Текст книги "Тетрадь в клетку. Книга стихотворений"

«Зреет год, как помидор…»

 
Зреет год, как помидор,
После Пасхи плод весомей.
Календарь, до этих пор
Тощий, тянет на два тома.
 
 
Повернётся нужным боком
К солнцу – и почти созрел.
Но до истеченья срока
Годности как будто цел
 
 
Целый год, и жизнь, и вечность
Без уныния и страха,
Как Сын Человеческий
В Пасху.
 

«Когда он шёл к Ершалаиму…»

 
Когда он шёл к Ершалаиму,
Клонились ветви от листвы.
Гонимые – всегда гонимы,
Не защититься от молвы,
 
 
Хулы, хвалы, дурного слова,
Скрижалей, каменных на вид.
Он шёл, клонились ветви снова
Как извинения обид,
 
 
Прошедших, будущих, всегдашних.
С трудом даётся каждый шаг.
Мне от увиденного страшно,
От страха прячусь средь бумаг.
 
 
Но как ни комбинируй строфы,
Под форму подгоняя суть,
В конце пути всегда Голгофа,
И будет пройден скорбный путь.
 

«Будь академик или князь…»

 
Будь академик или князь,
Здесь всем всегда одна дорога:
В лабаз! Воистину в лабаз!
Всего-всего в лабазе много!
 
 
Признанье в зеке человека
Идёт посредством пищевым:
Тушёнкой и сгущённым млеком,
Кефиром, колбасой, одним
 
 
Мешком крупы, семью хлебами.
Лабаз прокормит малых сих,
И всё, чем делится он с нами.
Протоколируется в стих.
 

«На третий день Страстной недели…»

 
На третий день Страстной недели
Все, в ком ещё жива душа
В потрёпанном изрядно теле,
Кто хоть не смыслит ни аза
 
 
Ни гомилетик, ни каноник,
Но к свету тянется из мрака,
Как тянутся с утра на шконках
Тела низвергнутых в клоаку
 
 
Судом шемякина извода,
На третий, средний день Страстной
К живому тянется живой —
Остатки русского народа.
 

«Мать с дочкой лепят куличи…»

 
Мать с дочкой лепят куличи,
И не песок уже, а тесто!
Пора печению учить,
Ведь дочь почти уже невеста.
 
 
Десятый год земля её
Вокруг светила быстро крутит.
Пора уже дойти до сути,
Осмыслить надо бытиё,
 
 
Намаслив противень погуще,
В духовку куличи послать,
Вочеловечивая сущее,
Как от Адама учит мать.
 
 
А дочь, усвоивши уроки,
От жара кухонного рдеет,
Как маков свет, заря Востока,
Как там ещё? И их затея
 
 
Им совершенно удалась.
И Пасха к ним домой приходит:
В обычьях русского народа
Высокого с съедобным связь!
 

«Покой спускается на зону…»

 
Покой спускается на зону,
Сгущается, течёт рекой,
Течёт сгущёнкою – сезонно
На Пасху должен быть покой
 
 
В любом вертепе, в балагане,
Бедламе, даже и в тюрьме.
Покой сгущается в нирвану,
И гуща эта снится мне.
 
 
И я для чьих-то сновидений
Готовый призрак, званый гость.
Течёт мгновенье за мгновеньем,
И капли этого теченья
То вместе движутся, то врозь.
 
 
Их путь извилист, зыбок вид.
Покой укутывает зону.
Спит стражник, осуждённый спит:
У каждого свои резоны.
 

«Закат и в Африке закат…»

 
Закат и в Африке закат,
И в Перемерках.
И облака, зардевшись в ряд,
Горят, не меркнут,
 
 
По небу щедрою рукой
Разливши краску,
Преображаются в покой,
Заботу, ласку.
 
 
Ведь это небо над землёй
В закатном цвете
Соединит меня с семьёй.
Жена и дети
Не разлучаются со мной
На этом свете.
 

