Текст книги "Настоящая любовь / Грязная морковь"

Яна, ещё две девчонки помоложе, Серёга, Лёха [Яха] и ещё незнакомый пацан с приятной наружностью и особенным, тоже приятным смехом подошли к пенькам. Уже раскрасневшийся Лёха выкатил из-за пазухи две бутылки водки и приладил на пне, девчонки развернули закуску.

Яна была прекраснее всех на Земле; весь пытливый свет месяца фокусировался на её ножках, блестящих в колготках; ветер то пытался приподнять бахромистую юбочку, то играл в светлых распущенных волосах; по-весеннему алые губы излучали тепло и желание; карие очи горели тайной любовной страстью и верой в настоящую любовь.

— Извините, — сказала Яночка, заглянув на мгновенье в небо, — мне нужно на минуточку отойти.

Она подошла к тому месту, где притаился Слай, и уже приподняла юбку, как увидела его. Пауза.

— Это ты, Слай?

— Я…

— Что ты тут делаешь?

— Грибы… собираю.

— Присоединяйся к нашим ребятам, они тоже собирают… стаканы. А сейчас, пожалуйста, отойди. Ноги мои ничего, да?

 
(«Дневник»)
 

В окошко слабо стукнули, и я, так как был свободен, вынужден был слезть на холодный пол и открыть. На пороге стояла Яна с какой-то строгой, «пионерской» миной (как на фотографии в 7 классе – она в центре в мятом красном галстуке и коричневом платье-фартуке, она – староста…). Меня вдруг посетило это громоздкое слово «староста», и чуть не вырвало.

— Ага, один уже пьяненький.

Теперь на ней был какой-то белый пуловер, я подумал, как это она в нём пришла, а вдруг дождь пойдёт. Мне она уделила совсем мало внимания, остальным, впрочем, тоже; она села на стул в углу, тоже поджала ноги – но в огромных пуховых носках.

Леночка села ко мне (досадуя на них, да и так) и тоже поджала ноги, тоже большие и довольно тёплые. Начав рассказывать какую-то дрянь, внезапно я почувствовал тепло, исходившее от неё, меня передёрнуло, как будто я проглотил гигантский кусок льда, и вся кожа покрылась мурашками. Моя ладонь выпрямилась на гладкой кожаной выпуклости. Я мастерски замаскировал своё спёртое дыхание и голос под эмоциональность в анекдоте, Ленка шевельнулась, чуть разведя ноги, моя рука гладила уже чулки… Пальцы коснулись голой кожи – Ленка хихикнула над концовкой, ржали Перекус и Змей, а я нащупал рубец трусиков и очень боязливо пытался подсунуть под него пальчик…

 
(«Моё солнце»44
  усовершенствованная пунктуация, см., например: *, ** и т. д.


[Закрыть])
 

История любви от самых её истоков.

М. Ю. Лермонтов

В одной обычной деревне —ской области жили два [,] с первого взгляда [,] * обычных человека. Парень 17-ти лет и девушка – 23-х.

Несмотря на то что Сергей и Светлана практически не знали друг друга, очевидно из-за разницы в годах, в сердце Сергея жило какое-то необычное, непонятное отношение к этой девушке.

Однажды тёплым майским вечером Сергей, как и всегда, будучи очень весёлым человеком, рассказывал анекдоты и весёлые истории своим друзьям, стоя у парадного входа в —ский ДК. Вокруг него сразу собралась группа любителей посмеяться. Девушка стояла на пороге, облокотившись на перила. То, что рассказывал парень, ей, очевидно, нравилось, о чём свидетельствовала весёлая улыбка на её лице. Серёжа, посмотрев на неё, вдруг неожиданно замолчал и сел на край клумбы. Светлана [,] вдруг [,] ** быстро спустилась со ступенек и присела к нему на колени. Лёгкая волна волнения пробежала по всему телу Сергея, и что-то колыхнулось в груди. «С чего бы это?» — промелькнула какая-то ехидная мысль в его голове. Так как он имел мотоцикл и машину, из этого он сделал вывод: «Хочет либо покататься, либо ей надо куда-нибудь съездить». Но противиться обществу милой девушки не стал. Завязалась довольно-таки весёлая беседа.

 
(«Дневник»)
 

…а я нащупал рубец трусов и всё же довольно боязливо пытался подсунуть под него палец. Ленка опять шевельнулась, пытаясь сомкнуть и вытянуть ноги. Я посмотрел ей в лицо.

