Текст книги "Обиженный полтергейст (сборник)"

«Я могу продолжить список. Вы, словно сорока, таскаете всё, что блестит, сшиваете, как попало…»

Гость прижал руки к груди:

«Могу поклясться всем, что имею… Возможно, случайность? Я читал буквально всё, что вы написали, я ваш верный, преданный поклонник. Если что-то и проскочило, то я ведь не нарочно. Вы же знаете – засядет в мозгу, забудется, а после всплывает уже как своё собственное».

Виктор Тренке молча смотрел на него. Шехерезад заметался по комнате, не зная, чем искупить свою вину.

«Почему я не мог вас обнаружить?» – спросил Виктор устало и безнадёжно.

К тому на мгновение вернулось утраченное самодовольство.

«Я ведь компьютерщик по специальности, – подмигнул Шехерезад. – Не дело моей души, но кое-что умею. Могу объяснить…»

«Не надо, – отозвался Тренке. – Вы можете это убрать?» – он указал на подштанники.

«Сегодня же вечером, – с жаром закивал Шехерезад. – Даю вам честное слово…»

«Идите», – сказал Виктор.

«Что?»

«Ступайте отсюда, и поскорее. Если считаете себя обиженным, я признаю, что погорячился и теперь сожалею».

Шехерезад всплеснул руками.

«Господин Тренке, какие обиды! Это я у вас должен валяться в ногах¦»

«Идите, – повторил Виктор. – Всё в порядке. Что вверху, то и внизу. Я выдохнул, вы вдохнули. И не только вы. Много кто вдохнул; ваш ответный выдох принял форму вирусных подштанников, а у других¦кто знает, как я отразился там, далеко-далеко? Нет, не про нашу человечью честь сталь и кожа».

Шехерезад недоумевающе хлопал глазами.

«Если можно, поконкретнее», – предложил он осторожно.

«Это не поможет, – вздохнул Виктор Тренке. – Отправляйтесь по своим делам, и дышите глубже».

© июль – август 1999

Джинн тонет

Старческие вопли о помощи раздавались давно, но со спасательной станции только сейчас засекли колеблемую морем чалму, под которой разъехалась борода. Заметили в мощный бинокль и поначалу приняли за медузу.

Между тем, джинн находился в отчаянном положении. Сосуд, покалеченный временем и водяным столбом, лопнул, и джинна вышвырнуло на поверхность после тысячелетнего заточения.

– Джинн тонет! Джинн тонет! – взялся вопить старик.

Чалма наводила на тревожные мысли о неизбежном терроре, который вскоре и состоялся.

Ибо пляжники плотным кольцом окружили станцию, слыша одно: «Джин-тоник!» Солнце палило, и от подобной услуги не отказался бы никто.

Их заблуждение усугубил вдруг уверовавший спасатель, который вытянул палец и начал кричать на всю Калифорнию: «Джинн тонет!»

Джинн, из последних сил привлекая к себе внимание, наколдовал-таки теракт: осыпал жаждущих, словно манной небесной, вожделенными банками, которые охлаждались в космических льдах. Банки падали, пробивая отдыхающие черепа и мешаясь с дождем из жаб. Уровень террористической опасности вознесся в инфракрасную сферу.

К джинну, который ухватился за буй, помчался катер.

Район немедленно оцепили, но джинн соскользнул с буя и утонул. Жабы таяли на глазах и щеках, гулко лопались ложные банки. Вокруг суетились специально обученные роботы в масках и с полным набором прививок от вирусов и прочих болезней.

Береговая охрана блокировала залив. Запоздалые вертолеты сбрасывали на буй десятки спасательных кругов и жилетов, а растерянный катер кружил вокруг, не находя себе дела. В ход пошли водолазы с аквалангистами, они подняли тело джинна и, отворачивая носы, отбуксировали его в карету «Скорой помощи».

Карета, конечно, принадлежала военному ведомству.

Какой-то сержант хотел положить спасателю на плечо руку, но передумал.

– Ты молодец, – сказал он просто. – «Джинн тонет» – так ты кричал?

– Так, – уныло подтвердил спасатель.

