Текст книги "Место в Мозаике (сборник)"

11

Антон Белогорский завёлся; мертвецы и кутерьма, связанные с ними, разбудили в нём неожиданно сильную злобу. В самом деле – живым жрать нечего, экология никуда не годится, заводы стоят, а этим сволочам всё мало! Им бы только деньги сосать из беззащитного народа! Если бы покойники получали то, что им положено с точки зрения справедливости, по заслугам, то насколько краше, счастливее стала бы человеческая жизнь!

Вечером состоялось собрание под председательством Ферта, где подробно обсудили всё случившееся. Инструктор подтвердил слова Злоказова: раз начатое должно быть доведено до конца.

– Мы отрабатываем шаблон, – объяснил Ферт. – Конечно, можно плюнуть и пристроиться к любой другой похоронной процессии, какая подвернётся. Но нельзя забывать о главной задаче: изменить стереотипы, укоренившиеся в общественном сознании. Люди должны отказаться от институтов почитания мертвечины. Они должны сознавать, что с самых первых шагов, которые они сделают на этом гибельном пути, их будут неотступно преследовать наши контролёры. Начальный этап сей глобальной реформы неизбежно связан с насилием и террором – если уместно употребление слова «террор» применительно к покойникам. Мы заставим морги, церкви, крематории и кладбища считаться с нашим мнением. Постепенно, путём всё более явного запугивания, а где возможно – подкупа, мы дадим понять администрациям этих учреждений, что они имеют дело с реальной силой. Поэтому сегодняшний мертвец никак не может быть оставлен в покое. Он – рано или поздно – получит своё; слухи об этом событии начнут расползаться по городу. Затем последуют новые акции, и всё это в конечном счёте заставит считаться с нами и алчных попов, и отмороженных могильщиков.

По окончании этой речи Ферт выразил звену благодарность от лица руководства «УЖАСа», выписал премиальные, а пострадавшим – в том числе и Антону – велел ходить с красной нашивкой, знаком ранения при исполнении. Нашивка представляла собой узкую красную полоску в чёрную ёлочку, носить её полагалось на левом рукаве, над самой повязкой с эмблемой.

Наметили планы на завтрашний день; Ферт посоветовал заменить Щуся другим наблюдателем. Не исключено, что присутствующие на церемонии лица каким-то образом узнают о сегодняшней потасовке, увяжут появление Щуся с действиями четвёрки неизвестно откуда взявшихся молодых людей и… Короче говоря, на кремацию делегировали самого Коквина. Участники операции во всех подробностях описали звеньевому всех, кого запомнили, отдельно остановившись на прилипчивой завуалированной даме, не забыли и про агрессивный похоронный пролетариат. Коквин держался спокойно: его никто не видел, он не собирался лезть ни в какие разбирательства, и его единственной задачей было выяснить, куда отвезут урну с прахом. Фамилия умершего была известна, об этом позаботились ещё в больничном морге. Так что Коквину оставалось лишь придумать убедительную легенду, чтобы не опростоволоситься, как опростоволосились возле храма его несмышлёные солдаты.

На душе у Антона полегчало – повлияли и премия, и устная благодарность, и почётная ленточка на рукав. Домой он шёл чеканя шаг, бодро и с удовольствием видел, как прохожие уже не косятся на его форму, но опускают глаза и норовят посторониться. Да, теперь сомнениям места нет – он нашёл свой социум, он стал полноценным, уважаемым членом коллектива, носителем перспективной, научно и нравственно оправданной идеи. Теперь Белогорский понимал, что мундир и в самом деле дисциплинирует человека. Его былое презрение к людям в форме – явление инфантильное, ошибочное. Он представил свой дом и впервые подумал, что изменилось и жильё. Отныне в нём не было кавардака, исчезла паутина, опустела некогда доверху набитая кухонная раковина. Очистилась ванна: ещё совсем недавно Антон швырял в неё грязную одежду, а когда мылся под душем, ногой отпихивал груду в дальний угол, где вещи намокали, гнили и распространяли невозможный, убийственный запах.

