Текст книги "Машина пространства"

– А вы, товарищ майор, как отнеслись к увиденному? – снова спросил Шадрин.

– Что касается увиденного, то я отнесся к нему с пониманием. Чего и вам всем желаю, – коротко пояснил Менещихин.

– Вы там про ангела смерти читали, товарищ майор. Мы, случайно, кони не двинем, прежде чем реальность эту… как ее… увидим в своем сердце? – спросил похожий на большого несуразного коня прапорщик Прокопенко. – Зачем вообще эти таблетки нужно принимать?

– Умереть за Родину, Прокопенко, чтобы ты знал, для солдата всегда считалось большой честью. Поэтому первую часть твоего вопроса я буду расценивать в качестве твоего первого рокового шага к военному трибуналу и великодушно ее проигнорирую. А вот на вторую часть я охотно отвечу. Есть видимый враг, а есть враг невидимый. Про технологию «стелс» все слышали? А теперь представьте, что мы имеем дело с чем-то неизмеримо более продвинутым и изощренным. Враг умеет маскироваться так, что его действительно нет в нашем физическом мире, но это не означает, что его не существует.

– Как черти, что ли? – ноющим голосом уточнил Прокопенко.

– Как черти, как трусливые чмошники, как пидоры гнойные, – подтвердил Менещихин, сжимая кулаки и в очередной раз распаляясь. – Нам ли, православным воинам света, бояться этой вшивой нечисти? – обратился он персонально к Джамбалоеву.

Джамбалоев отрицательно замотал головой, не сводя с майора темных, как омут, раскосых глаз.

Менещихин приказал всем сесть в круг и взяться за руки.

– Ракетница – дело хорошее. Но лучше понапрасну не рисковать. Есть небольшая вероятность навсегда потерять друг друга из виду, – пояснил он.

– А что будет, если кто-то потеряется, ну, там? – спросил сержант, который в вертолете наблюдал за тем, как Менещихин взасос целовался с фляжкой.

– Сложный и не до конца изученный вопрос. Лучше всего его малоизученную сложность иллюстрирует песня Владимира Семеновича Высоцкого о друге, не вернувшемся из боя. Помните? Там ведь, в самом конце, непонятно, кто вернулся, а кто не вернулся. Вот то-то и оно. Есть мнение, что тот, кто потеряется, может навсегда превратиться в воспоминание, а со временем и вовсе в светлую память. М-да, лучше об этом вообще не думать, – посоветовал Менещихин.

Кто-то разочарованно присвистнул. Шадрин почувствовал, как мелко затряслась рука сидевшего справа от него Прокопенко.

Майор, встав в центр круга, снял с головы фуражку. Сначала он держал ее на правом предплечье, будто нес вахту памяти или отдавал честь всем погибшим воинам прошлого. Но потом стал бить по ней неизвестно как оказавшейся в его руке колотушкой, похожей на ту, что приделывается к «бочке» ударной установки и приводится в движение педалью. Шадрин сквозь прикрытые ресницы увидел, что фуражка исправно служит чудно приплясывающему и поющему майору чем-то вроде шаманского бубна, из которого вырывались на редкость глубокие, гулкие звуки, далеко разносящиеся по лесу.

– Не дрейфь! – громко крикнул Менещихин и ударил колотушкой с размаху. Фуражка среагировала на этот удар необычно, зазвенев на этот раз как металлический гонг из передачи «Что? Где? Когда?».

После того как звенящее облако развеялось, майор начал извлекать из себя звуки, напоминающие сплав вологодских страданий с тувинским горловым пением. По обилию специфической речитативной фонетики Шадрин догадался, что, возможно, это какой-то древнеславянский магический рэп.

Шадрин неслышно вздохнул, когда понял, что с ним ничего не случилось, что он не сошел с ума, не умер и не потерял способности к нормальному восприятию действительности. Ему даже показалось, что, возможно, вчера он ничего не пил, так как его тело больше не утомляло накатывающими волнами тошноты и не отягощало сознание тупой головной болью.

