Текст книги "Темные вершины"

Вы скажете, что выть не обязательно, что любую боль можно стерпеть. Во-первых, видно сразу, что вам незнакомо слово гемикрания. Во-вторых, Грузин был большим, сильным мужчиной, а такие очень плохо переносят боль, даже мельчайшую, таких даже в кабинет к стоматологу не загонишь, при том, что сами они, может, по колено в крови стоят…

Нет-нет, чужая боль нам безразлична, а своя – будем надеяться, не вернется так скоро. Да и, между нами говоря, не собирался он разговаривать с пришельцами слишком долго. Он бы и вообще не стал разговаривать, но был любопытен как юная девушка, которая и себя желает показать, и других посмотреть, и узнать что-нибудь, чего никто еще не знает, и о чем потом можно посекретничать с подругой. Вот таков был железный человек Валерий Кантришвили, которого посвященные знали под ником Грузин. Впрочем, любопытства своего он не стеснялся, любопытство и сделало его тем, кем он стал. Эта слабость – невинная, но очень человеческая – давала ему интерес к жизни, поднимала над теми, кто жил только жадностью, злобой или простой жестокостью…

Темнота зашелестела, дрогнула, и, откинувшись, как занавеска, впустила в комнату Аслана и за ним еще двоих – широкоплечего, твердо стоящего на ногах, с настороженным лицом, и среднего роста изящного блондина с взглядом рассеянным, почти растерянным. Впрочем, растерянность эта, Грузин увидел сразу, происходила не от страха. А вот широкоплечий боялся, или, точнее, остерегался. Он явно понимал, куда их привели, но вели их не насильно, пришли сами. Значит, повод имелся серьезный. И говорить нужно было, конечно, с широкоплечим.

– Кто такие, что надо? – сухо спросил Грузин.

Вообще-то, когда требовалось, он по части этикета и обаяния мог заткнуть за пояс королеву английскую Элизабет и принца ее Филиппа. Это только в России бизнесмен может быть удачливым, а выглядеть, как бирюк из леса. Настоящий же бизнесмен должен иметь необоримое обаяние, ум, образованность, и, когда требуется, вести себя изысканно, иначе не видать ему в жизни счастья и первый же сержант полиции пристрелит его при попытке подломить ларек с колбасой – не говоря уже о коллегах-отморозках.

Но сейчас ситуация была явно неравная, к тому же мутная, а лучший способ рассеять туман – шок. Суровый прием сразу делает разговор конкретным.

– Генацвале, Валерий Витальевич, – сказал широкоплечий. – Я – Александр Коршун, вот это со мной – Максим Максимович Буш.

– Не генацвале, а гамарджоба, – строго поправил его Грузин. – Это если ты поздороваться хотел. А если хотел обратиться со словами «Дорогой Валерий Витальевич!», то все равно, здороваться надо. Так что будем считать, что ты сказал гамарджоба, а я тебе ответил «гагимарджос» или даже еще лучше «кетили икос тквени мобрдзанеба!» А теперь к делу – что вам от меня нужно? И имейте в виду, что слова я ценю на вес золота, так что по тридцать раз повторять не буду, это не в моих правилах, понятно или нет? Или мне вам инструкцию распечатать, как нужно обращаться к людям старше вас по возрасту и социальному положению, которые к тому же под плохое настроение и шлепнуть могут?

– Не надо инструкций, Валерий Витальевич, – отвечал Коршун. – Мы к вам за помощью.

Грузин кисло усмехнулся. Вот так всегда, человек думает Бог весть что, навоображает себе чудес и небылиц, а дело оказывается совсем простое. Им, видите ли, нужна помощь! Ах, как это оригинально! Всем нужна помощь, ра ткма унда… Но какая помощь, скажите, пожалуйста? Только шкурная, и больше ничего. За всю его жизнь ни одна собака не попросила совета бывалого человека, никому не нужна его мудрость, которой он сам так гордится, нет! Зато всем подавай денег, протекции, теплого местечка…

– Укацравад, мой юный друг, ничем не могу помочь, – посочувствовал Грузин. – Возьмите кредит в банке, это вам выйдет дешевле – даже под самый могучий процент.