— А мы тут с Лёшкой [да-да! меня зовут Алексей (!), и я теряюсь в догадках, как я (!) мог придумать (!) такую гадость (!), как «Слай»!! ] сидим, ваще кайфельно так, тепло… — хихикала она, дразня своим суперноском сидящего тоже на кровати Змея. Виден был один этот носок. Она попыталась совсем высвободиться – я успел ещё только приложить пальцы к её лобку в тонкой материи. Она спрыгнула («срыгнула», по её терминологии) с кровати, а Змей умудрился нехило хлопнуть её по кожаному заду. — Я в туалет, — зевнула она, надвигая на удивление низенькие, «девичьи» галоши. Я было подумал, что это намёк – приглашение мне, – и тоже захотел выйти под каким-нибудь предлогом за ней. Но вдруг послышался гуд мотоцикла – приехал Кай (его фамилия Метов, а зовут Николай, посему так прозвали; или Лайф, или Кайф Метов, или Кай-Мент).

Перекус набился курить с ним последнюю «с фильтром», а Змей демонстративно достал свою банку от леденцов с крупнейшего помола табаком и забил колоссальную «козью ногу», которую мы и раздавили с ним на двоих, даже на троих – с Перекусом. Кай сидел возле меня, обут он был в ботинки, которые, прежде чем войти, почистил тряпкой. Леночка вертелась возле Яны, постоянно наклонялась к ней и что-то шептала. По своей природной догадливости я понял, что предмет их шептаний и мечтаний – мирно и скромно сидящий здесь Кай.

 
(«Настоящая любовь»)
 

— Ой, да это Рэмбо! Здорово! Какими судьбами?!

— Чё ты-то тут делаешь?!

— Ноги мою, — еле выговаривая, тихим голосом отвечал Слай. Это очень смешило публику.

— Чё ты гонишь, чувак. Чтой-то ты грязный весь… Прямо как я, когда бухой в грязи валяюсь… И какой-то… А чё это за синяк во всю щёку?

— За орехами лазил на берёзу и упал.

— Пить будишь?!

— Он не как вы, алкаши, он не пьёт. Так и надо. Садись, Слай. – Вернулась Яна, играющая со своей юбочкой.

На пеньке сидел незнакомец [Кай], при этих словах он уступил место Слаю и, подозрительно переглянувшись с Яночкой, вприпрыжку кинулся в деревья смеяться; на секунду Слай поймал его взгляд: улыбающийся снисходительным пренебрежением.

— Это мой новый мальчик, — кивнула она на Слая, спросила у ребят газету, расстелила на его грязные брюки и села к нему на колени. Весь мир перевернулся! – нет, весь мир исчез… Только холод, пустота, боль, боль… и теплота её ног.

 
(«Моё солнце»)
 

…в процессе которой девушка предложила прогуляться по весеннему селу. Сергею так не хотелось никуда идти, но отказать он почему-то не мог. Вместе с небольшой группой местной молодёжи Света и Сергей пошли гулять. Она держала его под руку. Когда он провожал её домой, неожиданно для него, а возможно и для себя, она вдруг предложила ему повстречаться (от слова «встречаться», «ходить на свидание»). «А что, можно от скуки», – подумал Сергей, но вслух сказал:

– Конечно, с большим удовольствием.

 
(«Дневник»)
 

– Яну-у-ха, па-а-йдём х тебе! Там у тебя на кухне, Женька сказал, бутылка стоит за холодильником! – Зам сильно заводился от их шептаний и смешков. Перекус ушёл в нирвану.

– Мне Жека жопу на британский флаг порежет! – Янка всё время сегодня отвечала нарочито грубо, и голос её звучал грубо и непривычно. [Неприлично!]

Яна поднялась и пошла, видимо, тоже на двор. Я поколебался и вышел за ней. Она обернулась на меня с таким презрением во взгляде, что я готов был удавиться. Я зашёл обратно.

Леночка сидела уже рядышком с Каем, то прижималась к нему, то хватала за руку, всё сопела и ёрзала, и конечно же, несла околесицу с элементами порно.

– Ян-на, а Я-н-на! А Рая! О, она к твоему Колюхе подмазывается! – обратился Змей-Зам к входящей Яне. – Уж затрахала его, Рая, блядь!

Перекус внезапно оживился при сих словах, а я тоже заржал как дурак.

– Поедешь домой, Ян? – тихо сказал Метов, подошёл к ней и тихонько сжал её протянутые ладони.

«Ещё поцелуй, гондон! Убью!» – подумал я, скрежеща зубами, а потом подумал, что обязательно пойду сейчас к себе домой, хоть время уже полпервого, возьму литр из погреба – хоть и не мой – и опять сюда, хоть времени будет часа два.

