Текст книги "Улица Ленина. Повесть в 36 строфах"

Улица Ленина
Повесть в 36 строфах
Алексей Тагамлицкий

© Алексей Тагамлицкий, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

– Почему с заборов не стирают матершину?

– Если хочешь что-то спрятать – прячь на видном месте. Тут правду никто не найдёт.

Железнодорожная станция взвыла от отчаяния – к ней приближались человеческие потоки.

Заполняясь людьми, поезд остаётся пустым.

Полное противоречие законам физики.

Но это нормально.

Физика слишком религиозна.

Отсутствие веры в силу научно-технического прогресса порождает сомнение: а может, Бог всё-таки был?

Поэтому физика идеологически опасна. Как и генетика. Как и биология.

Что безопасно?

Вот в документации куйбышевского мебельного комбината отмечено: нарушений по технике безопасности нет.

Вот и решили.

Грузчик выносит свежевыпеченное кресло в сторону мая.

Оно будет делать короткие вдохи, чтобы не выветрить насыщенный запах дерева.

Может, это дерево было посажено графом Потёмкиным? А может, оно стало свидетелем строительства Царскосельской железной дороги?

Жаль, что з/к Мотыгину всё равно. Потому что когда он пилил это дерево со своим товарищем, бесформенная повариха Матрёна (говорят, она была дочерью князя, но революция быстро это исправила) варила кашу.

Каша ещё не знала, что достанется на растерзание з/к Мотыгину.

А я не знал, кто такой Мотыгин.

Его знал Серёга.

А Серёгу знаю я.

Да что его знать? Сидим со мной рядом и болтает что-то о коллективизации.

Серёга смыслит в коллективизации – он угнал трактор из колхоза.

«Колхоз не обеднеет», – подумал Серёга.

Не обеднеет, конечно. Всех уже раскулачили.

Май раскачивался на ещё не окрепших листьях берёз.

Поезд готовился делать передышку.

– Мить, мы едем?

– А он куда?

– В Свердловск.

– А следующий куда?

– Да хрен знает.

– Давай подождём следующего?

– Зачем?

– Мне любопытно, куда пойдёт следующий.

2

– Мы ещё даже не умывались сегодня.

– Ты пиво разлил на себя.

– А зачем ты меня смешил?

– Это я тебе новый указ Политбюро оглашал.

– А. Я анекдот вспомнил, когда ты говорил. И поэтому рассмеялся. Ладно-ладно, ты не виноват.

– Ты меня плохо слушаешь.

– Я эти звуки уже слышал, просто в другой последовательности.

Я не мог не согласиться с Серёгой.

А Серёга… Он вспоминал, в каком городе мы находимся.

Мы ехали без цели. Цель порождает привязанность, а мы не хотели быть зависимыми от одного места. Паспорт настаивал, конечно, но я держал его в заднем кармане грязных брюк.

О, эти брюки впитали в себя едва ли не всю советскую грязь! Эти брюки получили пинок от капитана милиции Татарова на следующей за Московским вокзалом станцией за то, что мы с Серёгой пробрались без билета в электричку. Это было самое начало нашего путешествия. Потом они приобрели жёлтое пятно (было это где-то в Чудово), когда я, обомлев от свежего пива и, конечно, от бесконечного уважения к товарищу Ленину (я увидел его бюст и не смог равнодушно стоять), лёг на одуванчики. Под Новгородом на брюки охотилась собака. В Вышнем Волочке они едва ли не оказались проданы, потому что нам с Серёгой было не на что вкушать пивную пену. Хотя есть тогда хотелось больше, нежели пить. Но нам удавалось нет-нет, да увести кружечку пивца у заснувшего любителя злоупотребить. Собственно, брюки тогда не продали только потому, что некому их было продавать.

В ту пору мы питались надеждами на светлое будущее. Организм отторгал. Приходилось забрасывать в желудок мещанские яства типа печёной картошки.

А сейчас, конечно, всё иначе.

Только брюки стирать жалко. Всё равно что память стереть.

– Пойдём к колонке, что ль.

Серёга неохотно встал и поковылял к колонке с освежающей водой.

Это только по утрам прохладно. Потом становится душно. А ещё эти люди…

– Не подскажете, как пройти на улицу Ленина?

– Да у нас вся страна Ленина, не только улица.

– Хам!

И на меня ещё говорят, что я невоспитан!

Между прочим, я только что все государственные земли приватизировал!