– Нам не нужен кредит, – покачал головой Коршун. – Нам нужна защита.

Новое дело, защита им нужна, дзалиан сасиамовноа. С этими лохами никогда непонятно, что имеют в виду. Какая еще защита – в суде, или, может, крыша, или просто умирать не хотят? Выражайтесь яснее, биджо.

– Защита от конкретного человека, – уточнил Коршун. – Нас хотят убить.

– Да, это человек конкретный, – вынужден был согласиться Грузин. – Человек абстрактных взглядов на жизнь убивать не станет, разве что случайно. И как зовут этого нехорошего, хотя и конкретного человека?

– Красюк его зовут, Павел Анатольевич. Кличка Холера.

Грузин задумался. Холеру он знал хорошо, тот был фигурой не самой крупной, но весьма мерзопакостной. Никогда он с ним никаких дел не имел, и впредь иметь не собирался. Как раз тот случай, когда не тронь говно – не завоняет. Тут можно было бы закончить разговор, но любопытство в очередной раз подвело Грузина. Чем два этих скромных вежливых лоха навлекли на себя гнев Красюка, интересно…

Кантришвили побарабанил пальцами по подлокотнику.

– Ну, и что вы ему сделали? За что убить хочет?

– Максим Максимович облил его вином.

– Каким вином? – не понял Грузин.

Коршун посмотрел на спутника.

– Каберне, – отвечал тот, пожав плечами. – А что, есть разница?

– Конечно, есть. Каберне на такую тварь жалко тратить. Надо было взять бутылку «сангрии» или какого-нибудь еще дерьма – и прямо по черепу, не открывая.

Буш задумался на секунду.

– Да, пожалуй, так лучше, – согласился он. – В следующий раз так и сделаю.

Он ясно представил себе, как Холера – разнеженный, полусонный – сидит на веранде, на теплом солнышке, подставив лицо и пиджак ласковым лучам ранней осени. А он, Буш, идет к нему от кухни прямо по дорожке, гравий похрустывает под его ногами, на подносе поддельным рубином сияет бутылка самого дешевого вина. И вот, подойдя совсем вплотную, Буш перехватывает эту бутылку за прохладное узкое горлышко, коротко замахивается, и…

– Да, – повторил Буш, – в другой раз так и сделаю.

Грузин посмотрел на него с интересом: молодец, парень, не боится. А ведь Красюк – садист конченый, попади ему в руки – распилит на мелкие кусочки.

Аслан понял его взгляд по-своему, и хотел уже было уводить гостей, но Кантришвили остановил его легким движением руки.

– Как все вышло? – спросил он благожелательно.

– Случайно, – сказал Коршун.

– Я не тебя спрашиваю… – Грузин смотрел на Буша.

Тот пожал плечами.

– Холера этот ваш заказал бутылку вина, скандалил, бранился. Рука дрогнула.

– Ты что, официант?

– Да.

– Вообще-то он вра… – начал Коршун, но снова был остановлен нетерпеливым жестом.

– Ты – официант, это твой косяк, и приходишь ко мне, серьезному человеку, из-за бутылки вина? Ты знаешь, сколько у меня дел?

– Откуда же мне знать? – Буш, равнодушный к величию собеседника, говорил совершенно искренне. – Я вообще про вас первый раз сегодня услышал.

И этот ответ понравился Грузину. Он хороший парень, этот Буш, хотя и пыльным мешком по голове трахнутый. Плохо только, что боль опять начала закручивать свои вихри. Он почувствовал тошноту – верный признак начала мигрени. Ее прервали насильно, не дали выболеть, и теперь она возвращалась в два раза злее против прежнего. Но он решил держаться до последнего: мужчина он, в конце концов, или потомок Дарвина?

– В первый раз услышал, – терпеливо повторил Грузин, пытаясь заговорить, заболтать подбирающуюся боль. – Зачем же пришел тогда?

– Саша велел, – Буш кивнул на спутника. – Сказал, что Красюк от меня кусок отрежет, пожарит и съесть заставит.

Грузин хмыкнул.

– Ерунда… Жарить не будет, он дикий, сырым есть велит.

Некоторое время Кантришвили размышлял. Коршун зорко следил за его лицом, Буш рассеянно разглядывал золоченый, крытый тьмою потолок.

