Текст книги "Чудотворец наших времен. Святитель Иоанн, архиепископ Шанхайский и Сан-Францисский"

Глава четвертая
Спасительная молитва

– Интересно получается, – сказал Иван, с уважением глядя на Людмилу Михайловну. – Он этого Ефима и женщину с детьми от смерти спас!

– Не только кучера и попутчиков, но и всю семью, – назидательно подтвердила графиня. – При эвакуации из Крыма.

– Из Севастополя, – уточнил Алексей Иванович. – История замечательная, хотя она описана биографами владыки как-то вскользь.

– Точно из Севастополя? – спросил Еремин. – Ведь эвакуация шла еще из Керчи, Феодосии, Евпатории, Ялты. Если мы говорим о Крыме.

– Да, разумеется. Скорее всего, они отплывали из Севастополя. Я почему на этом настаиваю – Борис Иванович, как предводитель дворянства, наверняка мог иметь знакомства с военным начальством Добровольческой армии. А оно было в Севастополе. Но это не столь существенно. Гораздо важнее уточнить, что эвакуация была замечательно организована Петром Николаевичем Врангелем. Сколько я ни читал советских книг, сколько бы ни смотрел советских фильмов, – везде пишут и показывают панику, неразбериху и так далее, вплоть до мародерства. А ведь было подготовлено 126 кораблей. Эвакуировалось сто тридцать тысяч человек. И паниковали только трусы да те из людей, у кого, что называется, рыльце оказалось в пушку, – Алексей Иванович не только имел важные вид и осанку, но и говорил столь же важно, веско подкрепляя каждую фразу если не цифрами, то интонацией своего баритонального баса. – Но даже при такой блестящей организации дела Врангель и его штаб не смогли предусмотреть, что эвакуироваться будет такое огромное количество людей, потому что уже тогда народ воочию убедился в зверствах большевиков и все, кто мог, уезжали.

– Да, вы правы, – согласился Федор. – По себе знаю: когда описываешь какие-либо драматические ситуации, всегда хочется «поддать жару». Особенно в кино. И все-таки… Борис Иванович вместе со всей семьей отправился получать разрешение на посадку, а Михаила оставил сторожить вещи на пристани. Сюжет для небольшого рассказа, как говорил Антон Павлович Чехов.

– Ну так расскажите, как бы вы это описали, – попросила Людмила Михайловна.

– Что вы, я редко импровизирую.

– Нет уж, давайте, показывайте свое умение, – сказал Милош. – Я же был у вас на лекции.

Федор пощипывал свою густую с проседью бородку, грустно улыбаясь.

– Доведись мне писать об этом, я бы начал с холодного ноябрьского дня, потому что тысяча девятьсот двадцатый год ознаменовался холодной ранней осенью и голодной зимой. И не только в России, но и у вас в Белграде, Милош. Стамбул, где Максимовичи прожили почти год, я бы не стал описывать, потому что он уже хорошо описан в нашей литературе. Начать надо с Севастополя, а потом мысленно перенестись в Белград…

Итак, осень, холодный ветер дует с моря, а на набережной сидит молодой человек с книжкой в руках. Он старается держать ее так, чтобы свет от зарева помогал ему читать бессмертные строки. Близится вечер, наползают серые сумерки.

* * *

Отдаленный гул пушечных залпов раздавался приглушенно, напоминая о том, что бой приближается к городу. Над городом, у горизонта, алело небо, но вовсе не от солнца, а от пожарищ.

Погрузка на пассажирский пароход заканчивалась, но люди, тесно прижавшись друг к другу, не хотели уходить с трапа. Напрасно и матросы, и кто-то из командного состава кричали, что судно больше принять пассажиров не может, что оно просто пойдет ко дну.

Да, эвакуация была блестяще организована генералом Врангелем. Но разве мог представить Петр Николаевич, что желающих покинуть страну окажется вдвое больше, чем он предполагал? Не хотят русские люди оставаться в какой-то новой стране, которая уничтожает все, что связано с Россией, ее верой, укладом жизни. Потому и не уходят люди с последнего трапа на последний пароход, покидающий город, страну, Родину, лезут вперед, толкая и давя друг друга.

