Текст книги "Убью кого хочу"

Они уставились друг на друга так, будто меня здесь не было вовсе. Потом Катька тряхнула головой.

– Ну, уж вы придумали историю, товарищ капитан…

– Павел Петрович.

– Павел Петрович… – поправилась Катька. – Только ничего этого быть не могло.

– Отчего же, Екатерина Сергеевна?

– Очень просто, – ответила Катька, вновь овладевая ситуацией. – Этого не могло быть по многим причинам. Во-первых, я Саньке… Александре Родионовне все четко объяснила, и адрес она записала…

– Записала? – переспросил Знаменский. – Почему это ей вдруг записывать понадобилось? Она что, до этого никогда у вас не бывала?

– Нет, – признала Катька, – не бывала. Ну и что? Она все равно не могла перепутать.

– Да почему же? Вы так и не объяснили.

– Я не объяснила потому, что вы все время меня перебиваете, – сердито сказала Катька. – Во-первых, она записала адрес. Во-вторых, попади она в руки к маньяку, так уже была бы мертва, а она вот она, туточки, здесь сидит и на нас с вами глядит. А в-третьих, и в-главных, она до нашего микрорайона вообще не доехала!

Выложив этот козырь, Катька победно посмотрела на опера. Тот удивленно всплеснул руками:

– Не доехала?! Вот это да! Ехала-ехала и не доехала. Ну, надо же… а что же ей помешало, любезнейшая Екатерина Сергеевна?

– Тубус! – Катька повернулась ко мне. – Саня, ну что ты всё молчишь? Объясни товарищу капитану. Павлу Петровичу.

– Я… – начала было я, но Знаменский остановил меня жестом. Он по-прежнему обращался только к Катьке.

– Тубус, Екатерина Сергеевна? Это какой же такой тубус, позвольте узнать? Должно быть, с вашей курсовой работой?

– Ну да! – воскликнула Катька. – Он самый. Я ж говорю: мы договорились заканчивать курсовик. И поэтому Саня ехала ко мне с курсовиком. В тубусе. И потеряла тубус в автобусе. Там две пересадки, и если с непривычки, то…

– Ай-я-яй… – сочувственно покачал головой оперуполномоченный. – Потеряла. Что же, совсем-совсем потеряла?

Катька покосилась на меня и тяжело вздохнула. Ей явно надоело отдуваться одной, но, похоже, она чувствовала, что должна мне после моего блестящего выступления у Кулисы. Там лидировала я, теперь ее очередь – всё справедливо.

– Совсем-совсем.

– Ай-я-яй… как же вы защитились-то? Защита-то, если не ошибаюсь, сегодня? Неужто пришлось заново чертить? Это ж сколько работы… обидно, наверно, а, Екатерина Сергеевна?

– Еще бы не обидно… – усмехнулась Катька. – Но Саня все сама восстановила. За одну ночь, представляете?

Оперуполномоченный далеко наклонился вперед, выпучил глаза и произнес с особенным нажимом:

– Представляю, Екатерина Сергеевна. Очень хорошо представляю. Жаль, очень жаль ваших молодых сил, растраченных на двойную работу. Эх, знал бы я раньше… – он сокрушенно покрутил головой. – Знал бы я раньше…

– Ну, знали бы, и что? – насмешливо проговорила Катька. – Чем бы вы помогли-то?

– Как это чем? – опер снова откинулся на спинку стула. – Разумеется, тубусом. Он ведь нашелся, дражайшая Екатерина Сергеевна. Да-да, не смотрите на меня так недоверчиво. Когда с вами говорит капитан Знаменский Павел Петрович, можно верить каждому его слову. Я никого и никогда не обманывал, на том стою. Повторяю: нашелся ваш тубус.

Катька удивленно вытаращила глаза.

– Нашелся? Это где же? В автобусе?