– Вы хорошие ребята, мне нравитесь, – наконец сказал Грузин. – Ты – гордый человек, не стерпел оскорбления, а ты, Коршун, настоящий друг, рискуя собой, его спасаешь. Все это я понимаю и приветствую. Но вписываться за вас не стану. Сегодня я вам помогу, а завтра здесь будет очередь, и всем срочно помоги. А у меня бизнес, а не благотворительность. Я вам не айболит какой-нибудь, нормальный мафиозо.

– Говорили, Грузин – благородный человек… – хитро начал было Коршун, но хозяин отмахнулся: не дави лестью, не люблю.

– Мое благородство для узкого круга, это капитал, им не разбрасываются. Кто ты мне – брат, сват, нужный человек? Мы раньше даже знакомы не были… Нет, парни, мне вас жалко, но выпутывайтесь сами.

– Я думал, вы все можете, никого не боитесь… – Коршун не отступал, не отчаивался, а, может, просто и отступать было некуда. – Я думал, для вас Красюк не соперник.

– Мне никто не соперник, но у нас свои законы, – высокомерно сказал Грузин. – Медведь не затем в лесу, чтоб у лисы мышей отжимать. Сами подставились, сами разруливайте. Попробуйте еще раз с Холерой потолковать, деньгами откупитесь…

– Нет денег, – сказал Коршун.

– Да ладно! – не поверил Грузин. – Что, пары тысяч баксов за костюм не найдется?

– Парой тысяч дело не обойдется. Максим Максимыч морду Холере начистил.

Грузин только присвистнул.

– Красюку – морду?! Ты японский камикадзе, что ли, или как тебя звать?

– Он первый начал, – сказал Буш и сунул руки в карманы – как мальчишка, честное слово.

Грузин снова смотрел на него с интересом, даже про болезнь, затаившуюся у кресла, забыл.

– Он начал, и ты ответил, да? Скажи, дзамико, кто ты такой, почему я раньше про тебя не слышал? Только не говори, что официантом родился, это подлые душонки, трусливые, за чаевые маму родную продадут. Кто ты, назовись?

– Я врач, – сказал Буш с вызовом. – Врачгомеопат.

Грузин скислился, весь кураж у него пропал, распылился.

– Еще один врач, да? Ненавижу я вашего брата, все эти врачи, колдуны, экстрасенсы, только и знают, что мочой человека пичкать, хвосты ему резать, а сам – деньги давай, деньги, деньги!

– Он не такой врач… – начал было Коршун.

– Все вы такие, все одинаковые, толку от вас… – Хозяин вздохнул. – Ладно, нет времени с вами, у меня еще встреча серьезная. Аслан, проводи.

Аслан крепко взял гостей под локти, развернул, повел к двери. Еще шаг, другой – и дверной проем поглотил бы их, как могила глотает мертвых – глубоко, невозвратно. Но за секунду до этого Буш вдруг повернул голову к Грузину и сказал:

– Мигрень у вас с аурой?

– С аурой, – механически отвечал Грузин и тут же подскочил: – Что, какая мигрень? Кто раззвонил, замочу! Аслан, ты?

Охранник задрожал от обиды.

– Убей Аллах, хозяин, как можно!

– Тогда откуда? Кто стуканул?

Но Буш не отвечал на крики, словно и не слышал. Он отвел руку Аслана, вернулся к Грузину, смотрел ему в глаза.

– Чем лечитесь?

– Всем лечусь, – с горечью отвечал Грузин, махнув рукой на секретность: знают двое – знает и свинья. – Папазол, диклофенак, кофетамин, суматриптан, топирамат, амриптилин, метопролол, верапамил, ромашка девичья – девичья мне, мужчине! Крокодилом лечусь, мочой лечусь – какашками только не лечусь, все остальное было.

– Ну, так вы долго лечиться будете, – задумчиво заметил Буш. – Так можно до смерти долечиться…

– Вот этого не хочу!

– Никто не хочет.