– Владимир Ильич, вы довольны?

– Да-да, батенька. Мне весьма приятно.

– Это вам с днём рождения.

– Ой, спасибочки. А хотите я вам партийный билет подарю?

– А на что он мне?

– И то верно.

И Владимир Ильич снова растворился в майском воздухе.

Мир. Труд. Май.

Зачем труд? Нам бы отдохнуть.

Серёга преобразился.

– Святая вода, что ль?

– Раз бесплатно разливают, то наверняка святая.

А поезд гудел. Он отправлялся в Свердловск.

Я набрал в ладони воды. Капли полетели в его сторону. Он недовольно прогудел в последний раз и скрылся из поля зрения.

А день был тем же.

Только сам стал нас прогонять водой.

Дождь!

3

Дождь бывает разных сортов. Смотря какой заслужили.

Есть дождь, похожий на насморк: идёт морось, потом вдруг обрушается ливень, а совсем скоро, минут через пять, на землю мелким горохом сыплются капли.

Есть дождь, похожий на восхождение на гору: мелкий постепенно превращается в большой, достигает своего апогея и идёт по ниспадающей.

А этот дождь похож на парнишку-бунтаря: не успел он прийти, как тут же обрушается гром обвинений, поток льётся, льётся, льётся, а потом его учёный дядя раз – и обрывает.

И нет дождя.

А пока Баренцево море упало и разливается на нас с Серёгой, как холодный кипяток, мы тщетно пытались найти укрытие.

– Пойдём в дом культуры.

– Тут есть дом культуры?

– А куда люди ходят за искусством?

– Всё нормальное искусство вывезено туда, куда люди не пойдут. Например, во Францию.

– Почему мы с тобой не поедем во Францию?

– Так мы и не искусственные. Мы настоящие.

– А Пушкин?

– Пушкин умер.

– А мы?

– А мы живы.

– А если мы умрём, мы станем, как он?

– Разве что только такими же мёртвыми.

– А давай на наших могилах вместо дат будут два знака бесконечности? «Здесь, – дескать, – покоятся замечательные люди и достойные сыны своего отечества Серёга Чурилин и Митька Середин». Как тебе?

– Насчёт сынов бы поспорил.

– Почему?

– Меня подбросили.

– Побежали уже в дом культуры. Вон он, за теми домами.

Дом культуры был вывернут фасадом наружу и уже этим вызывал уважение.

4

Дом культуры был пуст. Как и подобает домам культуры.

– Вы кто?

Серёга провёл рукой по мокрым волосам.

– Я великий советский поэт Иван Бунин!

– Во-первых, Бунин во Франции.

– Я Бунина советский филиал!

– Во-вторых, он умер десять лет тому назад.

– Ну так это… Христос воскрес!

– Пошли вон отсюда!

На нас замахнулись, и мы, люди неконфликтные, поспешили к выходу, где всё ещё лил дождь.

– Я думал, они лицо его забыли давно.

– Запомнили, чтоб не впускать.

– Так он сколько для страны сделал!

– Так это когда было!

З/к Мотыгин в это время по заказу страны продолжал валить лес.

5

Дождь! Ну нас ты не щадишь, так пощади хотя бы листья! Ты так по ним хлещешь, будто они в чём-то виноваты! Ну а людей – ладно, не жалко.

– Я так понимаю, схорониться нам нигде не удастся.

– А у нас в колхозе, поди, все по домам спрятались.

– Скучаешь?

– А как же! Было душевно. Бывает, не выполним план – к нам едут из другого колхоза помогать. Потом они не выполняют план – мы едем.

– Вы по очереди, что ли?

– Ну да.

– А смысл?

– Вместе пить всяко веселее.

– У нас все пьют. Это наша национальная идея. Выпьешь – и вроде как забудешь, что колбасы нет, ботинок нет, времени свободного особо тоже нет. А так выпил и знаешь, что у тебя будет болеть голова, а больше ничего не побеспокоит.

– Это поэтому водка везде?

– Наверно.

Создавалось ощущение, будто сейчас только лишь конец марта, а мы с Серёгой – тающие сосульки. Только капли сливались одна в другую и стремились пронестись резвым «запорожцем» по нашим лицам.

– Нет, а правда, Мить, куда мы едем?

– Почему ты раньше не задавался этим вопросом?

– Он меня раньше не интересовал.

– А теперь?