– Ну, зачем же в автобусе… – Знаменский в упор посмотрел на меня. – Куда принесли, там и нашелся. В квартире номер 31 дома 7-а по улице Партизана Кузькина. Прямо там и лежал себе в уголке, даже кровью не замазался. А уж крови там было видимо-невидимо, голубушка Екатерина Сергеевна…

Не знаю, на что он рассчитывал. В чем я теперь нисколько не сомневалась, так это в том, что передо мной сидит очень умный и расчетливый враг. Он вроде бы допрашивал Катьку, но целил определенно в меня. Его изощренная тактика преследовала вполне определенное намерение: выбить меня из равновесия, запугать, заставить паниковать. Наверно, он надеялся, что в этот решительный момент я не выдержу, зареву, ударюсь в истерику и так, в перерывах между рыданиями, выложу ему всю подноготную. Его водянистые глаза плескались вокруг меня, как меленькие воды Финского залива, и я брела к неведомому горизонту в их холодной и липкой влаге, зная и помня лишь одно: я должна уехать с Лоськой на Кавказ, я должна сделать это, я должна, я должна, я должна…

Сколько времени он выжидал – полминуты?.. минуту? Я не опускала глаз, ведь я должна была выдержать во что бы то ни стало, я должна, я должна… Наконец в водянистом тумане залива что-то дрогнуло – то ли облако, то ли берег; Павел Петрович удивленно качнул головой и опять перевел взгляд на Катьку. С трудом удержавшись от вздоха облегчения, я тоже посмотрела на подругу. Та сидела с открытым ртом, не зная, что сказать.

Знаменский взял со стола свое удостоверение и спрятал его во внутренний карман.

– Бывает, – задумчиво произнес он, обращаясь в пространство. – Если уж на старуху бывает проруха, то что же тогда сказать про старика?

– П-п-погодите, Павел Петрович, – выдавила из себя Катька. В минуты особенного волнения она начинала запинаться. – Как это в квартире? К-к-как это нашелся? Саня, да что же это? Павел Петрович?

Оперуполномоченный поморщился.

– Ох, сколько сразу вопросов, гражданка Расторгуева. Не слишком ли много? Нет, не слишком? В этом мы с вами удивительно похожи, любезная Екатерина Сергеевна. У меня вот тоже уйма вопросов… – он поднялся со стула и отпер дверь. – Можете идти.

Мы с Катькой вскочили, с грохотом отодвинув стулья. За открытой дверью кабинета маячил институтский коридор… – свобода, Лоська, Кавказ.

– Впрочем, Александра Родионовна, подождите минутку…

Катька вдруг прыснула, уже стоя в дверях:

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!

Но опер не поддержал шутку – по-видимому, он был немало раздосадован тем, что беседа пошла не по плану.

– Не волнуйтесь, Екатерина Сергеевна, – проговорил он с кислой улыбкой. – Я скоро верну вам вашу забывчивую подругу. Всего несколько вопросов. До свидания, Екатерина Сергеевна.

Взяв Катьку под локоток, Знаменский выдворил ее за порог и снова запер дверь на ключ.

– Садитесь, Александра Родионовна, садитесь. Я вас не съем.

Он задумчиво прошелся взад-вперед по комнате, постоял у окна и, наконец, остановился передо мной.

– А вы крепкий орешек, гражданка Романова.

– Не понимаю, о чем вы, – ответила я как можно спокойней.

– Всё вы понимаете…

Он сел за стол, открыл папку и минуту-другую листал подшитые там документы.

– Романова… Романова… Хорошая фамилия, правительственная, можно сказать.

– Вы что-то имеете против моей фамилии?

– Нет-нет, что вы, голубушка. Против фамилии – ничего. Вы ведь ее унаследовали от деда по материнской линии, не так ли? А он от кого?

– От своего отца, нет?

Знаменский нехорошо усмехнулся.

– А вот и нет, любезная Александра Родионовна. Тогда ведь, знаете, многие выбирали себе фамилии по вкусу. Раскольников, Каменев, Литвинов, Романов… а если копнуть, оказывается какой-нибудь банальный Ильин, а то и вовсе что-то неудобоваримое… – он хихикнул. – Вот, к примеру, ваш дедуля…

– Вы меня в чем-то обвиняете? – перебила его я.

Оперуполномоченный пристально посмотрел на меня и пожал плечами. На сей раз я выдержала его взгляд без всякого труда. Теперь в нем уже не было и следа от того смертельного финско-заливного холода, который едва не задушил меня десять минут тому назад. Чего он хотел от меня сейчас? Наверно, пытался понять, как действовать дальше, на каком фундаменте следует построить новый план, где расставить силок, капкан, ловушку… Да-да, похоже, в тот момент он еще не решил, как со мной быть, и потому просто тянул время.