Буш уже завладел большой рукою Грузина, внимательно разглядывал его ногти, ощупывал кожу, другой рукой запрокинул голову, осматривал нос, глаза, уши, попросил стиснуть зубы, оскалиться, кивал, хмыкал довольно. Потребовал стул, Аслан подставил, тот нагло, как дома, уселся напротив хозяина, стал расспрашивать, были ли контузии, ранения, ушибы, сильные удары по голове. Возмущенный Аслан пытался было возразить: кто посмеет ударить хозяина, особенно, когда он, Аслан, рядом, но хозяин только рукой замахал: – уйди, ради Христа! Недовольный Аслан отступил в тень, кляня наглого доктора, от которого он не ждал ничего хорошего, как, впрочем, и от всех докторов. Аллах великий, где это видано – поить живого человека мочой? И эти люди называют себя врачами!

Буш между тем продолжал нескромные расспросы. Нет ли аллергии, насморка, не легче ли на свежем воздухе, как боль реагирует на гнев и волнение, например? Нет ли колик в животе, крови из носа, тошноты, запоров, часто ли простужается, когда обычно болит – с утра или к вечеру? Какая именно боль – стреляющая, колющая, тупая, давящая, сверлящая, пульсирующая, нет ли вбитого в голову гвоздя?

Грузин послушно отвечал на все вопросы, сам удивляясь своей покорности.

Наконец Буш закончил, хлопнул по коленям, сказал, что выпишет брионию, что начать можно прямо завтра с малых разведений, результат появится очень быстро.

– Завтра? – разочарованно переспросил Грузин. – А сегодня нельзя? Очень важная встреча сегодня, доктор, надо быть в форме.

– Можно и сегодня, – согласился Буш, – только на голодный желудок.

– Очень голодный, – закивал Грузин, – с утра ничего не ел, такая боль.

Буш нацарапал на бумажке латинское название, отдал Грузину. Тот посмотрел на бумажку с каким-то священным ужасом: неизвестно почему, но он верил, верил этому странному доктору, вынырнувшему словно из-под земли. Кантришвили поднял глаза и увидел рядом с собой горящий взгляд Аслана. «Отравят, хозяин, – читалось в этом взгляде, – обязательно отравят!»

«Не отравят, – отвечал Грузин тоже взглядом. – А ты бери бумажку и дуй в аптеку!»

Аслан поклонился и исчез. Грузин кивком указал Коршуну на кресло напротив, тот уселся.

– Ну, что ж, давайте знакомиться… – задумчиво проговорил Грузин. – Какая же, друзья мои, вкратце будет ваша биография?

Глава 3
И ад, и рай

Институт он тогда почти закончил. Оставалась малость и чуть-чуть – госы, защита, вялые аплодисменты, остро пахнущий кожей диплом, пьянка после выпуска, полуночные хмельные прогулки по реке на пароходике – волны режутся, вскипают под луной белыми бурунами.

А еще оставалась девушка из соседней группы, зеленоглазая, русоволосая, черты чуть неправильные, но очаровательная до дрожи. Вокруг пчелами жужжат мужики – а он так и ходил мимо пять лет, смотрел издали, не решался. Теперь вот набрался смелости, подошел, и она откликнулась, глядела только на него, говорила только с ним, и оказалось, все эти годы ждала, что подойдет, а он все нет. Где же он был столько времени, где он был, где – а сейчас у нее уже и муж, и ребенок.

Ее руки были горячие, а губы нежные, и поцелуй сорвался с них легко, словно бабочка, и вся она была хрупкая, почти невесомая, трепетала в объятиях… и у нее был уже муж и ребенок. Но это ведь совсем неважно – ведь правда?! – потому что мужа она не любит и с ним давно не живет, а любит только его, и всегда любила, только не знала об этом, не могла сказать.

Нет, конечно, муж, ребенок – это не важно.

Для нее не важно, а для тебя важно, важно. И не потому, что неохота на шею чужого ребенка, а просто на женщине, как на вазе – фарфоровой, белой, хрупкой – сидят отпечатки пальцев того, кто ей владел, и она уже не станет твоей насовсем, какой-то частью всегда будет с тем, с ним, в его грязных лапах, даже если и сама не сознает…

Буш был пьян тогда, сильно пьян и пытался как-то объяснить ей это все, а она, кажется, не поняла, отошла в сторону и больше на него не смотрела. А он почему-то все время корчился, как на раскаленной сковороде, и, не выдержав, ушел.

