Текст книги "Машина пространства"

– Послушайте, пространственное производство нельзя остановить. Это надо понимать. Поэтому для поддержания ранее созданных объемов понадобились исправительные работы государственного масштаба! – Трехцветный сделал весомую паузу. – В те трудные годы требовалось уже не просто рабочее время, а время жизней целых поколений, проводимых в тяжком изнурительном труде. Вы что думаете, египетские фараоны или китайские императоры глупее нас были, когда посылали тысячи рабов на возведение тысячекилометровых стен или гигантских пирамид? – риторически обратился к залу Трехцветный. – Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что не только жизненное пространство целых империй, но и пространство смерти, так называемого «загробного мира» требует для своего поддержания тысяч и тысяч человекочасов рабочего времени. Как гласит известная шумерская поговорка, нанесенная на глиняную табличку, найденную в Вавилоне: не хочешь временно работать на этом свете, заставят вечно работать на том.

Трехцветный немного помялся, раздумывая, чем бы еще удивить публику.

– Вспомните миф о Сизифе. Сизиф пытался обмануть смерть, но после смерти сам был приговорен к бесконечному изнурительному труду. Сизифов труд только на первый взгляд кажется бессмысленным и беспощадным. При более внимательном рассмотрении в нем угадывается глубокий практический и назидательный смысл. Улавливаете суть?

В партере согласно закачали головами.

– Слава богу, сегодня, благодаря современным технологиям, нам удалось организовать пространственное производство таким образом, что никому от голода и непосильного труда умирать не приходится.

Серому показалось, что Трехцветный отыскал взглядом его, отчего еще сильнее вжался в кресло.

– Но если кому-то кажется, что Машина Пространства есть только у нас, то он глубоко заблуждается. Англосакская тоже, с тех пор как Ньютон подкрутил там пару нужных колесиков, работает будь здоров. До сих пор продуцирует расширение НАТО на восток. – Трехцветный отпустил в конце предложения едва заметное вакуумное «бля» и улыбнулся публике, давая понять, что он шутит и всем можно расслабиться.

Зал, почувствовав облегчение, отблагодарил его дружным хохотом.

– Существуют еще польский, турецкий портативные варианты, – продолжил юморить Трехцветный.

Серый вспомнил, как замглавы его администрации Изумрудно-Зеленый, курирующий работу с оппозицией, как-то хватанув вискаря в британском посольстве, рассказывал в качестве анекдота английскому послу, чем отличается принцип работы их Машины Пространства от нашей: «Есть такая русская поговорка: хорошо там, где нас нет. Вот мы и расширяемся, втайне надеясь однажды найти такое место, где нас вообще не будет. – Изумрудно-Зеленый сипло и цинично расхохотался собственной шутке. – Это и есть вечная русская тяга к трансцендентному, основанная на неприятии самих себя. А вам, нарциссическим нациям, дополнительное пространство нужно для узнавания нового и реализации воли к власти», – уверенно заключил он.

Когда Трехцветный закончил свою приветственную речь, на сцену Большого в золоченой колеснице в ослепительно-белом лебяжьем платье вывезли исполнительницу народных песен Пестимею Уткину. Колесницу по обе стороны сопровождали стройные колонны смуглых красавцев с голыми торсами и опахалами, похожих на нубийских рабов. В сопровождении многоярусного хора воспитанников детских домов, выстроившегося за ее спиной, она затянула свою главную нескончаемую песнь:

 
Ни серебра, ни злата нам не надо.
В тебе одной, страна моя, отрада…
Дари мне лучше, милый, не цветы,
А голубые дали Пустоты.
 

Припев состоял как бы из тщательно пропеваемых гласных русского алфавита:

ААААА… ОООО… УУУУУ… ЭЭЭЭЭ…

После Уткиной начались фокусы. Иллюзион и престидижитация являлись неотъемлемыми элементами любого правительственного концерта. Первое лицо любило смотреть на то, как что-то исчезало бесследно и возникало из ниоткуда вновь. (Знакомый политпсихолог объяснял это генетической тягой русской души к креационизму.)

