в самый разгар стройки махнул на все рукой и исчез в неведомом направлении, оставив сказку незаконченной – несбывшейся мечтой.

После обеда я иду на улицу – кончились сигареты, надо купить. По пути встречаю своего друга детства – Петра.

– Здорово, – говорит он.

– Привет, – жму ему руку я.

– Куда направляешься?

– Да в магазин надо сходить…

– Пойдем вместе.

– Пойдем.

Идем, ведем разговоры за жизнь. Петр спрашивает, чем я собираюсь заняться после армии, то есть теперь. Я отвечаю, что надо восстанавливаться на заочное отделение в университете и устраиваться на работу.

– Дело хорошее, – говорит он.

– Любое дело хорошее, если его делать, а я вот пока только планирую.

– Ничего, старик, скоро перейдешь к активным действиям.

В ближайшем магазине покупаем сигареты и идем дальше – прогуляться по городу.

Майское солнце скользит своими лучами-щупальцами по облупившейся краске фасадов домов. На балконах сушится белье. Город не изменился. И не изменится.

В этой недостроенной, недоделанной сказке-жизни ничего не меняется, руины зарастают травой и деревьями, трава и деревья гибнут, и зима погребает их среди руин под толстым слоем снега. Люди стареют и умирают. Рождаются новые – чтобы постареть и сойти в могилу вслед за прежними. Колесо вертится, река сверкает на солнце. Дожди точат бетон. Годы точат сердца. Мы петляем по дороге, ведущей в тупик. Статичная стабильность. Ничего не изменится…

– Давай по пиву? – предлагает Петр.

– Давай, а то вчера так погуляли, что до сих пор немного муторно…

– Вот и подлечишься.

В магазине, куда мы заходим за пивом, встречаем знакомых парней – Артема и Федора. Они тоже покупают пиво.

– Какая встреча, – улыбаются они.

– Все пути ведут не в Рим, а сюда, – замечаю я.

– Хорошо вчера погуляли?

– Лучше не бывает.

– Ничего, сейчас поправишься!

Потом мы пьем пиво в аллее, под кронами густых лип. Наблюдаем за редкими прохожими, перебрасываемся короткими фразами.

– Ты последнюю игру «Зенита» смотрел?

– Это с «Динамо» которая?

– Ну да.

– Не смотрел, если честно.

– И правильно сделал. Скучнейший матч. Кое-как в нули сгоняли.

– Накупили игроков – на эти деньги два стадиона, наверное, можно построить, – а те играть не хотят.

– С двумя стадионами – ты слишком хватил.

– Два не два, а результат один, никакой.

– Посмотрим следующую игру. Когда, кстати?

– Послезавтра.

Напротив аллеи – салон сотовой связи, туда заходят редкие люди. Наверное, покупают новые модели телефонов. Чтобы быть – как они считают – лучше, моднее окружающих. Идти в ногу с прогрессом. Это их страхи. Отстать, выглядеть хуже, быть никем – это их оживший кошмар. Самый страшный кошмар обывателя – быть обывателем.

Я думаю о том, что наши дискуссии на тему футбола, популярной музыки, политики – это всего лишь способ ухода от обсуждения собственной жизни. Потому что мы знаем: в ней порядка нет. Проще говорить о последних приобретениях любимого клуба, на которые потрачены огромные деньги, чем о том, что твоя собственная экономическая ситуация ждет незамедлительных реформ. В нас слишком много какой-то целомудренной пустоты. Слишком многое в нас пугает нас самих. Наши страхи ведут нас. Уводят от себя, подальше, куда угодно – хоть к обсуждению телевизионного шоу «Дом-2» – лишь бы не назад, к угрюмому и пугающему самому себе.

– Хватит о футболе, – говорю я, – давайте еще пива возьмем.

Парни соглашаются. Мы идем в ближайший магазин, соседняя дверь с салоном сотовой связи. Чтобы купить банальное пиво и остаться банальными молодыми людьми. Новое, необычное, и старое, банальное, находятся по соседству. Смотрите не перепутайте двери.