А она в тот же вечер упала с четвертого этажа, прямо из окна кафедры вирусологии, упала, как была, с горячими руками и нежными губами, зеленоглазая и русая, в легком белом ситцевом платье – упала на жесткий холодный асфальт. Упала, лежала, не двигаясь, горько качала над нею веткой пурпурная юная сирень – никто не остановил, не помог, и не было никого рядом в тот страшный миг.

Но, на счастье, он напоил ее в этот вечер, очень сильно напоил, и Бог спас его: она перепутала этажи и упала не с четвертого, смертельного, а со второго, и только сломала ногу, которую ей тут же очень удачно прооперировал профессор Образцов, а больше о ней он никогда ничего не слышал.

Никогда. Ничего…

А может, все это ему привиделось, и не было ее – ни губ ее, ни рук, ни белого платья на окровавленном асфальте, и никто никогда не глядел на него зелеными глазами? Или, может быть, это его не было, все было, а его еще не было, в этой пустой, красивой, тленной оболочке не успел еще появиться, вырасти человек… Только понял он это слишком поздно, когда уже не появишься из ниоткуда и не вернешь назад ни жизнь, ни слово, ни легкий, словно бабочка, поцелуй.

Но этого всего не было потом, а сначала еще требовалось закончить институт. Не бином Ньютона, опять же: госэкзамены и диплом – и свободен как ветер. Билеты можно вызубрить, а диплом… Диплом хорошо бы списать, настричь чужие тексты, щедро, до обморока, разбавить водой своего разлива, как гомеопаты разводят исходный материал – на тридцать, двести, тысячу. От лекарства потом остаются отдельные молекулы, атомы, а то и этого не остается – слабое воспоминание, число Авогадро, ухмылка натуры. Но воспоминания этого, жидкого, дрожащего, легкого, довольно, чтобы вылечить любую, самую страшную болезнь.

Первый, стихийный гомеопат Абу Али ибн Сина знал это все и лечил, говорят, этой разведенной водою саму смерть. С тех пор смерть никогда не болеет, не знает усталости и страшную жатву свою снимает днем и ночью, без перерыва, хотя к гомеопатам, по слухам, до сих пор относится с подозрением.

Смерть у нас считают то ли евреем, то ли арабом, что и лестно, и обидно сразу и тем и этим. Смерть – это Азраил, говорят арабы. Нет, смерть – это арабы, утверждают евреи, и нечего валить с больной головы на ни в чем не повинных ангелов, простых знаменосцев мрака и света. На самом же деле смерть даже не христианка, она за вратами добра и зла, это хрустальная сила закона, ей подвластно все и вся. Ибо все, что однажды началось, должно однажды и кончиться. То же касается и всего, что начинается дважды, трижды, многажды – всякому началу есть свой конец и своя погибель, и арабо-еврейские скандалы ничего тут не изменят. Исключение составляет только бессмертный червь плательминт Гегенбаур, неуничтожимый, вечный, возвращающийся на круги своя, где огнь его не угасает, да, возможно, еще Господь Бог наш, творец небу и земли – если, конечно, не считает он бессмертие шарлатанством, недостойным мыслящего существа…

Хирургом он так и не стал, хотя учился на хирургии и диплом защитил по всем правилам выпускной науки. Иная страсть тогда охватила его сердце, горела вулканом, понуждала к подвигам.

На четвертом еще курсе, в институтской библиотеке, вскарабкавшись как-то на стремянку в поисках справочника по акушерству, наткнулся он на пухлую от старости книгу Кента «Лекции по гомеопатической Materia medica». Тяжелый том цвета обезвоженной мочи на миг застыл в руках, как бы решая, открыться дерзкому или остаться вещью в себе…

Тысяча страниц прочлись единым духом – и гомеопатия явилась ему во всем своем юном варварстве, мудрая и легковерная, как подросток в замке с привидениями. Similia similibus curantur, лечение подобного подобным – от этого веяло безумием, помрачением par excellence. Но что, скажите, кроме безумия, способно вернуть к жизни человека, когда Харон взял уже за перевоз свой проклятый обол?