– Мы разработаем специальную инструкцию на случай подобных диверсий, – пообещал сержант. – Мы вооружим тебя ракетницей…

– Да у меня есть, – отмахнулся тот.

Ему было досадно и жалко джинна, которого он, спасатель, не сумел спасти. «Я некомпетентен, – шептал спасатель, направляясь к ближайшему бару. – Я неудачник».

– Возможно, в наших руках крупная шишка, – в один голос заметили береговые охранники.

…В специально разбитом госпитале патологоанатом – не без пугливого смешка – произнес:

– Я впервые вскрываю джинна.

– Ой-ли? Убери одну букву и успокойся. Все будет ОК.

Джинна – мокрого, доисторического, с ногтями, загибавшимися в кольца столетий – уложили на секционный стол, откинули бороду на лицо и вскрыли обычным продольным разрезом.

Изо рта джинна выпал клочок бумаги, совсем размокший, с обрывками слов на трех языках. Удалось разобрать только подпись: «пятнадцатилетний капитан Грант».

Из остального джинна хлынула вода, и резчик по мясу отскочил, боясь заразы. Когда вода вытекла, вышел пар, а за паром – дым.

– Да в нем пусто! – воскликнул доктор.

Разрез затянулся, и джинн, помолодевший ровно на десять тысяч лет, уселся и свесил ноги.

– Меня зовут Тони, я бармен, – сказал он весело и подмигнул онемевшему доктору. – Выше голову, старина! Мне пора, но мы с тобой непременно увидимся. И вот что я тебе скажу, приятель, скажу по-дружески, – джинн подался к хирургу, и тот отшатнулся вторично. – Никогда не спорь, старик.

Джинн, заворачиваясь в простыню и разыскивая глазами чалму, повторил:

– Ни за какие коврижки, ни за какие блага. Да не соблазнят тебя ни зелья, ни гурии, ни предательские благовония. И вот еще что: никогда и ни за что не лезь в бутылку.

© сентябрь 2004

Пусть будут узоры

1

Узоры преследовали его всю жизнь. Не больше, чем кого-нибудь другого – просто он обращал внимание. Есть такая штука: избирательное внимание, когда во всëм усматривается и отовсюду слышится лишь то, что въелось в память, сделалось второй натурой. Так, зачастую врач, ловя обрывки чужих разговоров, к своей досаде постоянно слышит про анализы, лекарства и здоровье вообще. Так пользователь ПК, одуревший от сетки, воспринимает фразы, в которых поминаются провайдеры, эксплореры и материнские платы.

На самом деле только самые первые – и никакие последующие – узоры были достойны припоминания – те, что на обоях в детской слагались в нехитрый рисунок. Обыкновенные цветочки со звëздочками, фон – так себе, что-то желтовато-бежевое, качество в целом – ниже среднего. Четырëхлетний Глеб лежал на диване, повернувшись на правый бок, и немигающими глазами смотрел на эти обои. Ему совершенно не хотелось спать, но мнение Глеба насчет тихого часа мало кого волновало. После обеда детям положен дневной сон.

Глеб слюнил палец и принимался сперва потихоньку, потом – все яростнее тереть дешëвую бумагу. Мокрое пятнышко постепенно превращалось в уродливое бельмо, покрытое мелкими катышами. Он и сам не мог сказать, чего хотел добиться – возможно, стремился протереть стенку насквозь и, понимая, что все равно не справится с такой непосильной задачей, желал проверить, насколько всë-таки его хватит. Глеб добирался до сырого холодного камня, осторожно скоблил его коротко остриженным ногтем и признавал свое поражение.

Почему-то его занятие буквально выводило взрослых из себя. Ему многое прощали, от него многое терпели, но мириться с надругательством над обоями не мог никто из домашних. Его бранили, наказывали, лишали то одного, то другого, а с наступлением тихого часа история повторялась вновь. Со временем Глеб начал думать, что в мире не существует проступка более тяжкого, чем изготовление из обоев мокрой промокашки. Родители, таким образом, вполне успешно справились с нелегкой задачей: понятие греха было усвоено, грех был конкретный и понятный, а потому вся дальнейшая жизнь омрачалась тенью этого непростительного деяния. Однажды пригласили Деда Мороза; Глеб укрылся за шкафом и не вышел оттуда, покуда церемония не закончилась. Дед Мороз со строгим лицом дежурного педиатра сыграл на гармошке, не без помощи Снегурочки спел про ëлку, поставил возле шкафа игрушечный грузовик и ушел на кухню принять заслуженное подношение. Новый Год, если разобраться, – праздник для взрослых, повод порадоваться, что очередные триста шестьдесят пять дней чернухи и мерзости остались позади. Детский праздник – день рождения, поскольку только дети могут радоваться своему появлению на свет.