Правда, вода продолжала разливаться то тут, то там, хотя по законам физики ей было взяться неоткуда. Правда, появился полтергейст – с каждым вечером стучало, шуршало и позвякивало всё сильнее; всё чаще обнаруживались на полу разные мелкие предметы вроде вилок и ножей; бесились часы, без спроса включались электроприборы, перегорали пробки. Но Антону полтергейст не мешал, и фигура за окном, полюбившая грязную дворовую скамейку, тоже не мешала несмотря на то, что Белогорский по-прежнему не мог заставить себя выйти за дверь, спуститься по лестнице и просто посмотреть, кто это такой сидит во дворе вечер за вечером, терпит и дождь, и стужу, да к тому же наделён талантом исчезнуть, когда сочтёт нужным, в мгновение ока.

* * *

…Урну решили подхоронить в семейную могилу на загородном кладбище.

Коквин блестяще справился с поручением: его ни в чём не заподозрили. После того как гроб бесшумно уехал под пол, символизируя отбытие куда и полагается, в преисподнюю, звеньевой поучаствовал в распитии чекушки в компании с престарелым однополчанином праха. Тот, хлебнув, всё и выложил, Коквину почти не пришлось его расспрашивать.

– Встретим у ворот, – предложил Недошивин. – Со словами про мёртвых, которые мертвецов хоронят. Если не поймут, то мёртвыми и станут, а другим будет наука.

Ферт рассердился.

– Никого не убивать! – воскликнул он крайне возмущённо. – В кого мы превратимся, если станем убийцами! Мы же – «УЖАС»! Мы – хранители жизни!

Недошивин, видя гнев начальника, испуганно хлопал глазами.

– Мы не будем отбивать урну, – подвёл черту Ферт. – Пусть закопают, пусть побрызгают водочкой – мы появимся потом, когда разойдутся пьянствовать. Между прочим, все эти поминочки – тоже, знаете… Сыпануть бы чего в бутылки. Ну, всему своё время, бог с ними. Придём вечером, к ночи поближе, сделаем всё, как положено, а утречком разошлём телеграммы с приглашением посетить могилку и извлечь уроки.

– Мы не знаем адресов и имён, – напомнил Белогорский.

– Знаем, – возразил Коквин. – Я настрелял штук шесть-семь телефонов, так что проблем не возникнет.

Ферт одобрительно хмыкнул:

– Воистину, не место красит человека, а наоборот. Ну, коли так, поощрим и звеньевого. Звено, надеюсь, со мной согласно?

Все зашумели, дружно выражая поддержку.

– Людей маловато, – сказал потом Коквин задумчиво. – Никогда не знаешь, как обернётся.

– Это верно, – кивнул Ферт. – Ну, этот вопрос решается просто. Припишу к вам звено Свищева. И, – Ферт запнулся, так и сяк оценивая родившуюся мысль, – я пойду с вами тоже. А то на руководящей работе есть риск оторваться от корней…

12

Спустя два дня Щусь ни свет ни заря приехал на кладбище и занял позицию. Точный час погребения урны известен не был, и он настроился на долгое ожидание. Одетый не по уставу, в пальто и шапку, Щусь запасся плоской бутылочкой с горячительным и спрятал её в накладной карман: морозы грянули нешуточные. Ему приходилось прятаться то за деревьями, то за мусорными кучами; уходить куда-то дальше Щусь не мог из боязни прозевать посетителей, а попроситься в сторожку не решался – начнутся разговоры за жизнь, что да как, всякие ненужные вопросы… К двум часам пополудни он совершенно закоченел, невзирая на выпитое. Щусь не был злым человеком, но сейчас из черт его лица исчезли малейшие признаки добродушия. Когда он, наконец, дождался, и чёрная стайка людей прошла сквозь печальные ворота, Щусь готов был погнаться за поднадзорными и навешать пинков. С трудом переставляя замерзшие, разболевшиеся ноги, он короткими перебежками следовал от дерева к дереву, пока родня не дошла до могилки, где на месте надгробья поселился аккуратный сугроб. Дальнейшее Щуся не интересовало; какое-то время он осторожно пятился задом, потом повернулся и пустился бежать, мечтая поскорее очутиться в электричке. В привокзальном ларьке купил пол-литра какой-то хмельной дряни и в тамбуре выпил в три глотка, не отрываясь.