И матросы, обессилев от борьбы, пускают на пароход отчаявшихся людей.

Трап убирается, дается гудок, между кромкой причала и палубой растет водная полоса, становясь все шире, шире…

Михаил оторвался от книги, услышав истошный крик. Это в воду упал человек. Он кричит, барахтается, тяжелая одежда тянет его ко дну, но он не хочет тонуть, борется за жизнь.

Михаил встал с чемодана, положил книгу и побежал к причалу. Здесь покачивались на волнах несколько шлюпок, привязанных к мосткам. Михаил запрыгнул в одну из них, попытался отвязать цепь.

– Эй, ты чего? – услышал Михаил чей-то крик, оглянулся и увидел человека в бушлате, в мичманке, видимо, хозяина шлюпки.

– Человек тонет!

Моряк посмотрел на воду, увидел, как голова человека то появляется, то исчезает под водой.

С борта парохода все-таки сбросили канат. Человек ухватился за него и был спасен.

Моряк внимательней посмотрел на Михаила, разглядев в нем человека непролетарского вида.

– А что же ты… не на пароходе?

– Да вот., родителей жду. Они выправляют документы, – Михаил улыбнулся и развел руки в стороны, объясняя этим, что «выправление документов» оказалось бессмысленным.

– Эка! – улыбнулся и моряк, которому Михаил явно понравился. – А чего драпаешь? В туретчину-то, а?

– Родители так решили.

– Вона. Что ж, видать, ты послушный сын. А кто отец?

Михаил смотрел на моряка открыто и прямо:

– Он ваш классовый враг, как нынче принято говорить. Дворянин. Могу назвать и фамилию: Максимович.

Скуластый загорелый моряк с черными пристальными глазами внимательно изучал Михаила.

– Пожалуй, я тебе подсоблю, Максимович. Не твои ли на причале?

– Мои, – Михаил увидел отца, мать, братьев и сестру, которые суетились у вещей, оставленных Михаилом на пристани.

Первым увидел Михаила отец и замахал ему руками. Михаил ответно поднял руку.

– Зови их всех сюда. Пароход встанет на рейде. Я вас туда доставлю. А возьмут ли вас на борт – видно будет.

– Благодарю вас. Господь вас не оставит.

– Э, что тут Господа вспоминать. Тут теперь другие боги.

Михаил подбежал к отцу:

– Там шлюпка. Матрос готов нас к пароходу доставить.

– А где вещи? – лицо Глафиры Михайловны, с полноватыми щеками, со светло-голубыми глазами, до почтенных лет сохранившими детское выражение, сейчас было – сплошное недоумение и обида.

– Чемоданы остались, и слава Богу, – сказал Борис Иванович. – А кто там, на шлюпке?

– Человек добрый. Ага, вот она! – он поднял книгу с земли. – Слава Богу.

Это он сказал о Евангелии, которое читал, сидя на чемоданах. Тележку с вещами, нагруженную сверх меры, увезли. Но два чемодана не унесли – видимо, рук не хватило. На книгу, конечно, не обратили внимания. А ведь это было Евангелие, подаренное Михаилу его духовным отцом, митрополитом Антонием, еще в Харькове. Тогда студент университета Михаил, изучавший юриспруденцию, читал и жития святых отцов, их богословские труды. Митрополиту представили юношу. Пораженный и памятью, и даром рассудительности молодого человека, сына предводителя дворянства из Изюма, которого он хорошо знал, митрополит подарил юноше это Евангелие, изданное в XVIII веке.

– Ладно, мать. Некогда по волосам плакать, коли голову рубят. Саша, бери вещи, – сказал Борис Иванович самому крепкому из сыновей. – Идемте!

Уселись в шлюпку, уместив и два чемодана, – для вещей с украденной тележки все равно бы не оказалось места.

Море потаенно молчало, превратившись в мятую серую шинель, брошенную теми, кто торопился в дальнюю дорогу. Шинель намокла, а там, у горизонта, окрасилась красным, будто хозяин ее получил пулю в грудь. Ветер утих, и пассажирский пароход «Саратов», нагруженный вчетверо больше, чем положено, замер на рейде, словно думал, а стоит ли брать на себя такое количество людей и груза – не лучше ли сразу пойти на дно здесь, у русского берега?