«Чего ты испугался? – спросили у Глеба позднее, когда дверь за гостями захлопнулась. – Это же Дед Мороз! Честное слово – нам даже неудобно перед ним. Он, должно быть, обиделся».

«Вот и Дед Мороз обиделся», – безнадëжно подумал Глеб и пожал плечами. К грузовику он не притронулся. Годы спустя он признался, что тогда его охватил необоримый страх: что, если Дед Мороз спросит его про обои? В смысле – зачем он их рвал?

В общем, Дед Мороз, оказалось, явился к нему с Черного Полюса – так в подобных случаях выражаются дипломированные психологи.

2

…Диван был старый, тот самый; узор – другой. Света настенного светильника хватало, чтобы ясно видеть две фигуры, отражëнные в зеркале на потолке. Зеркало было обычное, овальное, не для потолков предназначенное, но Диана уперлась рогом, и Глеб испортил потолок – вполголоса ругаясь, он приколотил зеркало, куда велели, а извëстка, пока он трудился, сыпалась в глаза и собиралась мутной взвесью в капельках пота. Телесный узор, образованный Дианой и им самим, не радовал Глеба. Слава Богу, Диана лежала отвернувшись, и то ли думала о чëм-то (скорее всего, ни о чëм), то ли успела заснуть. Иначе ему пришлось бы поддерживать тошнотворный разговор, обсуждая изгибы и извивы. Глеб, расслабленный, лежал на спине, курил и в мыслях говорил себе, что прекрасному лучше всего оставаться на некотором расстоянии от созерцателя.

– Прикури мне сигаретку, – пробормотала неподвижная Диана.

Не спится, чтоб ей пусто было. Глеб тяжело вздохнул, потянулся за пачкой. Тут ни с того, ни с сего залаял Джим: видно, прошëл за окном подгулявший полуночник.

– Молчать! – прикрикнул на него Глеб с неподдельным раздражением. Одно к одному – и тебе любовь-морковь, и тебе пес дурной заливается, когда не просят. Щëлкнул зажигалкой, с отвращением вдохнул болгарский дымок.

– Что-то не так? – Диана задала вопрос с напускным равнодушием. Она приподнялась на локте, приняла сигарету и взглянула на Глеба, слегка нахмурив брови.

– Все путëм, – соврал Глеб. – Подожди, я сейчас. Он спрыгнул с дивана, набросил халат и вышел в прихожую, не успев еще решить, куда пойдëт – в сортир или на кухню за водой. Мелочь продолжала докучать: столкнулся с матерью, которой тоже приспичило выйти именно сейчас – не иначе, караулила за дверью, дожидалась.

– Опять еë притащил, – беззвучно зашипела мать, и Глеб выбрал сортир.

Внутри, сидя на стульчаке, он что было сил хватил себя кулаком по колену. Нельзя. Это великий грех – такое отношение к людям. А ты – сволочь. Нет в тебе любви – делай вид, что есть. Никто не виноват в твоем уродстве. Всë на свете наполнено, пропитано Богом, и если ты не в состоянии этого ощутить, то не мешай другим жить и радоваться жизни. А ты против этой жизни брызжешь желчью, и Небеса, настанет час, с тобой разберутся. Не умножай же зла, держи в себе свой перебродивший яд.

– Вконец рехнулся, – бубнила мать из-за стены. – Связался с шалавой. За что мне это, Господи, на старости лет?