– Я? Обвиняю? Вы, наверно, шутите, дражайшая Александра Родионовна. Если бы я собирался вас в чем-то обвинить, то мы разговаривали бы не здесь, а совсем в другом месте.

– Тогда чего вы от меня хотите?

Он снова пожал плечами.

– Задать несколько вопросов, только и всего.

– Ну, так задавайте. И пожалуйста, оставьте в покое моего деда, он тут совершенно ни при чем.

– Хорошо, хорошо. Вы правы… – он вздохнул и посмотрел в окно. – Вопросов у меня всего два. Первый: как ваш тубус оказался на месте преступления?

Теперь настала моя очередь пожимать плечами.

– Понятия не имею. Я забыла тубус в автобусе. Наверно, кто-то подобрал его и принес в эту квартиру.

– Кто?

– Не знаю. Я просто высказываю предположение.

– Александра Родионовна, голубушка, – устало проговорил опер, по-прежнему глядя в окно. – Вы ведь видели этих алкашей. Ну зачем им ваш тубус – бутылки носить?

«Отчего же, молодому еще не поздно было и поучиться!» – едва не выпалила я, но вовремя опомнилась, заменив этот чреватый катастрофой ответ на правильный:

– С чего вы взяли, что я кого-то видела? Никого я не видела. Я забыла свой тубус в автобусе.

– Хорошо, хорошо. Как хотите. Никого вы не видели, ладно. Тогда второй вопрос, он же последний… – Знаменский смотрел на меня чуть ли не с мольбой. – Александра Родионовна, дорогая, помогите мне понять. Только проясните мне этот маленький моментик, и я обещаю, что больше никогда – слышите, никогда! – не нарушу вашего драгоценнейшего спокойствия. Ну, пожалуйста. Что вам стоит?

Он замолчал и с ожиданием уставился на меня.

– Да, но какой вопрос-то? Вы забыли задать вопрос, Павел Петрович, – напомнила я.

– Ах, да! – он всплеснул руками. – Видите? Эта проблема так меня мучает, что я сам не свой. Вопрос таков: отчего умер Алексей Иванович?

– Кто-кто? – опешила я.

– Алексей Иванович, – повторил оперуполномоченный. – Алексей Иванович Плотников, старик, хозяин квартиры. Что с ним случилось?

Он вдруг схватил меня за обе руки и сильно сжал их. Я не на шутку перепугалась.

– Пустите! Мне больно!

– Ну, пожалуйста, ну что вам стоит… – поспешно, словно в бреду, бормотал он. – Расскажи мне, ты ведь там была, ты видела… Ну, пожалуйста! Видишь, я прошу, не требую, не угрожаю. Отчего бы не рассказать, а?

К счастью, он был не так уж и силен, так что мне удалось вырваться и вскочить на ноги.

– Что вы делаете?! – выкрикнула я, отскакивая к двери. – Немедленно выпустите меня отсюда! Сейчас же!

Знаменский остался стоять на том же месте, зато глаза его блуждали, а круглое желтоватое лицо пошло красными пятнами. Он был страшен, просто страшен. Я принялась барабанить в дверь кулаками.

– Перестаньте, – проговорил он, глядя в сторону. – Я сейчас вас выпущу.

– Не сейчас, а сию секунду!

– Да-да, сию секунду… – он вынул ключ и положил его на край стола. – Вот, возьмите. Вы свободны.

Я схватила ключ. Руки мои дрожали, и оттого мне не сразу удалось просунуть его в замочную скважину.

– Вы думаете, это наш последний разговор, Александра Родионовна? – сказал капитан Знаменский, адресуясь к моей скрюченной спине. – Вы думаете, что я не соберу нужные улики? Не надейтесь, голубушка. Если понадобится, я приду к вам домой с обыском. То-то мама порадуется…

Ключ наконец-то попал в нужное место. Я распахнула дверь, выскочила в коридор и пустилась наутек. Перед моими глазами стояло простое широкое лицо доцента Татьяны Антиповны Куликовой, в ушах эхом отдавались сказанные ею слова: «Я смотрю на вас, девоньки, и мне делается страшно».