«По утрам в тюрьме играет…»

 
По утрам в тюрьме играет
Духовой оркестр,
На работу провожает,
Оторвав от спальных мест
 
 
Осуждённых поотрядно.
Медь сверкает, гимн гремит,
Музыканты при нарядах
При народе держат вид.
 
 
Держит марку населенье
Этой маленькой страны.
Утро. Солнце. Пробужденье.
К жизни снова возвращенье!
К жизни вновь возвращены!
 

«Ни на щите, ни со щитом…»

 
Ни на щите, ни со щитом,
Ни с поражённой щитовидкой
Не оставляю на потом
Ни слов, ни дел. От жизни прыткой
 
 
Отстать совсем не мудрено.
Беги, чтоб хоть стоять на месте.
Крути своё веретено,
Изготовляй, как Парки, вести.
 

«На дворе – трава, на траве – тюльпаны…»

 
На дворе – трава, на траве – тюльпаны.
На дворе – Великая суббота.
Завтра – вечной жизни величанье,
Мне ж сегодня вечно жить охота.
 
 
Но тюльпан не вечен, скоротечен.
С точки зрения природы и истории
От него мне отличиться нечем:
К смерти равно движемся проворно мы.
 
 
Не умрёт тюльпан – зимует в луковке.
Так и мы – перезимуем стужу.
Снова к Пасхе наши дети, внуки
Расцветут, красивые и дружные.
 

«Судьба играет человеком…»

 
Судьба играет человеком,
А человек играет на трубе,
Покинув край, где льются мёд и млеко,
Он понимает важность плана «Б».
 
 
Кефир, клистир, сортир – на данный возраст
Иного нам никто не обещал.
Судите ж сами, что за розы
Здесь уготовил нам Ваал.
 
 
Что ж, ополчась на море смут, сражаться
И кануть в этом море без ветрил?…
Он не волнуется, ему давно не двадцать.
Волнуется встревоженный эфир,
 
 
Несёт его подобно княжьей бочке,
Как чародей – чрез воздух – на себе.
Что в этой жизни выполнимо точно,
Так это смерть под литерой – план «Б».
 

«Первомай шагает по планете…»

 
Первомай шагает по планете,
И тюрьма – отнюдь не исключенье.
Дошагал. И рады, словно дети,
Осуждённые на долгие мученья.
 
 
Вылезла трава, раскрылись почки,
Кисточками в краски окунулись
Лакировщики действительности. Точно
Как поётся: май, весна и юность.
 
 
Не спеши, побудь немного с нами,
Первомай, назад крути рулетку,
Дай пожить чуть-чуть мечтами, снами,
Тормози мгновенья эти редкие.
 

«Они копают рьяно клумбу…»

 
Они копают рьяно клумбу,
Как будто делают подкоп.
Им весело, на вид не трудно.
До пота вкалывают, чтоб
 
 
Взошли ростки, чтоб на свободу
Прорвались. Выйдут и они.
Весна – такое время года,
Когда, кто пашет огороды,
Тому быстрей считают дни
 
 
До окончанья всяких сроков,
До истечения разлук.
Так что недаром зеки взмокли,
Копая грядочки под лук!
 

«Души, встретившись, вряд ли узнают друг друга…»

 
Души, встретившись, вряд ли узнают друг друга,
Словно бабочку в коконе – не разглядят.
Лишь приблизившись, снова отпрянут в испуге
И объятья раскроют друг другу навряд.
 
 
Пусть уж лучше в свою мотыльковую бытность
Вместе к свету летят, избегая огня.
А разбитые коконы, словно корыта,
Оставляют поэтам до Судного дня.
 

«Выть на Волгу, чей стон раздается…»

 
Выть на Волгу, чей стон раздается,
И стонать на Валдае, чей вой
Порождает тайфуны эмоций.
Только рядом с такими не стой!
 
