Текст книги "Серая ветка"

– Живешь здесь? – спросил я.

– Ну.

– Неплохой район.

Он неопределенно повел плечом.

Отколупнул небольшой кусок от котлеты, сунул в рот, опять трудоемко зашевелил челюстями. Отпил что-то мутно-коричневое из стеклянной кружки – наверное, компот. Видно было, что он опасался изобилием еды заглушить хмель. Посмотрел на бутылку. Я налил ему еще.

Он выпил легко, как воду, глубоко вздохнул и начал тереть ладонями глаза. Может быть, это была его первая гигиеническая процедура с утра, хотя время перевалило за полдень.

Потыкал вилкой в салат и вдруг сообщил:

– А район фуфловый. Я тут с детства живу – ничего хорошего. Но раньше было хуже.

– Видишь, что-то меняется.

– Фуфло, если и меняется, оно все равно фуфло. На пиво дашь? Пить чё-то захотелось.

Жидкость в кружке он за питье не признавал.

Что ж, не зря пиво назвали пивом, дал я ему денег на пиво. Они ушел и вернулся, на ходу прихлебывая светло-бурую жидкость.

Сел и продолжил беседу.

– Лично я, вот предложи мне хоть Кремль, не переселюсь. Хоть Арбат, хоть шмарбат. Там дышать нечем. А тут воздух. Я утром на балкон выхожу – у меня дерево прямо в рожу мне листочками шуршит. И соловей нах@яривает. Как в деревне.

– А говоришь – фуфло.

– Кто?

– Что. Район.

– Кто сказал?

– Ты.

– Мало ли. Ты прямо вот всегда доволен, что ли?

– Нет.

– И я нет. Местами. Могу и поругаться. Могу?

– Конечно.

– Могу. Местами. Но в целом я обожаю наш район. Ты зелени видел, сколько у нас?

– Да, зелень есть.

– Еще какая! Так что даже не думай, переезжай.

– Спасибо за совет.

Я говорил с ним и что-то ел, хочется сказать – не чувствуя вкуса, но вкус был такой, что не почувствовать его было невозможно. И мне именно нравилось то, что мясо жесткое и пересоленное, что от клочков брюссельской капусты отдавало чем-то затхлым, что в гречке был какой-то кисловатый привкус – наверное, соуса, которым гречку поливают, а соус этот готовят впрок на всю неделю.

Мне нравилось и чувство хмеля, которое в меня вползло, туповатое и мутное. Все было не то, что я привык есть и пить, хотя и не гурман, но я себя будто наказывал за что-то, непонятно, за что. Или привыкал к чему-то новому, хотя никакой в этом необходимости не было.

У меня еще у метро появился соблазн ошеломить этого заурядного алкоголика нежданным даром – как ошеломил когда-то колченогого попрошайку у магазина. Сейчас вытащу тысячную бумажку, положу и скажу: бери. На счастье. От чистого сердца. Вот будет восторг у мужика!

Меж тем Анатолий, выпив почти всю бутылку и залив ее пивом, не очень даже и опьянел, с явной скукой дожидался момента, когда можно будет уйти.

Достал из кармана пачку сигарет и огляделся.

– Нельзя курить. Я выйду?

Сейчас уйдет и не вернется. А зачем? – все выпито, на добавку рассчитывать вряд ли приходится. Да ему, возможно, не надо, он знает свою норму, живет на подсосе, как говорил сосед из моего детства, техник при котельной военного городка дядя Кеша, который никогда не был трезв, но и сильно пьяным его никто не видел. На подсосе живу! – хвастался он.

– Постой, – сказал я Анатолию. И достал бумажник. Открыл его. Там было несколько тысячных купюр и одна пятитысячная. Тысяч десять всего, обычная карманная сумма для человека среднего достатка. Я хотел вынуть тысячу, но подумал, что этой суммы мало для того, чтобы в меланхолической душе Анатолия что-то зашевелилось. А вот пятерка наверняка ошарашит.

И я положил на стол красную бумажку.

– Возьми.

– Не понял, – сказал он.

– У меня сегодня хороший день, – соврал я. – Хочется, чтобы и тебе было хорошо.

– А меньше нет? Я эту еще и не разменяю. Или скажут: украл. Или потеряю.

– Другие деньги тоже можешь потерять.

– Если меньше, не жалко. А эту – ну ее! – Анатолий посмотрел на пятитысячную купюру почти брезгливо.

– Ладно.

Я забрал пятерку и положил тысячу.