В антракте Серый вышел в холл, пытаясь вести себя непринужденно. Запросто хлопнул по плечу дряхлого Председателя Конституционного суда. Потом бодрил себя разговорами в компании двух вице-премьеров. Но когда его тронул за локоть начальник охраны Трехцветного, все равно испуганно вздрогнул. Тот на ухо сообщил ему, что в начале второго отделения его ожидают в царской ложе.

«Началось!»

Серый в той же уборной добавил себе еще для верности пять кубиков бодридизола и поплелся по лестнице в бельэтаж.

После реконструкции царская ложа казалась гораздо просторней. Внешне в ней вроде бы ничего не изменилось – та же французская позолота на рамах венецианских зеркал, угрюмые темные портьеры, классический атлас и бархат дворцовых кресел, символизировавших высокий державный стиль. Но Серому почудилось, что она будто бы обрела какое-то дополнительное пространственное измерение, как бы некую дополнительную внутреннюю глубину, в которой он не сразу смог отыскать Трехцветного. Тот смотрел на него из театрального полумрака, поблескивая узко посаженными крысиными глазками.

– Заходи – не бойся, выходи – не плачь, – беззвучно засмеялся Трехцветный.

Он сидел в этой второй дополнительной глубине, словно в укромной нише за небольшим столом, уставленным напитками и фруктовыми вазами, и наслаждался произведенным эффектом маскировки.

Серый поздоровался и обреченно присел за стол.

– Чего такой смурной?

– Дел невпроворот. – Серый старался не встречаться с ним взглядом.

– Больше, чем у меня, что ли? – усмехнулся Трехцветный.

– По плечам и ноша, – примирительно развел руками Серый.

– Ладно. Не сиди сычом, угощайся.

Из-за портьеры тощей тенью выскользнул метрдотель. Он наполнил два бокала коричневой жидкостью из прямоугольной склянки и так же бесшумно исчез.

– За наше общее дело. За стратегическую отрасль, – произнес Трехцветный, картинно вздымая бокал.

– За Родину. Здравы будем.

Горло Серого в первую же секунду обожгло адским пламенем, по пищеводу пробежала горячая судорожная волна.

«Отравили!»

Он увидел, что Трехцветный, задержав свой бокал в руке, снова беззвучно смеялся, потешаясь над ним.

– Запей, запей, – тыча пальцем в стоящие на столе соки и воды, посоветовал он.

– Что это? – спросил Серый, когда смог отдышаться.

Он, как рыба, вытянутая из воды, часто хватал ртом воздух.

– Особый древесный спирт. Мне его с Суматры присылают. Девяносто восемь градусов, – объяснил Трехцветный.

– Убьешь ведь так ненароком, – пожаловался Серый.

Трехцветный отставил свой бокал нетронутым.

– Ненароком у нас только шарфами душат, да и то из милости, чтобы сильно не мучились, – весомо заметил он. – Ладно, рассказывай как дела.

– Да, намолачиваем, слава богу, как говорится. – Серый постарался пропустить ремарку про шарфы мимо ушей, у него еще оставалась призрачная надежда, что Трехцветного пока что за делами не проинформировали.

– И много намолачиваете? – ухмыльнулся Трехцветный.

– Все в соответствии с утвержденными тобой нормами, в прошлом квартале даже пятнадцатипроцентное перевыполнение было. Рассылаем в первую очередь по приоритетным направлениям, на Дальний Восток, на Кавказ…

– А в этом как?

– В этом по итогам уборочной страды будет видно, но, думаю, не подкачаем.

– Ну, считай, что пообещал, – медленно произнес Трехцветный. – А я-то тебя за язык не тянул, – со смехом добавил он, давая понять, что, как в детстве, поймал на слове.

Серый думал, что они с Трехцветным в ложе одни, но только теперь заметил скрывающееся в коварной темной глубине еще одно живое существо – маленькую ящерку-гимнастку, почти ребенка, куклу, неподвижно сидящую и невозмутимо взирающую на все происходящее на сцене. (Там два бородатых мужика, символизирующих работников стратегической отрасли, поочередно били молотами по символически пустующей наковальне, изображая намолот чистого пространства.)