Так и сделал. А Елена Курагина выволокла ещё литровочку.

 
2
 

Переносимся уже в конец марта.

Мы ездили с братом Сержем на лыжах по каким-то следам и уехали слишком далеко, за соседнюю деревню, кажется Чугуновку. Ничего не застрелили, а вернулись совсем ночью и очень уставшие. Причём оказалось, что в клубе дискотека и пьянка.

В спортзале играли в футбол. Нет, скорее, это не совсем футбол – почти американский: зал всего-то 20 на 20, двое ворот, на поле всего-то 30 человек! И зрителей-запасников с десяток. И все пьяные и все жёсткие, необузданные! Прыжки, дичайшие выкрики, русская анархия и мордобой – всё это имеет место быть здесь. Как зрителю тебе за мячом невозможно уследить (если только тебе как зрителю не впечатают им в физиономию раз до пяти); постоянные удары мяча в решётку на окнах оглушают… Шум, стеклянный освещённый фасад, всё как в аквариуме – всё это транслируется на улицу, на весь центр села. Половина стёкол уже повыбита, лампочки под высоченным, в два этажа, потолком тоже уже прорежены, да и напряжение в деревне в зимнее время года весьма часто скачет, так что лампочки горят почти вполнакала. Семечки, грязища, сигаретно-самогонный смрад…

Я рассеянно наблюдал за игрой и за теми, кто (и зачем) находился в зале. Яна стояла с Метовым, по-моему, они ссорились (такое у них появилось хобби, наверное от большой близости). Яна раздражала его какими-то нападками или шутками, а он всё ник. Вдруг она бросила ему что-то, засмеялась и, подпрыгивая бочком, как на физкультуре, по периметру поля переместилась ко мне.

– Привет, – сказала она. Я увидел совсем близко её блестящую, только что хорошо облизанную нижнюю губу.

– Привет, – бесцветно сказал я, потупив голову, – я тебя не узнал даже сразу… У тебя шапка такая… Ты раньше никогда в шапке не ходила…

– А, это я у брата позаимствовала. Моё всё постирано.

Мы вышли на широкий бетонный порог, тоже за немалым стеклянным фасадом (если уже это, где вход как-то сбоку, считать фасадом). Подошёл Цыган (он тоже из нашей компашки, закадычный кореш Кая, председательский сынок, за абсолютную беспринципность зовущийся у нас Гнилью или Гонилым, а также за чернявость – Цыган или Цыганок).

– Это мой новый мальчик, – кокетливо объявила Яна, держа меня под руку.

На ней была ещё коротенькая кожаная куртка и привычные спортивные штаны, но другие. Всё это почему-то мне понравилось: во-первых, из наших недоделанных девушек – переделанных бабищ никто так не одевался – у всех эти немыслимые кожаные куртки были длинны, громоздки, с каким-то тяжёлым свалявшимся мехом внутри и с отвратительными клёпками, заклёпками, шнурками, воротниками-капюшонами; во-вторых, эта мужская чёрная вязаная шапка была надвинута на самые брови, на ресницы буквально!.. – в общем, мне нравилась сама Яночка и всё что угодно, только в комплекте с ней.

– Это, что ль? – Гниль весь сморщился.

Яна обняла меня за талию, и я был вынужден сделать то же самое с ней.

Вышел Кай, заметив нас, встал в тень у перил и, отвернувшись, закурил.

– Скажи, что это не так, – вдруг громко сказал Цыган, хватая меня за куртку. Он был как-то наивно серьёзен, сами его карие глаза можно было обрисовать стилистически словом «заплакать». Я-то знаю, Гниль, что ты подлец и циник, но ты ещё и дурак, оказывается.

– Не так! – бросаю я, весело заглядываю в глаза Яночке и, держась с ней за руки, отстраняю её от себя.

– Пойдём потанцуем, – отлично играет она и ведёт меня за собой на вытянутую руку, как в бальных танцах.

– Виляй, виляй бёдрами! – сквозь зубы сплёвывает Гонилой.

При входе Яночка за что-то запнулась, я буквально налетел на неё, руки мои невольно попали на эти бёдра в трико (хорошо, не на куртку), я быстро подсадил её, и мы пошли танцевать.

Я не знал, что теперь ощущать, когда она реально со мной, её руки обвили мою шею, пошевеливаются… Но какой-то дискомфорт – потом понял, что ты, Яночка, не очень музыкальна и постоянно сбиваешься с ритма, раскачиваясь…

Вдруг меня кто-то рванул. Постепенно я отлепился от своего счастья и попал в объятья Кобазя (он приехал вчерась с Москвы).