Теперь я понимала их смысл. В этом мире нельзя быть уверенным ни в чем, ни в чем, – вот что имела в виду наша Кулиса. Даже в тот момент, когда тебе кажется, что твоя жизнь наконец-то встала на нужные рельсы и неуклонно катится к счастливому будущему – даже тогда с тобой может случиться все, что угодно. Буквально. Все, что угодно.

5

Как-то нечувствительно закончился май – весь в зачетах и курсовых, в беготне и заботах о выходе на последнюю сессию. Я никогда не боялась сессий – ну, разве что, самая первая заставила меня немного поволноваться. Учеба давалась мне легко, да и экзамены тоже: редко когда я тратила на подготовку больше двух дней. Но этот мой студенческий июнь явно стоял особняком в ряду других таких же. Что бы я ни делала, чем бы ни занималась, я ни на минуту не оставалась одна. Рядом постоянно ощущалось присутствие двух мощных объектов космического масштаба: ожидание предстоящей поездки в стройотряд и страх перед угрозами оперуполномоченного Знаменского.

Путешествие вместе с Лоськой на Кавказ светило мне днем и ночью, как путеводная звезда, обещая так много счастья, что когда я думала об этом, мне становилось неловко перед другими людьми, родными и близкими – перед мамой, перед Катькой. В каком-то стихе есть такая строчка: «как скопидомкой-мильонершей средь голодающих сестер» – именно так я себя и ощущала, скопидомкой-мильонершей. Но, с другой стороны, что я могла с этим поделать? Ничего. Ведь счастье не пирог, который можно нарезать ломтями и раздать дорогим людям. Счастье заглатывают целиком, как шпагоглотатель – обоюдоострую шпагу, осторожно и тщательно, чтоб не пораниться.

Воспоминание о Знаменском тоже притягивало мои мысли, но уже не как звезда, а как роковая черная дыра, грозящая утянуть в свой омут самые лучшие планы и надежды. Стоило закрыть глаза, как передо мной всплывало его противное круглое лицо – желтоватое, пухлое, бабье. Я словно наяву видела его белесые реснички альбиноса, слышала его вкрадчивый голос: «Голубушка, сударыня, дражайшая Александра Родионовна…» Кем он себя воображал, этот странный капитан милиции? Эркюлем Пуаро? Комиссаром Мегрэ? Следователем из прошлых времен? Но зачем? И какую роль в этом дурацком костюмированном спектакле он отводил мне?

Самое же неприятное заключалось в том, что капитан Знаменский и без моего рассказа абсолютно точно представлял себе все, что произошло в квартире № 31 дома 7-а… – или 7-б?.. – по улице Партизана Кузькина. Водянистые глазки этого Порфирия… – или как его?.. – Павла Петровича видели меня насквозь. Насквозь, за исключением всего лишь одного, но крайне важного момента: я никоим образом не могла признаться ему в том, в чем отказывалась признаваться себе самой. Ну почему, ради всего святого, я должна была признаваться в преступлении, которого не совершала? Эй, товарищ капитан, посмотрите на календарь. Мы живем не в пятнадцатом веке, а в конце двадцатого! На дворе 1982 год! Пожалуйста, не заставляйте обычную советскую студентку разыгрывать из себя ведьму из сказочного сюжета! Это ведь только с очень большого перепугу можно всерьез поверить, будто слабая девушка в состоянии убить троих здоровенных мужиков при помощи одной только силы внушения. Оставьте меня в покое, слышите? Дайте спокойно жить…

Вот так – меж звездой и дырой – я и пробиралась сквозь эту последнюю сессию, подобно заблудившемуся звездолету в рассказе писателя-фантаста.

– А может, подобно ведьме на помеле? – издевательски спрашивал кто-то внутри меня голосом оперуполномоченного Знаменского.

– Заткнись! Заткнись! – кричала я, зажимая ладонями уши. – Оставьте меня в покое, слышите?! Я никого не убивала! Я обычная девушка, которая спит и видит уехать на Кавказ вместе со своим любимым! Уехать и лучше бы не возвращаться вовсе!