– Эй, на «Саратове»! – крикнул матрос.

– Кто там? – раздалось с высокого борта парохода..

– Максимовичи! – отозвался матрос. – Спускайте лестницу!

К удивлению всех, кто был в шлюпке, с парохода сбросили веревочную лестницу.

Борис Иванович протянул деньги матросу.

– Возьмите.

Матрос презрительно усмехнулся:

– Не надо.

– Но я хотел вас отблагодарить…

– Подсобите жене. И сами полезайте.

Борис Иванович послушался.

Потом подняли Любу, братьев.

Михаил повернулся к моряку.

– Скажите ваше имя.

– Зачем?

– Кого мне поминать в молитве.

– Вот еще, – лицо моряка изменилось, глаза потеплели. – Ты какой-то непонятный… Не знал, что у капитана такая родня.

Михаил недоуменно посмотрел на матроса. Но выяснять, в чем тут дело, было некогда. Есть нечто более важное, и он не спускал с моряка своего тихого, но требовательного взгляда.

– Прощевай, хороший человек. Тезки мы, – сказал матрос.

– До свиданья, брат.

И Михаил стал подниматься по шаткой лестнице.

Словно специально дождавшись шлюпки с Максимовичами, пароход дал протяжный гудок и двинулся по серой глади. Теперь казалось, что рукава простреленной шинели опустились на дно, а рана на груди расползлась до самого ремня. Сам пароход казался чем-то вроде пряжки или разорвавшегося пупка, из которого стали выползать длинные черные шлейфы не то дыма, не то каких-то странных существ, оказывается, затаившихся в его чреве.

Пароход сейчас представлял собой муравейник, который, похоже, стал успокаиваться после нависшей над ним смертельной опасности. Но тут и там еще не утихали слезы, скорби о потерях.

Люди плотно сидели на палубе, лестницах, переходах. Занятым оказался не только трюм, но даже и подсобные помещения.

Просачиваясь между людьми, их узлами, чемоданами, вахтенный матрос вел Максимовичей к капитану. На верхней палубе вахтенный показал, что семье надо остановиться. Провел Бориса Ивановича в капитанскую рубку.

– Ваши родственники, – доложил вахтенный.

Капитан, измученный бесконечными требованиями и просьбами предоставить место на пароходе с упоминанием высоких титулов и должностей, такое представление пассажиров услышал впервые.

Он изогнул густую черную бровь, недоуменно рассматривая Бориса Ивановича.

И Борис Иванович столь же удивленно смотрел то на капитана, то на вахтенного.

– Очевидно, недоразумение… Я Борис Иванович Максимович, предводитель дворянства из

Харьковской губернии. Впрочем, вот мой паспорт. В комендатуре уже никого не нашел. Вероятно, мы просто однофамильцы, господин капитан.

– Места вам предоставить не могу – сами видите, что творится. Определяйтесь самостоятельно.

Борис Иванович отдал поклон и уже хотел ретироваться, как капитан остановил его.

– Постойте. У вас жена, дети?

– Да, жена, дочь. Сыновья взрослые, как-нибудь устроимся, не беспокойтесь.

– Вахтенный, помоги, – капитан дал понять: он делает все, что в его силах. – Попозже подойдите, может, и впрямь мы родственники.

– Благодарю, капитан, – и Борис Иванович вышел из рубки.

Место всей семье вахтенный отыскал в отсеке, где хранились матрацы и постельное белье. Кое-как устроились, приготовились спать сидя, прямо на матрацах, расстелив их на полу.

Михаил сказал, что хочет подышать свежим воздухом, и вышел на палубу.

Уже наступила ночь. Горели сигнальные огни, и пароход тяжело, но все же преодолевал морское пространство. Море действительно сейчас было Черным, а не Чермным, как оно называлось изначально. То есть не «красным», «прекрасным», а именно черным – почерневшим от людского горя.

Пароход тяжело преодолевал морское пространство. Черное море действительно сейчас было черным – почерневшим от людского горя

Михаил пристроился на корме парохода. Пространство кормы освещал тусклый фонарь, укрепленный над палубной переборкой.