Менещихин неспешно вышагивал в десяти метрах от него, шурша суковатой палкой в траве, будто грибник, выискивающий противопехотные мины. Бойцы, рассредоточившись в пределах видимости, с умеренной осторожностью двигались между деревьев, приглядываясь к обстановке. Со стороны это напоминало поиски поднятой по тревоге военной частью заблудившегося в лесу ребенка. Все было как прежде, только лучше. Шадрин почувствовал внутреннее облегчение, ему захотелось издать какой-нибудь неопределенный звук или громко хрустнуть веткой.

– Я и не знал, товарищ майор, что вы насчет рэпа такой продвинутый, – вспомнил Шадрин. – Хоть на баттл с Оксимироном ставь.

– Тише, не голоси так, не в лесу. Ты еще не слышал, как я пигмейские частушки исполняю, – со сдержанным довольством отозвался Менещихин. – Только для них самогон нужен, желательно первач. И полнолуние.

– Полнолуние?

– Да. Знаешь, как самогон по-английски будет?

– Нет, – улыбнулся Шадрин.

– Moonshine, – майор мечтательно потянул ноздрями воздух. – Романтика. Это потому, что средневековые бутлегеры гнали его по ночам, принимая во внимание фазу луны. Оттого он делался поистине волшебным напитком.

Шадрин ощутил себя молодым Платоном, беседующим на прогулке со своим учителем Сократом.

– Я думал… я думал, – Шадрин перешел почти на шепот, – что голая правда – это полная жесть. А она, вроде, ничего.

– Подожди еще, не зарекайся, – упредил Менещихин, взглянув на часы. – У тебя только всасывание началось, а пик концентрации в пране достигается через полтора часа.

Шадрин слышал о пране. Он знал, что это что-то вроде вездесущей невидимой энергии, разлитой в воздухе, и даже попытался ее почувствовать нервными окончаниями альвеол. Еще он попытался представить, на каком месте у него выскочит дополнительная пара глаз, которую приносит с собой ангел смерти, и решил, что им самое место на лбу.

– А все-таки, товарищ майор, из чего этот самый «Аваллон» делают?

– «Аваллон Z», – поправил Менещихин. – Из мощей святых отцов церкви.

Шадрин не понял, шутит майор или нет. Он еще хотел спросить, при каких обстоятельствах и сколько раз Менещихин видел голую правду, но не успел.

В отличие от Джамбалоева, пытавшегося за неимением анаши курить листья дикорастущего северного папоротника, Шадрин даже легких наркотиков никогда не употреблял, хотя еще на китайской границе возможностей было сколько угодно. Он думал, что, когда препарат подействует, иная реальность выскочит наподобие всплывающего окна или возникнет в виде вспыхнувшего 4D-изображения, как это происходит в кинозалах IMAX. Но все произошло иначе.

Его внезапно посетило ощущение, что вся Вселенная, включая его самого, неожиданно многократно увеличилась в размерах. Он успел сообразить, что если бы такая странная метаморфоза произошла в действительности, то он бы ее просто не заметил. Но этот эффект не имел никакого отношения к физическому миру с его геометрической оптикой, а был исключительно внутреннего, метафизического свойства. В сознании Шадрина выскочила строчка, которую он счел одновременно нелепой, и как нельзя лучше описывающей суть произошедшего: «Во Вселенной стало намного больше пространства».

Он почувствовал себя чем-то вроде полой надувной фигуры из программы «Культурная революция», наполняемой воздухом и совершающей свободные колышущиеся телодвижения. Но в отличие от надувной фигуры, которая языком тела должна была изображать мятущуюся в сомнениях душу культурного человека, Шадрина наполнял и пронизывал какой-то неземной, космический ветер, носящийся в пустоте его черепа и преодолевающий там с удивительной легкостью поистине межзвездные расстояния. (Так ему казалось.) В какой-то момент Шадрин подумал, что этим чудесным ветром он, возможно, будет рассеян на мириады атомов и от него останется только слабое люминесцентное свечение. Он догадался, что это и есть светлая память, точнее, не она сама, а ее бледный отсвет, связанный с его присутствием в физическом мире.