Наш план, между тем, реализовывался с обнадеживающей точностью. Лоськина мамаша поначалу и слышать не хотела о стройотряде, общественной нагрузке и прочих делах. Но когда аргументы Лоськи подтвердил отец, преподаватель военно-морской кафедры, крашеная гиена вынуждена была пойти на попятный. Однако и тогда, прежде чем дать свое окончательное согласие, она долго выясняла сопутствующие обстоятельства и условия поездки. Причем – и тут Лоська оказался совершенно прав – особенно тщательно проверялся вопрос моего участия – вернее, неучастия. Первые этапы проверки выглядели относительно нехитрыми, но изобиловали ловушками. Для начала Валентина Андреевна стала выяснять у сына, какую одежду и обувь следует собирать ему в поездку.

Лоська пожал плечами:

– Обычную, мама. Какое-нибудь старье.

– Но должны же быть какие-то рекомендации, – сказала мамаша. – Ты бы спросил у Саши – она наверняка знает.

К счастью, Лоська ожидал западни и был готов к ней – насколько Лоська вообще может быть готов к чему бы то ни было.

– Что ты, мама, – ответил он, поднимая на гиену невинные глаза. – Саша не едет. У нее путевка в Палангу с середины июля.

Мы заранее отрепетировали этот ответ, включая точный текст, мимику и интонацию. Тем не менее, Валентина Андреевна почуяла подвох.

В тот же вечер, когда я в очередной раз попала на нее по телефону, гиена не стала делать вид, будто не узнает моего голоса.

– Сашенька, здравствуйте, – проговорила она приторным голосом. – Как хорошо, что вы позвонили. Уж вы-то, наверно, знаете номер рейса?

– Какого рейса, Валентина Андреевна?

– Вашего, в Минводы, в стройотряд.

– Что вы, Валентина Андреевна, – рассмеялась я. – Стройотряды не для меня. И вообще, девочкам не обязательно, это парней заставляют. Так что я еду в Палангу, отдыхать. Как в этой песне про комсомольцев: дан приказ ему на Воды, ей в другую сторону… ха-ха-ха…

Мамашка тоже развеселилась, и какое-то время мы радовали телефонную сеть одинаково беззаботным смехом.

– Странно, Саша… – сказала она, отсмеявшись. – Костя говорил, что вы тоже летите. То есть сначала зачем-то отрицал, представьте себе, а потом признался. Вы же знаете, он совсем не умеет врать.

Я оценила ее ход – грубоватый, но сильный. В каком-то смысле, эта зараза не уступала Павлу Петровичу Знаменскому.

– Действительно, странно, Валентина Андреевна… – не на шутку озадачилась я. – Костя что-то напутал. Или не напутал, а просто хотел вас успокоить, что, мол, я тоже еду. Что, мол, если даже таких хилых девчонок берут, то работа будет совсем легкой. Чтобы вы не волновались. Наверно, так. А я вот его подвела, дурочка, не поддержала. Вы уж не говорите ему, что раскрыли его хитрость, хорошо?

– Хорошо, Саша.

По ее голосу я поняла, что на этом проверки не закончатся. Но к тому времени мы уже надежно окопались, а также прикрыли фланги и тыл. Не только моя мама, но и все друзья и знакомые были заранее оповещены о том, что я вот-вот выкуплю путевку в Палангу. О наших истинных планах знали, кроме нас с Лоськой, всего лишь двое: Валерка Купцов, который придерживал для меня место в списке под вымышленным именем, и Бима. В Бимуле я была уверена, как в самой себе: никакие пытки и посулы не могли бы заставить ее предать любимую хозяйку. Ну, разве что, полкило сосисок – но и это под сомнением. А что касается Валерки, то у него не было ни интереса, ни повода выдавать наш секрет.

Гиена еще подергалась с недельку: вызвонила Катьку, побеседовала с моей мамой и даже напоследок заслала муженька в комитет комсомола проверить списки интеротряда. Однако мы действительно были прикрыты со всех сторон, так что примерно к середине июня Лоська получил-таки окончательное согласие своей драгоценной – или, как сказал бы оперуполномоченный Знаменский, драгоценнейшей мамаши. И все же я не торопилась раскрывать карты: имея дело с любезнейшей Валентиной Андреевной, нельзя было считать окончательным ничего, кроме ее неприязни ко мне.