Трудное дело – удерживать яд, Глеба захлестнула горячая волна, и он привстал. Каким-то чудом сдержался, сел обратно и вызвал из памяти образ почти сорокалетней давности. Спору нет, в те времена он совсем по-другому относился к родителям. Светлого было много, даже с избытком; раскаяние не заставило себя ждать. Всë же не так! Он же знает, что дела обстоят иначе, что они видятся ему в черном свете – в действительности все без исключения добры и прекрасны, и не желают ему ничего, кроме блага. Его проблема – слепота, причем слепота некогда зрячего человека – самая ужасная ее разновидность. Насколько проще жить слепому от рождения, не знающему света, не понимающему цветов. Ведь он понимает умом, что мать та же самая, что в годы детства; ему ли не знать, сколь редкой красотой прекрасна Диана, и уж коль скоро она не в силах говорить ни о чем, кроме секса, то это нормально, в конце концов! это естественное поведение здорового человека, лишëнного комплексов. Что он, если разобраться, может подобным разговорам противопоставить? Всë тот же бесконечный яд?

– Ты там заснул?

– Оставь меня в покое! – гаркнул Глеб и услышал, как мать зашаркала к себе. Ему захотелось напиться, но он не умел напиваться и делал это за всю свою жизнь не более двух-трëх раз. Ну, тогда помереть. Вот было бы классно. Испустив очередной тяжëлый вздох, Глеб встал, спустил воду и с обречëнным видом вышел. Он твëрдо решил осадить Диану, если ей вздумается потребовать от него повтора. Без обиняков, по-мужски – сказано же кем-то, что трус не тот, кто боится оплошать перед женщиной, а тот, кто не способен ей сказать: «Знаешь, милая, достаточно».

– Убери отсюда одеяло, защечных дел мастер, – сказала Диана. – И без него тепло.

Она лежала с широко раскрытыми глазами, устремляя взгляд в потолок и призывая стекло в свидетели.

3

Он заснул вслед за ней, и последней мыслью перед сном было предвкушение нового дня, тоскливое предчувствие дальнейшей жизни и дальнейших действий. Он больше всего на свете любил ночь, в особенности – время от двух до четырëх часов, когда, проснувшись по какой-нибудь сатанинской причине, смотришь на часы и с облегчением видишь, что до рассвета ещë далеко.

Во сне он долго разъезжал по смутно знакомым холмам, и разные места, в которых ему случилось побывать давным-давно, располагались рядом, тогда как в реальности их разделяли сотни и тысячи километров. Покуда он странствовал, ему не встретилась ни одна живая душа, ибо вряд ли возможно назвать живыми душами людские стада, одновременно и близкие, и далëкие, окружавшие его со всех сторон. Ни одно лицо не выделялось в пестрой толпе, и Глеб катил совершенно один, в одиноком полуигрушечном вагончике, под горку и с горки. Однако стоило ему сойти на какой-то лужайке, как появился человек: невысокого роста, с неопределëнным морщинистым личиком, в заношенном полушубке и сдвинутом набекрень картузе. Человек сидел на пеньке и покуривал трубку. Было в нем что-то от местечкового еврея.

– Подбери камень, – сказал юродивый.

Глеб не помнил, что ответил – вероятно, задал уточняющий вопрос. Во всяком случае, такое допущение казалось не хуже какого-либо другого, потому что незнакомец зачем-то произнëс: «А ничего», и в следующий момент Глебу стал сниться уже совсем другой сон, ничем не запомнившийся.

Пробуждение состоялось точно по часам: в голову Глеба с течением лет незаметно встроился таймер, и он просыпался за полминуты до звонка будильника. В этот день ему, однако, никуда не нужно было идти; Глеб, уверенный, что Диана, узнай она о таком обстоятельстве, и шага за порог не сделает, наврал ей ещë накануне. Лежа смирно, он дождался звонка и незамедлительно стал еë будить. Сонная Диана не сразу разобралась, в чëм дело, и Глеб, еле сдерживаясь, всячески торопил и подгонял. Наконец до неë дошло; Диана встала и начала приводить себя в порядок – кошмарно медленно. Глеб положил себе пальцы на запястье: пульс не частил, но бился напряженно, с несвойственной ему силой.

– Я тебе нравлюсь? – стоя в одних туфлях, Диана закусила губу и повернулась на каблуках.

– Да, – ответил Глеб, и ответ был честным.

– М-м-м… – Диана приблизилась и опустилась перед ним на корточки.

