Текст книги "Сумерки любви (сборник)"

Алексей Алексеевич Шорохов
Сумерки любви

© Шорохов А.А., 2014

© ИПО «У Никитских ворот», серия, 2014

«Каждый день – как по краешку бездны…»

Д. Ильичёву

 
Каждый день – как по краешку бездны.
Год за годом – вперёд и вперёд.
Будто кто-то прямой и железный
Там, внутри, в напряженьи живёт;
 
 
Будто тянет протяжно и глухо,
Как открытая ветру струна,
Эту песню, что слышу вполуха;
Что кому-то на свете нужна.
 
 
Каждый день выхожу я из дому,
Будто с поезда ночью – в пургу.
И боюсь, что родных и знакомых
Сквозь метель разглядеть не смогу!
 
 
Всё теряется в вихреном танце
Загустевших, как соты, минут:
Сотни лиц, переулков и станций,
Где нас, может, добром помянут.
 
 
Только кажется, что бесполезней
И быстрей всё мелькает во мгле…
Мы давно уж несёмся по бездне,
Как когда-то неслись по земле!
 

«Слава Богу, слава Богу…»

 
Слава Богу, слава Богу —
Боль проходит понемногу.
Ветер дует, снег идёт,
В Антарктиде тает лёд…
Жизнь проходит понемногу.
Всё когда-нибудь пройдёт.
Всё когда-нибудь случится.
Всем когда-нибудь в полёт.
Надо только доучиться,
И – вперёд!
 

«Ещё живу, и двигаюсь, и плачу…»

 
«Ещё живу, и двигаюсь, и плачу,
И в злобе дней ещё чего-то значу.
Пою и пью под солнцем и луной.
Ещё ценю и шутку, и удачу…»
Как будто жизнь отсчитывает сдачу
За ту любовь – не встреченную мной.
 

«Как надоело в осень уходить!..»

В. М. Клыкову

 
Как надоело в осень уходить!
Судьба печальна или одинока.
И всё смертельнее её прядётся нить!
Река раскинулась широко…
 
 
Всё дальше берег – этот и другой,
Всё больше света, всё темнее воды.
И ни за что не схватишься рукой,
Рукою, полной силы и свободы.
 

«Как время-то тянется долго!..»

Б. Лукину

 
Как время-то тянется долго!
Как медленно зреет трава!
Пока меж сомнений и долга
Цветут золотые слова.
 
 
Как хочется жить! И дождаться!
До края судьбы добрести…
И хоть бы на миг задержаться
У щедрого мира в горсти!
 

«Душа, как сад, роняет первый цвет…»

Посвящается Вик. Бородиной

 
Душа, как сад, роняет первый цвет
И алым ветром порошит в зарю.
И только счастья не было и нет!
А я опять о счастье говорю.
 
 
Как нет любви земной что без конца,
Которой с детства мы уязвлены.
А есть смешные глупые сердца,
Поющие в предчувствии зимы.
 
 
И есть великих сроков череда,
Когда под знаком славы и беды,
Пред тем чтобы угаснуть навсегда,
Качает сад тяжёлые плоды.
 

«Я человек, и в этом одинок…»

 
Я человек, и в этом одинок.
Вода в реке, и поле, и деревья —
Весь этот мир, летящий из-под ног,
Всё меньше чувствую своим теперь я.
 
 
И что с того, что ветра свист в ушах,
Что умный луч пронзил моря и стены,
Когда я собственный хочу замедлить шаг
И не могу – один во всей вселенной!
 

«Адские бездны…»

 
Адские бездны
Души бесполезной,
Века железного сыпь.
Катятся души
По тверди беззвездной,
Ветры гуляют, как псы.
 
 
Что же там светит,
Играя на лицах —
Зарево или восход?
Катятся души,
Забыв помолиться
В вечность, на стужу, в расход!
 