Самолет улетал во вторник 29-го; за неделю до этого Валеру обязали представить в аэропорт полный список отряда с номерами паспортов. Иными словами, в нашей защитной стене уже тогда появилась первая брешь. Оставалось надеяться на то, что гиена не пошлет мужа еще раз проверять уже проверенный список. Всех прочих – в том числе, и маму – я планировала поставить в известность не раньше понедельника. Объяснение предполагалось простое: в последний момент с путевкой обломилось – это случается, ничего не поделаешь. А в стройотряде, напротив, вдруг образовалось свободное место. Такое вот поразительное совпадение, не иначе – судьба.

Маму этот вариант должен был даже обрадовать. Идея отдыха в Паланге не нравилась ей изначально.

– Зачем тебе это балтийское взморье? – недоумевала она. – Дорого, холодно купаться, да и закрывает всего три недели. Где ты будешь валандаться оставшийся месяц? В городе, с Бимой?

А что касается гиены, то ее мы намеревались просто поставить перед фактом, когда уже будет поздно что-либо предпринимать. Сначала – перед фактом нашего совместного отъезда, а по возвращении – перед фактом нашей скорой свадьбы. Точка, конец сообщения, как говорил наш компьютерщик Анатолий Анатольевич Тимченко. Кстати, свой последний экзамен я должна была сдавать именно ему, причем очень поздно, в пятницу, всего за четыре дня до отъезда. Что само по себе нагляднейшим образом демонстрировало, насколько эта сессия не соответствовала моему обычному режиму. Я всегда сдавала экзамены досрочно и нередко заканчивала сессию, когда другие еще только-только начинали. А тут… Но можно ли ждать иного от бедного звездолета, заплутавшего в космическом холоде меж путеводной звездой и черной-пречерной дырищей?

Тем не менее, я и не думала паниковать. Неспроста ведь меня звали Сашкой-Хозяйкой. Всякая истинная хозяйка умеет справляться с уймой одновременных дел: и дом убрать, и обед сварить, и мужа ублажить, и о детях позаботиться, да при всем при том еще и про собственный макияж не забыть. Вот и я справлялась, хотя и не так быстро, как раньше. Факт: к последней неделе были подчищены практически все хвосты, причем, не только мои, но и Лоськины. О нем я беспокоилась значительно больше, чем о себе, зная, что уж я-то как-нибудь управлюсь, а вот Лоська имеет обыкновение регулярно заваливать как минимум один экзамен. А мы никак не могли себе позволить в ту сессию провала на экзамене. Потому что провал в июне означал переэкзаменовку в августе, то есть автоматически отменял поездку в интеротряд.

По этой причине мне приходилось постоянно держать руку на пульсе еще и Лоськиной сессии. Я доставала ему лучшие конспекты, готовила его к экзаменам, объясняла, проверяла, настраивала.

– Как это у тебя получается? – поражалась Катька, когда я, победно помахивая зачеткой с очередным «отлично», выходила из экзаменационного кабинета. – И сама на пять сдаешь, и Лоську на трояк вытягиваешь…

«Ах, подруга, подруга… – думала я. – Это еще что. Знала бы ты о других моих заботах…»

Последний экзамен у Лоськи был в среду – «Электронная оптика». Я позвонила ему в понедельник – узнать, как идет подготовка, и уже по его голосу определила, что дело худо.

– Не идет, – уныло сказал он. – Ни фига не понимаю. И вообще, он меня ненавидит.

– Кто тебя ненавидит?

– Калина. Он меня точно завалит. Так мне прямо сказал. Таким, сказал, специалистам, как вы, не место в народном хозяйстве.

– Лоська, возьми себя в руки, – попросила я. – Просто скажи себе: я должен сдать этот экзамен. Иначе все сорвется. Скажи себе так.

– Я пробовал. Все равно не понимаю. Одна надежда на шпору.

На шпору! Пользование шпаргалкой было в принципе противопоказано моему бедному Лоське. Во-первых, он не обладал необходимыми для этого хладнокровием и координацией. Во-вторых, преподаватели заранее подозревали его как плохого студента и потому следили за ним в оба глаза.

– Так. Бери конспекты и немедленно приезжай ко мне, – решительно скомандовала я. – Слышишь? Немедленно.