Он понял, что если не сможет с собой совладать, то день полетит к чертям свинячьим, и отпрянул.

– Клянусь, мне некогда, – вымолвил он умоляюще. – В следующий раз. Оденься, не дразни меня.

– Следующего! Раза! Может! И! Не! Быть! – пропела Диана, распрямилась и пустилась вприпрыжку по комнате, включив на бегу музыку. Глеб уныло следил за еë перемещениями, через силу выдавливая восхищенную улыбку. Животное желание быстро угасло, и он хотел одного – чтобы подруга поскорее убралась из квартиры ко всем чертям. Ему хотелось побыть в одиночестве, а с матерью и отцом он как-нибудь справится. Может быть, даже заставит их вывести погулять надоеду Джима, который был замечательным псом, но его замечательность Глеб в настоящий момент тоже понимал не сердцем, а умом.

– Бог с тобой, – внезапно решила Диана. Ей понадобились какие-то полминуты, чтобы одеться, еще три-четыре ушли на скоростной грим. Она подцепила сумочку и застыла на пороге, молча рассматривая Глеба. Он вскочил и с досадой отметил, что сделал это слишком резво; провести Диану было невозможно, и прощальный поцелуй не состоялся. Глеб отворил дверь, осторожно выглянул в коридор – никого. Нетерпеливо махнул Диане рукой: дескать, путь свободен. Та быстро вышла; Глеб отомкнул замки, снял цепочку. Лязгнуло железо, и Диана перешла на лестничную площадку. Ни слова не говоря, она стала спускаться по лестнице.

– Погоди, – позвал Глеб шëпотом, но она не обернулась. «Никуда не денется», – подумал Глеб, мгновенно оценив сложившуюся обстановку. Он вернулся в комнату, запрокинул голову – с потолка, подобно летучей мыши, смотрело на него печальное, утомленное лицо.

…Квартира ожила: снова послышалось шарканье матери, закашлялся отец. Из кухни донеслось позвякиванье кастрюль, зашумела вода. Кашель приблизился, дверь в комнату Глеба распахнулась. Нарисовался батя – в спортивных штанах и в майке. Голова его мелко тряслась, губы были плотно сжаты.

– Вот что, парень, – начал он без предисловий. – Ты это брось. Ты мать в могилу сведëшь.

– Мне тридцать восемь лет, папаня, – скучным голосом сообщил Глеб.

– Ты язык-то придержи, – повысил голос папаня, и было ясно, что ещë чуть-чуть – и он начнет бить и крушить всë подряд. Очки сползли на кончик носа, на лысом черепе удобно устроился солнечный зайчик, на короткое время прорвавшийся сквозь тучи за окном. – Знаешь, что мне про неë говорили?

Глеб закатил глаза. Он понял, что договориться не удастся, и Джима выводить ему. Вот и замечательно, этим и займëмся. Он начал искать поводок, стараясь не слышать отцовские разглагольствования. Тот прекрасно знал, что лупит горохом о стенку, но остановиться не мог и продолжал выполнять родительский долг, постепенно приближаясь к визгу.

– Мудрый ты, папуля, – улыбнулся Глеб. Одна беда: у тебя, сдается мне, стоял всего однажды в жизни – в тот недобрый час, когда ты делал меня. И что ты можешь знать?

Отец запнулся и притих. Глеб, продолжая улыбаться, прицепил Джима и вышел из квартиры. То, что будет твориться за спиной, его не тревожило. Джим, плохо разбиравшийся в тонкостях людских отношений, восторженно натянул поводок. Язык у него вывалился, дыхание участилось. Вся собачья судьба, казалось, зависела от того, насколько скоро он окажется возле дерева и задерет на него лапу.

«Хорошо бы, тебя не было, – подумал Глеб. Или нет: пусть ты будешь, но где-то в отдалении, в полном здравии и порядке. Чтоб я это знал. А сам бы сидел себе на скамеечке и ни о чëм не думал. И был бы абсолютно спокоен, как скала».

Он отстегнул поводок, и пëс мгновенно умчался куда-то за помойку. Это совпадало с желаниями Глеба; хозяин сел, как и мечтал, на скамейку, достал папиросы и спички. Сентябрьское утро, тëплое и пасмурное, лениво просыпалось, готовясь перелиться в день.