Михаил разглядел женщину, съежившуюся в комок в углу кормы. Женщина тоненько скулила, всхлипывая. Над ней стоял мужчина в коротком пальто с поднятым воротником и в шапке-ушанке. Что-то безнадежное было в его согбенной спине, в наклоненной к женщине голове.

Как понял Михаил, из отдельных фраз, произносимых мужчиной и женщиной, при посадке их оттеснили от детей. Людской поток занес их на пароход, а дети остались на причале.

Несколько раз мужчина протягивал к женщине руку, пытаясь ее поднять. Но всякий раз она отшвыривала руку и продолжила тоненько скулить.

Пытались утихомирить женщину сидевшие и стоявшие на корме люди.

Но все бесполезно.

Михаил прошел к женщине, опустился перед ней, присев на корточки.

– Это, может, и хорошо, что детки ваши дома остались.

Женщина аж вздрогнула от слов Михаила. Глаза ее заблестели, как блестят у кошек в ночи.

– В Турции у всех нас ни знакомых, ни родных. Никто нас не ждет. Принять-то нас правители разрешили, но временно – гражданства не дадут. А это значит, что работать нам придется на самой черной работе, – и то если ее дадут. Вот и представьте, каково было бы вам смотреть, как детки от голода пухнут? Им ведь лет по восемь-десять, да?

Женщина перестала скулить, лишь всхлипывала.

– А в России кто-то все равно из сродственников у вас остался. Они и пойдут их искать. И найдут. А бабушка ваша и дедушка их обогреют. Они ведь сейчас молятся за ваших деток.

– Откуда… вам знать? – внятно сказала женщина.

– Так разве наши бабушки и дедушки не православные?! Таких нет. Как ваших деток звать?

– Коля, Вася. И Надя.

– Вот видите. У старшего, Коленьки вашего, небесный заступник – святитель Николай. Он, чудотворец, разве забудет вашего мальчика? Тем более что он старший и на его плечи теперь легли заботы о младших. У среднего вашего заступник небесный очень сильный – недаром его называют Великим. Он – защитник веры православной, ему тоже надо обязательно крепко молиться. Ну, а маленькая ваша – ясно, что красавица, любимица. Разве братья ее в обиду дадут? Да что вы, никогда! – повысил голос Михаил, прямо глядя на притихшую женщину. – Надежда – она средняя дочь святой матери Софии. У нее и две другие дочери – Вера, Любовь. Вы, конечно, помните, что на виду этой святой замучили и убили ее дочерей? Сердце ее терзалось сильнее, чем от железа раскаленного. Но она все вынесла, не отреклась от Христа, и Господь воздал ей по вере – она стала заступницей и покровительницей малых сих из века в век. Вот и вы должны быть на нее похожи – тем более ваших деток никто не пытает. Да, им нелегко. А кому сейчас легко? Спасение наше в одном: в молитве. Становитесь со мной рядом на колени. Давайте вместе помолимся. Вот сюда смотрим, за корму. Повторяйте за мной: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Отче наш, Иже еси на небесех…

Голос у Михаила был негромкий, к тому же он заикался, говорил не совсем внятно. Но когда начинал молиться, голос менялся, втягивая в свое поле всех, кто находился рядом.

Сердца людей чувствовали, что молится этот юноша всем своим существом.

Странно: юноша еще не был священником, но почему-то всем казалось, что он именно священник, – да такой, за которым надо непременно идти.

На молитву встал и муж женщины.

Потом и те, кто стоял рядом.

Потом и другие, стоящие на корме парохода, – глядя на юношу без пальто, без шапки, с длинными волосами, как будто видящего и Бога, и Сына Его, и Святую Богородицу, и святителя Николая, и святителя Василия Великого, и святую матерь Софию, и детей ее, всех, к кому он обращал свои молитвы, – все встали на колени, все молились.