Голая правда состояла в том, что Шадрин несся в бескрайней пустоте с неопределенной скоростью, притом что само это движение не имело ни смысла, ни направления. Не имело смысла также спрашивать о его причинах, так как никакой другой альтернативы этому движению во Вселенной просто не существовало. Ему вдруг вспомнился первый закон Ньютона из школьного учебника физики, глубочайший смысл которого он постиг в одно мгновение: у тела, предоставленного самому себе, не было никаких других шансов, кроме как нестись куда-то сломя голову или оставаться в неподвижности, что, в сущности, оказывалось ровно тем же.

Но самое страшное открытие Шадрин сделал чуть позже. Он понял, что если о нем, летящем в пустоте, можно было хоть что-то сказать, хотя и очень приблизительно, то о нем, пытающемся сформулировать эти высказывания, сказать было решительно нечего. Голая правда оказалась той последней нечеловеческой истиной, за которой ничего уже невозможно было разглядеть, ровно потому, что за ней ничего не скрывалось.

Шадрин почувствовал себя не просто обманутым, а коварно и вероломно преданным. Он наверняка был бы смят и раздавлен своим прозрением, как «Понтиак» на кладбище старых авто, если бы не заметил летящего рядом Джамбалоева.

Сержант был в каком-то странном скафандре. На его коротко остриженной голове с торчащими ушами виднелась маска для подводного плавания с синей дыхательной трубкой. За спиной у Джамбалоева Шадрин заметил ранец с двумя направленными вниз реактивными соплами, из которых исходило завораживающее голубоватое свечение. Джамбалоев держал в руках боевое оружие, напоминающее лазерную пушку космодесантника из американских фантастических фильмов, а его лицо было серьезным и сосредоточенным, как у сварщика.

– Джамбалоев! Где майор? Где все? – радостно закричал Шадрин.

Сержант указал крагой куда-то вдаль, продолжая внимательно всматриваться в пустоту.

Шадрин увидел Менещихина и чуть не прослезился.

Майор исходил ослепительно белым архангельским сиянием и был похож на скандинавского бога Одина с полотен Константина Васильева, которые Шадрин видел на выставке в Казани. За спиной Менещихина вздымались невероятной белой чистоты эфемерные крылья, а в руках грозно сверкал длинный обоюдоострый меч.

– Товарищ майор! – только и смог вымолвить Шадрин.

Менещихин два раза ловко рубанул перед собой мечом крест-накрест и стал любовно оглядывать лезвие.

– Мы тут тоже не в дровах найденные, – метафизически пошутил он.

Шадрин заметил и других бойцов. Они висели в пустоте, как космические осы, готовые в любую секунду ринуться в бой. Среди них не было только прапорщика Прокопенко.

– А Прокопенко где? – поинтересовался Шадрин.

– Капсулу выплюнул, сволочь. Изрублю в куски, когда вернемся на базу! – пообещал майор, потрясая мечом в кулаке.

Шадрин только теперь заметил на его лезвии сиятельный лейбл «Русский мир».

– И куда теперь, товарищ майор?

Менещихин указал острием меча вниз. То, что увидел Шадрин, было похоже на фотографию навозной жижи с большим разрешением или на спутниковую карту какой-то труднопроходимой и безрадостной местности, размещенную на «Яндексе».

– Что это? – не понял Шадрин.

– Земля, – пояснил майор. – Как видишь, плоская, – нехотя добавил он.

Неудивительно, что ее так редко посещают ангелы, подумал Шадрин. У него внезапно возник вопрос о том, как теперь выглядит он сам. В пустоте не было никаких зеркал, а оглядеть себя при помощи иного, нефизического зрения не представлялось возможным.

– Смотри, только не падай, – предупредил Менещихин, поднося клинок к его лицу.