Уже позже Максим, как и всякий неофит, поклонился «Органону» основателя Ганемана, а затем обратил взгляд к адептам и гениям – Герингу, Тайлеру, Фубистеру, Роялу, Паскеро, Шерингу… Одних было просто не достать, другие не были переведены на русский, пришлось приналечь на языки: зубрить, бубнить, заучивать. Но все, в конце концов, окупилось сторицей, и даже в пятьсот, тысячу раз – опять же, как в гомеопатии.

Одну за другой Буш поглощал книги, ходил на полуподпольные курсы туземных умельцев и лекции заграничных гастролеров.

Но, однако, теория не живет всуе, истине потребна практика. Как ни надсаживайся в эмпиреях, а рано или поздно сойдешь на грешную землю, протянешь руку к пациенту: кто есть сей и кем он будет мне – другом исцеленным или хладным трупом?

Первую практику Буш открыл прямо на дому. Деньги брал небольшие, лекарства – маленькие белые крупинки, на взгляд одинаковые – выдавал бесплатно, так что народ к нему повалил. Толокся в прихожей, жужжал, волновался: на всех ли хватит докторовой магии?

Почему магия – очень просто: кто-то пустил сплетню, что он колдун и чернокнижник. Гомеопатов у нас испокон веку мешают с травниками и ведунами, ну, а где травники, там, понятное дело, и волшба, и оккультизм, и прочая нигромантия.

Смехотворные слухи эти сделали его популярным не только среди простонародья, но и среди инженеров. Инженеры получали не высшее, мировоззренческое, а «верхнее», техническое образование и оттого верили во всякую чушь, только назови ее позаковыристее. Колдовство доктора нравилось и некоторым православным, которые не могли по памяти произнести Иисусову молитву, а допрошенные ради смеха: благословил ли их батюшка на лечение гомеопатией? – отвечали, что при батюшке стыдно такое слово вслух говорить…

Как бы там ни было, Буш продолжал лечить пациентов, не делая между ними различий. Несмотря на успехи, он еще не считал себя настоящим, зрелым врачом. Потому брал деньги, только закончив лечение или после явного улучшения. Благородная практика эта оказалась глупостью, не годной для наших дней. Исцелившись, больные первым делом забывали о спасителе и не желали с ним расплачиваться: говорили между собой, что за здоровье деньги брать – грех. И уж подавно грехом было за здоровье деньги отдавать.

Богословие это народное шло доктору в прямой убыток, но Буш был готов и к такому. И даже не очень расстраивался, считая, что главная награда врача – здоровый пациент, а деньги откуда-нибудь да появятся.

Однако жизнь устроена сложнее, чем пишут о ней в некрологах. Вот и над головой Буша в конце концов поднялся меч фатума, и теперь обрушивался вниз, отражаясь холодной сталью в медленно текущей реке бытия.

Привлеченный успехами нашего доктора и жестяными кимвалами его славы, в окрестностях завелся еще один гомеопат. Это был тихий, тараканьей повадки мужчина, с лицом бледным, но с развесистыми усами, за которыми он ловко скрывал издержки внешности. Действовал тараканий вкрадчиво, но наверняка, к тому же лечил дорого, что вызывало невольное уважение. Лекарства больным он выдавал из общего мешка, но сперва заряжал их двумя электродами – для каждой болезни свой ампер.

Буш, узнав о таком лечении, не поверил ушам. Он собрал соседей-пациентов во дворе и устроил чистку мозгов: объяснял, что все они предались мошеннику и авантюристу.

День был ненастный, клены во дворе шумели, трепетали резными листьями, из соседнего двора приносило низкий медвежий рев мотоциклов, а Буш, продуваемый всеми ветрами, стоял на детской площадке и пытался перекричать вековой порядок вещей.

Народец, ожидавший, чем черт не шутит, бесплатного исцеления, а повезет, то и воскрешения мертвых, был обманут в лучших чувствах. Он безмолвствовал, жался, кряхтел, чесал в затылке, смотрел вбок и мимо, доходил своим умом, что все дело в зависти… Наконец бесфамильная бабушка Егоровна с первого этажа заговорила примирительно:

– Солидный он, Таракан-то. Всегда выслушает, пилюльку зарядит. Уважение к клиенту, опять же, этого у него не отнимешь.