И еще не знал юноша Михаил, что ему предстоит быть не только спасителем вот этой женщины, стоящей рядом на коленях, не только вот этих людей, стоящих на молитве на корме парохода «Саратов», но молитвенником и спасителем всех двух миллионов русских людей, рассеянных по двадцати пяти странам, осужденных нести крест изгнания; предстоит стать пастырем и утешителем в

Парагвае и Аргентине, в Калифорнии и Канаде, в Китае и на Филиппинских островах, в Тунисе и Марокко, во всей Европе – спасать сотни людей от болезней и смертей, укреплять духом и телом, верить, любить, ждать желанного возрождения Родины, веры ее и величия – и жизнь положить за это.

Глава пятая
Введение во храм

«Боинг 747–400» уверенно летел сквозь черноту неба. Лишь просверки огней на крыльях самолета освещали на мгновение пустоту неба, как те сигнальные огни кораблей, увозивших русских людей в изгнание.

Ровно гудел мотор, исправно работали все приборы, самолет летел точно по курсу и расписанию.

Алексей Иванович посмотрел на часы:

– Через тридцать минут будем в Париже. Если будет желание, на обратном пути я бы мог показать памятные места, связанные с жизнью владыки.

– Приглашение принимаю, – отозвался отец Александр. – Я в Париже ни разу не был. А сейчас что – остановка всего на час.

– Послушайте, Федор Николаевич, вы так описали эту молитву на корме, что я как будто там побывала, – сказала Людмила Михайловна. – Нет, правда, обязательно запишите этот рассказ! Я понимаю, кое-что тут додумано. А что, капитан действительно оказался родственником Максимовичей?

– Вполне возможно. Я интересовался родословной Блаженнейшего, – сказал Милош. – В роду у них и моряки есть. И святые, и ученые мужи. Самого известного, святого Иоанна, митрополита Тобольского, вы, конечно, знаете. В честь него и нарек Михаила митрополит Антоний, когда постриг его в иеромонахи. А вот что Максимовичи – выходцы из Сербии, не все знают. Они бежали в Россию от турецкого ига – в пятнадцатом веке. И Россия их приняла, стала второй Родиной.

– Как Сербия приняла русских при вашем царе Александре I Карагеоргиевиче, – дополнил отец Александр. – Потому как у нас одна вера – православие. Вообще, Милош, отношения наших стран всегда основаны были на вере. Когда она пропадала, пропадали и дружеские связи, было даже предательство. Согласны?

– Попали в самую точку, батюшка. Владыка с особой любовью относился к Сербии. Прежде всего потому, что наша страна приняла с любовью всех русских эмигрантов. Да и постригли владыку в сербском монастыре – Мильковском.

– Это место так называется – Мильково? – спросила Людмила Михайловна.

– Да, недалеко от Белграда. Я там был.

– Ну, вы в своей диссертации фундаментально опишете сербский период жизни владыки, – сказал Алексей Иванович. – Но наш разговор мы продолжим не в воздухе, а на земле. Пристегнем ремни – Париж!

«Боинг» начал снижение. Сначала показались отдельные островки огней, потом огни вычертили линии, ведущие к городу, а в следующий миг внизу разлилось сияющее море.

Федор Еремин смотрел в окно иллюминатора.

Когда-то в юности, студентом, он мечтал о Париже, как о заветном городе, где «праздник, который всегда с тобой». Так назывался роман Эрнеста Хемингуэя, которым зачитывались тогда, в семидесятые. Грезилось, что, как и знаменитому американскому писателю, охотнику на львов, отважному воину, путешественнику, ему тоже удастся посидеть в каком-нибудь знаменитом парижском кафе. И именно там написать книгу, которая покорит читающий мир.

Как давно это было! И как изменились его, Еремина, представления о мире, литературе и героях времени и книг!

Героем оказался воин, но совсем иной, нежели описанный «папой Хэмом». Он не выходит на боксерский ринг, не вскидывает хладнокровно ружье, когда на него бежит лев, не бьет его наповал одним выстрелом.

Он вершит подвиг совсем иной, куда как более трудный и действительно великий.

Оказалось, что подвиг заключается не в том, что надо уметь пить виски с содовой и джин с тоником хоть с утра до вечера и при этом победить гиганта-негра, схватившись с ним ладонями, упершись локтем в стол и повалив его руку через два-три часа борьбы. Труднее оказалось вообще не пить не только спиртного, но даже и воды в среду и пятницу Великого поста; научиться проводить бессонные ночи не с красавицами – а вообще не знать женщин, остаться девственником. Бессонные ночи посвятить молитве, размышлению о Слове Божьем. И самое главное – так полюбить Господа, что в любую минуту приходить, как заповедал он, к страждущим и скорбящим, ко всем тяжело больным – даже прокаженным.