Из стереоскопической глубины, возникавшей за поверхностью булатной стали на него смотрел печальный рыцарь с худым, по-немецки вытянутым лицом. Он был закован в тяжелые кавалерийские доспехи, которые, казалось, состояли из элементов разобранных печей-буржуек и обломков старых водосточных труб. Над головой виднелся султан из темно-зеленых павлиньих перьев. Какой-то тевтонский «Мулен Руж», с отвращением подумал Шадрин.

– Не нравится? – догадался Менещихин.

Шадрин отрицательно замотал головой, и на его лицо, звякнув, упало железное забрало, подозрительно похожее на киберхоккейную вратарскую маску.

– Как-то несовременно, – пожаловался он.

– Ничего ты не понимаешь, товарищ старший лейтенант, – пожурил его майор. – В геральдической символике шлем означает скрытую мысль, а также веру и персонифицированную храбрость. Ладно, некогда сейчас модные тренды в историческом Military обсуждать. Полетели.

Менещихин взмахнул крыльями и, крикнув «Шагом марш!», стремглав ринулся вниз.

Шадрин какое-то время соображал, как ему лететь без крыльев. Но потом вспомнил, что в пустоте крылья несут не тело, а чисто символическую нагрузку и, в принципе, вовсе не нужны. Он решил просто нырнуть рыбкой точно так, как когда-то нырял в прохладную, пахнущую хлоркой воду со стартовой тумбы бассейна «Буревестник». Несмотря на доспехи, у него получилось очень даже неплохо. В полете Шадрин на всякий случай развел руки в стороны. Он думал о том, как это все выглядело со стороны и какую такую скрытую мысль означал его дурацкий шлем.

По мере приближения к земле он стал различать некоторые детали на ее поверхности. То, что Шадрин увидел, повергло его в изумление. Никаких бескрайних лесов с топкими болотами и утекающими на север сонными реками в открывшемся пейзаже не было. Их десантная группа стремилась в самый центр гигантской закручивающейся воронки, в центре которой находился огроменный бетонный параллелепипед, а по краям какие-то малопонятные индустриальные развалины. По мере того как развалины приближались к центру воронки, их начинало затягивать под днище бетонного монстра, где они, проваливаясь, исчезали. Шадрину показалось, что это похоже на необычный ураган, состоящий из останков взорвавшейся атомной станции. Правда, оставалось непонятным, почему в воронку не проваливался ее центральный энергоблок, обнесенный свинцово-бетонным «саркофагом». Единственным объяснением было то, что именно он ее и создавал, пожирая свои индустриальные окраины. Шадрину казалось, что этому вскоре должен прийти конец, пока он не догадался, что все, что пожиралось бетонным параллелепипедом, затем снова выплевывалось им и оказывалось на периферии воронки. Таким образом, вся она могла пожирать самое себя неопределенно долго.

– Что это, Объект? – мысленно спросил Шадрин, поравнявшись с Менещихиным.

– Нет. Это – ум, – так же мысленно ответил майор. – Люди по наивности изобретали вечный двигатель, не догадываясь, что он уже давно изобретен и, более того, время от времени занимается собственным изобретением, – Менещихин издал мысленный смешок.

Шадрину показалось странным, что ум был похож на необычную атомную станцию в окружении промзоны.

– Это атомная станция похожа на ум, – поправил его майор.

– А чей это ум? – спросил Шадрин.

– В принципе, чей угодно. Но в данном случае – индустриальной цивилизации.

Шадрин снова стал всматриваться в воронку, которая занимала уже почти все поле его зрения.

– Зачем мы туда летим? – спросил он, немного погодя.

– Пройдем через горнило индустриального ума и выйдем аккурат к чистому постиндустриальному безумию, к воротам четвертой технологической революции, – засмеялся Менещихин. – Знаешь, что это такое?

– Нет, – признался Шадрин.

– Это когда холодильник с телевизором будут обсуждать хозяина в его отсутствие.

– Прикольно, – решил Шадрин.

– В физическом мире она только начинается, но это все равно детский сад по сравнению с метафизическими технологиями. Ладно, сам все увидишь.