– Дай бутылочку сэма. Ты, говорят, продавал. Вот кусок триста, завтра остальное.

– Нету.

– Ну сходи ты, ну чё ты!

– Куда ж я схожу.

– Вечно ты какой-то «куда-куда» да «часы»!..

Он был из Подмосковья, толстоват, белокур, толстогуб и глуп.

– Януха, – и виснет на ней, – пойдём домой, – и тащит, схватившись своей мясистой красноватой ручищей за талию, где только что лежала моя гениальная рука. В своей подмосковной небрежности его рука два раза соскальзывает на её behind’ицы, а потом эта парочка [ягодицы?] исчезает из моего обзора за углом клуба.

Только смех её.

Я превратился в бетон и стоял у перил на бетоне порога. На противоположном конце стоял по-прежнему Кай. Я подходил за сигаретами.

 
3
 

Память у меня хорошая, а наступило уже лето.

Мы с Перекусом у него в терраске распивали самогон под жареную картошку и «Модерн токинг» из старинного бобинника с двумя скоростями и четырьмя дорожками. Я изложил свою идею «расшибить Кобазя».

Я взял ещё три по 1,5 литра бражки, и мы направились к моему весёлому, как написал бы братец, однокласснику Яхе (он жил на самом конце села, ещё дальше от Курагиной Ленки домов на десять).

У Ленки горел свет.

 
(«Моё солнце»)
 

– Конечно, с большим удовольствием, Света. – Парень почувствовал какой-то свет, исходивший из её имени – Света.

Но на пути домой его начали грызть мысли, от которых он тщетно пытался избавиться. Ему представлялись смеющиеся друзья, в голове ясно слышны были упрёки родителей. «Нет, – сказал он вслух сам себе, – не буду я с ней встречаться». Но что делать, ведь он обещал на следующий же день приехать к ней. Серёжа решил, пока всё не забудется, не появляться в клубе, а на улицу ездил на мотоцикле в деревню Чугуновку, находящуюся неподалёку от —овки. Несколько дней всё было нормально. Жизнь текла своим чередом, Сергей стал забываться, но порой изнутри что-то всё же грызло его. «Это из-за того, что я не выполнил обещания», – утешал он сам себя.

Но в один прекрасный вечер, как помнится, одиннадцатого мая, там появляется Светлана. Сергей молча сидел на мотоцикле и курил, когда почувствовал, что сзади на него кто-то смотрит. Но не обернулся. А когда почувствовал, как к нему прикасаются руки девушки, он сразу понял – это она. Но снова не обернулся: он был уверен в этом. Его интуиция его не подвела. «Прокатимся», – тихо сказала Света ему на ухо. Оставаться с нею наедине он боялся больше всего. Сергей стал отказываться, пытался даже столкнуть её с мотоцикла, но она твёрдо стояла [сидела?] на своём. В голове Серёжи мелькнула гениальная [!] мысль: хочет прокатиться на мотоцикле – пожалуйста, но совсем не обязательно управлять им мне, и предложил прокатить девушку своему другу. Тот охотно согласился, так ведь нет – она отказалась ехать с ним! «Только с тобой, – твёрдо-окончательно сказала она и после небольшой паузы добавила: Заводи…» – «…глаза под лоб!» – невольно по привычке добавил Серж. Деваться парню было некуда, и швырнув в сторону недокуренную сигарету, вздохнув тяжело, дёрнул ножку кикстартера.

 
(«Метеорит»)
 

До окраины города доехали на автобусе, до кольцевой трассы шли пешком, тут минут десять подождали, пока подъедет заранее осведомлённый друг-шофёр.

 
(«Моё солнце»)
 

Ослепив сидящих на лавке людей, «Иж» плавно развернулся, и вскоре в пыли затерялся огонёк габарита. Мотоцикл быстро «летел» [кавычки авторские] полевой дорогой в сторону заброшенной деревни с названием Ольховка. Шум мотора и яркий свет фары одновременно исчезли возле одного из садов.

 
(«Метеорит»)
 

Камазист подбросил друзей к нужному месту. Снова пешком. Шли быстро, молча. Владимир надел наушники плеера и врубил техно.

 
(«Моё солнце»)
 

Не оборачиваясь, Сергей прикурил сигарету и откинул боковую подножку мотоцикла, намекая на то, чтобы девушка слезла [исчезла]. Она явно поняла немой намёк и исполнила его желание. Сам же он, поставив мотоцикл, лёг спиной на траву и, смотря на звёзды, наслаждался пением соловьёв, которые в разгар брачного периода заливались ласкающими ухо трелями [ласкающими ух трениями!..].