 
Катятся души,
Тяжёлые, наши,
Глупые – им по пути.
Близок огонь, беспощаден и страшен.
Боже, не дай нам уйти!
 
 
Близок огонь.
Закрываясь от света,
Шепчем, сползая во тьму:
Боже, великое солнце Завета
Не отвратить никому!
 

Женщина

 
Что ты любишь в ней или покорность?
Но покорна любому она;
Не холодные ласки, не вздорность
И не то, чем любая полна;
 
 
И не явную облика ложность,
Даже не униженье своё,
А… какую-то злую оплошность,
Без надежды исправить её!
 

«Одинокая в мире звезда!..»

Посвящается С.Б.

 
Одинокая в мире звезда!
Ни души, ни печали, ни тела…
Для чего ж ты так долго летела,
Быть звездою давно перестав?
 
 
Только свет – безначальный и злой…
Не томит, а скорее томится,
Обдавая сияющей мглой
Все к нему обращенные лица.
 

Сердце

 
Вещее сердце, ты знало, знало —
Быть тебе в дым, в лоскутья!
Как-то смертельно и пусто стало
В тёплом твоём закуте…
 
 
Так, развлекалочка, баба, байка,
Девочка, дура, шлюха,
Робких мальков-поцелуев стайка —
Ставшая зреньем, нюхом;
 
 
Ставшая совестью, светом, плотью,
Окриком… и обрывом.
Сердце, привыкни к её бесплодью,
К вечно пустым порывам.
 
 
Как же и быть нам, моё – ответствуй,
Глупое, – кто рассудит?…
Пью, чтоб не слышать твоё соседство.
Бьёшься? Легко? – и будет.
 

«Осень проходит, и дни мои стали прозрачны…»

 
Осень проходит, и дни мои стали прозрачны.
Что то роднит нас ещё с красотой неземною.
Вряд ли дела, что казались нужны и удачны.
Может быть, небо, пропахшее близкой зимою.
 
 
Может быть, родина… Радость её неотмирна!
Что то последнее есть, несравненное в этой равнине.
Что то такое, что хочешь ответствовать мирно
Всякому «здравствуй»…
– Во веки веков и отныне!
 

Поэт

 
Без меня похоронят
И водки нальют.
В самодельной короне,
Под грошовый салют.
 
 
Будет статен и крепок
В утлой славе людской.
Без гвоздей и без скрепок,
А такой весь… какой.
 
 
В деревянном убранстве.
На последнем листе.
В самом долгом из странствий.
В самой вечной из тем.
 

«Я пережил тебя, кончина мира!..»

А. Г. и А. В. Кувакиным

 
Я пережил тебя, кончина мира!
Я видел день и сумерки любви.
Ещё душа творит себе кумиров,
Но безответен труд её в крови.
 
 
И всё проходит; вечность остаётся!
С ней коротать нам время до утра.
И верить жизни что она вернётся
С листом пустым, без пятен и утрат.
 
 
И снова научиться славить Бога,
И в светлый полдень веры перейти…
Но почему ж так сердце бередит
И верится в любовь ещё немного?
 

Не она

 
Ты лучшей частью своей души
Любила мои стихи.
Но ветер крепчал, и корабль спешил
В пучину слепых стихий.
 
 
Но долго и трудно печальный док
Сжимал ладонями трап:
– Ещё прощальный гудок не смолк,
Ещё не втащили скарб!
 
 
И белый корабль дрожал в тиши
Прибрежных и тинистых вод…
Ты большую часть своей души
Пыталась втащить на борт.
 

«В плену случайного родства…»

прот. В. Герченову

 
В плену случайного родства,
В пустыне ежедневных дел
Свои полки, душа, расставь
Поближе к правде и беде.
 
 
Свои пути, душа, воспой!
Среди унынья и тщеты
Такой безрадостной тропой
К своей судьбе восходишь ты.
 
 
Ещё горьки часы и дни,
Ещё далёк предел земной,
Ещё не пролегли огни
Между тобой, душа, и мной.
 