 
И взамен долгожданного лета,
Ягод, пчёл, комариных укусов
Неожиданно конец света
Наступает: цепь минусов-плюсов
 
 
Разрывается. Инем и Янем
От бессмысленности не прикрыться.
Света нету. Объявлен заранее
Конец света вблизи от столицы.
 

«Пережившие конец света…»

 
Пережившие конец света
Собираются слушать лекцию.
Банки супа водой из-под крана согреты,
А теперь и тела будут греться
 
 
Друг от друга – локальное потепление.
Помогай, углекислый газ!
Конец света. Поэтому изменения
Не фиксирует глаз.
 
 
Зеки слушают. Лекция – три минуты.
Время тянется, как ириска.
Хорошо хоть, что все одеты-обуты:
Конец света ведь, холод близко.
 

«Свидание не состоялось…»

 
Свидание не состоялось,
Поник любовник молодой,
Как будто ставит жизнь на «паузу»
Бог над склонённой головой,
 
 
Как будто сердце кровь не гонит,
И глохнет пламенный мотор,
Как будто переправу кони
Не одолели до сих пор —
 
 
Воды по грудь, но не напиться.
Скорей бы погрузиться в сон!
И почему-то верит он —
Во сне свиданье состоится!
 

«Спрядая, нить бросают Парки…»

 
Спрядая, нить бросают Парки:
Лови, кому как повезёт! —
То холодно, то слишком жарко,
То сытно, то наоборот.
 
 
Клубком могли б играть котята,
Но их опережает Рок,
И в кучу правых, виноватых
Летят обрывки, и клубок
 
 
Покой находит лишь в бараке.
Спит Фатум, и Фортуна спит,
Намаявшись, как после драки,
Под храп и пенье Аонид.
 

«Зачем я не художник честный…»

 
Зачем я не художник честный,
Чтоб показать без истин пресных,
Без фальши, лживой и пустой,
Как на поля ложится вечер
Напоминаньем жизни вечной
В своей мелодии простой.
 
 
Зачем я не такой художник,
Что тронет краски осторожно —
И заалеет небосвод,
И облака уйдут далече
Напоминаньем жизни вечной
Как смены состояний вод,
Как смены состояний духа.
И зрением своим, и слухом
Жизнь прославляет мой народ
И отрицает смерть-старуху.
 

«Мы возмужали, словно дождевые черви…»

 
Мы возмужали, словно дождевые черви:
Хоть извиваемся, но к свету выползаем,
И наши атрофировались нервы,
Ненужные червям. Как на вокзале,
 
 
Мы ждём звонка. Вокзал уже отходит.
Хватай мешки! Вот так червя хватает
Рука, по мощи Божьей длани вроде.
И тут ему выходит запятая!
 
 
А точки нет – ни червякам, ни людям.
И будет дождь, и вынесет на волю.
Смерть будет краткой – только миг, не боле,
Жизнь вечной будет.
 

«Стучат подносом у раздачи…»

 
Стучат подносом у раздачи,
Из робы ложки достают.
Их жизни ничего не значат,
И смерть не омрачит уют
 
 
Вполне удачливых сограждан.
Но человек есть то, что ест.
Поэтому мечтает каждый
До кухни донести свой крест
 
 
И тайной, явной ли вечерей
Себя побаловать, пока
Растут прекрасные деревья
И проплывают облака.
 

«Течёт обычной жизни жидкость…»

 
Течёт обычной жизни жидкость,
Сгущается, дает осадок,
Как и вообще любой напиток,
Любой настрой, любой порядок.
 
 
И в самой гуще, уплотняясь
До постепенности разрыва,
Всех катастроф и бедствий завязь
Даёт. И вновь течёт лениво.
 

«Я, плоть от плоти вещество его…»

 
Я, плоть от плоти вещество его,
Я, веточка от той же самой ветки,
Ствола, корней, – оставлю одного
Во мраке, где ни звёзд, ни красок, в клетке,
 
 
Заполненной лишь скрежетом зубов
Да космосом, холодным и бездушным?
А он всегда был рядом, был готов
Помочь, спасти, все крепости разрушить,
 
 
Нарушить заповедь, платить любой ясак
За сына, удержать его над бездной.
…А я плетусь в тюремный свой барак —
Учёный, взрослый, но для папы бесполезный.
 