Менещихин обернулся через плечо.

– Орлы! Приготовиться к переходу на гиперсветовую скорость. – Он хитро подмигнул Шадрину, давая понять, что это тоже шутка.

Шадрин увидел, как Джамбалоев поддал газу в свои реактивные сопла и из них вырвался поток ярко-голубого пламени с примесью аляповатой конфорочной желтизны. Приближающийся поток серой умственной жижи затягивал под параллелепипед какую-то навязчивую мысль, похожую на промасленный ремонтный бокс автосервиса. Он понял, что вся эта неприглядная масса, напоминающая сель, и есть пресловутое «серое вещество», и почувствовал себя пассажиром реактивного самолета, падающего в эпицентр землетрясения. За миг до вхождения в разверзшийся зев воронки до него дошел глубокий смысл фразеологизма «не ударить в грязь лицом». Только как это сделать – он не знал.

Глава 5

Серый подошел и сунул кулак под нос Фиолетовому:

– Видел!

Фиолетовый не то кивнул, не то склонил голову еще ниже, так что теперь почти касался подбородком своей впалой груди с орденом «За заслуги перед Отечеством» второй степени.

– Без малого тридцать шесть кубических километров! Где? Куда они могли деться? Четыреста миллионов вагонов! Четыре миллиона составов! Я тебя спрашиваю, – прошипел Серый, багровея короткой бычьей шеей.

Он стал ходить по дорогому персидскому ковру, подаренному ему на шестидесятилетие Государственным музеем Востока. В центре юрты горел неугасимый чукотский огонь, дым от которого уходил вверх, теряясь в зарешеченном деревянном тундюке. Бородатые тонкогубые воины в папахах из бараньей шерсти, стоявшие за спиной Фиолетового, напряглись и вытянулись, слегка скашивая глаза, готовые в любую секунду броситься и растерзать его своими острыми зубами.

– Я пока не знаю, как это могло произойти. Дайте мне шанс во всем разобраться. Я все до кубометра верну Родине с процентами. Клянусь!

– Вернешь, еще как вернешь, куда ты денешься. Если не вернешь, я из тебя самого тридцать шесть килокубов вот этими руками выжму. – Серый потряс кулаками перед лицом Фиолетового, а потом с силой ударил его в живот, отчего тот согнулся пополам. – Уведите!

Фиолетового под руки выволокли из юрты. С его губ на ковер упало несколько кровавых капель, оставляя пунктирную дорожку из темных пятен.

Юрт-адъютант с аксельбантом послушал золоченую телефонную трубку и, прижав ее к плечу, дождался, пока Серый встретится с ним взглядом.

– Вакуумный поезд готов, можно стартовать, – доложил он.

– Добре. Какой прогноз с метеостанции?

Юрт-адъютант быстро глянул в свой небольшой блокнот.

– Ближайшие несколько дней будет пасмурно, без осадков, а в первой половине ноября планируется вьюга и метель.

– Ничего лучше придумать не могли? Дармоеды. Креативщики хреновы. – Серый помедлил, постучал костяшками пальцев по столу.

– Но зато потом вся вторая половина ноября будет сухой и знойной: плюс тридцать – плюс тридцать пять, – закончил доклад юрт-адъютант, убирая блокнот в нагрудный карман кителя.

– Ладно, хоть почки подлечим, – примирительно прокряхтел Серый. – Что с камнепадом?

– В Москве завтра умеренный метеоритный дождь до шести баллов. Специальных предупреждений от МЧС не поступало.

– Ладно, поехали.

Серый двинулся к выходу, двое охранников ловким привычным движением распахнули перед ним тяжелый войлочный полог. Остальные неслышно выскользнули вслед.

Юрт-адъютант, издали заметив на ковре пятна крови Фиолетового, крикнул: «Исмаил, Vanish!»