Электронную оптику на моей специализации не проходили вообще. Но что мне еще оставалось делать? Я не могла рисковать всем нашим будущим из-за какого-то профессора Калинина по прозвищу Калина. Оставшиеся двое суток мы с Лоськой вместе постигали предмет, равно незнакомый нам обоим. Думаю, что я бы сдала его на пять. Но, к сожалению, сдавать должна была не я.

В ночь на среду я почти не спала от волнения, а с утра поспешно выгуляла Бимулю и села у телефона. У телефона, хотя, по идее, должна была сидеть над конспектом по компьютерной связи, готовясь уже к своему последнему экзамену. Но биты, байты и протоколы наотрез отказывались лезть в мою голову – она была всецело занята мыслями о беззащитном Лоське, который корчился в эту минуту под враждебным профессорским взглядом. Честно говоря, нельзя было отказать Калине в объективности: специалист из Лоськи и в самом деле выходил тот еще. И все же Калина ошибался – ведь он оценивал одного только Лоську, не принимая в расчет меня, его Хозяйку. Я точно знала, что могу сделать из Лоськи кого угодно – хоть специалиста для народного хозяйства, хоть писателя, хоть квартирного агента. Он был пластилином в моих руках, этот Лоська.

Он позвонил в двадцать минут одиннадцатого. Я схватила трубку и уже по первому «Привет!» поняла, что мы проскочили. Мы победили! Мы едем! Лоськин голос звенел от сдерживаемой радости. Но я-то не собиралась сдерживаться.

– Сколько?! – заорала я в трубку. – Сколько он тебе поставил?!

– Четыре, – звонко ответил Лоська. – Он посадил меня на первый стол, прямо перед собой. Думал, что без шпоры мне никак. А когда я пошел отвечать, стал спрашивать вообще по другому билету. Был уверен, что я все-таки списал. А я все ответил. Вообще все.

Я была вне себя от радости.

– Ты молодец! Ты гений!

– Ага, – скромно согласился он. – Калина сказал, что поставил бы пять, но не хочет поощрять студента, который ничего не делает в течение всего семестра, а только готовится к экзамену. Даже если…

Лоська замолчал. Похоже, чувства переполняли его так, что он боялся захлебнуться.

– Даже если что? – переспросила я.

– Даже если он очень способный… – раздельно произнес Лоська, вслушиваясь в каждое свое слово, как делают люди, которые не слишком доверяют собственному слуху. – Саня, слышишь? Калина сказал «очень способный». Это он про меня, Саня…

– Он прав! – закричала я. – Ты действительно очень способный! Ты самый способный Лоська на свете! Поздравляю!

– Ага…

Он снова замолчал и только дышал в трубку, как радостный губастый лось. Мой радостный губастый лось. Я могла бы вечность слушать его дыхание.

– Саня, слушай, тут… это… – разродился он наконец. – Есть хата на целых две ночи. Мишкины предки в отпуске. А сам он с Катькой на Селигер едет, прямо сейчас, после Калины. Ну, я и подумал…

– Милый, – сказала я. – Милый, милый Лоська… у меня Тимченко в пятницу. Надо готовиться.

– А ты… это… возьми с собой конспект… – он вздохнул и продолжил с мечтательной интонацией: – Погуляем вдвоем по набережной. Белые ночи все-таки. Школьники там и вообще. А потом – хата ведь. Вся ночь наша. И никого. Когда еще такое будет.

«Действительно, – подумала я. – Белые ночи. И вся ночь наша, вдвоем – и больше никого, даже Бимы. А кроме того, это ведь снова его инициатива. И голос удивительно славный, мечтательный – такого Лоську и не упомнить, да и был ли такой вообще? У него сейчас праздник Победы. Обычно-то все вокруг держат его за неудачника, а он и привык, не возражает. И вот – на тебе: очень способный. И от кого – от самого Калины, который весь семестр об него ноги вытирал на лекциях».

– Ну, так что? – поторопил меня он с ответом. – Давай, Саня… ну, пожалуйста. Сдашь ты этот экзамен. Это ведь ты. Ты всегда сдаешь.

– А как же Валентина Андреевна? Отпустит тебя на целых две ночи?

– А я и спрашивать не стану. Оставлю записку: «Уехал за город на два дня. Буду в пятницу». Я уже совершеннолетний.