 
Ещё не всё погребено,
Ещё и время можно вспять…
Пред той последней глубиной —
Последняя, быть может, пядь.
 

Предзимье

К. Самыгину

 
И всюду будет жизнь, как валенок без пары,
Забытый у плетня в преддверии зимы.
Куда б ты ни уплыл, какие б злые чары
Тебя ни унесли на колеснице тьмы —
 
 
Везде отыщешь кров, просевший от заботы;
Везде одни и те ж морщины на челе,
Да горький самогон, как пасынок свободы,
Да сиротливый быт, глядящий из щелей.
 
 
Но близко торжество твоей глухой равнины;
Вот вот, ещё чуть чуть и озарится вся
Под низкою луной, средь звёздной ночи дивной,
Нездешней красотой и снегом просияв!
 

«Всё грустней, мой друг, всё интересней…»

В. Юдину

 
Всё грустней, мой друг, всё интересней
Этой жизни искренний финал.
Хорошо б её, конечно, песней!
А потом бы можно и в пенал.
Ведь неважно, сколько пишет ручка —
Целый месяц или уйму лет.
Важно, что таила эта штучка,
Важно – написалось или нет.
 

На смерть Игоря Блудилина

 
Лежишь в темноте деревенской
И слушаешь звуки в ночи:
Какою то тайной вселенской
Земля под тобою молчит!
 
 
И гнутся задумчиво ветки,
И тихо вздыхает постель,
И где-то совсем уже редкий
Тревожит поля коростель.
 
 
Исчезла в тумане округа,
И все мы теперь – корабли.
Плывём и не видим друг друга
Ввиду уже близкой земли.
 
 
И друг, обретающий сушу,
Сквозь тьму, сквозь туман, забытьё…
Что взял он с собой? Только душу.
Бесценную. Только её.
 

«Облака, провода…»

О. P.

 
Облака, провода – до скончанья, до сказочной, странной,
До твоей ли последней, моей непосильной, сохранной,
Как ничто в этом мире, любви – беспримесной, напрасной:
Как угодно зови, навсегда оставаясь прекрасной…
 
 
Что дороги нам было дано – до конца, до упора;
Там – закатная кровь, разливаясь, густеет над бором.
 
 
…До вечерней звезды над замёрзшей чудовищной гладью,
До последних моих сигарет – с этой шуточной кладью:
Невесомой, несомой, по венам бегущей, отпетой,
Уходящей по капле в ничто, в темноту, без ответа
Уходящей по капле…
ggggggОсталась какая-то малость —
Этой нежности, этой любви непонятная жалость.
 

«Всё сильнее картины из детства…»

 
Всё сильнее картины из детства
Застилают мой внутренний взор,
Будто это последнее средство
И души сокровенный простор;
 
 
Будто найдена долгая пристань,
Милый берег в слепящей дали,
Где и сам я уже – не туристом,
И уже навсегда – не болит.
 

«Когда-нибудь случится – схлынут годы…»

О. P.

 
Когда-нибудь случится – схлынут годы,
И мы опять останемся вдвоём.
И вековой тяжёлый сон природы
За водкою вот так же отряхнём.
 
 
И вспомнятся: луна и ночь в деревне,
Костёр в полях, уголья у реки,
Как ты вплетала водяной царевне
В тугой венок ночные васильки.
 
 
Как было жутко, холодно и всяко…
Но всё же было! Помнишь, жили мы!
Месили снег, а временами слякоть
Дорогой к дому на краю зимы.
 
 
Как много же осталось за стенами,
Где пламя отражалось на стене!
Весь этот дом, он полн воспоминаний —
В нём с каждым годом меньше места мне!
 
 
И я боюсь прервать свои скитанья,
Остаться в этом доме у реки.
Боюсь тех снов, что, настигая, ранят,
И вспять зовут, рассудку вопреки!
 