Путь к пониманию этих истин для Федора Еремина оказался долгим, и сейчас, глядя на огни Парижа, он вспоминал себя молодым. Вот он в редакции молодежной газеты и одна из сотрудниц едет по вызову родственников в Париж;. Время «оттепели», можно уже не скрывать, что у тебя родственники из эмигрантов, и даже по особому разрешению поехать к ним.

– Что тебе привезти из Парижа? – спрашивает уже немолодая журналистка, симпатизирующая молодому таланту, каким считался тогда Еремин.

– Карту Парижа. Я изучу город по карте, чтобы знать, куда и как пойти, – ведь я все равно буду в Париже.

Сотрудница выполнила его просьбу, и карта Парижа долго висела над кроватью Еремина сначала на съемных квартирах, потом и в собственной «хрущевке».

Через несколько лет место карты заняла картина друга-художника – пейзаж с храмом Покрова на Нерли. И только потом, уже в зрелые годы, в красном углу появились иконы.

Ну вот, путь пройден, самолет заходит на посадку, – сейчас он побежит по взлетной полосе парижской земли.

И что же? Куда бы сейчас пошел русский писатель Федор Еремин? В Латинский квартал? Монпарнас? Отыскал бы то кафе, где попивал крепкие напитки Хемингуэй? Где тянул кальвадос Эрих Мария Ремарк, книги которого тоже тогда нравились Еремину?

Нет, не это теперь нужно ему. Теперь бы найти храм во имя святого преподобного Серафима Саровского, возникший сначала в гараже для обыкновенного автомобиля. Да-да, с этого и начинал свою службу в Европе владыка, когда оказался в Париже. Потом для русских верующих выделили еще один гараж;. Потом и пустырь между гаражами отдали этим странным русским, которые не хотят ходить молиться в Нотр-Дам де Пари, в другие соборы, знаменитые на весь христианский мир, а молятся вот здесь, на окраине Парижа, в гараже, где нет ни окон, ни вентиляции, а престол сделан из простых досок. Да и что это у них за священник такой? Что-то невнятное произносит, поднимает как-то нелепо руки… В странном облачении, которое неплохо бы постирать и погладить… Но почему они так слушают его, почему плачут, когда он накрывает их епитрахилью и что-то говорит, почему уходят из этого подобия церкви счастливыми?

Через несколько лет место карты заняла картина друга-художника – пейзаж с храмом Покрова на Нерли

И вот уже на месте гаражей начинает строиться каменная церковь. Все зримее ее очертания, такие непривычные для европейского глаза, все отчетливее видны светлые, легкие, словно не из камня созданные стены, плавно восходящие ввысь, поддерживающие барабан с куполом, напоминающим шлем воина. А шлем увенчан крестом, и церковь надо скорее называть храмом – он стоит как подарок небес, опущенный самим Христом вот на эти серые парижские улицы.

Да, таков кафедральный православный храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. Храмы Серафима Саровского и Покрова Богоматери не так красивы, но все равно к ним тянутся русские люди, припадают, как к матери, к иконам, целуют их. А этот невысокий странный священник им даже больше чем отец. Он приходит на помощь по каждой просьбе, и есть немало свидетельств, что по его молитвам даже безнадежно больные выздоравливают. Божественную литургию служит каждый день, вне зависимости от того, сколько людей приходит на службу. И видели люди, как в тесном, без окон, помещении голубоватый огонь возникал из воздуха и сходил в жертвенную чашу, когда он стоял перед престолом при распахнутых царских вратах, сделанных тогда еще из фанеры.

Вот какой герой теперь занимал сердце и воображение Федора Еремина.