– Она глухонемая, – поморщился Трехцветный, заметив его вопросительный взгляд.

Серому показалось, что при этих словах она чуть заметно улыбнулась и слегка кокетливо повернула голову в их сторону.

– Еще древесного спирту хочешь? – заерзав, спросил Трехцветный.

– Спасибо, благодарствую. Почки, знаешь, что-то барахлят, ноги отекают.

– Ладно, тогда иди.

Серый, не веря своему счастью, боком попятился к выходу.

– Стой. Тридцать пять с половиной килокубов – это же небольшой город, – как бы вслух рассудил Трехцветный. – Я хочу знать, что там произошло, – отчетливо выговорил он.

Из древесно-спиртового пламени внутренности Серого мгновенно бросило в мертвецкий формалиновый холод.

– Фиолетового пока не трогай, – продолжил монотонно раздавать указания Трехцветный из темноты. – Я тебе в помощь пришлю Кроваво-Красного. Разберитесь. Возможно, это не хищение, а историческая диверсия. Измена.

Серый отчетливо задрожал всем своим многоскладчатым телом от страха, от возмущения, от ярости, от всего того, что охватывало боярскую душу при произнесении этого простого и веского, как ядро Царь-пушки, русского слова.

– Измена?!

Серый несколько секунд смотрел Трехцветному прямо в лицо, выдерживая его прошивающий насквозь ледяной взгляд, потом закивал.

– Да. Да. Спасибо. Я разберусь… Мы обязательно во всем разберемся… Да, да.

Он хотел уже было поскорей выйти вон, но неожиданно для самого себя бросился на колени и, заходясь рыданиями, стал целовать Трехцветному руку.

Глава 6

Трава местами доходила до пояса. В ней сновали мелкие птицы и совершали затяжные прыжки крупные кузнечики с треугольными головами. Только никакой железнодорожной станции поблизости не было.

Пеликанов обернулся. До горизонта, сколько было видно, тянулась буйная кавалерийская степь с густыми зарослями душицы и горькой полыни, над которой висело дрожащее воздушное марево.

Он шел, прислушиваясь к вязкому шороху, производимому в траве его армейскими ботинками.

Пройдя с километр, Жора снял с себя морскую камуфляжную куртку и перекинул ее через руку. Порыв ветра окатил плечи и взмокшую спину приятной прохладой. Солнце припекало, но идти без рюкзака все равно было легко и приятно. Еще больше, чем избавление от ноши, его радовало отсутствие всякого беспокойства по поводу будущего. О том, что с ним будет дальше, думать не хотелось. Возможно, здесь, в этой траве под голубым небом с тихо плывущими облаками, вообще не существовало никакого «дальше». Он был согласен просто идти и идти так, чтобы потом, войдя вглубь пространства, тихо раствориться и исчезнуть между облаками и степью, между небом и травою, там, где растворялось и исчезало время. Против этого он не возражал.

В какой-то момент Пеликанов заметил вдалеке небольшую темную точку на горизонте, выделяющуюся на фоне волнующейся зелени. По мере того как его тень уменьшалась (можно было в самом деле подумать, что он постепенно исчезает), точка на горизонте росла, превращаясь в темную шевелящуюся фигурку.

Ему показалось, что это был человек, который двигался ему навстречу. Не успел он об этом подумать, как стал отчетливо его видеть, будто тот в одно мгновение преодолел расстояние в несколько километров.

Это был немолодой мужчина в кожаных штанах и ковбойской шляпе. Помимо штанов и шляпы на нем было надето что-то похожее на домотканое индейское пончо, состоявшее из двух шерстяных половичков, связанных по бокам тесемками. Он напоминал зажиточного фермера из позапрошлого столетия. Мужчина слегка улыбнулся Пеликанову, давая понять, что спешит к нему навстречу.

– Целая вечность как один день, – приблизившись, изрек он.

По его интонации Жора понял, что это не абстрактное философское умозаключение, к которому человек в пончо пришел после долгих размышлений, а необычное приветствие.