«Наколешь дров – вдали уже сереет…»

Ген. Попову

 
Наколешь дров – вдали уже сереет.
И только ворон, замкнут и один,
Как «чёрный роджер» на замёрзшей рее,
Застыл на ветке посреди равнин.
 
 
Затем взлетает, осыпая иней,
И над притихшим краем, как во сне,
За кругом круг, не оставляя линий,
Он чертит в небе, ожидая снег.
 
 
Но снега нет, и чёрная куница
Сбегает к речке и глядится в глубь,
Нисколько человека не боится,
Хоть мир, как прежде, яростен и груб.
 
 
А я зимую и пилю валежник,
Спасаю то, что не успел спасти
В своей весёлой и беспутной прежней,
Завидной жизни, скомканной в горсти.
 
 
Да жду вестей и голоса от друга
В моей глухой замёрзшей стороне —
Так чёрный ворон, не свершивший круга,
Глядится в небо, ожидая снег.
 

Норд

С.Б.

 
Я упал в эту осень, как с праздничной масляной горки!
Где вы, руки мои, где вы, ноги? Не чую земли!
Полной грудью вдыхал её воздух сладчайший и горький,
И осенние листья подошвы мои замели.
 
 
Что мне делать с тобой, моя мировая отрава?
Где ты, лето моё, где вы, зимы и вёсны мои?
Появляется осень и ставит избранников справа.
Остальным хоть запей, хоть рыдай и напрасно моли.
 
 
Зацелован тобою до самых до рыжих отметин.
Русским викингом кличут меня, и спасибо на том.
Твой приход, как ладья, и след её долго заметен
Средь синеющих рек, зарастающих снегом и льдом.
 
 
Я упал в эту осень, чтоб встать в полный рост в эту зиму.
Нашим жёнам варить твоих листьев сладчайшую падь.
Отплывает ладья: чьи-то души валькирии примут.
Ну, а нам ещё год у причалов заснеженных ждать.
 

Ночной пожар

Ген. Полякову

 
Тьма за окнами – тьма, а не марево
Беспокойных больших городов.
И огромное страшное зарево
Средь ночных неподвижных снегов.
 
 
С каждым шагом тревожнее дышится,
С каждым метром – навстречу беде.
Вот сирена пожарная слышится,
Вот промчались… Но где это, где?
 
 
Ничего не видать за деревьями!
И зачем мы оставили дом
И бредём нежилыми деревнями
По дороге, покрывшейся льдом?
 
 
Что нас выгнало в поле с товарищем?
Что мы ищем в морозной ночи?
Вот проходим с опаской над кладбищем,
Где могилы неведомо чьи.
 
 
Всё тревожные мысли проносятся.
– Боже правый, прости, не суди! —
И лишь пламя до неба возносится,
Как молитва из грешной груди.
 

«Поднимается к вечеру ветер…»

В. Юдину

 
Поднимается к вечеру ветер,
Заметает следы и жильё.
Будто кто-то играет на флейте
За недолгое счастье своё.
 
 
За привычное счастье родиться
В этой белой, как сны, стороне,
Где метель, как усталая птица,
На твоём замерзает окне.
 
 
Где кровавые в далях закаты
И грозой осиянная рожь
Будят в сердце щемящую дрожь
Перед страшным и близким «когда-то».
 
 
Где в нахлынувших муках вины
И всего, чему нету названья,
Мы друг другу уже не видны
Средь летящих снегов завыванья!
 

Только это продли

Посвящается Ив. Русанову

 
Потому что живём, потому что уже не поём,
Потому что забыли дыханье чумы, Колымы и сумы,
Потому что страна порастает быльём, вороньём и ворьём,
Потому что – «не мы», ну а может быть, всё-таки – мы?
 
 
Потому что черны и своей и чужой чернотой,
Потому что устали задолго ещё до войны,
Потому что тоска под орлом и тоска под звездой…
– Ну же, что там ещё? Чем ещё мы сегодня больны?
 