– Ну да, совершеннолетний. И очень способный, – напомнила я.

Он рассмеялся:

– Ага. Очень-очень.

Могла ли я отказать ему, такому? В конце концов, это ведь действительно я. А я всегда сдаю, сдам и сейчас.

– Хорошо, – сказала я. – Гулять, так гулять…

Какая погода лучше всего соответствует молодой любви, в кои веки вырвавшейся на свободу, не связанной временем, запретами, оговорками, смущением, боязнью «вот-вот-кто-то-придет»? Уж точно не дождь, не буря и не гром с молниями. Но и безоблачное небо тоже не совсем подходит: куда в таком случае отнести это странное, темное, тянущее томление, эту радость с острым привкусом тоски? Откуда в любви тоска? Наверно, от сознания того, что, возможно, твое счастье одноразово, что оно больше не повторится никогда – во всяком случае, не так, не в такой форме и не в таком виде. Есть ли подобная тоска в солнечном дне? Нет, и не ищите. Да и вообще – разве дневная многолюдная суета может сопутствовать таинству, совершаемому между двумя одиночествами? Тогда ночь? Ночь, конечно, получше, но тоже не идеальна, ведь радостное счастье всегда тяготеет к свету. На первый взгляд, кажется, что стопроцентно верного решения не существует вовсе. Но это не так – оно есть и называется «белые ночи».

Белые питерские ночи – это, без сомнения, самое подходящее время для настоящей любви. Только здесь можно найти все необходимые специи для этого горько-сладкого, острого, восхитительного блюда, которым невозможно насытиться – и свет, и ночь, и томление, и радость, и ощущение нереальности происходящего.

Мишка жил на Красной улице, в двух шагах от Невы. Поначалу я чувствовала себя неловко в гулкой от пустоты чужой квартире, но Лоська быстро заставил меня забыть о пустоте. Мы принесли с собой простыни, наволочки и две бутылки белого вина «Алазанская долина». Когда мы проснулись, было уже около полуночи; в окна струился молочный, полуобморочный свет. Он звал наружу, на улицу, и мы, конечно, послушались. По набережной, обнявшись, шли влюбленные парочки – почему-то все в одну сторону, вверх по течению. Парни в белых рубашках с закатанными рукавами, девушки в белых платьях – все сплошь одинаково укутанные в темные пиджаки своих спутников.

– Прямо первомайская демонстрация, – сказал Лоська.

– Перволюбовная, – поправила я. – Смотри, тут одни школьники. Я чувствую себя глубокой старухой.

Он тоже набросил мне на плечи пиджак и притянул к себе.

– Давай-ка, старуха, покажем им, как надо целоваться…

Не думаю, что кто-то тут нуждался в обучении, но на всякий случай мы время от времени проводили показательный класс. В белесом сумраке скользила к белесому морю белесая река; скользили по белесому асфальту белые платья и белые рубашки, и казалось, что побелевшие от времени стены старых дворцов и выбеленный крыльями чаек гранит набережной тоже скользят рядом с нами, подчиняясь одному и тому же поцелуйному томительному ритму любви, чувственному безумию белой, белесой, белеющей ночи. Мы присаживались на свободные скамейки, поначалу еще недоумевая, как это скамейка может оказаться свободной в такую ночь, но почти сразу же нами овладевало странное беспокойство – овладевало и снова выталкивало на танцевальную площадку набережной. Откуда она бралась, эта всеобщая потребность движения, скольжения, танца без музыки и без слов?

Мы вернулись на Красную улицу уже под утро, без сил, с губами, опухшими от поцелуев. Мы ушли с набережной вместе с белой ночью… Нет, не так: мы сами превратились в белую ночь, в безумную частичку ее белесого безумия и уже не желали становиться одной из обычных молекул обычного будничного дня. Мы рухнули на кровать, не раздеваясь, провалились в сон, и там, во сне, к нам снова вернулся томительный танец белой, белесой, белеющей ночи. Мы снова скользили по набережным, а рядом с нами телеграфной строкой скользили по реке невесомые баржи в открытых скобках вставших на дыбы мостов. Мы искали друг друга, не открывая глаз, и находили, и скользили по скользким от пота животам, как баржа по реке, и снова засыпали, на время насытившись своей ненасытной любовью.