– А теперь мне любопытно знать, чем всё закончится.

– Едва ли это когда-нибудь закончится.

– Слушай, Мить, а мы с тобой патриоты?

– Патриоты.

– Почему?

– Ну вот ты, работник колхоза, был доволен своей жизнью?

– Ну, насколько мне было позволено быть довольным.

– Но тем не менее ты оттуда ушёл.

– А чё там делать-то? Зимой тем более.

– И принуждение к работе тебя не напрягало?

– А как мы иначе пить перестанем?

– Вот поэтому мы и патриоты.

– А охотимся за чем? За счастьем?

– За впечатлениями, которые повзрослеют и встанут воспоминаниями. Глупо тратить молодость на батрачество.

– Не в старости же батрачить.

– А что ещё делать в старости? В потолок глядеть? Внуков на спине катать?

– Внуки – это хорошо.

– Не знаю, не пробовал.

6

– Слушай, у тебя есть деньги?

– Ну несколько копеек было в загашнике.

– Давай почту найдём. Хочу письмо отправить.

– Так можно позвонить. Вон будка телефонная.

– Голос выветрится, а письмо останется.

Казалось, что за час мы обошли весь городок и что ориентировались в нём лучше, чем в собственных биографиях, многие факты из которых были потеряны в пути, выбиты капитаном милиции Татаровым, высосаны комарами и оглушены криками огромных безликих репродукторов на вокзальных столбах.

Серёга попросил у женщины на кассе лист бумаги, конверт и пару марок. Карандаш дама одолжила с условием, что он не утащит инструмент с собой. Пожалуйста, не очень-то и хотелось! Не нужны нам ваши подачки! Хотя карандашик, безусловно, симпатичный, наточенный… Вот стерва.

Он уселся за столик и стал писать корявым почерком да ещё и с ошибками.

Ошибки не бросались в глаза, а были естественными.

Естественный отбор отсеивал плохие ошибки и оставлял хорошие.

И они вклинивались, становились своими. Их можно было встретить везде, и от них веяло какой-то теплотой.

Я заглянул через плечо.

Не стал вчитываться.

Серёга писал бабушке.

Бабушка не умела читать.

Но всегда, когда получала послание, плакала.

Серёга не знал, что бабушка практически ослепла.

Но она получит письмо.

И так же будет плакать.

А слёзы будут капать на письмо.

Но совсем не тронут букв.

А старые буквы сложатся в новые песни, и их будут транслировать на радио.

«Пионерская зорька» с исключительно детской наивностью делилась песнями светлыми и чистыми, будто только что появившимися на свет и ещё не понимающими, что происходит.

«Пионерская зорька» сменилась ровным голосом диктора, не предвещавшим, впрочем, новостей однозначно плохих или однозначно хороших. В космос мы уже слетали, а это значит, что на ближайшее время наши достижения закончились. Ну и правильно. Всего должно быть в меру. А то загордимся и будем мнить себя самыми лучшими. Уже были люди, которые так считали. Больше не считают.

– Сегодня Президиум Верховного Совета РСФСР принял указ ««Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Согласно ему, ведение паразитического образа жизни сроком от четырёх месяцев и более наказывается лишением свободы на срок до двух лет. Ленинские идеалы предполагают трудолюбие и усердие в работе. Да здравствует труд, товарищи!

Последняя фраза будто бы повторилась в голове несколько раз.

Владимир Ильич, это вы включили эхо?

– Нет-нет, батенька, здесь просто хорошая акустика.

– Мне кажется, вы действуете на моё сознание.

– Ну я же не Фрейд. Я тут ни при чём. Это всё они.

– Кто они?

– Портреты, батенька, портреты!

Со стены на меня смотрел с некоторым укором портрет Владимира Ильича.

– Серёг, ты когда из колхоза ушёл?

– В феврале. А что?

Своим взглядом Владимир Ильич показывал язык.

7

Серёге ещё повезло.

Срок моей годности истёк давным-давно.

Стрелка на часах, висевших на стене, заклинила и дёргалась то в одну сторону, то в другую, не останавливаясь на определённой отметке.

Серёге было душно от набираемого послания, поэтому он писал с открытым ртом.

А мне было душно от воспоминаний, и я вышел под дождь.

Последнее воспоминание – работа сторожем на молокозаводе.

У меня к труду отношение свободное.

Наверное, потому и ушёл, что не люблю различного рода формальности.

За их бескомпромиссность.