– И один день как целая вечность, – догадался Пеликанов.

Человек улыбнулся чуть шире.

– Я рад, что смог найти вас, – признался он.

– Меня? – не поверил Жора.

– Иначе я бы не оказался здесь. Я видел вас в своих снах. Духи сказали мне, что вы уже близко, но точное место встречи я должен был определить сам.

Человек в пончо имел вполне благообразное европеоидное лицо, лишенное намеков на мистическую тонкость или на болезненную склонность к сумасшествию. Его легко можно было принять за хозяина какой-нибудь придорожной таверны или помощника окружного судьи на Диком Западе. Было трудно поверить, что человек его склада мог общаться с нематериальными сущностями.

– Час вашего появления мне указал дух точного времени, – дополнительно пояснил он.

– И в котором часу это должно было произойти? – осторожно спросил Пеликанов.

– Ровно в полдень вечности, – ответил человек в пончо, промокая вспотевший затылок платком и указывая шляпой на солнце.

Жора взглянул вверх, потом себе под ноги и увидел, что его тень исчезла или даже испарилась под вертикально вонзающимися в землю солнечными лучами.

– Да, действительно полдень, – согласился он. – Но ведь искать встречи с кем-то, зная только время, – дело почти безнадежное. Как и где вам удалось меня найти?

На лице человека в пончо возникло легкое замешательство, как будто до него не совсем дошел смысл трудности, на которую ему указали.

– Ну да где угодно. Поэтому я и решил отыскать вас именно здесь, – с обезоруживающей, достойной восхищения простотой признался он.

– Как в том анекдоте, в котором ищут, где светлее, – усмехнулся Пеликанов.

– Простите?

– Я пытаюсь понять, могли ли вы ошибиться в своих расчетах.

– Да, конечно. Все могло закончиться иначе, – охотно подтвердил он. – Я мог не только не найти вас, но и сам окончательно заблудиться. Однако я верил, что не ошибся, и вот.

Пеликанову показалось, что мужчина в пончо смотрит на него с какой-то затаенной надеждой, будто чего-то ждет.

– Могу я узнать, на кой вам понадобился? – просто спросил Жора.

– Боюсь, что так ставить вопрос не совсем правильно, – человек в пончо отвел взгляд. – Встреча в Икс-Топониме не может происходить по желанию только одной из сторон. Думаю, из этого следует, что вы каким-то образом тоже заинтересованы в ней. В противном случае она бы просто не состоялась.

– Возможно, – не стал отрицать Пеликанов. – Мне просто интересно, кого вы ожидали здесь увидеть?

– Того, кто здесь окажется, то есть вас, – в характерной для себя парадоксальной манере объяснил человек в пончо. Но в его словах слышалась твердая уверенность. – Духи сказали, что через Икс-Топоним движется путник.

– Значит, это и есть Икс-Топоним. – Жора снова стал оглядывать бескрайнюю колышущуюся степь.

– Вне всякого сомнения. Икс-Топоним, ничейная земля в печени Носорога или пространство пути. По нему движется тот, кто идет навстречу себе.

– Идет навстречу себе, а встречает вас. – Жора смерил собеседника недоверчивым взглядом.

– Только в том случае, если мы оказываемся на его пути, – снова с несомненностью заверил тот.

– Кто это мы?

– Помощники. Однако у нас не так много времени. – Человек в пончо достал из кармана старинные часы на цепочке, с откидывающейся крышкой, какие лет сто пятьдесят тому назад считались признаком размеренности и достатка, – Полдень вечности довольно скоротечен, – озабоченно произнес он. – Нам нужно поторопиться.

– Я никуда не спешу, – пожал плечами Пеликанов, ожидая от него хоть каких-нибудь вразумительных объяснений.

– Я и не призываю вас никуда спешить. Но если вы хотите продолжить свой путь, то именно сейчас должны поторопиться. В противном случае вы останетесь в Икс-Топониме навсегда, – заверил он.

– Это плохо?

– Теперь, после нашей встречи, думаю, да. Вы станете чем-то вроде зациклившегося принтера, бесконечно распечатывающего одну и ту же фотографию.