– Пойдем на речку, – предлагает Петр, когда мы выходим из магазина.

– Пойдем.

– Я, пожалуй, домой, – говорит Федор, – надо в комнате убраться: матери обещал, вечерком пересечемся.

– Давай, звони тогда.

– Непременно.

Идем на речку. Я смотрю на свой родной город словно бы в первый раз. Вроде ничего не изменилось, а вроде изменилось все. Трудно разобрать. Что-то неуловимо другое, незнакомое прорисовывается в воздухе, в контурах домов, в идущих навстречу людях, но это другое все равно кажется уже виденным не один раз. Я не берусь судить время, пусть время судит нас. Наверное, даже стараясь остаться прежними, мы все равно меняемся, таково свойство времени.

Река все та же. Размеренно и сонно несет свои воды из далеких болот на юге к водохранилищу на севере. Берега в городской черте изрезаны открытиями известняковых плит, щербатый известняк ступенями спускается к воде и пропадает в ее темноте. Тут неглубоко – благодаря этим плитам, по которым проходит русло – на середине реки можно спокойно встать на дно. Минуя город, река расширяется и становится глубже, разрезается небольшими островками, заросшими травой и деревьями; ее берега покрыты камышом и вдаются в луга или – что гораздо чаще – в густой лес, нависающий над ней мощными фигурами вековых стволов.

Мы стоим на мосту, соединяющем город с рабочим поселком и шахтой – самой первой, благодаря которой наш город и появился на свет, названной в честь ее основателя Кировской. Мост тоже Кировский. Сейчас шахта закрыта, горючие сланцы в нашей стране давно стали бесперспективным топливом, а вслед за ними и шахты по их добыче – бесперспективными предприятиями. Шахтеры – бесперспективной профессией, а город… а город, как ни странно, остался – искать свою, никому не ведомую, перспективу. Остались и люди, перепрофилировавшиеся в продавцов, менеджеров и еще бог знает кого. Продавать стало выгоднее, чем долбить породу отбойным молотком в забое.

Пока у нас есть нефть и газ, мы проживем, думаю я. Кое-как дотащим себя до жалкой старости, когда государство кинет нам в лицо копейки честно заработанной трудовой пенсии. Наш президент, который настоящий, с диктаторскими замашками, а не его жалкий двойник, которого он время от времени ставит вместо себя, дабы не столь очевидно идти в разрез с Конституцией, и его приближенные, конечно, при всем при этом бедствовать не будут, наживая миллиарды, но и нам утонуть не дадут. Не в их это интересах. Только великой страной, которая вспарывает землю шахтами, взрезает стратосферу космическими аппаратами, строит заводы и фабрики, нам уже не быть. Ведь по-настоящему великая страна – это страна, в которой власть опирается не на амбиции и корыстолюбие отдельно взятого человека, а на собственный народ – единственное достояние любой уважающей себя страны.

Из моей экзистенциальной рефлексии меня выводит Петр:

– Тысячу лет здесь не был, пойдемте к воде спустимся.

– Пойдем.

Мы спускаемся по пологому косогору, зеленеющему свежей травой; кое-где из ее зеленых косм пробиваются желтые цветки мать-и-мачехи. Садимся у воды прямо на известняковые плиты, что острыми клыками торчат из земли, гладкими белыми ступенями спускаются к воде.

Река неспешно несет свои воды в известняковой расселине, на середине образуются завитки водоворотов, у берегов качаются пряди осоки, течением тащит коряги и прочий сор. Изредка плескает серебристая рыбка, бросая на солнце слепящий блик. Река была здесь всегда, за тысячи лет до нас, она продолжит течь и после нас. Эти воды не запомнят всех людей, что когда-то бросали свои отражения на их мутную гладь. Люди уйдут, река останется.

– Как в армии-то было? – спрашивает Петр, он в армии не служил.

– Да по-разному там было, ничего особенно интересного.

– А в каких войсках служил? – это уже Артем, он, в отличие от Петра, армию прошел.