Должен – и всё.

Следует полагать, из-за этого с работой не сложилось.

Будь это моим собственным желанием – никаких проблем.

З/к Мотыгин попал на зону по собственному желанию.

А что касается денег… Не должны быть они постоянными. Заработал – потратил – забыл. Жизненный цикл их должен быть максимально короток, чтобы не привыкать к ним сильно.

А потом мы кладём их прячем под матрасом.

Ой, украли!

Просто спали беспокойно.

Спокойно не спишь, потому что всё знаешь.

Не узнавай ничего – спи крепко.

Добрых снов.

8

Вскоре Серёга вышел наружу. Дождь к тому времени уже заканчивался.

– Ты на зону хочешь?

– Кто ж хочет?

– Бездомные, например.

– Ну так мы не бездомные – у нас просто дом везде. Так ты чего про зону спрашиваешь?

– Ты радио слушал?

– Да какое там. Я же писал письмо.

– Если говорить вкратце, то безработных сажают теперь.

– За что?

– Ну мы же никакую пользу стране не приносим.

– А сами по себе мы не ценны?

– Очевидно.

– Просто мы уже б/у.

– Короче, если мы не будем работать, то нас посадят.

– Предлагаешь вернуться в Ленинград?

– Разве мы для этого проделали такой путь?

– А где мы?

– Да шут знает. Потом пойдём на станцию – посмотрим.

Пива бы сейчас.

Мы бродили, как бездомные улитки, ощущая тяжесть обстоятельств, но не имея возможности скрыться за ними.

Тотальная лужа.

Безысходное равнодушие.

Идёшь и думаешь: «Заболею или не заболею? Это даже любопытно». Играешь с самим собой. Делаешь ставку. И непременно проигрываешь. Ибо что? Не пытайся выиграть у природы. Бесполезно. По этой причине и происходят наводнения и землетрясения – человека становится слишком много: он пытается показать себя в качестве вершины эволюции, ну чуть что, сразу падает на глубину Мариинской впадины.

Бедная Марианская впадина. Она стала пристанищем для огромного количества хороших людей. А плохие… Плохие всегда на поверхности.

Серёга шмыгнул носом.

– А ты когда-нибудь был в пионерском лагере?

– Меня выгнали из пионеров. Мама старательно разучивала со мной по вечерам клятву пионера. Она хотела, чтобы я стал партийным функционером. Говорила мне: «Будешь сначала пионером, потом комсомольцем, потом вступишь в партию и, если будешь учиться, станешь таким же, как товарищ Хрущёв. Все тебя уважать будут». А я не хотел быть пионером. Я хотел быть простым ребёнком, без выполнения каких-то обязанностей. Да и галстук красный мне никогда не нравился. Но в ту пору я не хотел расстраивать маму, поэтому нехотя повторял за ней слова клятвы. Но нутро бунтарское взяло своё. Однажды на уроке мне задали вопрос про Ленина, на который я не мог ответить, потому что совершенно им не интересовался. Мне поставили двойку. А я от обиды на перемене побежал в коридор и вытолкнул небольшой такой бюстик Ленина в окно. Из пионеров меня выгнали тут же. Из школы, кстати, тоже. Мама долго ругалась, но больше ни к чему не принуждала. Как будто бы поняла, что это бесполезно. А ты к чему спрашиваешь?

– Просто я никогда не был. Я хотел. Очень хотел. Но каждое лето, когда другие ребята уезжали в лагерь, меня отвозили в деревню к бабушке. Она одинока. А я был для неё единственной отрадой. Сами родители ей времени практически не уделяли. Поэтому отправляли меня. А мне очень хотелось бы побывать.

– Летом там хорошо, должно быть.

– Море, свежий воздух, много общения.

– Произносишь и смакуешь?

– Есть такое.

– Бедный ребёнок.

9

– Митька.

– Есть такое имя в моём паспорте. Что такое?

– Поехали в «Артек».

– Зачем?

– Ну неужели тебе не хочется побывать в пионерском лагере?

– Я уже своих пионеров должен отправлять.

– Но раз у тебя их нет, то ты вполне можешь съездить сам.

– Будем девчонкам мазать лицо зубной пастой?

– Скорее, поварихам. Но я серьёзно говорю: поехали.

– Меня уже не возьмут в пионеры. Нет обратного пути.

– А мы вожатыми.

– Так себе затея.

– Тебе работа нужна?

– Нет.