Глеба обожгло: едва он занëс спичку над коробком, как вкрадчивый ночной голос напомнил ему, что он должен поднять камень. Камень же валялся рядом, под ногами, размером с детский кулачок, ничем не примечательный. Первой мыслью Глеба было его наподдать, но Глеб сидел, и потому полноценный пинок исключался. Собственно говоря, почему бы и не поднять? Ещë одно бессмысленное действие, каких миллион. Он подался вперëд, протянул руку, и камень лëг в ладонь. Справа зазвякало стекло; Глеб повернул голову и увидел, что рядом, на скамеечку, присаживается похмельный пенëк из недавнего сна. Нелепое создание уселось, в ногах у него, внутри целлофанового мешка, раскатились пустые пивные бутылки.

– Вот ты и нашëл философский камень, – заметил мужичонка, глядя прямо перед собой. – Что ж, с почином. Поздравляю, если не будет возражений.

Глеб понимал, что отвечать незнакомцу – полнейшая глупость, но как-то всë оно вязалось друг с другом – сон, камень, скамейка, Джим.

– Чего вы плетëте? – спросил он грубо.

Бродяга надсадно закашлялся, харкнул навозной слюной.

– Козлы всякие, – сказал он про что-то свое миролюбиво. – Ведь сами орали и орут: искать, искать! И не ищут. Че угодно делают, только не это.

Глеб решил не отвечать. Минут на пять его хватит, а после он встанет и уйдет сам.

– Книжек понаписали, трактатов, – сетовал прилипала. Глебу показалось, что слово «трактат» не должно содержаться в словарном запасе собирателя стеклотары. Значит, собиратель сумасшедший, из падших гуманитариев. То, что говорил мужичонка далее, укрепило Глеба в этом предположении.

– В ретортах – сера и ртуть, на столах – чертежи с пентаграммами. Адам Кадмон, да Тетраграмматон, ети их душу. А то еще расплодились мастера копаться в подсознании – дескать, камень – это метафора, иносказание. Дескать, суть – в обнаружении краеугольного камня внутри себя, химический брак разноначал. Дело-то в другом! Все же просто, как помидор.

– Ну, довольно, – перебил его Глеб, вставая. – Видно, нечем психов кормить, вот тебя и выпустили.

– Обои были дрянь, – не отставал вольноотпущенный псих. – Я бы на твоем месте их не слюнями растирал, а просто содрал бы совсем – и вся любовь.

Огорошенный Глеб сел обратно, разжал кулак и тупо уставился на камень.

– Я что хочу сказать, – мужичонка состроил гримасу, которая должна была, по его разумению, отражать мудрость, обретенную в тяжких муках и долгих скитаниях. – Некоторые вещи надо понимать буквально, как сказано. Поставлена задача: искать, значит, надо выйти на дорогу и примитивно, без задвигов и загибов, искать – как грибы. Или как детишки ищут желуди. Или как иголку в стогу сена. Я имею в виду: встань и иди. Только слишком это по-простецки, без подковырок, многим не нравится. Горд человек, любит ходить путями нехожеными.

Философ тяжело вздохнул, пошарил под ногами, осторожно поднял мешок.

– Стойте, стойте, – Глеб снова перешел на «вы». – Как вы узнали про обои? Кто вы такой?

Тот поднес к губам палец и с пошлой, манерной значительностью покачал головой. Глеб почувствовал себя героем скверного романа.

– В таком случае мне ваш камень не нужен, – сообщил он неуверенно. – Откуда мне знать? Вы, вон, мысли читаете. Может, и камень какой заговоренный, заряженный…

Бродяга поднялся со скамейки, огляделся и вместо ответа указал на стройный тополь с листвой, утомленной стареющей, пыльной зеленью.

– Красиво, правда? – спросил он у Глеба. – Чудо, а не дерево. Картинка. Поразмысли-ка над ней чуток. Сказав эти слова, мужичок отвернулся, поправил картуз и медленно побрел в волшебный край торговых павильонов.