– В инженерных.

– Сплав науки и отваги?

– Вроде того.

– Я тоже в инженерных. Сначала в десант, в Псков, взяли, да быстро выгнали. Сослали в инженерные под Оренбург. У вас какая строевая песня была?

– Сплав науки и отваги и была.

– Начало помнишь?

– Всегда мы помним о былом…

– Как шли отцы дорогой славы… – продолжает за меня Артем и мы затягиваем куплет строевой песни солдат-инженеров.

Мимо проходит рыбак – старичок в выцветшей телогрейке, с удочкой-телескопичкой и ведром, в котором плещется улов.

– Как клюет? – обрывает песню Артем, обращаясь к рыбаку.

– Клюет, – коротко отвечает старичок и идет дальше.

Артем тут же забывает о нем и подхватывает припев песни. В две глотки мы доводим ее до конца.

Петр в это время швыряет камни-гладыши по поверхности реки. Гладыши проворно скользят по воде и долетают почти до противоположного берега. Закончив с песней, я тоже беру с земли гладыш и с размаху запускаю его. Камешек делает три неуклюжих прыжка и с брызгами плюхается в воду метрах в трех от берега. До Петра мне далеко. Я бросаю эту затею.

– А куда на работу планируешь устраиваться? – спрашивает меня Артем.

Я раздумываю над его вопросом. И вправду – куда? Зачем и почему? Эти мелочи способны свести с ума, но именно из них и сплетается паутина, которую мы принимаем за действительность.

– Не знаю еще, не решил. Куда возьмут, в конце концов. Менеджером каким-нибудь пойду, в офис сидеть. Менеджеры сейчас везде требуются, главная профессия века или вроде того.

– В ментовку не хочешь? У тебя же вроде батя – мент…

– Вот поэтому и не хочу. Диалектическое отторжение на генетическом уровне, если можно так сказать. Хватит уже ментов в семействе.

– А по мне так – нормальная работа, платят ничего и полное государственное обеспечение…

– Ну, это как посмотреть. По-моему, крайне бесполезная и бессмысленная работа. Люди должны уметь самостоятельно решать свои проблемы, обходясь без полиции, судов и прочих бюрократических институтов, навязываемых нам государством. Общественный договор это называется.

– Что-то плохо они без них обходятся, – смеется Артем. – Ерунда какая-то обычно получается, фигней называется.

В общем-то, он прав. К сожалению, человек так и не научился жить самостоятельно. С темных первобытных времен и до наших светлых дней мы нуждаемся в ком-то или чем-то, на кого можно было бы переложить свою ответственность, транспонировать свои страхи перед неизвестностью. Этот паразит – государство – не отомрет, пока он необходим нам как кислород.

– Все равно работа неблагодарная. Грязь и тоска. И государственное обеспечение, я тебе скажу, благо сомнительное, в особенности, если учесть, как наше государство любит его предоставлять, да и вообще что-то предоставлять.

– А я бы пошел… – вздыхает Артем.

– Ты? В менты? – вмешивается Петр, – Не смеши.

– А что такого? – Артем переводит взгляд на него.

– Да ничего. Просто смешно.

– Ладно вам горячиться, – я мирно улыбаюсь, – давайте лучше выпьем.

– Давай.

Мы стукаемся бутылочными горлышками и выпиваем пива. Во рту горьковатый солодовый привкус, слегка пощипывает губы.

Солнце медленно опускается по рассеченному белыми шрамами облаков небосклону, начиная плавно закатываться за верхушки деревьев на том берегу, – потихоньку наступает вечер. Хотя, конечно, вечера в мае – учитывая, что на носу вообще сезон белых ночей – светлы и не нагоняют такой тоски на сердце, как, скажем, вечера в октябре или феврале, но все-таки вечер – это вечер, это время зрелости и осмысления, время опыта и утрат, и это наводит на определенные мысли. Я смотрю на реку. Вода рябит под легким натиском ветра, рассеивая красные искры от закатных лучей. Время идет, река течет. А мы сидим на берегу и ничего не ждем. Наслаждаемся.