Было странно узнать, что могучий Хэм в толстом вязаном свитере, с обветренным суровыми ветрами лицом, не выдержал испытания болезнью…

Да, лучшие книги Хемингуэя – о «победе в поражении», то есть о том, что, погибая, человек все равно побеждает. И потому русское сердце так восприняло этого американца, что в основе его сочинений лежала Христова идея, хотя многие этого не понимали. Да и сам «папа Хэм» не был верующим – и потому выстрелил в себя, не захотел жить без виски с содовой и без охоты на зверье, без путешествий и женщин. Весть о его самоубийстве скрывали, замазывали «версиями», но все равно ведь правды не скроешь. И кумир молодой советской интеллигенции стал меркнуть – все же было странно узнать, что могучий Хэм в толстом вязаном свитере, с обветренным суровыми ветрами лицом и седой челочкой не выдержал испытания болезнью и выбросил свою душу в сточную канаву, пустив себе пулю в рот.

Аэропорт Орли, ярко освещенный, из стекла и бетона, был похож на подарочную коробочку, сделанную для удобства и комфорта пассажиров.

Алексей Иванович на правах хозяина пригласил путешественников в ресторан. Предложение приняли и скоро уселись за круглый, покрытый белой крахмальной скатертью столик с изящной вазочкой, в которой стояли живые гвоздики. С помощью Алексея Ивановича разобрались, кто что будет есть и пить, и когда выяснили все полетные дела, вернулись к беседе о владыке Иоанне.

Милош, обещавший рассказать о Мильковском монастыре, начал:

– Этот монастырь для сербов – все равно как Свято-Троицкая лавра для русских. Чтобы не утомлять вас, скажу лишь о двух сербах по имени Милько, в память которых и стали называть этот древний монастырь. Ведь он неоднократно разрушался то турками, то еще кем-то из захватчиков. В восемнадцатом веке монастырь восстановил торговец Милько Томич, в веке девятнадцатом – священник Милько Ристич. Он принял постриг с именем Мелентий. Восстановил монастырь в тяжелейших условиях. Пережил два сербских восстания. В монастыре и упокоился, как преподобный Сергий в Троице. Вообще-то монастырь называется Введенским, потому что главный храм – Введения Богоматери во храм. Это важно, потому что наш владыка принял постриг именно в этом храме.

– Да-да, владыка особенно чтил этот праздник. И в Шанхай он прибыл именно на Введение, в декабре тридцать четвертого года, – радостно сказал отец Александр. – Мы-то знаем, что в жизни нет ничего случайного. Когда при владыке говорили «случайно», он всегда поправлял: «Неожиданно». – Отец Александр откинулся на спинку стула, который более походил на кресло. Вид у него после еды и вина был умиротворенный, благостный. – Вообще, когда думаешь о нем, понимаешь, насколько наша жизнь, начиная с детских лет, определена Господом. Как ни старался направить его отец по своей воле, а он все равно выруливал на путь служения Господу. Вот смотрите: покупали ему оловянных солдатиков, потому что отец хотел видеть сына офицером. А он солдатиков переделывал в монахов, а крепости – в монастыри, – отец Александр добродушно засмеялся. – Отец определил его в кадеты, а он возьми и на параде-то, помните, что отчебучил?

– Это когда они шли маршем? В честь 200-летия Полтавской битвы? – спросил Федор, тоже улыбаясь.

– Ну да, – отец Александр продолжал добродушно смеяться. – Проходили мимо собора, а он возьми, сними фуражку и перекрестись. И все чины это заметили с трибуны. Скандал! Наказать нерадивого кадета!

– За что? – улыбаясь растерянно, спросил Иван.

– Как за что? Нарушил устав! А великий князь Константин Константинович возьми и похвали кадета Максимовича. Вот так! – отец Александр с веселым лукавством смотрел на Ивана. – Вообще принцип владыки был Иисусов: и в субботу можно спасать заблудшую овцу. Нет выше закона любви к Богу, Ваня. Давай я крошки с бороденки твоей отряхну, – и он крахмальной салфеткой вытер редкую бороду Ивана. – А вот еще вам деталь, господин писатель, – отец Александр повернулся к Федору. – По поводу икон помните? Он их такое количество накупил и насобирал, что отец сказал: хватит! А Миша: «Папа, вот эта пусть будет последней. Я ее из Святогорья привез». И знаете, какая это икона была? – отец Александр выдержал паузу, обвел победным взглядом сидящих за столом. – Всех святых, в земле Российской просиявших! Вот как!