 
(«Настоящая любовь»)
 

Начали выпивать. После уговоров Яночка позволила себе граммов 50, потом ещё столько же. Она предложила ему. Она! Слай еле протянул стопку и сразу немного охмелел [осмелел], захотел ещё, потом ещё [её], закурил, потом ещё выпил, куда-то пошли, ещё: самогон…

Яну провожал домой непьющий незнакомец, Серёга с девочками тоже ушли, а не вязавшие лыка Слай и Лёха храпели на гнилом [sic!] дереве.

 
IV
 

Так Слай начал ходить с этой компанией. Пил теперь меньше, граммов двести опрокинет [зашибись ведь!] – хорошо и весело, зато почти каждый день.

 
(«Дневник»)
 

У Ленки горел свет.

– Пойду я разведаю обстановку, – не вытерпел Перекус, – а вы будьте в хатке у Яхи, я подойду. – И он резко срулил к Ленке.

Так называемая хатка Яхи была из горбылей и пристроена к большому кирпичному дому – самый крайний дом села, получается, если дальше ещё и хатка, ещё не край света.

Света не было, но орала музыка (я это определил ещё метров за 80). На секунду свет возник, открылась дверь, кто-то вышел и как будто пошёл по другой дороге от хатки. Пришлось поспешить.

Я долго стучал. Песня кончилась, тишина, дикий фон… Я опять стал долбить то в дверь, то в окно и долбил всю следующую песню Ace Of Base. В паузе Яха тихо подал голос:

– Зам, ты?

– Это я, открой.

Яха был оголён по пояс и лихорадочно прибирался.

– А я спал!

– Будешь пить? Я бражечку притащил.

– Ды я… мне завтра… рано вставать…

Я сел на кровать и неожиданно вытащил из-под себя женские трусики, чёрные.

– Ладно, – рассмеялся Яха, – буду пить, потом и барахтаться будем – как ты говоришь. Я тут это… днём обожрался, приехал, лёг, минут через двадцать Маринка пришла, а я ещё пьяный, я быстрей выскочил домой – зубной пасты в рот набил, да слишком много – щёткой, что ль, в глотку пропихнул, подавился, весь облевался, как котёнок!.. Раз – и как будто и не пил вообще! А сам в дуплет, привязался к ней. Она мне говорит постоянно «после армии» или «перед свадьбой», а я её как скрутил и стал целовать в губы, – над этим «в губы» я закашлялся в припадке смеха. – А потом три часа с ней, без перерыва, я аж запотел и замутился, только вот ушла, сама ко мне приставала… Женюсь в октябре.

Тут пришёл Змей, и мы как раз обратили внимание на 4,5 литра браги.

– Давай, Витёк, из чего пить, – прогундосил Змей Яхе («Витёк» было его обращение ко всем нам, как «Рая» – ко всем девахам).

– Не из чего. У меня в хрущаке мыш подох, я его запулил на дорогу…

Возникла пауза, мы смотрели на Яху и улыбались.

– Ну их запулил – вместе, блядь!!! – вдруг взорвался Яха, мгновенно вскипевший до красного цвета лица и вздувшихся вен на своём кудрявом маленьком лбу.

– Так выпьем, – всё же торжественно сказал я и запросто присовокупил: – Я вот хотел Кобазя иссодить…

– Не нравится он мне… – сказал Яха сквозь зубы.

– Лёш, у тебя арбузик был, под кроватью, – совсем жалобно, без тени иронии напомнил Змей.

– Зам, он молодец: о, как раз закусим сначала, а из кожуры будем пить!

Яха сказал это остроумное и улез своей голой половиной под кровать. Это оказался не арбуз, а недозревшая дыня, а потом оказалось, что это недозревшая тыква. Яха выгреб из неё мякоть, налил полную браги и, едва сказав «чашечка», первый присосался. Не успев допить, он стал блевать в «чашечку».

– Блядь, падло! Из неё пить западло – какой-то падлой55
  Падлой – падалью (диал.).


[Закрыть] отдаёт!

Мы стали смеяться.

– На, Зьмей! – нежданно-негаданно Яха сунул «чашечку» в руки Заму, да ещё тут же подтолкнул её, чтоб разлилась.