«В тюрьме нет света, значит гимн…»

 
В тюрьме нет света, значит гимн
В подъём живой оркестр играет.
И будут просыпаться с ним
Те, кто во сне вблизи от рая
 
 
Гуляли, видели родных,
Детей хорошему учили.
Теперь в усердье духовых
Им чудится, что волки взвыли
 
 
И обложили: красный цвет,
Флажки – теперь снаружи волки,
А люди заперты. И нет
Ни смысла, ни аза, ни толка
 
 
В их пробужденье. Лучше спать.
Уснуть – и видеть сны, быть может.
И будет ржавая кровать
С спасительным ковчегом схожа.
 

«Как Диоген – ищу народ…»

 
Как Диоген – ищу народ.
Мне разные встречались лица.
На шконке слева спит убийца,
Двадцатый отсидевший год,
 
 
На шконке справа – за разбой
Мотающий второй десяток.
Из них-то и сложился мой
Народ. Но голубых заплаток,
 
 
Подкладок, нижнего белья
Здесь нет, как нет и лицемерья.
Чтобы узнать все это, я
И оказался в этой Твери,
 
 
Как тварь дрожащая, как раб
В каменоломнях фараона.
Но я – живой, и я хотя б
Не бью здесь никому поклоны.
 

«Гроза по Тютчеву, гроза…»

 
Гроза по Тютчеву, гроза,
Затверженная на уроках,
Раскалывает на глазах
Как жизнь на до и после срока,
 
 
Фарфор небес. Посуду бьём
На электрическое счастье.
Гроза, чреватая дождём,
Распахивает небо настежь —
 
 
Его беременность прервать,
Но сохранить озон чудесный,
И окрестить – за пядью пядь —
Всю свежевымытую местность.
 

«Разбросанный по небу хлопок…»

 
Разбросанный по небу хлопок
Хватай, пряди любую нить.
До неба, коль не слишком робок,
Рукою подавать и плыть,
 
 
Покинув материальный остров —
Скиталец звёздный, а не трус.
Попасть на небо очень просто,
Туману доверяя курс.
 
 
А если он растает утром,
То это тоже не беда.
Нам просто будет очень муторно
Приплыть неведомо куда.
 

«Где стол был яств, там только крохи…»

 
Где стол был яств, там только крохи,
Не хватит досок на гробы.
Такая хлипкая эпоха,
Пар отработанный судьбы —
 
 
И тот в свисток уходит только,
Как над невнятной сценой свист,
Где протрезвевший алкоголик
Склоняет к трезвости актрис.
 

«Одуванчик быстро стал седым…»

 
Одуванчик быстро стал седым,
Умудрённым опытом растеньем.
Ветер издевается над ним,
Раздевает и, прогнав из тени,
 
 
Отправляет. Может, новый дом
Будет более гостеприимным,
Жизнь – без седины, счастливой, длинной,
Радостной. Когда-нибудь потом.
 

«Для жизни нужно так немного…»

 
Для жизни нужно так немного:
Вот это небо, облака,
Под ними – дальняя дорога
Влечёт, как прежде, дурака.
 
 
Ничто его не изменяет.
Тюрьмы, сумы хватил с лихвой,
И всё равно – приметы рая
Всё время видит пред собой.
 
 
Хотя бы косточки от яблок
Познания добра и зла.
И пусть их вкус совсем не сладок,
Но что-то яблоня смогла.
 

«Конец света теперь не страшен…»

 
Конец света теперь не страшен:
Испытав его трижды в месяц,
Понимаешь, что страхи наши
Ничего уж почти не весят.
 