– Другое дело, – сказал Анатолий, огляделся, взял бумажку, аккуратно сложил и сунул в нагрудный карман. – Спасибо.

– На здоровье.

Он постоял еще немного, а потом, кашлянув, сказал:

– Ну, я пошел?

– До свидания.

– Главное, даже не думай, переезжай. У нас отлично. Я тебе говорю.

И, отблагодарив меня этим советом, он удалился, оставшись для меня загадочным и непостижимым, причем вряд ли я постиг бы его, даже если бы даже с ним год. Может, потому, что постигать там особо и нечего.

И вдруг мне стало как-то холодно и тревожно.

Приступ страха перед приступом боли.

У меня со студенческого времени язва желудка, залеченная, но не исчезнувшая. И мне известно, как это бывает: ты еще не догадываешься, что сейчас будет больно, а твой организм уже знает, он получил сигнал, бегут по сосудам и нервным нитям какие-то там тельца или нейроны панической толпой: ребята, поторопись, сейчас накроет! Вот это ты и чувствуешь необъяснимым страхом, а уж потом, часто почти сразу же, является боль.

Я замер, сжался, приготовился.

Но нет.

Немного тянуло в желудке, но это не то.

Этот приступ оказался не перед болью, а перед мыслью, незвано ввалившейся в голову, как друг Коля иногда вваливается ко мне в комнату без стука и без спроса, потому что ему невтерпеж рассказать об очередном приключении с очередной женщиной, он большой мастер по этой части. Коля приехал покорять Москву пять лет назад, имея среднее медицинское образование, опыт двух неудачных браков и желание срубить кучу денег. Ища удачу, поработал медбратом в хосписе, консультантом-продавцом в автосалоне, фельдшером-ветеринаром, танцовщиком в стрип-клубе, инструктором по плаванию при бассейне, массажистом. Последнее занятие оказалось самым верным и доходным, но его не оставляет мечта замутить какое-нибудь свое дело. Открыть массажный салон, фитнес-центр, сауну с бассейном. Но для этого нужны очень большие деньги, достать их сложно, один из самых верных способов – жениться на богатой девушке. Но Коля, как честный человек, для этого должен влюбиться, а пока не получается.

Кстати, вот о Коле я уже довольно много знаю – и о его планах, и о драматической связи с замужней женщиной, из-за которой мне иногда приходится по вечерам гулять дольше, чем хотелось бы. А о собственной жене, получается, не знаю ничего. То есть казалось, что знаю, но та Вера, которую я знал, не могла меня бросить, не могла влюбиться в кого-то так быстро и бесповоротно. Бросила и влюбилась какая-то другая Вера, которую я не знаю.

Может, потому, что мне никакого знания и не надо было? Люблю – и все, и достаточно. Не спрашивал о работе, мало говорили вообще о чем-то, кроме того, что касалось нашей ежедневной жизни, и мне хватало. Она

рядом – и больше ничего не нужно.

И с этим Анатолием вышло так же: одарил, видите ли, осчастливил и даже не попытался понять, как он дошел до такой жизни. На типичного бомжа ведь не похож – лицо не побито, запаха специфического не чувствовалось, к тому же, бомжи обычно ходят стаями, так удобней находить и делить добычу.

Я встал, не доев, хотя собирался выдержать эту пытку до конца, торопливо пошел на улицу. К метро. Может, он опять там?

И он был там, сидел на чахлом газоне под деревом, прикрыв глаза. Рядом стояла пластиковая бутыль с пивом.

– Привет, – сказал я ему.

И сел рядом.

Он открыл глаза, кивнул на пиво:

– Хочешь?

– Нет, спасибо. Слушай, ты не подумай, что я такой любопытный или там что-то. Мне просто интересно. Ты молодой мужик, тебе лет сорок, наверно.

– Тридцать восемь.

– А чего же ты, прости, что лезу… Как получилось, что ты, ну, понимаешь?

– Инвалид я, вот и получилось, – сказал он голосом, в котором не слышалось ни печали, ни сожаления, ни хвастовства, одна голая информация. – У меня легкого одного нет. И второе гниет.

– Лечился?

– А толку?

– У меня есть знакомые врачи, я мог бы…

– Спасибо.

– У тебя есть телефон? Дашь номер?

Он хлопнул себя по карману: да, телефон есть. Но номера не дал, спросил:

– А зачем?

– Созвонимся, я тебя покажу специалистам.

– Не надо.

– Почему?