– Кхя-ха-ха! Пакостить! – Яха был крайне доволен, проявив свою истинную суть. (А я-то как был доволен: весь этот Яха – начиная от просторечного смягчения «Зьмей» и до последней кудряшки на вертлявой его минибашке – был мне очаровательно приятен; а ведь в школе он мучил меня; но потом я как-то сумел направить его энергию, уходившую в жестокость, в так называемый дебилизм, а сам он уж от себя изобрёл это «пакостить!» – и стал, как говорит моя бабушка, «атитектор», т. е. прохиндей.)

Пострадавший пошёл в колонку, а мы уже заливали из горла.

Когда мы поглотили половину, заедая червивыми мелкими яблочками (брага тоже была из точно таких яблок), сетка от мух на открытой дверце резко откинулась, и явственно возникла Яхина «матря».

Яха поразительно быстротечно задвинул оставшуюся бутылочку под стол.

– Что ж музыка-то орёт – время час ночи! Вы нетоль выпиваете?!

– Нет, тёть Надь, – сдавленно и вежливо вставил зачем-то Зьмей. Яха отёр пот со лба (трусиками). Я даже отвернулся (от стыда), глядь – и тут Яха, только в шапке! Через секунду я осознал, что это Мартин Гор (на плакате). А как похож – просто двойник, если б ещё шапочку Яшке…

– А это что такое – дай сюда! Э-эх, – мать покачала головой и стала залазить под стол, а Яха при этом совал перед ней свою ногу.

– Всё равно я ж её и выпию! – выкрикнул Гор вослед Яхиной матери, уносившей бражку.

Музыка была возобновлена ещё громче прежнего, а на стол выставлен одеколон «Саша».

 
(«Настоящая любовь»)
 

…зато почти каждый день. Яна всегда рядом, хоть видеть её! Иногда и совсем рядом! Всё чаще с ним. Для него она была всё. Ходил за ней по пятам, для неё готов был на всё – и жил из-за неё и для неё, как в книжке. А она была старше на восемь месяцев, и он для неё был один из двадцати [скорее, двенадцати], двадцатый по значению.

Жизнь пошла ничего с водкой. Отчим даже исчез куда-то. Надежда появилась в сердце. И всё шло ничего, да…

 
(«Дневник»)
 

Отрезав пустую бутылку, мы разводили в ней «деколон» и выпивали. Магнитофон был включён на запись. Наши голоса звучали ненамного тише фонограммы, потом мы начали «обарахтывать» – выплясывать под «иностранщину».

В дверь постучали. Яха почти так же резво [трезво] закинул под кровать недопитый флакон и недопитую «стопочку», убавил музыку.

Мать пристально взглянула на нас со Змеем: мои штаны и майка были закатаны, вернее сказать, задраны до самого паха, майка тоже как-то располагалась где-то на лопатках, а пупок был оголён и испачкан в прилипшей к поту земле; Зам был красен, его майка разорвана и свисала с лампочки. Тут-то я осознал, что Зам опять произнёс: «Нет, тёть Надь, мы не пьём». Вошёл Яха (он мочился с порожка), одетый только в те злополучные трусики, видно было, что они очень ему маловаты…

– Бесстыдники, – ухмыльнулась мать и полезла под стол.

– Чё надо? Мы музыку слушаем, – объявил сын и сел на кровать, стараясь согнать пониже покрывало.

– Где бражка? – спросила мать и повторила: – Бес-стыд-ники, охальства-то какая, пьють и матом оруть на всю деревню!..

Яха получил оплевуху, а пахучий «деколон» был конфискован. Не успела мать уйти, Яха поскакал за ней, пытаясь идти на цыпочках – или просто был босиком, – мы со Змеем курили на пороге. Вернулся он с одеколоном, и с брагой, и с длинной бутылкой какого-то вина.

– Что я, не знаю, где дверь, что ль? – заливался Яха, откупоривая вино об гвоздь оградки и распивая на ходу.

Через полчаса мы уже скакали какими-то огромнейшими волчьими прыжками по улице по направлению к Ленке. Змей орал: «Death! Never! Never! Just so (что-то)!» Я: «Comon! Get away now! Kill now!» А Яха – нечто чудовищное звукоподражательное. В руках у Яхи фигурировал его «маг», который за счёт батареек орал нашими же голосами, но уже по-русски: «Кобазь, убью! Расшибу! Кобазь – пидармот! Расстреляю!» и т. д. Нечаянно-негаданно на дороге был замечен Перекус, по виду вроде бы выходящий от Ленки. Яха перебросил магнитофон мне и тут же вцепился Перекусу в куртку: «Перекус, паскуда, расшибу!» Да как-то странно – сверху вниз чиркнув его по лицу – вмазал ему. Перекус оторвался, что-то пробурчал, но Яхо Лихое в нашем громаднейшем возбуждении сделал невиданный двухметровый прыжок и нанёс поочерёдно каждой рукой по удару, причём теперь уже как-то неестественно снизу, в скулу и, кажется, в щёку Перекусу. Как только тот очнулся, отплёвывая кровь, Яха стал картинно зафутболивать ему в рёбра, приговаривая: «Сука, предатель». «Преподаватель», – подсказал я, и мы со Змеем, едва просмеявшись, его оттаскивали.