 
Найден лёгким священный ужас
Перед мраком и перед хладом,
Превратившим не только лужи —
Океаны в стекло. Здесь адом,
Пеклом, пеплом и адской стужей
Никого и пугать не надо —
 
 
Это вписано в хромосомы,
Вечно копится в личном деле.
Наши ужасы невесомы,
Как душа в этом бренном теле.
 

«Одуванчик отправился в путь…»

 
Одуванчик отправился в путь
Через море, как в сказочной бочке
Князь Гвидон. Ну – лети, не забудь
Передать там привет моей дочке.
 
 
Пусть напомнит ей белый и лёгкий пушок.
Одолевший десяток опасных дорог:
Папа любит её очень-очень
И скучает по ней днём и ночью.
 

«Путь Орфея – вперёд и ниже…»

 
Путь Орфея – вперёд и ниже,
Концентрическими кругами
К пеклу ближе и к пеплу ближе.
Вот геенна уж под ногами.
 
 
Вот Вергилия, Данте тени,
К лесу сумрачному тропинка,
Где безумолчный хор растений
Как попутною песней Глинки
 
 
Провожает его всё дальше:
Пой, Орфей, если даден голос,
Без красивостей и без фальши,
Как дыхание вольно, то есть.
 

«Лети, одуванчик, резной парашют…»

 
Лети, одуванчик, резной парашют,
Воздушные пробуй теченья,
А сколько полёта – часов ли, минут —
Вообще не имеет значенья.
 
 
Ты был золотистым, но к небу седым
Взлетел. Эта тяга к свободе,
Стремленье сбежать, испариться, как дым
Уйти под небесные своды
 
 
Приходит со временем – как перебрал
Все версии существованья
Земного, когда бесконечно устал
От тяжести давящей длани.
 
 
Взлетай и лети, не боясь поднебесья,
Погони, ракетных обстрелов.
Частичкой свободы теперь будешь весь ты,
Твое бестелесное тело
 
 
Укажет дорогу, снабдит парашютом,
И краешком белого кроя
Меня от опасностей ежеминутных
Простой одуванчик укроет.
 

«Смотрю – и не придумать лучшего…»

 
Смотрю – и не придумать лучшего:
Зари вечерней луч горит.
Природа, верно, начиталась Тютчева,
А он поэт был, что ни говори.
 
 
Они вдвоём: природы вечной тело
И Тютчев, дух её животворящий,
И составляют вместе это целое,
Сыграть мешающее в ящик мне.
 

«Откуда здесь пичуга эта…»

 
Откуда здесь пичуга эта,
«Сладкоголосый соловей»?
В тюрьме, лишённый прав и света,
Я счастлив долею своей
 
 
Хоть на минуту. Над решёткой,
Замками, вонью и виной
Вдруг бередящий ухо, чёткий,
Замысловатый голос твой,
 
 
Напоминанье о свободе,
Весне, любви, минувших днях.
Мы с ним облечь сумеем в оду
Последних вздох. Последний птах,
 
 
Не улетай, побудь немного,
Напомни мне, что я живой,
Что впереди лежит дорога,
Ещё не пройденная мной.
 

«Нас соловей сиротствующий славит…»

 
Нас соловей сиротствующий славит.
Кого ж ещё? – сиротство обоюдно.
И нотки долбят стену, будто гравий.
Ему не стыдно с нами. Неподсудна
 
 
Лишь птица малая, и нам напоминает
О жизни вечной, о любви, свободе,
О том, что этим ранним утром мая
Не так уж плохо мне с моим народом
В тюрьме…
 

«Тюльпан старался самым первым…»

1

 
Тюльпан старался самым первым
Явиться к нам из-под земли,
Такой нарядный, что, наверно,
Придумать лучше б не смогли
 
 
Красуясь каждым лепесточком.
Он украшает дом и сад.
Добро пожаловать! Я буду очень
Рад.
 

2

 
Вчера вдруг расцвела сирень —
Прелестный запах, чудный цвет —
И радостен стал каждый день,
И вкусен завтрак и обед!
Хоть тень наводят на плетень,
Асимметричный есть ответ:
Сирень!
 