Выпиваем еще пива. Швыряем на спор камешки-гладыши – у кого дальше полетит. Выигрывает Петр.

По-прежнему сидим на известняковых плитах, разговариваем. Солнце гладит наши лица красноватыми ладошками, что тянутся сквозь нестройные ряды деревьев на противоположном берегу. Изредка налетает порыв ветра, который треплет наши волосы и пытается забраться под одежду.

– Что-то я устал смотреть на эту воду, – говорит Артем, – может, в город вернемся?

– Поддерживаю, – говорю я. – Только по городу пройдемся, на одном месте сидеть надоело.

– Хорошо, без проблем.

Мы возвращаемся в город. Вечер полновластно растекся по улицам, заполнив их прохладной тенью, таинственными загадками и чужими секретами. На душе легко, по телу разливается приятное тепло – выпитый алкоголь сделал свое дело. Хочется женской ласки.

Ах, май! Май-сорванец, май-развратник, что захватил наши души. Хочется наполнять легкие его воздухом до предела, пить его, познавать, овладевать этим вечером как застенчивой юной девушкой. Хочется жить. Радоваться и смеяться. Несмотря на боль грядущих дней. Несмотря ни на что.

Мы покупаем еще пива и идем гулять по городу. Улицы наполнены молодежью, которая прогуливается, как и мы, слушает музыку на автобусных остановках и просто общается. Автомобилей почти не видать. Изредка проезжает патруль ППС. Теплый ветер, немного усилившийся вместе с наступлением вечера, шелестит свежей листвой в кронах деревьев, гоняет мелкую пыль по растрескавшемуся асфальту у нас под ногами.

– Как-то все изменилось, пока я был в армии, – говорю я, – и не изменилось одновременно. Ерунда какая-то.

– Церковь вон построили.

– Вижу.

– А покрасили только фасад, на остальное краски не хватило.

– Батюшка приватизировал.

– Правда? – спрашиваю я.

– А то! Ушлый поп. Он на строительстве этой церкви неплохо наварился. Дом себе отгрохал – как у олигарха…

– Попы – вообще предприимчивый народ. Пользуются верой наивных сограждан в своих корыстных целях.

– А бог есть? – спрашивает меня Петр.

– Откуда мне знать? Если и есть, то он ни при делах. Такой же нищий и горемычный, как и мы. С его всепрощением и любовью к ближнему в наш волчий век не прожить.

– Это печально.

– А ты в бога веришь? – спрашиваю я Петра.

– Не особо.

– Вот и он в тебя не верит, – смеюсь я. – И вообще ни в кого не верит. Бог устал от всех нас.

– Что вы все про бога? – вмешивается Артем, – Вон девчонки какие ходят. Давайте с кем-нибудь познакомимся.

– Дерзай.

Артем пытается знакомиться с идущими навстречу девушками. Получается у него, мягко говоря, неважно. Да и ситуация не особо располагает: большинство – школьницы, те, что постарше, прогуливаются в компании своих молодых людей.

– Бросай ты это дело, – говорим мы ему с Петром, – никому ты не интересен.

– Это я-то? Это вы никому не интересны! – отвечает нам Артем и продолжает пытаться завязать знакомство с утроенным энтузиазмом.

В итоге, надо отдать ему должное, у него получается. Он знакомится с двумя девушками, представившимися Аней и Катей, и дальше мы идем гулять вместе. Девушки не особо красивы, но на безрыбье, как известно…

Артем пытается развлечь их беседой, мы с Петром в основном многозначительно молчим. Проходим так несколько кварталов, Аня с Катей слушают Артема, который рассказывает какие-то анекдоты, перемежающиеся со случаями из его жизни.

Сделав небольшой круг по городу, возвращаемся в аллею, где сидели сегодня днем. Я с Петром иду в магазин за пивом, оставив Артема в компании наших новых знакомых. Берем пиво себе и девушкам. Возвращаемся.