– Интересная перспектива.

Было удивительно слышать, что человек в пончо знает о существовании принтеров. По виду он был ровесником паровозов.

– Хорошо. Что мне нужно делать? – согласился Жора.

– Держитесь за мое плечо. Крепче!

Раньше поводыри так водили слепцов, успел подумать Пеликанов. Едва он коснулся ладонью плеча помощника, они тут же начали двигаться. При этом не нужно было прикладывать никаких мускульных усилий и шевелить ногами. Жора нашел данный способ перемещения очень экономичным и удобным. Пространственные картины сменялись сами собой, как слайды в диапроекторе. Он догадался, что за один пространственный «прыжок» они достигали линии горизонта, а потом все повторяется вновь. Теперь было понятно, каким образом человек в пончо смог столь стремительно к нему приблизиться.

По площади, покрытой грубым тесаным булыжником, ходили пестрые куры, выискивая и выклевывая что-то в каменных расщелинах. В ее центре виднелась многоярусная чаша пересохшего фонтана, в тени которого валялись две остроухие собаки, мучающиеся жарою. Со старинных двухэтажных особняков с маленькими каменными балконами, теснившихся вокруг площади и казавшихся безлюдными, сыпалась розоватая известка. Жора заметил, как по противоположной стороне размашистой походкой прошествовал мужчина с длинной, рассеченной надвое седой бородой. Он был в грубых кирзовых сапогах и в кожаном металлургическом фартуке. Через минуту он скрылся в переулке.

– Что это?

– Вам лучше знать, – ответил человек в пончо. – Я всего лишь проводник. Ну или даже полупроводник. Мое дело провести вас туда, куда вы стремились сами.

Пеликанов заметил, что он тоже с некоторым любопытством присматривается к окружающей обстановке, будто впервые видит ее.

– Да, да, – процедил человек в пончо, – паршивый городишко. Хлебнете вы здесь. – Выйдя из задумчивости, он серьезно посмотрел на Жору. – Но тут уж ничего не поделаешь. Вы останетесь здесь до тех пор, пока не поймете.

– И что я должен понять? – забеспокоился Пеликанов.

– Именно это вы и должны будете понять в первую очередь, а уж потом – все остальное. Да, да, именно так, и никак иначе. А теперь прошу меня простить. Я выполнил свою работу и отчаливаю.

Он поднял со своей головы ковбойскую шляпу и, прежде чем Пеликанов успел среагировать, мгновенно оказался в сотне метров от него, там, где виднелось здание, похожее на захолустную уездную управу. Еще через мгновение человек в пончо и вовсе исчез из виду.

Жора остался на площади один. Ему показалось, он заметил мелькнувшее на балконе и исчезнувшее в дверном проеме белое платье. Ему даже почудилось, что он слышал легкий шорох и донесшийся до его ноздрей слабый запах сирени. Но запахи вряд ли могли распространяться с такой скоростью, поэтому он счел это фантазийной обонятельной галлюцинацией. Жора снова посмотрел на лежащих в тени фонтана собак. Одна из них нехотя вскинула голову. Он подошел и, присев на корточки, потрепал собаку за шею. Та коротко лизнула ему руку. Нужно было куда-то идти. Все равно куда. Пеликанов решил заглянуть в то здание, которое он назвал про себя «уездной управой».

Первый этаж, как змеями, полнился узкими душными коридорами. Они были застланы темно-зеленым линолеумом, прибитым к полу гвоздями через ленту из нержавейки. В коридорах то и дело встречались ступенчатые переходы, назначения которых Пеликанов не понимал. По стенам, на две трети выкрашенным дешевой синей краской, к сводчатому потолку тянулись высокие двустворчатые двери, примерно в два человеческих роста, за которыми угадывалось затхлое, застоявшееся молчание. Подойдя к одной из них, Пеликанов осторожно потянул за ручку.

Увидев его, мясистая голая баба, картинно сидевшая на гипсовой тумбе, взвизгнула и, прикрываясь простыней, бросилась за платяной шкаф. Выписывающий ее говяжьи формы тщедушный художник обернулся.