3

 
Посмотрите-ка на ирис,
На его резной наряд!
Где достал, скажи на милость,
Ты чудесных красок ряд?
 

4

 
Астра очень остра. Лепестком
Не разрежь свои пальчики!
Душу переполняет восторг,
Пишет набело, начисто,
 
 
Белой кистью цветка нарисует
Лучше всякого мастера
Удивительную красоту.
Назовем её астрою.
Не верящих в русские сказки.
 

5

 
Гвозди́ки – не гвóздики, но пригвоздят
Мой взгляд эти чудные краски.
Но это, конечно, секрет для ребят,
Не верящих в русские сказки.
 

6

 
Садик украсили лилии,
Нежные и лилейные,
Лилии милые-милые,
В садике – самые ценные.
 

«Как Орфей опускается в ад и в аду…»

 
Как Орфей опускается в ад и в аду
Выживает – назло преисподней,
Соловей за тюремным бараком в чаду
Помогает мне выжить сегодня.
 
 
Соловей и Орфей помогают не пасть
Перед сворой зловещей и дикой.
И у каждого есть своя честь, своя страсть,
И у каждого есть Эвридика.
 
 
И хоть крови не хватит для каждой из ран,
Соловей сохранит мои песни.
И Орфей, от свободы и нежности пьян,
Будет петь. Ну и я с ними вместе.
 

«Картинка явно мирной жизни…»

 
Картинка явно мирной жизни:
Домашний ужин. Пахнет здóрово!
Сейчас уже ведь всеми признано:
Мужчина лучшим будет поваром.
 
 
А здесь как раз одни мужчины.
И уж прошу поверить мне —
На то имеются причины:
Домашний ужин ведь в тюрьме!
 

«Орфей спускался в Дантовы пределы…»

 
Орфей спускался в Дантовы пределы,
Вергилий в преисподней не случаен:
Они скорее умные, чем смелые,
Но ум на самом деле означает
 
 
Опасности оценку, понимание,
Когда бояться стоит и – не стоит,
И храбрость кесаря, по сути, мания,
А истинное мужество – у стоика.
 
 
Орфей поёт, Дант внемлет, а Сенека
В последней ванне кровь с водой мешает.
Не кесарем, но ими жизнь большая
И сложная достойной человека
 
 
По капле делается и по капле пьётся,
Похожа на цикуту у Сократа.
…Орфей и Дант спускаются без лоций
И уж не возвращаются обратно.
 

«Сначала всё отнять, потом чуть-чуть оставить…»

 
Сначала всё отнять, потом чуть-чуть оставить,
Сначала сесть, потом – условно! – выйти:
Противоядие приемлемой отраву
Нам делает. Я знаю не как зритель —
 
 
Как фарш внутри у этой мясорубки —
Её устройство. Этот принцип жуткий:
Отнять-вернуть, сработанный на славу,
Как если бы ваял его Пракситель.
Простите мне бессмысленные шутки —
Они от безысходности. Простите.
 

«Оправдание жизни – это гибель героя…»

 
Оправдание жизни – это гибель героя,
Всё остальное – повод, предлог.
Ради гибели, собственно, строилась Троя,
Романы пишут, чтоб был эпилог.
 
 
Четыре акта висит, а выстрелит
Только в пятом оружие.
Жизнь проходит как надо – быстро,
Не слишком лучше, не слишком хуже,
 
 
Чем у прочих смертных, но смерть сама
Не хуже хора в античной трагедии
Открывает герою страницы, тома,
Словари и энциклопедии.
 

«Счастье – в пренебрежении числителем…»

 
Счастье – в пренебрежении числителем.
Значение имеет не возможность – желание,
В достраивании утраченного вслед за Праксителем,
В возврате рая, утерянного ранее.
 
 
И даже страдание от нехватки возможностей
Приветствую, как Цезаря гладиаторы.
Словно тяга к вере безбожника
Счастье, оно всё-таки в знаменателе.
 