– Тебе срок нужен?

– Убедил.

Мы сами не заметили, как вернулись к колонке. Рядом с ней лежало бревно. Не то чтобы очень старое, но уже не внушающее доверия. К тому же сырое. После дождя-то. Мы проигнорировали высокие шансы запачкать единственные штаны трухой или прочей неприятной дрянью. Сели.

– Почему именно туда?

– Ты хочешь на завод?

– Заводская романтика. Что может быть лучше? Зато какие книги могут быть написаны – «Любовь на трубопрокатном стане».

– Ерунда какая.

– Или «Бунт на проходной».

– Ещё больший бред.

– «Пьянящее слово прораба»…

– Ну, если бы в этой книжке прораб рассказывал рецепты самогона домашнего, я б купил.

– Ты понимаешь, какое слово тебе скажет прораб, если ты пьяным на работу придёшь?

– Не скажет.

– Почему?

– Он первый начал. И вообще, может, хватит пить?

– Зачем?

– Для разнообразия. И не ты ли говорил, что в жизни нужно попробовать всё?

– Я ли.

– Или?

– Нет, я.

– Вот поэтому мы едем в «Артек».

– Какой ты суровый.

– Как сибирская тайга.

– Нет, как капитан милиции Татаров.

Капитан милиции Татаров почесал нос.

«К пьянке», – подумал Татаров.

«К алкоголикам в обезьяннике», – подумал подполковник Лебёдкин и направил Татарова на объезд территории.

– А если они на меня надышат?

– По закону не запрещено. Пущай дышат.

На душе скребли кошки, а это значит, что пора их выпустить на улицу.

– Мить, вот ты, вроде, умный. А как туда доехать-то?

– Сначала нужно доехать до Москвы. Ну, отсюда можно на электричке, я думаю. Из Москвы – в Краснодар. Здесь нам может повезти, если удастся отправиться с дядей-проводником. Главное – застать его. А там… А там выясним.

– Мы с тобой Колумбы.

– Открываем открытое, но уже для себя.

10

Небо растягивалось от Камчатки до Калининграда, едва задевая и нас.

З/к Мотыгин смотрел на небо сломанными глазами и не понимал главного: оно принадлежит не «Аэрофлоту», не Верховному Совету СССР и даже не космонавту Гагарину. Оно – проекция океана. Либо тонешь внизу, либо наверху. Остаться в живых невозможно. И от океана до неба будет тянуться огромное тире. Для Мотыгина было важно то, что небо отражалось в его тарелке с кашей. Её совсем немного. Но она есть. Счастье.

А на электрических тронах сидели люди и говорили о серьёзных вещах. О серьёзных материальных вещах, разумеется, для которых в Москве прорубили персональную ветку метро от Кремля до Кремля. Катаются, катаются, катаются… И не знают, что катаются они по единственной станции, да и то конечной.

– Владимир Ильич, вы спите?

– Мне спать по документам не положено.

– По каким таким документам?

– По свидетельству о рождении.

– Владимир Ильич, как отсюда выйти?

– Середин, это ты?

– Да, это я.

– А зачем ты ко мне пришёл?

– Это вы ко мне пришли.

– Разве?

– Да. Пришли и спите.

– Так что ты хотел?

– Как отсюда выйти?

– Прямо по коридору и в окно.

– Почему здесь нет дверей?

– Нас сбрасывали с вертолёта.

– А кто?

– Не знаю, кто им управлял. Но вместо верёвочной лестницы была борода Карла Маркса.

– Владимир Ильич, что вы сделали?

– Что я сделал?

– Зачем вы захватили вертолёт?

– Я знаю, что с ним делать.

– Что?

– Привозить, заполнять, заполнять, заполнять, возводить первый этаж, второй, третий, потом уплотнение, потом вывернутые наизнанку телефонные будки, потом одетые задом наперёд здания, потом причёсанный Хрущёв. Понимаешь?

– Кажется…

– Нет, тебе не кажется. Есть две стороны света – запад и западня. Где мы находимся?

– Не знаю.

– Географически?

– Трансцендентно.

– Тогда ответ очевиден.

– Ну вот.

– А что делать?

– Будь достойным сыном своего отечества.

– Приёмным?

– Каким придётся. У отечества нет любимых детей.

– А какие есть?

– Желанные и нежеланные.

– А какой я?

– Спроси лучше, какие вы.

– Какие мы?