– Слушай, ты меня достал, – сказал Анатолий с укоризной, как говорят добрые папаши расшалившимся детям. Взял бутыль, сделал несколько глотков, аккуратно поставил бутыль на землю. – Человек отдыхает, покоя дай человеку, а?

Посидев немного, подумав, что бы еще ему сказать, я решил ничего не говорить.

Попрощался, встал и ушел, не очень огорчившись, понимая, что на самом деле произошло что-то очень для меня важное, только пока непонятно, что. Что-то очень полезное сообщил мне этот мужик не какими-то словами, а всем самим собой. Тем, как спокойно, без ликования и даже без особой радости взял деньги, как несуетливо и не жадно выпивал, тем, как сидит под деревом на траве, зная, что умрет, и равнодушно с этим соглашается. Или не равнодушно, а – обреченно. Или – как в таких случаях говорят – философски? Ну да, так и говорят, философски. Имея в виду – относясь к себе как к постороннему. Отвлекаясь от себя. Философия ведь наука отвлеченная.

Пора домой, то есть к Коле.

«Отрадное»

Но в метро, когда проехал один перегон и услышал: «Станция «Отрадное!» – передумал и вышел из вагона.

Под потолком увидел панно с изображением людей в старинной военной форме.

Фото 25

На указателе значилось: «Северный бульвар», «ул. Декабристов», «ул. Пестеля».

Все ясно. Когда строили, решили создать тематический район. Как в Гольяново, где живет бабушка Веры, там сплошь урало-сибирские названия: улицы Чусовская, Байкальская, Алтайская, Амурская. Бабушка обитает на Уральской и очень довольна возможностью гулять в Лосиноостровском лесу. Правда, гуляет она там крайне редко: то сыро, то холодно, то ветрено, да темные личности вечно бродят. «Но воздух – великолепный, выйдешь на балкон, так и обдает кислородом!» – рассказывает она всем своим гостям. Меня специально вывела, когда я был у нее в первый раз, заставила глубоко дышать и спросила с лучезарной улыбкой: «Ну, как?» Я, заполнив легкие привычной московской выхлопной гарью, сдержал кашель и ответил: «Чудесно!»

Декабристы.

Пестель.

Еще был Бестужев.

Кто еще?

Не помню.

С отличием закончил школу и тут же все забыл, кроме того, что потом пригодилось.

Было восстание в 1825-м году. 14 декабря. Это помню. Покушались на царя. Промахнулись. Или убили. Не помню. Потом их согнали на площадь и расстреляли. Остальных кого повесили, кого сослали. В Сибирь. За ними поехали жены. Жены декабристов.

А вот и они, с обратной стороны.

Снимка нет, почему-то я жен не сфотографировал.

Случайно – или в этом какой-то смысл?

Скорее всего, никакого смысла.

Жены.

Не помню ни одной фамилии.

Нет, вспомнил: Зинаида Волконская. Жена, стало быть, Волконского. Чем отличился, что они с женой делали в Сибири?

Вдруг представилось: мы с Верой живем в крепком бревенчатом доме на берегу реки. Зима. Огонь в печи. Я охотник. Принес косулю. Нет, слишком кровожадно. Принес рыбу, выловленную в проруби. Дети рады.

А вокруг красота и тишина.

И нам никого не надо, кроме друг друга.

Тут я вспомнил про обязанности отца, замедлил шаги, нашел в телефонном интернете соответствующую страницу и начал рассказывать Мите:

– Станция эта, Митя, односводчатая и мелкого заложения, глубина всего девять метров. Перегородки украшены панно в стиле примитивизма, а я-то, тупой, думал, что просто плохо нарисовано.

– Хорошо!

– Тебе нравится?

– Да.

– Я рад. Значит, смотри, тут не только декабристы, тут еще панно «1812», а еще с деятелями науки, культуры и искусства. Достоевский, Толстой, ну, тебе это еще рано.

– Три медведя.

– Какие… А, ну да, я же тебе это читал, в самом деле, это Толстого сказка! Здорово! Культура – великая вещь, Митя, она объединяет поколения.

– А что они делают?

– Кто?

– Дяди.

– Они собрались, чтобы поговорить, что делать.

– Воевать?

– Ты догадливый. Да, вроде того. Теперь про район. Хорошее название. Тут был совхоз «Отрадное» с яблоневым садом. Его потом вырубили.

– А с кем?

– Что?

– Они с кем воевать собирались?

– Ну, вообще-то они до этого воевали с французами.

– Это кто?