«Замёрзли? Грейтесь друг от друга…»

 
Замёрзли? Грейтесь друг от друга
(Теплоцентраль – надёжней нету),
И отступает ночь и вьюга
В воображении поэта.
 
 
Оно даёт картину мира,
Не скрытую правдоподобьем,
В нём лишь убогие и сирые
Достойны Нобеля.
 

«Народ морочат и дурачат…»

 
Народ морочат и дурачат.
Я тоже в этом преуспел,
Подгонка под ответ задачи
Не худшее из этих дел.
 
 
Но возраст очищает разум,
Тюрьма способствует тому,
Чтоб ближе и роднее сразу
Я стал народу своему.
 

«Здравствуй, белая ворона…»

 
Здравствуй, белая ворона,
Мой пернатый альбинос.
Всё до капельки знакомо,
До последней капли слёз
 
 
По повадкам, по опаске,
Нерешительным движеньям,
По тому, что прочим ясно,
Что она всегда мишенью
 
 
Служит для борзы́х стрелков.
В лепрозорий эту особь!
Он всегда – и без вопросов —
Для неё готов.
 

«Звенит футбольный мяч, и зеки…»

 
Звенит футбольный мяч, и зеки,
На стенку стенкой напирая,
Его пихают (больше некого),
Беснуясь с края и до края
 
 
Неплодоносящего поля,
Удобренного щедро потом.
Два тайма хоть такой, но воли,
Два времени понять хоть что-то.
 

«Доказательством жизни является только смерть…»

 
Доказательством жизни является только смерть.
Поэтому пребываем в неведении: мы живём
Или нет? Остаётся единственно – верить
В догробную жизнь как в загробную. Этот приём
 
 
Популярен последние несколько тысяч лет,
Но не выдерживает тестирования на корректность.
На вопрос: «ты живой ли?» – «живой!» – допустимый ответ,
Но гарантии верности нет в нём.
 
 
Этот морок, известный и как сансарá,
Как иллюзия жизни догробной,
Ощущается чувственно просто: сначала жара,
Сменяемая чем-то тёмным и очень холодным.
 

«Читаю о звёздном небе, моральном законе во мне…»

 
Читаю о звёздном небе, моральном законе во мне,
А рядом зеки харкают и бьют соплёй о землю.
Диалектика жизни особенно зрима в тюрьме:
Только раскрой глаза – и видь, и внемли.
 
 
Снова закрой: метафизика нравственности уязвима
Без диалектики. Зеки утёрлись платком
И пошли себе дальше – и мимо,
Оставляя нетронутым мне весь моральный закон.
 

«Если есть мысль, то есть преступление…»

 
Если есть мысль, то есть преступление —
Аксиома не требует доказательств,
Ясно просто по определению
И к исполнению обязательно.
 
 
Приговаривается к лоботомии,
Смене личности на безличность,
Отказу от личности, даже от имени —
Будь просто спичкой в коробке спичечной.
 
 
Однако от спички, как и от искры,
Пламя охватывает Третий Рим,
Если есть мысль, то есть искренность.
Поэтому мы – преступники: мыслим и говорим.
 

«„Весь мир“ ничуть Вольтера не умней…»

 
«Весь мир» ничуть Вольтера не умней,
Он просто больше, громче, голосистей,
Но мир вполне вмещается во мне
Как ветер, загулявший в поле чистом.
 
 
Придётся потесниться ерунде
Текучки, быта, новостей, известий,
Окрошке из кумиров и идей,
Чтобы Вольтер вместился на их месте.
 

«Выше человеческого роста…»

 
Выше человеческого роста,
Как волшебные бобы – всё выше, к небу
Устремились стебли. Это просто
Спаржа. И такого прежде не было,
 
 
Чтобы овощ, из тарелки выскочив,
Ввысь стремился на манер ракеты.
Спаржа – альпинист, отнюдь не выскочка.
…Я в тюрьме узнал об этом.