В штаб-квартире его встретили деловито, с искренним сочувствием по поводу обморожений. Коквин мягко упрекнул разведчика в чрезмерном увлечении спиртным, что не приветствовалось здоровым «УЖАСом», но выговор был формальный, дружеский. Рядом с Коквиным сидел на стуле шарообразный Свищев, который был не очень доволен тем, что его, звеньевого, поставили под начало равного по званию. Однако, стоило начаться обсуждению предстоящей операции, Свищев втянулся в общую оживлённую дискуссию и забыл про обиду. Речь его была грубой, неграмотной, но предложения – дельными. Учитывать старались всё – температуру воздуха, освещённость, присутствие посторонних, подступы и пути отступления. Особое внимание уделили зданию администрации – так, оказывается, называлась отпугнувшая Щуся сторожка. Разгорелся спор, поскольку в ночное время суток там дежурили два или три «секьюрити», и Свищев с Недошивиным предполагали разделаться с ними жестоко, как и положено поступать с вражескими часовыми. Они особенно подчёркивали, что лица, переметнувшиеся на сторону нежити, исключаются из Книги Жизни и не должны пользоваться снисхождением «УЖАСа». В защиту стражей снова выступил Ферт, который был категорически против любых умерщвлений. Сошлись на том, что пятёрка наиболее развитых физически бойцов ворвётся в сторожку и обездвижит охранников, как сумеет – с единственным условием: не убивать. В пятёрку вошли Недошивин, Свищев, Злоказов, а также Саврасов и Тубеншляк, люди Свищева.

За два часа были решены все вопросы, и участники грядущей вылазки разошлись по домам – подкрепиться, выспаться и потеплее одеться. Пить строжайше запрещалось, замеченные в этом грехе подлежали немедленному выведению из операции. Их дальнейшая судьба не уточнялась, но всем было понятно, что игра не стоит свеч и физическая работа согреет их гораздо надёжнее.

Ближе к одиннадцати часам вечера тринадцать человек сошли на пустынный, вымороженный перрон. Светила полная луна, стояло безветрие, до кладбища было пять минут хода. Когда до ворот оставалось шагов пятьдесят, Ферт негромко отдал приказ рассредоточиться. Сам он, закутанный в шарф по очки, в глубоко нахлобученной шапке-ушанке, привалился к одинокому дереву и бросил взгляд на часы. Окна в сторожке были освещены, в одном из них виднелся работающий переносной телевизор. Пятёрка пошла; Свищев, опустив на лицо чёрную, в двух местах для глаз продырявленную шерсть шапчонки, с силой ударил ногой в дверь и первым ворвался внутрь.

– Лечь, уроды! Руки на затылок! – заорал звеньевой. Надо отметить, что четыре этих слова были им произнесены, против обыкновения, очень чётко, и вообще вся речь вышла складной, грамматически безукоризненной.

Схватка, вопреки ожиданиям нападавших, закончилась, практически не начавшись. Налёт боевого авангарда стал полной неожиданностью для двух средней трезвости парней, нарядившихся в синюю форму. Они почти не сопротивлялись, что сильно разочаровало противника. Свищев и Недошивин, связывая сторожей по рукам и ногам и затыкая им рты, помяли их несколько усерднее, чем требовалось, но апатия противника гасила всякий интерес к физическому воздействию. Для Тубеншляка, Злоказова и Саврасова работы не было; Саврасов неторопливо, вразвалочку вышел на крыльцо и махнул рукой. Ферт отделился от древесного ствола и поспешил, чуть пригибая голову, к воротам. За ним устремились остальные; через минуту молчаливый возбуждённый отряд быстро шёл по кладбищенской дорожке. Не хватало только Тубеншляка – его оставили в здании администрации караулить «секьюрити».