– Жители страны Франции. Пора знать. Или не пора. Я, Митя, не помню, что надо знать в пять с лишним лет, а что не надо.

– Они тут были?

– Кто?

– Жители Франции?

– Ну да, они пришли, напали.

– А наши их победили?

– Да. Но вот что интересно, Митя, на самом деле это раньше было окрестностями села Владыкино.

– А где у них автоматы?

– У декабристов? Ну, они еще не воюют, только собираются. И автоматов тогда не было. Ружья.

– Ясно.

– Пойдем наверх, Митя, тебе ведь интересно, что там?

– Ну да.

– Посмотрим, насколько отрадное это «Отрадное».

«Отрадное» оказалось безотрадным напрочь, по крайней мере, с первого взгляда.

Фото 26

Но я все-таки спросил Митю:

– Нравится?

– Да.

Он часто отвечает взрослым не так, как думает, а так, как им будет приятно. Мне казалось, что это не очень хорошо, но я почитал статьи по этому вопросу и узнал: вполне нормально. Сейчас Митя по моему бодрому голосу решил, что я жду одобрительного ответа, вот и угодил папе, трудно, что ли?

Взгляду не за что было зацепиться, но, чтобы оправдать этот район перед Митей и научить его преодолевать плохие впечатления, я нашел и тут кое-что привлекательное.

– Смотри, Митя, вот этот дом – прямо около входа в метро. Можно сказать, над метро.

– Вот этот?

– Да, вот этот.

Фото 27

– Трясется?

– Вряд ли. Дело не в этом. Удобно – близко. А главное, ты представь: кто-то живет в этом доме, допустим, старушка, у которой взрослые дети работают. И ездят на метро. На работу и обратно. А внуки в школу. Или в институт. Тоже на метро. И она вечером сидит на лоджии, пьет чай и высматривает: где там мои родные?

Я заметил, что Митя слушает с любопытством, и вдохновился.

– Есть такая хорошая в жизни штука, Митя: чего-то ждать, что ты любишь. И знать, что дождешься. Вот ты, допустим, знаешь, что в одиннадцать тебе разрешат посмотреть смурфиков или паровозиков из Чаггингтона…

– Я их не смотрю.

– А что смотришь?

– Гарри Поттера.

– Уже?

– А что?

– Да нет, нормально. В общем, ты ждешь – пусть Гарри Поттера, ладно. Тебе хочется, у тебя нетерпение, так?

Митя кивнул.

– Вот! Тебе заранее радостно. И эта бабушка, она тоже знает, что в семь часов вечера дождется, только не смурфиков или Гарри Поттера, а настоящих живых людей, сына, дочь, внуков. И радуется, когда их видит. Разве это не здорово? Мы вот смотрим на дом, и нам кажется: в этом доме с тоски умрешь. А там, кроме бабушки, много еще чего интересного. В каждой квартире. Понимаешь?

Тут Митя на глазах вырастает, становится взрослым, он смотрит не на дом, а на мои фотографии, снятые четверть века назад, и посмеивается:

– Знаешь, пап, в чем ты был гениален? Ты умудрялся делать снимки, в которых абсолютно ничего нет. То есть гениально никакие. Ну, заваливал горизонт, перспектива косая, это ерунда, ты же тогдашним телефоном снимал, а какие там были камеры? Примитив. Но вот достичь такого эффекта, это надо уметь!

– Какого?

– Я же говорю: гениально мертвые.

– Прямо так уж и мертвые?

– Конечно. Посмотришь – жуть и тоска.

– Ошибаешься, Митя. Потом, когда мы с тобой, маленьким, их пересматривали, ты задал мне много вопросов. Видишь, сидит чернокожий молодой человек? Ты спросил о нем и впервые узнал, что такое расы и нации. Потом ты заметил надпись «ЛДПР», тоже спросил. И я объяснил, что такое партии. Конечно, упрощенно, но все-таки. С этого начинались твои знания о мире, Митя. С простых вещей.

– А что такое «ЛДПР», не помню?

– Такая была партия. Жириновский. Ты истории совсем не знаешь?

– Жириновский… Вроде того, псих какой-то?