– Точно, – поддержал ее техник-смотритель Василий, с рожей рыжей и порепанной, как от шерхебеля. – Он лекарство электризует, а ты, Максимыч – ничего. Тут, вишь как, теория, доктрина, тебе не понять… А он – научный подход, мы же глядим в оба, сами с усами, техникум кончали… Старое на слом. Последних методов хотим, а не как при царе Горохе лечили.

– Это надувательство, а не научный подход! – злился Буш. – Да и кто вас при царе лечил гомеопатией?

– Не надо передергивать! – солидно останавливал его инженер Колобов с завода имени Хруничева, в старые времена проверявший допуски и посадки у болтов к ракетам – тогда еще летающим, не дырявым. – Должна быть здоровая конкуренция, а народ сам разберется, куда ходить или, еще того не лучше, сидеть на месте.

Буш понял, что народ не переспоришь: народ не верит никому и себе – в первую очередь. Значит, нужны реальные действия, фактическое разоблачение.

На следующий же день он двинул на прием к тараканьему шарлатану с самого утра. Идти было недалеко – две ступеньки из подъезда, потом направо, обойти гору песка, вываленную грузовиком прямо на тротуар, потом все время прямо и до угла, а там налево, вдоль соседнего дома и до третьего подъезда, где сиял граненым стаканом вход в офис тараканьего.

Однако поход этот судьбоносный оказался совсем коротким: у двери офиса Буша остановил и избил охранник. Избил прямо на глазах у пациентов из очереди – тех самых, которые раньше лечились у него, а теперь перебежали к конкуренту. Никто из них, ни один, не заступился за доктора, еще и подзуживали, оскорбления выкрикивали, кулаками над головой трясли.

Так вдруг узнал про себя доктор, что не только человек он был дурной, но и врач неправильный: одних лечил слишком долго, других, наоборот, быстро, без должного уважения. Кто-то из пациентов завидовал его деньгам, кто-то злился, что он мало берет за прием, брань сыпалась, как навоз из мешка…

Глумление прервал охранник. Он взял молодого доктора за шиворот и милосердно спустил с лестницы.

Буш упал на грязный сухой асфальт, упал окровавленным ртом, и некоторое время лежал так, даже пошевелиться не мог.

Здесь и нашел его друг Коршун, помог подняться, отвел домой. Там поставил его под душ, тот долго дрожал под горячими струями, согреваясь и отходя от обиды, прыгали посиневшие разбитые губы, глаза смотрели в пустоту, лилась, не чуя себя, вода…

Потом они пили чай, разговаривали, спорили – но так ни к чему и не пришли.

Буш не хотел больше лечить людей, нет, не хотел.

– Как лечить, зачем? – спрашивал он глухо. – Ведь они – враги всему, они даже своей пользы понять не желают…

– Люди разные, – мягко говорил Коршун, – сперва ошибутся, потом, может, и прозреют.

Буш глядел мрачно в запотевшее окно, там над бездонным котлованом парили черные, с серой проседью вороны, тяжко махали крыльями, искали места опуститься, сесть, не находили, с проклятиями улетали прочь. Улетали, чтобы не возвратиться: невермор, никогда – чертили их крылья в низком сизом небе.

– Если они сейчас такие, что будет, когда прозреют? – спрашивал Буш – не о воронах, конечно, о людях, трогал пальцами белую горячую кружку, пил чай, обжигался, не ждал ответа.

Из памяти, из черных провалов, где хранилось отвратительное, поднялась недавняя история. Немолодая уже соседка с четвертого этажа заболела: буйствовала, кричала, норовила растелешиться при людях, вываливала напоказ желтый язык. Буш распознал мозговую конгестию, прописал veratrum viride. Больная принимала препарат в низком разведении, ей полегчало, перешли уже на более высокое. Но тут явились родственники и запретили ей лечиться – не верили в полезные свойства гомеопатии…

– Ведь ей же стало лучше! Как вы могли?! – яростно кричал он на похоронах, а вокруг жмурились постные физиономии, с каждой секундой все более скучные.