Ферт сделал знак Щусю, тот выскочил вперёд и возглавил процессию, указывая путь. Долго искать ему не пришлось; Щусь, проторчавший полдня на кладбище, мог теперь ориентироваться с закрытыми глазами. Свернули направо, потом ещё раз направо. Послышался громкий радостный шёпот проводника:

– Вот она, голубушка! Пришли, товарищ Ферт!

– Зажечь фонари! – скомандовал инструктор.

Замельтешили, вспыхнув, огни карманных фонарей. Немного пометавшись, они сосредоточились на обледенелой раковине, косо обрезанном камне памятника и бесполезной ограде. Было видно, что могилу только что навещали, поскольку снег был расчищен, а в раковине разложены тронутые первым тленом тюльпаны.

– Прошу слова, – Ферт ослабил петлю шарфа, высвобождая рот, протёр очки и выступил вперёд. Свищев и Коквин, хотя никто от них этого не требовал, построили своих людей. Луна улыбалась, думая о чём-то своём, поскрипывали прихваченные стужей деревья, бесшумно клубились облака выдыхаемого пара. – Ребята, – обратился Ферт к налётчикам, и те немало удивились такому панибратству: за вожаком такого не водилось. – Давайте по-простому, без вывертов. Вот вы – нормальные, крепкие мужики – разве не чувствуете, сколько здесь падали? Я так просто копчиком ощущаю, как тонны гнили тянут под землю мегаватты, гигаватты нашей энергии. Чего там книжные вампиры – вон их сколько! – Ферт обвёл погост рукой. Потом ткнул пальцем в направлении разгромленной сторожки: – Подумать жутко, что жизнь тех парней пропадает понапрасну, зря. Сколько бы они могли сделать полезного, доброго! А сколько денег тратится на эту помойку – с ума сойти! Денег мало, денег живым не хватает – но только попробуй, не выдели кладбищу: оно враз о себе заявит – размоет его дождём или ещё что-нибудь, и тогда отрава, которая хуже любого биологического оружия, хлынет в водоёмы, проникнет в наши дома и приведёт нас сюда же, где кончаются все пути. Сегодня мы делаем первый шаг на пути освобождения от пагубных суеверий и диких традиций. Успех придёт не сразу, и нам придётся ещё много, много раз повторить начатое, но капля камень точит. В сознании масс народится и окрепнет мысль, что лучше им будет держаться подальше от склепов и могильных крестов. Это, повторяю, произойдёт не скоро. Но настанет день, когда враг будет разбит, и нас, первопроходцев, вспомнят добрым словом, и наши потомки прольют слёзы благодарности. А значит – к бою! Товарищ Холомьев, обеспечьте музыкальное сопровождение – чтоб с огоньком работалось!

Холомьев извлёк из-под полушубка портативный магнитофон.

– Мороз крепковат, – заметил он озабоченно, нажал на клавишу, и из маленьких динамиков грянула родная «Весна».

Ферт подошёл к памятнику, размахнулся и ударил носком ботинка точно в чёрточку, пролегавшую между годом рождения и годом кончины. Камень не дрогнул; иного от него и не ждали. Вооружившись украденными в сторожке ломом и лопатами, цвет и гордость «УЖАСа» молча набросился на надгробье. Оно недолго продержалось, бессильное против железа и бешеного натиска громил.

– Урну не забудьте! – крикнул Коквин.

Антон подсунул лом глубоко под раковину, навалился; к нему поспешил на помощь Злоказов. В два счёта справившись с задачей, ударили в твёрдую землю остриями лопат. Копать было не так уж трудно, так как землю рыхлили не далее как днём. Вывернули урну; Щусь, ликуя, схватил её, поднял высоко и показал товарищам. Его окружили кольцом, завыли, закружились в хороводе.

– Не дожгли! – выговорил запыхавшийся Коквин, глядя на урну. – Ну что – исправим, спалим?