– А ты, Змей, хуль отвлекаешь?! – взвизгнул Яха и залепил товарищу кулаком в лоб.

 
(«Метеорит»)
 

Вскоре путникам открылась огромная, залитая солнцем поляна, на которой произрастала большею частью малина. Щедрые лесные края! Всё тебе: и малина, и клюква, и земляника, и грибы, и орехи – только относись по-человечески.

 
(«Дневник»)
 

Перекус поковылял к колонке умываться, а мы, с трудом успокоившись, подкрадывались к Ленкиной терраске.

– Иди, Зьмей, позырь в окно, а мы покамест припьём чуть-чуть, – приказал Яха, и мы остановились доканчивать флакончик с уже дважды разведённым «Сашей».

По лицу Змея было видно, что его очень обрадовало то, что он увидел.

 
(«Метеорит»)
 

В воздухе по-домашнему пахло малиновым вареньем, уже начинавшие желтеть листья едва смогли скрыть броскость переспелых кроваво-красных ягод.

 
(«Дневник»)
 

– Сидят, – весь сияя и как бы предвкушая нечто сногсшибательное (в самом прямом смысле), докладывал он, – Курага, – т. е. Леночка, – и Кобазь, она у него на коленках, а потом она слезла и опять села на коленочки, только передом к нему, растопырив лодыжки [т. е. ляжки], сзади даже трусера видать из-под юбки!

 
(«Метеорит»)
 

Парни не останавливаясь пошли дальше.

 
(«Дневник»)
 

Мы с Яхой мгновенно рванулись к окну.

– Что это у неё, яйцы? Эй, Рая? – ощерился Змей.

– Где? – удивился я.

– Снизу, в трусах – как яйцы, только это не яйцы, – разъяснил Яха.

– А что это такое? – в своём обычном вежливом ключе спросил Зам.

– Да просто большая! Хоть она мне и сестра… – Яха уже высовывал язык, переходя из шёпота в голос, а я его осторожно отводил от окна.

– А-а, блядь! Всё Ромуську расскажу! – Яха заорал уже что есть мочи и саданул окровавленным кулачищем (руки у него крупные) в форточку. Мы со Змеем от неожиданности резко отдёрнулись от стекла – последнее, что мы видели – как крупная Леночка тоже вдруг передёрнулась и чуть-чуть было не свалилась с колен Кобазя. Опять прильнув, мы развеселились от вида дебелого, медведеподобного Кобазя, который только что сподобился схватить свою любовницу за щиколотку – как утопленницу. Спина её выгнулась, она скакала на одной ноге, как будто выполняла команду «присед на одной ноге» на нашей физ-ре – вторую ногу матёрый уноша никак не мог отпустить, а сама она вцепилась в его лодыжку!

Как разрешилось это хитросплетение, мы, к сожалению, не увидели – мы загнулись, как крючки, в припадке хмельного идиотского смеха, причём Яха, который когда-то уже успел снять знакомые нам всем трусики, умудрился тут же сунуть их в разинутый рот Зама. Тот, отплёвывая, проговорил «мокрые» и стал обнюхивать их – при сём Яха распластался прямо на земле, и его стали постигать дичайшие судороги, глаза его заслезились, и весь он закраснелся, вены вздулись, как-то гортанно, еле передвигая перекошенную челюсть, весь похожий на черепок-экспонат из школы, он выдавил: «Я в них упустил… из пистика…» И опять зашёлся. (В темноте и в желтовато-световом прямоугольнике из терраски всё это было не так видно, но я уж знал все симптомы.) А потом – «Из писюлька! Я в них нассал!» – громко провозгласил он и ещё пуще забился. Я тоже не мог продыхнуть. Обернулся – Перекус тоже сидит на земле, в слезах, в крови, весь красный и радостный, трёт, размазывая грязь, свои недавно проявившиеся усики. Несколько грустный Зам внезапно вдруг закатился сам, тоже повалился на спину, брыкаясь и указывая на Яху, который до того докорчился, что облевался.

– Ты, Зам, должен блевать-то, ну-у… – рассудил Кобазь, видимо, давно уже стоящий на порожке.