4

Опустив камень в карман куртки, Глеб стал звать пса: «Джим! Джим!» Сосредоточенный Джим вылетел из зарослей акации и галопом понесся не к Глебу, а совсем в другую сторону. Разогнав безмозглую голубиную стаю, он притормозил, вывалил язык и поглядел на хозяина в ожидании оценки своих действий.

– Я тебе! – Глеб сказал это негромко, будто и не Джиму вовсе, будто следовал дурацкому, бессмысленному ритуалу – так оно, впрочем, и было. Предоставив пса самому себе, он перенес свое внимание на тополь. Тополь был и вправду замечательный: высокий, в расцвете сил, готовый к продолжительному безоблачному существованию. А невдалеке от него наблюдался еще один – посолиднее, поверженный на землю недавней грозой. Глеб обернулся, посмотрел, прищурясь, на свои окна, затем – снова на тополь, прикидывая расстояние. Да, все сходится: совершенное творение являлось источником опасности. Гроза была нешуточная, случись еще одна такая – и чудо природы врежется верхушкой точно в кухонное окно. Очередное подтверждение мысли, что сколько бы не было прекрасно прекрасное, разумнее созерцать его издалека. Пламя костра завораживает, но слишком близко подходить не стоит, и так – везде, во всем. Неплохо бы выйти вообще в какое-нибудь иное измерение и любоваться делами Божественных рук с безопасной дистанции, отстраненно и безучастно. В конце концов, любому может надоесть обжигаться. Жизнь как таковая – соблазнительный негаснущий огонь, и жадные до острых ощущений мотыльки летят, летят на свет.

У подножия тополя кто-то вырыл маленькую ямку – может быть, собака зарывала кость, может быть – ребятня играла в пиратов-разбойников и сооружала тайник. Глеб внезапно понял, что ему отчаянно хочется вложить камень в это углубление. «Башню свезло», – подумал он по этому поводу, вынул камень из кармана и положил в ямку. «Очень мудрый поступок. Пусть он тут и останется, и выкинем из головы сумасбродные россказни многоученого бомжа». Глеб отступил на пару шагов, в последний раз окинул взглядом дерево и пошел разыскивать Джима. Ловля пса заняла не менее пяти минут; когда Джим был пристегнут, Глеб поволок его домой, а пес сопротивлялся, как мог: упирался лапами в землю, пропахивая в ней жалкие бороздки, кусал поводок, наскакивал на хозяина, но его протесты были напрасны: нечего, нечего! Уже поднявшись на крыльцо, Глеб не удержался и опять поглядел на опасно-прекрасный тополь: на месте дерева образовался узор.

Не спуская с него глаз, Глеб нагнулся, нащупал застежку и отстегнул Джима. Тот возликовал и мигом унесся обратно, к одному ему известным сокровищам. Глеб медленно выпрямился и осторожно пошел к тому, что увидел.

Тополь остался тополем, но сделался как бы нарисованным на бумаге: будто некий коровий язык, истершийся в присказках, начисто слизнул третье измерение. И только теперь стало ясно, насколько лишним было это добавочное измерение, до какой степени надежно скрывало оно чудесную сущность растения. Это было дерево в себе, увиденное и воспроизведенное гениальным живописцем. Так мастера иконописи отслеживают лик за ликом бесконечно многообразную явленность одного-единственного святого – каждый переносит на доску что-то свое, лишь ему одному в достаточной полноте открывшееся. Сутью тополя оказался узор, в точности повторявший переплетения ветвей, мешанину листвы и даже солнечные блики, невозможные в пасмурный день. Глеб попытался обойти вокруг дерева в надежде уловить малейшие признаки материальности, раскрыть оптический обман, но всякий раз ствол являлся ему плоским. Это было изображение в чистом виде, лишенное даже микроскопических утолщений, которые неизбежны при рисовании реальными, на веществах основанными красками. В кроне дерева, несмотря на легкий ветер, прекратилось всякое движение, и шелеста листьев не было слышно. Исчезла и тень, хотя прозрачным растительный узор не стал. Особенно странной предстала ямка с мирно лежащим в ней камнем: она, окруженная бесплотными корнями, ничуть не изменилась, сохраняя глубину и ширину. И было понятно, что в нынешнем состоянии тополь уже не представляет никакой угрозы кухонному окну. Глеб протянул руку, коснулся ствола: кора как кора, слегка шершавая на ощупь, в мелких бугорках и выступах. Проведя ладонью вверх, он наткнулся на совершенно обычные сучки, при рассмотрении выглядевшие неровными пятнами. Впрочем, он ошибался: при внимательном анализе ощущений обнаруживалась некая незримая преграда, тончайший слой чего-то постороннего, расположившийся между рукой и объектом. Короче говоря, дерево никуда не делось, оно осталось прежним, но только приобрело новое качество в отношении восприятия Глеба. Оно жило само по себе, он – сам по себе.