Родственники уныло переминались с ноги на ногу возле неглубокой, начинающей застывать на ледяном ветру ямы, молчали, косясь на разверстый гроб с постылыми останками. А он все кричал, не мог остановиться, хотел разбудить в них вину, сострадание, жалость… Да можно ли разбудить то, чего не было, о чем только мимоходом по телевизору слышали? Все это придурь интеллигентская, человеку без надобности…

Неизвестно, чем бы дело закончилось, но к Бушу подошли двое крепеньких в чем-то спортивном, красно-синем, с лампасами, внушительно посоветовали не портить настроение безутешным наследникам. Он отплюнулся горько и ушел.

То был ему первый сигнал, предупреждение, острастка – отступись! Он не поверил сначала. Но прошло чуть-чуть, и правда открылась ему во всей наготе: за зло, по Христу, люди платят и добром, и злом, а вот за добро – только злом. Не такой он правды хотел, но другой, увы, пока ему не встретилось.

Тогда Буш решил отречься от гомеопатии, тянуть лямку простого хирурга. Однако родной его город Коска был невелик, в центральной больнице места заняты, а частным клиникам хирурги не требовались. То есть требовались, конечно, но не такие, как Буш. Нужны были другие: назначать бесконечные анализы, туманить мозги диагнозами и лечить пациента так, чтобы, с одной стороны, не умер, но и не выздоровел совсем. Чтобы к врачу ходил не переставая и не переставая платил за это деньги. На подобные хитрости Буш был не горазд, он привык лечить людей, а не давить из них выгоду, как из коровы кефир.

Разные потом он перепробовал работы – грузчика, продавца телефонов, частного извозчика, еще чего. Все было то слишком тяжело, то страшно, то совсем бессмысленно. В итоге неожиданно обнаружил он себя официантом в ресторане…

Это был не первый встреченный им ад, но ад этот располагался в десяти шагах от рая.

А рай был прохладный, тихий, благословенный. Здесь царил спокойный доверительный полумрак. Здесь не было ни плача, ни жара, ни вечной посмертной суеты, а раскаленные сковородки не оплевывали грешников кипящим маслом, оставляя на измученной коже неизлечимые розовые рубцы.

Усталый глаз здесь услаждали творения великих мастеров, но картины и скульптуры не лезли, как в музее, вперед, нагло оттирая локтями и отпихивая одна другую, а лишь неясно проступали сквозь счастливую полумглу. Музыка струилась вдоль рая чистой рекой, негромкая, прозрачная, изредка вспыхивала случайным восторгом, выходила из берегов, обнимала усталые плечи и снова, устыдясь, стекала хрустальной слезой в туманное русло.

Хрупкие праведницы с журавлиными шеями и нежным профилем сидели за невысокими узорными столиками, вдыхали пузыристый фимиам «Вдовы Клико» – настоящей, цельной, не оскверненной рукой бармена. Расположившиеся чуть поодаль святые и великомученики смущенно поглядывали на дев сквозь иззябшие бокалы, где плавилось золотом, благоухало бельгийское пиво, односолодовое, со вкусом цитруса, а рядом теснились трюфели и фуагра, черная икра, сделанная не из химии, как в простом чистилище, но из рыбы, и даже прямо из икры. Высокие помыслы и чистые устремления, радость и надежда, вера и любовь – все это отражалось на лицах, прекрасных, тонких и чуточку скорбных, как и положено мученикам, получившим свое, пусть и несколько запоздалое воздаяние. Поистине, были они радостны и подобны древним богам, вкушающим нектар и амброзию…

Но тут же, совсем рядом, горели неугасимые костры с адскими котлами и сковородками. Здесь, словно на вулкане, корчились карпы с заживо содранной кожей, покорно вздыхали вызолоченные маслом твердые утки, изнемогали пупырчатые гуси со слабыми шеями, взятые в окружение союзным войском яблок, картофеля и медово-кислых лимонов, тускло щурили припухшие глаза поросюки-ампутанты с ногами, порубленными на рульки… А еще лежали теплыми курганами красно-полосатые креветки, как драгоценные камни, отсвечивали синим, зеленым, желтым крабы и омары, сладко вскрикивали под ножами огурцы, помидоры, редиски и иные мазохисты, так много грешившие на своем веку.