– Нет, – улыбнулся Ферт, – это неправильно. Надо, чтоб всё было видно. Спалим – и что останется? Рубите её в щепки! – приказал инструктор.

Вновь взметнулись лезвия лопат, раздался треск. Горстка тёмного порошка высыпалась на снег, Ферт кивнул Свищеву; тот спустил штаны и, кряхтя, пристроился над обломками. Саврасов встал сзади – в очередь, но Ферт посоветовал ему поберечь добро для других.

– Краску! – велел инструктор.

Ему подали большую жестянку с торчащей малярной кистью, Ферт лично пошуровал внутри, приблизился к поваленному памятнику и чёрной краской намалевал свастику.

– А почему не что-то другое? – спросил, как всегда, любознательный Антон. Его пытливый разум не любил неясностей.

– Потому что свастика – жупел, пугало для людей, – растолковал ему Ферт. – Страх перед ней – генетический, она уже сама по себе устрашает. Нам ведь наплевать, кем нас сочтут – главное, чтоб была достигнута цель. Когда враг будет уничтожен повсеместно, тогда мы откроем, что не имеем никакого отношения к идеологии свастики.

Общими стараниями могилу было не узнать. Отряд, окрылённый победой, не собирался останавливаться на достигнутом.

– Ломай дальше! – крикнул Недошивин, и его призыв был услышан, и даже командиры подчинились, приветствуя инициативу снизу.

Разбежавшись кто куда, взялись за новые памятники и кресты. Разбивали вдребезги фотографии, мочились и оправлялись на свежий, искрящийся в лунном свете снег. Рисовали свастики и шестиконечные звёзды, писали шестёрки числом по три, крушили ограды, рубили лопатами кусты. Разогревшись, поскидывали в кучу шубы и пальто, а Недошивин, имевший обыкновение купаться в прорубях, и вовсе разделся – прыгал голый от креста к кресту, нанося точные, разрушительные удары.

– Свеженькая! – послышался из-за кустов восхищённый визг Щуся. – Вчера схоронили!

Бросив всё, как есть, поспешили на его зов; Щусь нетерпеливо подпрыгивал, показывая на увешанный венками деревянный, на время установленный крест. Но табличку уже приладили, Ферт осветил её своим фонарём и присвистнул:

– Двадцать девять годков – всего-то!

Свищев облизнулся.

– Какие будут идеи? – спросил он голосом одновременно и сиплым, и звонким.

Коквин хихикнул и, не справляясь с переполнявшими его чувствами, забился в причудливом, собственного сочинения танце.

– Копаем? – осведомился Антон, который перестал понимать что-либо помимо действия, действия и ещё раз действия.

– Спрашиваешь! – воскликнул Щусь и первым вонзил штык лопаты в припорошенный песок.

Трудились долго; гроб вынимать не стали – просто отодрали и выбросили крышку. Покойницу выволокли за волосы, и Ферт склонился над ней, принюхиваясь.

– Как из морозилки, – похвалил он её. – Совсем не испортилась.

– Спряталась, сука, – уйти от нас думала, – молвил Злоказов, пожирая умершую глазами.

– Погодите, у неё брюлики! – крикнул кто-то из звена Свищева. – Руби пальцы!

Действительно – женщину похоронили, не снимая колец, и сотрудники «УЖАСа» не стали медлить с изъятием преступно упрятанных ценностей.

– А теперь, – сказал Ферт, трогая труп ботинком, – напомним ей о жизни, которую не задушишь, перед которой бессильны смерть и тление.

Одежду на покойнице разодрали в мелкие клочья; первым пристроился Недошивин со словами:

– Нравится, не нравится – спи, моя красавица!

Ферт, когда звеньевой насытился, вынул тесак, вонзил женщине в рёбра и начал кромсать ей грудь и живот.

– Правильно, начальник! – прохрипел Свищев. – Мы её и в печёнку поимеем, и в селезёнку!

– Потроха-то выдерни сначала, – предложил Холомьев. – Будем уходить, я на берёзу повешу, у входа.