Летать вакуумным поездом Серый не любил. При разгоне все тело сдавливало перегрузкой и сильно закладывало уши. Но Бело-Сине-Красному нравилось, когда государственные люди пользовались этой модифицированной пневмопочтой. Знакомый политпсихолог доходчиво объяснил ему, что, во-первых, движение капсульных вагонов создавала дорогая сердцу Трехцветного пустота, ну, это и без него было понятно. Во-вторых, в таком способе перемещения легко усматривался жест добровольного самоуничижения. (Политпсихолог, избегая резкостей, назвал его «жестом добровольного смирения».) Несмотря на то, что весь документооборот давно перевели в цифровой вид, рифму «бумажка – какашка» все еще хорошо помнили. Кроме того, вакуумный поезд был для своих пассажиров актуальным напоминанием о том, как, в случае чего, можно легко вылететь в трубу. В пневматическом сухом звуке вакуумного выстрела было что-то от автоматического ватерклозета и от смачного плевка.

Ехать в Москву Серому не хотелось, с души воротило. Догадывался, что там обо всем уже знали. Несмотря на то, что он приходился Трехцветному другом детства, перспектива по собственному желанию тихо раствориться и стать Радугой теперь замаячила пред ним явственно, как никогда. За последние три года Радугой сделали четырех федеральных министров и шестерых губернаторов.

Он вспомнил, как однажды, еще в школе, в финальной схватке за Равелокс сломал Трехцветному нос. Равелокс позволял его обладателю целый месяц считаться школьным альфа-самцом. Трехцветный – тогда он был просто Белым – ходил тот месяц безмолвный и мрачный в специальной фиксирующей маске. Над ним посмеивались, и он тоже, дурак, украдкой посмеивался. Потом через много лет Трехцветный как-то дал понять, что о том случае прекрасно помнит. Эта особенная памятливость завелась в нем не сразу, а после долгих лет пребывания за Кремлевской стеной. Серый и раньше подозревал, что есть в Кремлевских палатах что-то такое, что заставляет их обитателей со временем ничего не забывать и все помнить, а порой вспоминать даже то, что казалось давно забытым.

Как только на объекте случилось ЧП, Серый решил попросить у Царицы Небесной заступничества и вспомоществования. Но когда подходил к церкви, дорогу к храму ему преградил юродивый. Завидев его, юродивый, словно огородное пугало, разбросал руки в стороны и возопил: «По души наши пришел, сатана?! Не все еще из нас высосал? Смотри, как отдадут тебя басурманину Эрдоганке, будешь денно и нощно газ по „Турецкому потоку“ качать. Не пущу!»

Несмотря на то, что Серый запретил трогать божьего человека, кто-то из его черкесов все-таки не отказал себе в удовольствии разбить ему лицо. Зверье ненасытное.

«А что, если он прав», – думал он, развалясь на кошме в аэросанях. Перспектива качать газ по «Турецкому потоку» была еще хуже радужной. Это означало бы опалу, иерархическую катастрофу, а если называть вещи своими именами – позорную чертовскую опущенность. Нет, со дна Черного моря на Боровицкий холм уже вовек не подняться, это он знал наверняка. Если бы на пару недель потеряться, исчезнуть из виду, пока все выяснится да образуется, а уж потом тогда можно и в столицу, пред светлые очи. Но об этом нечего было и мечтать. В Большом планировался торжественный вечер, посвященный юбилею стратегической отрасли. Он не мог не присутствовать.

Два мощных пропеллера за спиной своим мерным, монотонным жужжанием постепенно успокоили его растревоженную душу. Вокруг, сколько было видно до горизонта, расстилалась голая снежная равнина, которую, казалось, за всю жизнь ехать не переехать. Какой простор, сколько не обремененной ничем пустоты, сколько чистого новорожденного пространства, думал он, будучи застигнут тем известным путевым восхищением, которое Бердяев называл «ушибленностью ширью» и которое любила описывать русская литература. Ему даже захотелось затянуть во всю эту благодать что-нибудь ямщицкое, протяжное. Но из снега вдали уже начали вырастать похожие на марсианскую колонию нереальные строения вакуумной станции.