 
Эй, вино-зелено! Нам ли слушать их заячий стон?
Потерявший любовь не спасётся писанием книг!
Только музыки звон, уходящий бессмысленный звон!
Только это продли – на глоток, на улыбку, на миг!
 

«Твоим долгим молчаньем…»

Посвящается Э…

 
Твоим долгим молчаньем осенняя роща полна,
В твоих серых глазах растворяются русские дали,
И балтийская в них набирается силы волна,
Словно Китеж встаёт, но уже – из молитвы и стали.
 
 
У иных берегов, среди южных созвездий и трав
Я искал эту песню, вникая в напевы чужие.
Столько жизней прожил! И в итоге, смертельно устав,
Воротился домой, чтоб отныне уже не фальшивить.
 
 
Только время право, только Тот, Кто превыше веков.
Что нам делать с тобой средь вселенской бестрепетной ночи?
У чужого костра не набрать для себя угольков.
Здравствуй, серая даль и молчания полные рощи!
 

«Курортный пошленький роман…»

Р. Смирновой

 
Курортный пошленький роман,
Потом – семь месяцев в столице.
А ей казалось – это длится:
Пески, и зной, и караван.
 
 
А ей казалось – пробил час,
В порту не налгала гадалка…
Он помаячил и погас.
И, в общем, никого не жалко.
 

«Вы знаете, – как одинок верблюд…»

 
Вы знаете, – как одинок верблюд!
В своём горбатом упоенье прозой
Он пересох, как топка паровоза;
Его по рёбрам раскалённым бьют!
Толпится рядом безобразный люд,
И пальцем норовят потрогать слёзы,
А он лежит – он умер безголосым.
Теперь пески в ноздрях его поют!
 

«Да, мне не нужно глаз твоих и мыслей!..»

Посвящается А.

 
Да, мне не нужно глаз твоих и мыслей!
Я не хочу следить за колдовской луной.
Я возвратился, я ещё не мылся,
Я пересыпан солью, я – иной!
 
 
Я возвратился, понимаешь?… Впрочем,
Не думай, что к тебе или к другой.
Я был в степи, я видел звёзды волчьи,
Я сквозь кустарник гладил их рукой.
 
 
Я пылью сыт! и всё ж она плотнее,
Честней и чище запоздалых слов —
Ведь наконец всё улеглось под нею
И сделалось привычным… даже – зло.
 

Моему отцу

 
Зачем тогда так глубоко и тонко
Алело солнце сквозь туман полей?!
Теперь весь век – обманутым ребёнком
Бежать за первой стаей журавлей.
 
 
…Река дымится, и плывёт, и грезит
О чем-то милом, давешнем, своём.
Дощатый мостик, и на самом срезе —
Мы не себя, а детство узнаём.
 
 
Какая тень! Как заросли пахучи!
Где злой мальчишка нудит пескарей,
Чтобы потом с полуразмытой кручи
Тягать тугих лобастых голавлей.
 
 
Как ты завидовал им, деревенским, цепким,
Серьёзным даже в резвости своей!
А сам пускал рассохшиеся щепки
И провожал их мыслью до морей.
 
 
Но, видимо, такой большой поклажи,
Такой мечты не вынесли суда:
Устали голуби, увязли в такелаже,
И не вернутся с письмами сюда.
 
 
И поздно, милые, – чай, жизнь уже успела
Нас отучить от писем и звонков;
И ждать вестей не в опереньи белом,
А чаще – с перебитым позвонком;
 
 
И полюбить навек в огне закатном
Свою судьбу и трепетную даль,
Усиленную эхом троекратным,
Но счастье обещавшую едва ль.
 

«Осень дышит мне в спину. Родился таков…»

Посвящается Виктору Смирнову

 
Осень дышит мне в спину. Родился таков.
Не друзей и не птиц – все укрылись от ветра.
И не их в том вина, что не стало деньков,
Тех весёлых деньков, нам отпущенных щедро.
 