Антон Белогорский, чувствуя, что пока ещё плохо себя зарекомендовал, сказал, что тоже пойдёт поищет чего посвежее, и Ферт одобрительно закивал, сверкая очками. Но отличиться не удалось – Антон не встретил ни одной свежей могилы и завидовал Щусю, которого теперь обязательно отметят или повысят. Он долго бродил среди снежных надгробий, потом вернулся, намереваясь принять участие в поучении усопшей, но опоздал – её уже некуда и не во что было поучать.

– Трупный яд по-научному – кадаверин, – сказал ему зачем-то Злоказов, утирая губы перчаткой.

Возле разорённой могилы творилось непонятно что: коллеги Белогорского рычали и дёргались, их движения постепенно теряли целенаправленность, сжатые кулаки рассекали пустое пространство, сапоги и ботинки бездумно пинали снежную пыль, перемешанную с костным крошевом. Партайгеноссен выдыхались, и Ферт, как более опытный, уловил это первым.

– Отбой, товарищи! – крикнул он, сложив руки рупором. – Глушите музыку, одевайтесь и продвигайтесь к выходу. Не забудьте захватить сувенир для нашего коллеги, который, увы, очень много потерял, сторожа тех бездельников, – Ферт имел в виду Тубешляка.

Свищев, подчиняясь, нагнулся, поднял что-то с земли и положил в карман.

Собирались обстоятельно, неторопливо; по мере готовности – уходили в сторону сторожки, обмениваясь на ходу замечаниями и делясь впечатлениями.

– Ты-то успел хоть что-нибудь? – спросил у Белогорского Ферт, поправляя шарф.

– А то нет, – ответил Антон бесшабашно. – Жаль, что холодно. Летом, наверно, будет поприятнее.

– Гораздо поприятнее, – подхватил Ферт, и они пошли бок о бок по направлению к станции – догонять основные силы, ушедшие далеко вперёд.

13

Дома творилось такое, что смутился даже Антон, привыкший ко всякого рода необычностям. Всё железное било его током, на обоях разрослись незнакомые грибы – жидкие, синюшного цвета; ванную и туалет безнадёжно залило. Подозрительно быстро тикали часы, шкаф оказался распахнутым настежь, и выброшенная одежда валялась на полу бесформенной грудой. В щели – дверные и оконные – струился пронырливый холод. Лампочка взорвалась, стоило щёлкнуть выключателем; что-то круглое, непонятное покатилось по полу и скрылось за кухонной плитой. Обстановка не радовала глаз, но и не пугала – скорее, нагоняла тоску и наполняла раздражением.

Вдруг Антон сообразил, что за субъект повадился во двор на скамейку. И в тот же момент он заметил, что беспричинный страх испарился, будто его и не было. Спокойно, без тени волнения подошёл Белогорский к окну, спокойно изучил безлюдный квадрат двора. Нет, не безлюдный – кто-то стоял в телефонной будке. Антона немного тревожило лишь одно – не банкир ли набирает номер. Но тут он вспомнил, что незнакомец появился в бесконечно далёкие времена, когда банкир был ещё жив.

Потом зазвонил телефон. Сняв трубку, Антон услышал печальный, приглушенный голос:

– Для чего ты нас гонишь, Антон? В чём мы перед тобой провинились?

Антон не отвечал и ждал, что скажут дальше. Дальше сказали:

– Ты же ничем не лучше нас. Ты такой же, как мы. Вот выйди на минутку, и увидишь.

Белогорский положил трубку, оделся и вышел на улицу. Человек, говоривший с ним по телефону, сидел в своей обычной позе на скамейке. Когда Антон приблизился, он убедился, что перед ним не банкир – в сидевшем было нечто от банкира, но было и от Польстера, и от кого-то ещё, а в целом получался совершенно незнакомый экземпляр.

Как только Антон остановился в двух от него шагах, человек встал.

* * *

Утром Антон опять пришёл на Пушкинскую улицу, к Ферту. Тот оглядел его с ног до головы, взял двумя руками запястье. Пульса Ферт не нашёл, и в тот же день поставил Белогорского звеньевым.