Артем с девушками расположился на скамейке в аллее под кронами лип. Продолжает заливать. Барон Мюнхгаузен прям. При виде пива девушки оживляются, тянут руки за своими бутылками. Простушки из местных. Скорее всего, учатся в техникуме на бухгалтеров. В худшем случае – в лицее на поварих.

– Чем вы занимаетесь по жизни? – спрашиваю я девушек, отхлебывая из бутылки.

– Учимся.

– Все мы чему-нибудь учимся – в меру сил и возможностей, – улыбаюсь я, – вы конкретно на кого?

– Это допрос?

– Вроде того.

– На бухгалтеров.

– В техникуме?

– А где ж еще?

Вообще они правы: их занятия – их личное дело. В конце концов, все мы что-то как-то да делаем по жизни, и не всегда то, что нам нравится. Возможно, им светит стать средней руки специалистами по бухгалтерскому учету и пристроить свои попы в мягкие кресла какой-нибудь замшелой фирмы из местных. Может, и не светит. Кривая судьбы все равно рано или поздно всех нас куда-то выводит.

– А вы чем занимаетесь? – спрашивают в свою очередь девушки.

– Я в милиции работаю, – невозмутимо врет Артем, мы с Петром молчим.

– Правда?

– Чистая.

– Ну и как?

– Отлично!

Больше вопросов нет. Остаются только сальные анекдоты Артема, которых у него в достатке. Пусть рассказывает. Слова – ерунда, слова не важны, когда у нас есть такой вечер. Когда у нас есть этот пульсирующий сгусток времени, вырванный с мясом из утробы безумных эпох.

Мы пьем пиво и иногда перекидываемся короткими репликами. Говорить особо не о чем. Девицы не слишком общительные. Петр говорить вообще не любит. Мне сказать нечего. Ситуацию в меру сил и возможностей спасает Артем, но мне видно, что в определенный момент становится скучно и ему. Наслаждаемся тишиной и теплым покоем майского вечера.

Потом девушки уходят. Одна из них, которая Катя, говорит, что дома у нее маленький ребенок и старая мама.

– А муж?

– Объелся груш, – коротко отвечает она, и я понимаю, что тема исчерпана.

– Ну, пока, – прощается с девушками за всех Артем.

– Пока.

– Еще встретимся?

– Все может быть…

Все может быть… Они уходят. Растворяются в тени от домов и деревьев, в струях налетающего с реки ветерка. Все может быть… Или, быть может, все? Все, что когда-либо произойдет, случится, явится миру – все это уже кончено, свершилось и благополучно забыто?.. Мы идем по кругу, повторяясь, натыкаясь на повторы, расшибаясь об них. И разорвать этот круг не представляется возможным…

– Еще пива, господа? – спрашивает Артем.

– Еще одно и домой, – отвечаю я, – иначе я рискую повторить вчерашнюю ошибку…

– Давай так.

И опять мы пьем пиво. В который раз за сегодня? Опять эти повторы…

Я повторяюсь, потому что повторяется сама жизнь. О, этот заколдованный круг! Новое пришествие мертворожденных идей и людей. Все происходит снова и снова, рутинно и буднично; так, словно иначе и быть не может. Удел человечества – это глупые и скучные повторы, в которых он обречен искать смысл. О каком чистом листе может идти тут речь? Все равно вернешься к тому, на чем кончил. Жизнь невозможно начать с чистого листа в силу природы самой жизни.

– Ты когда уезжаешь в Питер? – спрашивает меня Петр.

– Завтра иду в военкомат – закрывать военный билет, может, завтра и уеду.

– Понятно. Надолго?

– Надо с институтом решать, работу искать… надолго видимо.

– Ага. У нас тут работы и вправду нет.

– Хоть что-то точно не изменилось за время моего отсутствия!

Мы смеемся. Смех – это идеальный путь для побега из реальности, лазейка, в которую можно нырнуть на время, забыв обо всем. Говорят, смех продляет жизнь. Смех – это и есть жизнь. Единственная из всех возможных, настоящая.