– Ой, лучше не спрашивай.

– Владимир Ильич, мне идти?

– Стой.

– Вы ещё что-то хотели?

– Нет, просто стой на месте. Всё.

Я оглянулся по сторонам. Огонь охватывал мои глаза и съедал солнце. Было совсем не больно. Но очень хотелось плакать.

– Серёга, что-то холодно.

– Сезон забытых дождей.

11

– Опять зайцем поедем?

– Так ведь не на что.

– А если ссадят?

– Ну, контролёры долго идут. Мы можем высаживаться каждые две станции и ждать следующую электричку.

– Слишком долго. Давай попробуем так.

Мы лениво поплелись на перрон, изнурённые дождём и охваченные возникшей из неизвестности усталостью.

Было немноголюдно. Аборигены явно не стремились в столицу, предпочитая вести спокойный образ жизни. Редкие человеческие голуби переминались с одной ноги на другую, неспособные найти для себя более достойного применения.

Я оглядел одного из них.

– Пурр.

Я взглянул на часы, размещённые на столбе, и ответил:

– Без четверти три.

Голубь послушно кивнул и ответил:

– Пурр.

Я кивнул в ответ и отошёл в сторону.

Серёга, опёршись на столб, читал газету «Правда».

– Ты где «Правду» взял?

– В урне лежала.

– И давно ты роешься в мусоре?

– Там можно найти много интересного, если захотеть.

Я подошёл к урне. Она была завалена газетами.

Действительно много интересного.

Вдали гудела электричка, возвещая о своём пребывании. Посыл этого сигнала был для меня отнюдь не очевиден. Лёгкий оттенок презрения. А дальше – вольная интерпретация. У меня самого два варианта на этот счёт: либо «ну что вам всем дома не сидится?», либо «ну что вы все в эту Москву попёрлись?».

«Правда» вернулась по месту жительства.

Мы с Серёгой нашли временный приют рядом с плотным мужичком лет пятидесяти. Мужчина был интересен тем, что при своей весьма заурядной внешности он вёз с собой авоську с четырьмя бутылками водки.

Опыт путешествия (который насчитывает, слава богу, уже не один месяц) и изучения своего соотечественника, чётко показывал, что большое количество спиртного может позволить себе либо представитель интеллигенции, либо видный партийный работник. Потому что со стоимостью «Столичной» в три рубля двенадцать копеек много не выпьешь – на что-то надо жить. А во-вторых, совершенно очевидно, что за четыре бутылки водки жена рядового рабочего фабрики «Эсэсэсэрочка» Иванова открутит своему благоверному голову, потому как дальнейшая деятельность его будет после такого количества спиртного парализована, что рождает риск увольнения, лишения зарплаты и других неприятных последствий. Но наш сосед был не из тех, кто мог себе позволить такую роскошь. Он был недостаточно хорош для этого. От него не пахло поэзией. Иные выглядят пропитыми насквозь, но от них разит, если не сказать воняет лирикой и эстетикой. А есть те, что хорошо одеты и у которых спирт сосредоточен только в их одеколонах, не принятых вовнутрь, а использованных по назначению, но от них поэзией даже не попахивает! Такие люди подобны тухлой рыбе без запаха. Сей же мужчина являл собой загадку и представлял необычайное любопытство. Мне вменялось ответить на два вопроса, заданных мной и адресованных тоже мне. Первый: чем он занимается, что может позволить себе пить так много? Второй: почему в таком случае он одет плохо и совершенно безвкусно? Так когда-то одевался Серёга.

– Инвентаризатор!

– Да-да?

– Пройдёмся по списку. Нам нужно разобрать этого товарища по частям. Что ему дало государство?

– Всё!

– Само собой разумеется. А если говорить конкретно?

Он развернул передо мной папирус, в котором я видел только непонятные иероглифы, и стал читать громко, да настолько громко, что я попросил его умерить своё желание говорить во всеуслышание:

– Сапоги резиновые – одна пара;

– Брюки поношенные – одна штука;

– Тельняшка с пятном на животе – одна штука;

– Плащ с дыркой, являющейся следствием потушенной об одежду сигареты, – одна штука;

– Запах сала – семьсот граммов.

Я поблагодарил его за работу, отпустил и действительно почувствовал запах сала, такой противный и такой омерзительный, особенно в тёплое время года.

Но я был приветлив, как и полагается быть достойному сына своего отечества.

– Здравствуйте!