 
Это просто любовь собирает цветы
И пускает венки в студенеющих водах.
Это просто ты вздрогнул у тихой черты,
За которой уже и бессмертье, и отдых.
 
 
Просто время пришло, дни такие пришли.
Вот и сын твой подрос, твоя юная вечность.
Всё теперь хорошо, поклонись до земли
Своей странной судьбе за её быстротечность.
 
 
Посиди над рекой, поглядись в молоко
Её утренних снов, в их дыханье парное.
Никогда ты не видел таких облаков
Над своей головой и своею страною!
 

«От луны – ускользающий свет…»

Посвящается А.

 
От луны – ускользающий свет,
По земле разбегаются тени.
Так легко – будто прошлого нет,
Будто не было бед и смятений.
И такая растрёпа – душа,
Вслед деревьям склоняясь над миром,
Ясно видит теперь каждый шаг,
Окружённая лунным эфиром.
Будто не было бед и хлопот,
Будто всё начинаем сначала,
Будто впрямь, как любимый свой плод,
Нас растила луна и качала.
 

«Под страшным, неподвижным солнцем юга…»

 
Под страшным, неподвижным солнцем юга,
Прикованным к пыли как будто цепью,
Где всё в достатке, чтоб любить друг друга
И наслаждаться морем или степью;
 
 
Где бугаи крепки и крутолобы,
Где память предков даже в черепице,
Где вызревает всё ты только пробуй
По праву чудака и очевидца, —
 
 
В который раз под этим жадным небом,
Прильнувшим к миру с неотступным зноем,
Ты ищешь счастье, а находишь небыль,
В которой сам же и за всё виновен.
 
 
И возвращаясь вновь к своим пенатам
К своей божничке и холодным зорям,
В который раз завидуешь пернатым,
Сроднившись с далью и простившись с морем.
 

Последние яблоки

О. М.

 
Зима беспощадна к своим недоношенным детям —
Весёлая гибель медовых осенних сердец,
Где яблоки в полночь – как мягкая поступь столетий,
Как сочные головы падают на торец…
 
 
«Мой милый – до моря, до самого синего моря!
Осталось немного погоды и водных путей.
И всё это скоро коростой покроется, корью,
До самого моря, куда не достанет метель.
 
 
Мой милый, послушай, ведь это уже и не снится —
Какая тревога нам путь выстилает в ночи?…»
Последние яблоки, как незнакомые лица,
Блуждают по саду – бескровные, злые, ничьи.
 
 
Последние яблоки воском и мёдом прогоркли,
Тяжёлые слёзы на них выступают к утру.
«Мой милый, а море…» – уже замирающий окрик
Сквозь долгие ночи и глупый, безрадостный труд.
 

«Так дохнуло далёкой зимой…»

Посвящается А. Кувакину

 
Так дохнуло далёкой зимой
На весёлое наше бесснежье,
Что не стало дороги прямой,
И кривую-то видим всё реже.
 
 
В этой тьме, что уснуть не даёт,
В этой вечности, вставшей за спины,
Слышны тёмные гулы болот
И осенние песни рябины.
 
 
Я всё больше теряюсь во мгле
Этих дней, вечеров, перепутий.
Я не помню уже, сколько лет
Этой долгой болезненной жути.
 
 
Я всё ждал, что товарищ придёт,
Что любимая встанет навстречу.
Но тридцатая осень и вот:
Я один в этот памятный вечер…
 
 
Всё, что будет, уже сочтено.
Знать об этом – душе не пребудет.
Просто время такое: темно…
И дороже от этого люди!
 

«Ты уже разучился молиться…»

 
Ты уже разучился молиться.
И душе твоей – впору пришлось.
Будто некая тонкая спица
Вдруг земную оставила ось.
Но, круженье её повторяя
И не зная иного пути,
До последнего самого края
Всё ещё не успела дойти!
 