Прежде чем сесть в капсульный вагон, Серый еще немного постоял на платформе, подышал морозным воздухом возле аэродинамической трубы, поскрипел снегом. Хотел выпить коньяку, да раздумал. Полетел так. С коньяка можно было, не ровен час, сблевать.

Машина остановилась у западного подъезда. Серый взглянул в по-зимнему пасмурное октябрьское небо. Гоминид из ФСО, сосредоточенно обыскав его, знаком предложил войти в здание театра (шутка заключалась в том, что в охрану Трехцветного отбирали только тех, у кого в генетической карте присутствовал особый неандертальский ген ZX-51, начисто лишающий чувства юмора).

От обилия чадящих в позолоченных канделябрах свечей в Большом ему чуть не сделалось дурно. Приглашенная публика толпилась вокруг внутреннего фонтана, в котором Русалки-синхронистки исполняли свою произвольную программу с последнего чемпионата мира по водным видам спорта. В прямоугольном зеркале Серый заметил обтянутый тонким вечерним платьем роскошный зад главной великосветской балерины. «Интересно, ее тоже хмурые обыскивали?» Он представил, как с силой сжимает эти сдобные ягодицы. Балерина, заметив, что ему нравится ее великосветский зад, поприветствовала его туманной улыбкой из-за фужера с шампанским. (Про нее ходили слухи, что она гурия.) Серый автоматически растянул губы, слегка кивая в ответ. Но подходить не стал. Вместо этого прямиком направился в уборную.

Пять кубиков бодридизола не то чтобы сделали его счастливым, это было уже в принципе невозможно, но заставили примириться с действительностью. Ядовитые стеклянные пули ему доставляли прямиком из фармлаборатории Патриархии. Трехцветный всей этой церковной химии не одобрял, но смотрел на увлечение своих подчиненных по-христиански, сквозь пальцы, как на вынужденное чудачество.

Серый плеснул на пепельно-серое лицо с изумленно расширившимися зрачками несколько горстей холодной воды, потом тщательно утерся салфеткой. Из холла донесся приглушенный звук третьего звонка. В уборную заглянул эскорт-адъютант, давая понять, что пора.

По залу разносился запах кулис и дорогих текущих сук. Чтобы не чувствовать его, Серый принялся сосать оставшийся с вакуумного поезда мятно-анисовый леденец. Пока он шел через партер, за его спиной шептались. Пройдя к правительственному ряду, он троекратно облобызался с Патриархом, пожал твердокаменную руку министру обороны и тонкую, художническую – секретарю Совета Безопасности (тот был в парике).

Через минуту зал зашевелился. В партере показалась неброская плешь Трехцветного. Публика начала вставать со своих мест. В окружении пресс-секретаря и многочисленной охраны он шаркающей кавалерийской походкой проследовал на отведенное ему место в центре первого ряда. После этого реостат сразу же начал мягко гасить гигантскую Царь-Люстру.

Глубина сцены просияла лазоревой голубизной, подсвечиваемой снизу лучами восходящего солнца. Потом радостно, словно приоткрывая дверь в рай, зазвучали фанфары.

Серый услышал звонкий, чистый мальчишеский голос, мечту великовозрастных рублевских педерастов:

 
Широка Россия дорогая,
И куда бы ни поехал ты,
Не сыскать краев родного края
В целом океане Пустоты!
 

Эстафету подхватил неуемно-бойкий девичий голос, обещавший лет через восемь – десять своей хозяйке бурную во всех смыслах молодость:

 
Наши деды отдавали жизни,
И отцы стирали пот с лица,
Чтобы у тебя, моя Отчизна,
Не было начала и конца!
 

Зал в полном соответствии с замыслом режиссера пришел в умиление и поддержал пионеров подбадривающими аплодисментами.

После еще двух подобных катренов, славящих единение нации в общем деле стратегического производства, на сцену в сопровождении кордебалета высыпал Кубанский казачий хор. Серый подумал, что в корнях этой разудалой южнорусской вольницы скрывается что-то цыганское. Серый не очень вслушивался, но ему показалось, что казачий хор запел нечто разнузданное, народное, на грани приличия:

 
Моя сивая кобыла
Закусила удила
И большую Крокодилу
Темной ночкой родила.
 