– Он не был психом, Митя. Наша фирма выполняла кое-какие их заказы, я с ним, ты не поверишь, лично общался. Наедине и по делу – вполне разумный и деловитый человек, скучноватый, усталый. На публике менялся, да. Был неуравновешенным, но не психом. В своем роде уникальным – что-то вроде не выросшего вундеркинда. Мог выдать гениальную фразу, принять жесткое мужское решение, но при этом оставался ребенком – хвастался, задирался, ерепенился. И беспринципным был по-детски, то есть не то чтобы брал грех на душу, а просто не понимал греха. Имморализм, знаешь такое понятие? Тогда все наши правители были имморальны и все были до смешного пацанистые, если ты понимаешь, о чем я. Ну, и доерепенились, допацанились, довели страну до кризиса, это ты должен помнить. А еще, Митя, он был страшно одиноким и, может быть, всю жизнь спасался от одиночества с помощью эксцентрики. И очень любил себя, наверное, это была самая сильная любовь в его жизни – к себе, – объясняю я сыну подробно и по возможности объективно, как и полагается отцу, прожившему большую жизнь.

– Будто другие не любят, – усмехается Митя.

– Не с такой страстью, не с таким азартом! Он себя просто обожал. Ну, и, конечно, защищал себя, любимого, как умел.

– Ты мне это рассказывал?

– Сейчас рассказываю, всему свое время. Я к тому, что все это тут есть, на этих фотографиях, каждая дает повод для целого романа, если хочешь. Вон вывеска – «Вавилон». Это тебе не тема?

– Вывеска?

– Вавилон.

– Тема, да.

– Или – «Байконур», видишь? Эпоха! Космос!

– А почему ты не поселился здесь? Если такая работа для мозгов насчет Вавилона и Байконура?

– Ну, живешь не только этим.

Я хочу домой.

Это не выросший Митя сказал.

И не мой нынешний Митя.

Это я сказал себе в очередной раз.

Имея в виду, конечно, не тот дом, где Коля, а тот, который теперь не мой.

«Владыкино»

Все повторилось: я услышал «Владыкино» и выскочил, чуть не прихлопнутый дверьми. Ладно, так уж и быть, но на сегодня это последняя станция. Хватит. Я был уверен, что Владыкино мне не понравится. И вестибюль сразу же это подтвердил (фото 28). Ничего не рассказывая о станции Мите – да и что тут рассказывать? – я поднялся наверх.

Район будто ждал меня, чтобы подставиться самой скучной и унылой стороной. Ты приготовился меня не любить? Ну и плевать, не люби, будто говорил он безлюдными автомобилями и дальними типовыми домами (фото 29).

Другая сторона поддакивала: да, да, ничего интересного тут нет, даже не надейся (фото 30).

– А я и не надеюсь.

– Ну, и тем лучше. И вали вообще отсюда, тебя не звали!

– Когда захочу, тогда и свалю. Я просто – снимаю.

– Вы, люди, идиоты и козлы. Зачем снимать дома, которые не нравятся? Машины, которые нравятся еще меньше? Других людей, до которых дела нет? Зачем? Ведь все уже понял, чего тебе еще надо?

– Просто – фиксирую.

– Фиксирует он! На, подавись, фиксируй! Сам все покажу! Вот – нравится (фото 31)?

– Не очень.

– Да неужели? А небо голубенькое, а облачка беленькие, деревце зелененькое, асфальт серенький? Или ты серого цвета не любишь? А он не хуже других, если он тебе не нравится, это твоя проблема, а не его.

Фото 28

Фото 29

Фото 30

Фото 31

И люди, не забудь про людей! Вон мужчина идет с портфелем – по делу. Откуда ты знаешь, может, он представитель инспекции по делам несовершеннолетних и приехал сюда ради блага детей? А вон женщина или девушка, блондинка с ничего так себе фигурой, идет и кому-то звонит, может, она любимому человеку звонит?

– Я тоже о таких вещах думаю. И говорю.

– Ты никакого права думать и говорить об этом не можешь, ты тут никто и звать никак! Это я могу – по доброте душевной.

– Кто – ты?

– Неважно. А пара семейная тебе не нравится? Может, двадцать лет вместе живут и у них трое детей?

– А может, это и не пара.

– Конечно, тебе приятней думать, что у них что-то такое то самое. Что у тебя.

– Откуда ты знаешь, что у меня?

– Неважно. Ты снимай, снимай, любуйся! Что бы тебе поуродливей показать… На вот, опора электропередачи – нет в городе ничего уродливей этих опор, разве только реклама (фото 32).

– Да уж.

– Подтверждения не требуется! Велкам дальше, зайди за станцию, вдруг там что-то будет? Зайди, зайди! Что видим?

– Ничего особенного (фото 33).

– Вот именно. Ну и гуд бай тогда, спускайся под землю и езжай, куда хотел.