Реактивный ангел

 
День прошёл обыденно и больно,
Как-то целомудренно и бледно…
Ангела взвели на колокольню,
Отслужили черти за полёт обедню
И сказали светлому, мол – трогай,
По над степью росами омытой,
И да будешь крепок верой в Бога;
Днесь к тебе с мольбой взывает мытарь,
Днесь и мы обедню отслужили:
Вот тебе земные царства, властвуй!
И… распались цепи сухожилий,
И – взлетел над изумлённой паствой,
И всё выше, над мольбой и матом,
Он летел, как на старинной фреске.
И лишь гнева Божия раскаты
Силуэт подчёркивали дерзкий.
…Но в какую ночь, во тьму какую
Отступили, погрузились земли?!
Так высоко звёзды лишь тоскуют
И предвечный холод их объемлет.
А ещё – так увядают розы,
Лепестки роняя в полусумрак.
Так по крику, уголовный розыск
Узнаёт, что подсудимый умер.
Так летел он над притихшей чернью,
Всуе именуемой «народ»,
Сквозь горячий, матовый, вечерний,
Догоравший в лёгких кислород.
 

Черноморская фотография 96 года

А.М.

 
Постепенно забываешь губы, которые целовал.
Оглушающий свист времени подготавливает к тишине —
Внезапной, той, что накроет будто в горах обвал
Или же сеть из трещин на жёлтой больничной стене.
 
 
В мире, где с каждым шагом сужается горизонт,
Где с каждой брошенной горстью – горестней соль земли,
Ты ищешь любви, а солнце садится за Гелеспонт.
Ты хочешь уплыть туда же, барахтаясь на мели.
 
 
Глупый, в твои неполных цезаревых двадцать три
Пора бы понять, что вечность превыше всех клеопатр.
И волны согласно ропщут: здесь нету её – смотри.
Мог бы и улыбнуться, чтобы не портить кадр.
 

«Это август, приятель…»

О. P.

 
Это август, приятель. Теперь и светает поздней,
И роса по утрам тяжелее блестит под ногами.
Знаешь, я заприметил, считай уже несколько дней,
Осень бродит в сенях и хлюпает сапогами.
 
 
А дождей ещё нет. Полнолунье. И холод такой,
Будто впрямь налегке осень вырвалась конной разведкой.
Воды стали прозрачней, и в мире – какой-то покой
С редким ветром к утру и с птичьей погудкою редкой…
 
 
Это всё потому, что неделю уже – без неё.
Не поверишь: так грустно, что впору садиться на поезд.
Правда, лучше с рыбалкой. И рыба под вечер снуёт.
Так что будем ловить, понапрасну с судьбою не спорясь.
 
 
…Как её проводил – и не помню, должно быть, молчал.
В этих вечных размолвках с девической глупостью в ссоре
Даже миг расставанья, когда и вокзал – как причал:
Только волны да мы, и ночь обступает, как море.
 
 
И в остатки тепла завернувшись, садится в вагон
Твоя поздняя нежность, твой маленький глупый найдёныш.
Что уж там за обиды – остался один перегон:
Дальше станция осень, и всё, и стоп-крана не дёрнешь.
 

Вечерний час

 
Закат скользит над соснами, над кромкой.
И сизый сумрак следует за ним.
Над родиной печальной и негромкой
Вечерний час – недвижим и храним.
 
 
Лишь плеск реки да жалобы кукушки
Ещё тревожат сумерки мои.
Но дальних сосен алые верхушки
Уж не томят предчувствием любви.
 
 
Какой то новой тишиною полный,
Я каждый день Тебя благодарю.
И всё сильней, таинственнее волны
К незримому несутся алтарю.
 
 
И в этот час, как будто в час последний,
Седое море настигает нас,
Чтобы судьбу мою с судьбой соседней
Соединить – хотя б на этот час.