В этой картине присутствовало нечто сомнительное, и в то же время Глеб ощущал облегчение, совесть его пребывала непотревоженной: ведь тополю ничего не сделалось, он ни капельки не пострадал, а просто приобрел желательные Глебу свойства. Он нагнулся, вынул камень из ямки и принялся ждать – что-то будет дальше? Перемен, однако, не произошло, нарисованный тополь оставался нарисованным. Отныне им можно было спокойно любоваться, не чувствуя при этом никакой ответственности за предмет восхищения. Близкий объект уподобился далеким звездам, при виде которых сердце наполняется печальным восторгом и чье влияние на земного наблюдателя практически не ощутимо, хотя и существует, если верить утверждениям некоторых ученых мужей.

Глеба охватило ликование, он подбросил камень на ладони, и тут же его пронзила мысль: что, если камень окажет на него такое же воздействие? Он, сколько мог, осмотрел себя с головы до пят, похлопал по плечам, бокам, бедрам – похоже, все на месте. Наверно, решил Глеб, обладатель камня не подвержен метаморфозам, имея в то же время власть преобразовывать мир – одновременно великолепный и опасный – в совершенное произведение искусства, в магический неподвижный узор, несущий радость в чистом виде, без примеси страха, без тени сожалений по поводу его несовершенства. Недолго думая, он быстрыми шагами приблизился к следующему дереву, на сей раз разлапистой лиственнице, положил камень в основании ствола и замер в ожидании. Он полагал, что изменения наступят постепенно, но они произошли в мгновение ока, всего лишь десяток-другой секунд спустя. Глеб принялся самозабвенно кружить по скверу, помещая находку то в одно, то в другое место, и все деревья по пути его следования застывали миражами, попутно раскрывая свою внутреннюю, до сих пор недоступную восприятию прелесть. На десятом или одиннадцатом дереве Глеб остановился, как вкопанный: он напрочь позабыл, что помимо него вокруг могут находиться и другие люди – неизвестно, как отнесутся посторонние к его необычному занятию. Очень скоро выяснилось, что никак: редкие прохожие равнодушно проходили мимо, не замечая вокруг себя ничего удивительного.

«Как странно, – подумал Глеб. – Одно из двух: либо они окончательно разучились воспринимать что-либо, кроме самих себя, либо все происходит лишь в моем воображении. В последнем случае получается, что меня одолевают иллюзии, и никакой остановки нет. Тополь рано или поздно рухнет, а затейливый узор обернется фикцией, самообманом».

Но в этот момент к нему подбежал, виляя хвостом, Джим, и Глеб схватил его за ошейник.

– Постой спокойно, дружище, – сказал Глеб и задумчиво повертел камень в пальцах, прикидывая, куда бы его приладить. Был бы намордник – дело решилось бы просто: положил бы, как в мешочек, однако Джим по праву слыл исключительно мирным, приветливым псом, и намордника ему не покупали. Подсунуть под ошейник? Выскользнет, как пить дать. Или нет? Попробовать, во всяком случае, стоило. Он оттянул ремешок, сколько мог, и прочно утвердил камень на собачьем загривке.

5

– Мама, мама, смотри – собачкин памятник!

Крохе лет пяти стоило немалых трудов притормозить мамашу, дебелый сонный инкубатор о двух ногах. Та, наконец, остановилась и внимательно всмотрелась в предмет, на который возбужденно указывала дочка. На белом заплывшем лице проступило настороженное недоумение. При первом же крике девчонки Глеб поспешил устраниться: он быстро отошел в сторону, закурил и сделал вид, будто ничто из окружающей действительности не имеет к нему отношения.