Я собирался так и сделать.

Обогнул строение станции и увидел вот это (фото 34).

После новостроечных громадин кирпичная пятиэтажка с трубой показалась милой, домашней, почти деревенской.

Я стоял и смотрел.

Тот, кто говорил и спорил со мной, тоже притих.

– Ну вот, – сказал я ему с приятельским упреком, – самого хорошего ты мне и не показал. Почему?

Ответа не было, но я и не ждал его, я уже шел к дому.

Надо же, какое хорошее местечко.

И метро близко.

И скверик какой-то рядом.

И двор – замечательный двор, ни одной машины (фото 35)!

Фото 32

Фото 33

Фото 34

Фото 35

Правда, это тыльная сторона дома, я зашел с другой, там были машины, виднелась сквозь деревья дорога, но все равно – уютно, тихо, хорошо.

Я пошел от дома мимо сквера по гравийной дорожке. Дом-то славный, местечко замечательное, а что там дальше?

– Это правильная дорожка, – говорил я Мите. – Асфальт выделяет всякую вредную гадость, а это природные камешки.

– Хрустят, – сказал Митя.

– И хрустят, – подтвердил я.

– На роликах не проедешь зато.

– На роликах можно в другом месте ездить.

– А на велосипеде и тут можно.

– Конечно.

– У роликов маленькие колеса, а у велосипеда большие, на нем можно.

– Вот именно.

– А на машинах тут нельзя.

– Точно. Никому в голову не придет здесь на машине ездить. Отличная дорожка (фото 36)!

Дорожка привела нас в сквер, где была детская площадка (фото 37).

Небольшая, без лишних фокусов и аттракционов, но это и здорово.

– Неплохо, да, Митя?

– Да.

За площадкой меж домами было тенистое местечко со свежевскопанной землей. Значит, заботятся люди, трудятся, а ребенок будет видеть этот труд, и это хорошо (фото 38).

За этим укромным уголком была еще одна пятиэтажка, а за ней очарование кончилось. В глаза уперлась эстакада и дорога вдоль нее, сворачивающая в тоннель (фото 39).

Мы с Митей повернулись и ушли. Не мимо деревьев и площадки, чтобы попусту не расстраиваться, а другой дорогой, и вышли опять к метро со стороны железобетонного строения, где гнездились аптека, три салона связи, магазины «Продукты от Палыча» и «Продукты здорового питания», а на втором «Оптика» и кафе «Шоколадница», висел также загадочный транспарант «FIXprice. Все по одной цене». О чем речь, что там по одной цене, мне было абсолютно неинтересно, Митя тоже не спрашивал. Да он и так уже все знает, а если чего не знает, то пока и не надо (фото 40).

Я чувствовал себя уставшим, вымотанным, будто весь день выполнял тяжелую работу.

Конечно, в своем доме лучше, но мне и в Колиной квартире будет хорошо – лишь бы лечь, вытянуть ноги и ни о чем не думать. Хорошо бы поспать. Некоторые люди спят в метро, у меня никогда не получалось. Может, никогда не выматывался так, как они? В тех же салонах связи эти мальчики и девочки по сменам работают, по двенадцать часов, ты пробовал когда-нибудь так? Да, подрабатывал, когда учился, на автомойках, разнорабочим, курьером, но это было временно, было молодо и весело. И сейчас можешь, когда увлечешься, работать сутками, и весь твой отдел, вся твоя команда тоже не спит, ест и пьет на ходу, аврал, мозговой штурм, срочная переделка заказа, но это тоже азартно и все-таки творческая работа, не монотонная. А поставь тебя за прилавок в аптеку, где обычно не бывает минуты без посетителей, не присядешь, в туалет отлучиться – и то проблема, и каждого выслушай, каждому объясни, да еще попытайся улыбнуться, после этого не только в метро, на ходу заснешь…

Фото 36

Фото 37

Фото 38

Фото 39

Фото 40

А был когда-то общий труд – крестьянский. Когда жизнь и работа – вместе. Неотделимо. Жизнь и есть работа, работа и есть жизнь. И тогда, наверно, женщинам было не до чужих мужиков, а мужику не так-то просто было захомутать чужую бабу, даже если возникнет охота.

Но согласился бы ты на такую жизнь, если бы наградой было воссоединение с Верой?

Молчишь. Лучше страдать в комфорте, да?

Нет. Воссоединение – еще не любовь.

Какая любовь? Жать, молоть, сеять, веять!