Глаза отца Александра прямо лучились от восторга.

– Иконопись владыка высоко ставил, – сказал Милош. – В Мильковском у нас – чудотворная Богоматерь «Ахтырская». А иконостас и роспись выполнены в рублевском духе. Да, я говорил, что постригал Михаила в иеромонаха Иоанна митрополит Антоний. Но вы это и без меня знаете.

– Митрополит Антоний[2]2
  Митрополит Антоний (в миру Алексей Павлович Храповицкий; 17 (29) марта 1863, Ватагино, Крестецкий уезд, Новгородская губерния – 28 июля (10 августа) 1936, Сремски-Карловци, Югославия) – епископ Православной Российской Церкви; с 30 мая 1918 года – митрополит Киевский и Галицкий; впоследствии, после Гражданской войны в России, первый по времени Председатель Архиерейского Синода Русской Православной Церкви Заграницей. Богослов, философ.


[Закрыть] и владыка – это отдельная тема, – сказал Алексей Иванович. – Ведь это он с юношеских лет, еще в Харькове, опекал студента Михаила. Он провидел, что не юристом будет юноша, а монахом, и у вас в Белграде благословил Михаила учиться на богословском факультете. Не так ли, Милош?

– Да, в Белградском университете он учился. Наверное, нам пора идти на самолет, друзья.

Вернулись на свои места в «Боинге». Стюардесса предложила пледы на ночь. Укутали ноги, откинули сиденья, когда самолет вновь поднялся в воздух.

– В Мильковском у нас – чудотворная Богоматерь «Ахтырская». А иконостас и роспись выполнены в рублевском духе

«Париж, – думал Федор Еремин. Спать ему совсем не хотелось. – Даже и сейчас для нас, русских, каждая поездка за границу – подарок. А уж тем более в Париж;! Кто прошелся по Елисейским полям, все равно как побывал в Эдеме. А ведь русским в этом самом Париже жить было так же тяжело, как и в каком-нибудь Парагвае. Или в Шанхае, какая разница… Интересно, какой-нибудь другой народ так тяжело страдает от ностальгии, как русский?»

Перед глазами Федора возникали то залитые светом залы аэропорта Орли, то лица новых знакомых, с которыми теперь он летел в Сан-Франциско. Потом он вызвал в памяти лик Блаженнейшего Иоанна. Более всего ему нравилась фотография владыки, где тот улыбался своей детской улыбкой.

««Я как будто все прочел о вас, дорогой владыка, а оказывается, так много не знаю! Как же я буду о вас писать? Может, вообще отказаться от этой затеи? И можно ли писать литературное произведение о святом? Я столько думал об этом…. Вроде бы можно. Ведь это должна быть художественная биография – есть такой литературный жанр. Меня в эту поездку отправили потому, что верят в мои силы. А хватит ли их? Надо молиться, просить у Господа и Блаженнейшего, чтобы они укрепили в этой работе»…

«Если начать о детстве, – продолжал думать он, – конечно же, надо написать об этих оловянных солдатиках. Я этого не знал! И напишу, как мальчик Миша впервые приехал с отцом в Святогорье. Как он в Голой Долине, на летней даче, лежит на сеновале и смотрит на звезды. Лето, тепло, «тиха украинская ночь»… Как она хороша, можно написать прозой, а не стихами, но проза должна пахнуть травами, свежескошенным сеном, а звезды должны быть близкими. Мальчик смотрит на них и думает о Христе, о Его Отце, Который так чудно устроил мир. “А люди? Почему они не живут по заповедям Христа? – думает мальчик. – Вот монахи живут праведно – и то молятся о своей грешной душе каждый день. Есть такие, кто молится беспрерывно, лишь немного подремав, без сна. Пищу принимают раз в день. Великим постом едят только просфоры. Почти не пьют воды." Не тогда ли он решил, что будет жить, как эти монахи? И не забыть про студенческие годы в Белграде. Как они бедствовали, как он продавал газеты, чтобы заработать на хлеб. И, конечно, описать постриг».