– Блядь, Ельцин! Николайч-Борисыч Нельсон! Вот он стоить! – как в озарении, выкрикнул Яха, вперив перст в освещённую из двери фигуру Кобазя. Мы закатились повторно – сравнение было крайне метким: фигура, белая голова, лицо, какие-то вечно припухшие, прищуренные глазки.

Пока мы возились, незаметно Перекус нырнул к ним, и они закрылись и потушили свет, вывесив снаружи большой замок. Вот те номер!

Яха принялся неистово колотить в дверь.

– Открывай, Курага! Думаете, постучим и уйдём – сидите без света! Я сразу просёк, что замок для близиру! Кобазь! Пить будешь?!

Но никто не отзывался, было уже совсем темно на улице, а окошко занавешено. Долго уговаривал Зам «в своей манере» (по просьбе хитрого Яшки). Надоело, и стали выпивать на пороге, нашли на поле боя и развели ещё пополам в какой-то грязной бутылке уже разведённый одеколон, еле протянули по стаканчику похожую на молоко или шампунь жидкость, и ещё осталось как раз на один стакашок.

– Последний. Вылей, наверно, – вздохнул Зьмей, отказываясь.

– Перекус, пить будешь? – крикнул Яха.

– Буду, – отозвался Перекус из терраски, и тут же Кобазь:

– Козёл.

Мы вошли, включили магнитофон (но не ту запись). Перекус с Замом опять пытались прорваться «за блинцами», Ленка с Кобазём опять сплелись… Я сидел на стуле у стола и разглядывал порнокартинки, развешанные недавно юным Ленкиным племянником. Яха весь маялся и мялся. Я тоже – никто не знал, как начать. Мы были уже, что называется, в дуплет. В Яхином магнитофоне что-то зашуршало, и он по обыкновению треснул по нему кулачищем. Внезапно я вскочил и залепил кулаком в картинку, изображающую двух beach bitch grrrls, перегнувшихся через велосипед, выставив очень большие попы в очень маленьких бикини. «Такие же яйцы», – заметил я вслух, Яха и Зам насторожились. «А вот и Нельсон!» – заорал я, случайно увидев на приклеенной газете портрет Ельцина. «Мой маленький, мой мальчик, моя лилипуточка», – задыхался опять Яха, произнося всё это как-то в нос и даже подхрюкивая от блаженства – дело в том, что он схватил Перекуса за голову и тыкал носом в злополучный портрет.

– Бей, бей, Ган, по стенам, – подсказывал он мне (я уже раза три съездил, порвав все бикини-картинки).

– Бей-с! – вдруг особенно форсированно подстрекнул Яха, имитируя некий возглас из иностранщины, и со всего размаха впечатал профиль Перекуса в стенку.

Кобазь, хоть и перестал справлять свои мужские обязанности, сидел смирно, кажется, несколько покраснев, и молчал. Ленка только изредка лепетала, обращаясь почему-то к одному Яхе: «Хватит, Алёшк, хватит уже…»

В этот момент подъехал мотоцикл, Кобазь сразу поднялся (почуял, наверно, что приехал его сотоварищ Гниль) и говорит Яхе: «Ну ты, Лёх, и пидарас». Перекус тоже что-то подхмыкнул с пола.

– Пойдём выйдем! – завопил Яха.

– Пойдём! – заорал я (хотя по идее должен был орать Кобазь).

Со всех ног я вдруг ринулся к двери. Тут я столкнулся с жирным одногодком по кличке Боцман, а он, дурак, возьми да и ткни меня в пупок пальцем. В бешенстве я одновременно залепил ему рукой в ряшку и в пах ногой. Он согнулся, но вдруг вцепился всей пятернёй мне в щёку, потом второй лапой схватил за бедро, приподнял и бросил с порога. Я довольно удачно приземлился на колья оградки – не сломал даже рёбер, только оцарапал их. Боцман стоял на свету в дверях. Волосатые толстенные ноги в шортах. Я тут же вскочил и, метнувшись на четвереньках, протянувшись по земле, схватил его за ногу. Он хлестанулся с ужасным звуком на бетон (в том числе и лицом), правда второй трёхпудовой ногой угодив мне в зубы. Я помню, как я сидел уже у него на груди и зверски долбил его по физиономии, лил дождь… Яха бил меня по лицу, Змей оттаскивал (Яха вдруг засветил и ему), Ленка вопила, Гниль и Кобазь смеялись… Яна стояла у стенки терраски, обитой толью, под навесом, но волосы её были мокрые – это очень её украшало…