Вечер вели две смешанные пары популярных телеведущих с федеральных каналов. Одну из тертых дам Серый довольно близко знал лично. Но теперь воспоминания о сладких греховных восторгах вызвали в нем только глухое раздражение. Мысли все время сбивались на другое.

Фиолетовый умыкнуть тридцать пять килокубов не мог. Серый знал, что потихоньку что-то неизбежно утекало, просачивалось, подворовывалось. Без этого в России никак. В прошлом году поймали мужика, который додумался набирать чистого пространства в легкие и выносить каждый раз через проходную. За раз у него получалось умыкнуть всего несколько литров, но, как говорится, курочка по зернышку клюет. Семья у мужика была большая – семь душ, а дополнительную жилплощадь ему все никак не давали. Мужика того засекли до смерти, чтоб другим неповадно было, но зато семью, вдову с пятью детьми, из малогабаритной двушки переселили сразу в пятикомнатный коттедж со всеми удобствами и подогревом пола.

Серый и сам нет-нет да и подумывал о схеме, подброшенной ему как-то на охоте командующим погранвойсками. Идея схемы была проста: списанные на утечку объемы предлагалось размещать узкой полоской вдоль дальневосточной границы, с тем чтобы потом сдавать их в аренду китайцам. Доходили слухи, что на наше стратегическое пространство давно облизывался зажатый в городской тесноте Вечного города Ватикан. По тайным дипломатическим каналам поступали предложения от Израиля. Сдавать в аренду китайцам – это еще куда ни шло, но продавать главное стратегическое сырье на сторону, да еще католикам или иудеям, – это явно тянуло на церковную анафему и статью за измену Родине. Трехцветный за такое не то что его, родную дочь, не задумываясь, колесовал бы. Пропало ведь, черт, все разом, как корова языком слизнула, недоумевал Серый.

От своих мрачных мыслей он отвлекся, только когда увидел Трехцветного, поднимающегося по ступенькам на сцену. Тот привычно прихрамывал на одну ногу. Немногие знали, что нога у него сохнет, несмотря на все старания врачей и массовые молитвенные бдения, устраиваемые монахами Чудова монастыря во главе с Архимандритом Тишкой Рыжим.

Трехцветный достал из внутреннего кармана пиджака стопку писчей бумаги и начал читать:

Ни для кого не секрет, что в современном мире Пространство является важнейшим стратегическим сырьем. От того, каким запасом чистого пространства обладает та или иная страна, напрямую зависит ее роль на мировой арене, ее актуальное могущество и эффективность.

В нужных метах Серый вместе со всеми автоматически соединял ладони.

…Производство пространства одновременно всегда являлось тем общим делом, которое на протяжении многих веков скрепляло воедино весь наш многонациональный народ…

…Гениальная формула метафизического производства, интуитивно угаданная нашими предками и отчетливо сформулированная в двадцатом веке товарищем Троцким, что пространство Родины создается из рабочего времени общественно полезного труда ее граждан, остается актуальной и поныне…

Когда Трехцветный увлекался, то становился похожим на тряпичную ручную куклу бибабо. Пытаясь четко и весомо артикулировать слова, он широко открывал рот, отчего все его лицо подвергалось каким-то комическим сокращениям и плохо предсказуемым мягким деформациям.

Неудивительно, что поддержание пространственного производства в эти суровые годы изоляции потребовало организации принудительных работ примерно для половины граждан нашей страны.

Трехцветный оторвался от бумажки, Серый понял, что он собирается отклониться от основного текста, для того чтобы сделать какую-то свободную ремарку. С годами он все охотней пускался в подобные отступления.

– Иногда нас упрекают в том, что мы полстраны посадили за колючую проволоку в так называемый ГУЛАГ, – стрельнув глазами куда-то вверх, изрек он.

Серый ощутил физическое напряжение, повисшее после этих слов в зале.