– Трешка есть, до зарплаты? – ничуть не смутившись, спросил он.

Пеликанов отрицательно замотал головой и похлопал себя по карманам. Художник, потеряв к нему всякий интерес, хотел уже отвернуться.

– Дружище, я приезжий. Где тут у вас администрация?

Художник опустил перемазанную масляной краской палитру с зияющей дыркой посередине. Его лицо стало растерянным.

– Так вы тот, кто… Рогнеда! Подь сюды! – требовательно крикнул он.

Женщина вновь показалась из-за шкафа. Она по-прежнему прикрывалась простыней, но теперь делала это как бы с сомнением, не так уверенно.

– Здрасьте… У нас обеденный перерыв… А Тихон, он мой муж, – стала оправдываться она. – Так что вы ничего такого не подумайте. Оно, может быть, для общего дела и не очень-то хорошо. Но только ведь все лучше, чем если бы он рисовал чужих баб. А? Или, еще хуже, незамужних девок.

– Я ничего такого и не думаю, – заверил ее Пеликанов.

– Правда? – с надеждой спросила женщина, сильнее сжимая в кулаке простынь.

– Ну конечно. И вообще я не вижу здесь ничего предосудительного или постыдного. Это ведь искусство.

Рогнеда с Тихоном многозначительно переглянулись.

– Она у нас учительница и по совместительству библиотекарша. Для библиотекарши еще ладно, а для учительницы это как-то… сами понимаете.

– А ее разве на картинах потом не узнают? – улыбнулся Жора.

– Чтобы не узнавали, я ее с разными лицами пишу, – признался Тихон.

Женщина с архетипической фигурой плодородной матери, единая во множестве лиц колхозная Венера – в этом есть что-то символическое, выходящее за рамки незатейливого художнического ухищрения, подумал Пеликанов. Взглянув на холст, он в самом деле увидел на месте женского лица хорошо вычерченный пустующий овал.

– Так где, говорите, администрация?

– На втором этаже, – опомнился Тихон.

– Проведи человека, – потребовала Рогнеда. – Мы вас уж сколько ждем. Я, честно говоря, думала, что вы старше, – она кокетливо заулыбалась Пеликанову.

– Оденься, – недовольно бросил ей Тихон. – Да, извините, что так вышло. – Он подтянул штаны за ремень и провел пятерней по волосам, демонстрируя полную готовность.

Пеликанов несколько секунд всматривался в его озабоченное лицо с виновато бегающими глазами и следами оспы. Такие глаза были свойственны людям, пьющим для собственного удовольствия.

– А где все? – поинтересовался Жора, когда снова оказался в коридоре.

– На полевых работах, – недобро усмехнулся Тихон.

– Все? – удивился Пеликанов.

– Почти. Кроме тех, у кого бронь, или хворых.

– А ты?

– Я творческая интеллигенция, – с достоинством ответил он. – У Рогнеды обеденный перерыв.

– Я помню.

«Что у них тут происходит?»

Проведя Жору по скрипучей лестнице с вьющимися мухами, он остановился перед массивной резной дверью и, слегка наклонившись, осторожно по-лакейски постучал. Справа от двери Пеликанов увидел черную стеклянную табличку с надписью: «ГУМБАРМИСТЕР».

– Дайте-ка, дайте я получше рассмотрю вас!

Невысокий человек с длинными седыми волосами и бакенбардами, в строгом черном сюртуке, выйдя из-за стола, заваленного ворохом раскрытых книг, держал Пеликанова за плечи и с врачебным интересом минуту разглядывал его. Жора успел заметить небольшое пятно на радужке его левого глаза.

– М-да. Верую, ибо абсурдно, – подвел он итог ознакомительному осмотру.

Гумбармистер предложил Пеликанову присесть. Потом сделал нетерпеливый жест Тихону, чтобы тот удалился. Художник, изобразив на лице покорное недовольство, вышел.

– Все это время мы верили, что Материк не оставит нас, своих блудных детей. – Седовласый господин стал прохаживаться, возбужденно потирая свои маленькие сухие кулачки, словно добывал из них какое-то холодное электричество. – Тысячи бессонных ночей, десятки тысяч часов неусыпных молитв, сотни тысяч посылаемых в эфир радиограмм. – Он воздел руки к небу. – Я всегда говорил им, что они не могут остаться неуслышанными! Я знаю, многие считали меня выжившим из ума стариком. Они думали, что мои расчеты неверны. Они смеялись над моими научными идеями и втайне презирали мою неистовость. Маловерные лентяи и трусы! Но что они скажут теперь, когда увидят вас? – Он проникновенно обратился к Пеликанову, переходя на драматический шепот.

Жора промолчал.

– Им нечего будет сказать. Они будут посрамлены. – Гумбармистер гордо выпрямился и, как подобает в таких случаях, одернул полы своего старомодного сюртука.

Пеликанов заметил блеснувшую в его глазах влагу.

– Теперь, слава Богу, все пойдет по-другому. Теперь с вашей помощью мы закончим начатое и установим утраченную связь с Большой Землей.

– Я был бы рад помочь вам, если, конечно, это в моих силах. Но боюсь, что не совсем понимаю сути проблемы, господин Гумбармистер. – Пеликанов старался выражаться максимально дипломатично, но все равно дал промашку.

– Товарищ Гумбармистер, – поправил его старик, посмотрев на Жору с легким маразматическим изумлением. – Я должен, должен был предположить, что за время нашего вынужденного отсутствия на Материке произошли большие перемены, – забормотал он, потирая ушибленный прозрением лоб. – Старый дурак… мы ведь ничего про вас не знаем! Хотите чаю? – внезапно предложил он.

Пеликанов счел невежливым отказываться. И вскоре сосредоточенно размачивал в граненом стакане с классическим кольчугинским подстаканником «Пальма» ванильный сухарь, с намертво впечатанными в него коричневыми изюминами.

– Если я правильно вас понял, Адольф Карлович, вы полагаете, что утратили связь с Материком, – напомнил он притихшему в задумчивости Гумбармистеру, позвякивающему в тишине чайной ложечкой.

– А как же иначе? В этом суть исторической трагедии нашего существования! – снова всполошился он.

Пеликанов попробовал зубами сухарь на прочность, раздумывая, чьей все-таки трагедией Гумбармистер считал все случившееся – их собственной или истории.

– Изначально наш город именовался Вавилонском-на-Северной-Двине…

– Как-как? – Жора чуть не поперхнулся.

– Вавилонск-на-Северной-Двине, – с достоинством повторил Гумбармистер. – Не слыхали?

– Кажется, слышал, – неопределенно подтвердил Пеликанов, не желая расстраивать старого и, кто знает, здорового ли человека.

– По преданию, он был основан во второй половине десятого века фаворитом княгини Ольги Родомыслом Темным, к тому времени за многочисленные измены уже впавшим в немилость и бежавшим на север. По некоторым данным, Родомысл был трансильванским цыганом. Возможно, это не является существенной деталью. Но кто знает, может быть, как раз данный факт определил всю нашу дальнейшую судьбу. В Средние века Вавилонск был процветающим городом, как говорится, полной чашей, вдвое больше Стокгольма и Копенгагена, вместе взятых. – Дальше Адольф Карлович заговорил как по написанному. – Тысячами караванных верблюдов стремились к нему купцы с юга, чтобы предложить местным жителям экзотические фрукты, ткани и специи. А назад они увозили мед, рыбу, пушнину и корабельный лес. Сотни торговых обозов Ганзейского союза ежедневно прибывали в Вавилонск с запада. А с севера к его причалам каждый день приставали десятки датских, английских, шведских и норманнских судов. В городе процветали ремесла, науки и искусства, печатались книги, открывались школы. Мужское население города было поголовно грамотным.

Жора сжал челюсти сильнее, и сухарь раскрошился на несколько обломков, один из которых, отскочив от его коленки, полетел под стол.

Пеликанов сконфуженно заглянул под скатерть.

– Но после падения Новгорода и поражения в Ливонской войне торговый поток постепенно иссяк, – не обращая внимания, продолжил Гумбармистер. – Вавилонск начал хиреть, превращаясь в тоскливое сонное захолустье. В девятнадцатом веке он имел статус уездного города с едва заметной промышленностью в виде спичечной фабрики и небольшого чугунолитейного завода купца Парамонова. Перед началом Мировой войны, верите ли, Вавилонск даже не значился на немецких штабных картах. С 1910 по 1914 год он был упомянут губернской прессой всего два раза. Первый раз – в связи с небывалым мышиным нашествием на город летом одиннадцатого года. Второй – по причине странного самоубийства юродивого, бросившегося с церковной колокольни, – Гумбармистер пошевелил губами. – Тоже, знаете ли, дурной знак.

– И что было потом?

– История нашего города на Материке прерывается 31-го января 1918 года по старому стилю. Вероятнее всего, топологическая катастрофа случилась в ночь, следующую за последним днем старого григорианского летоисчисления, то бишь с 31-го января на 1-е февраля, дату, которая к тому времени уже была отменена декретом Совнаркома и которую на Материке предписывалось считать четырнадцатым числом второго зимнего месяца.

– То есть вы хотите сказать?..

– Факты говорят сами за себя. Вавилонск по какой-то причине так и не перешел на новое календарное время-счисление.

Гумбармистер снова рассеянно помешал ложечкой нетронутый остывший чай.

– Все началось с того, что утром первого февраля с городом прервалась телеграфная и телефонная связь. Кроме того ни в этот, ни в несколько последующих дней в Вавилонск не доставлялась почта. Второго утром выясняется, что с городом полностью прервано железнодорожное сообщение. Да еще каким образом! Путевой обходчик Василий Антипов в полутора километрах от паровозного депо обнаружил исчезновение железнодорожного полотна. По его свидетельству, этому чрезвычайному происшествию предшествовала ночная оттепель, сопровождавшаяся сильно сгустившимся туманом. Шла война, и по городу стали распространяться слухи, что немцы взяли Петроград и повесили все большевистское правительство. Однако заметьте, наблюдаемые катастрофические феномены связывались местным населением главным образом не с якобы стремительным немецким наступлением, а с крайне неосмотрительным декретом Совнаркома от 24 января 1918 года по старому стилю, согласно которому из календарного времени бесследно пропали тринадцать февральских дней. – Гумбармистер полез в ящик стола и, достав оттуда небольшой старинный листок календаря, передал его Жоре. – Последний календарь старого Вавилонска, – пояснил он.

Жора взглянул на старый выцветший листок. На нем было написано:

«ТОРГОВЫЙ ДОМЪ

АЛЬФРЕДЪ КОХЪ И К°

ПЕТРОГРАДЪ, ГОРОХОВАЯ УЛИЦА № 2,

ТЕЛЕФОНЪ № 21–35».

Дальше шла перемазанная чернилами разноцветная календарная сетка, сопровождавшаяся внизу пояснением:

Числа красныя – праздники; числа, обведенные черною линiею, – посты; числа пустыя – упраздненные.

Пеликанов действительно увидел, пустые клетки первых двух недель февраля 1918 года, начинающегося сразу с четверга 14-го числа. Вероятно, Альфред Кох и Компания уже знали о готовящихся переменах, а стало быть, календарь успели отпечатать в последних числах января, после выхода декрета, и потом он еще успел проделать путь из Петрограда в Вавилонск-на-Северной-Двине до наступления следующего месяца. В голове у Жоры зазвучал ностальгически-тягучий баритон Шаляпина, донесшийся из смутного начала прошлого столетия, драматически вопрошающий: «О-о, где же вы, дни любви?»

– Да, шутить со временем нельзя, – рассудительно изрек он, возвращая Гумбармистеру лист календаря.

– Какие уж тут шутки, – вздохнул Адольф Карлович, убирая календарь обратно в стол. – В городе началась паника, сопровождающаяся мародерством и стихийными еврейскими погромами. Люди в массовом порядке пытались покинуть город. Но не тут-то было. Вскоре выяснилось, что это совершенно невозможно.