Текст книги "Гнев пустынной кобры"

И вот со стороны Красной реки вначале послышался шум приближающегося мотора, а затем показалась черная точка. Подполковник облегченно вздохнул… Это Челик. Ну наконец-то…

– Из нашего села, обещаю, больше не будет ни одного дезертира, уважаемый Карадюмак-эфенди.

Подполковник сделал вид, что не слышит старосту. Достав из кармана шинели сигару, он по-щегольски чиркнул спичкой о портупею. Вспыхнул огонек, сквозь который Шахин, как загипнотизированный смотрел несколько секунд, как черная точка в небе постепенно превращалась в летательный аппарат.

– Этого мало. Очень мало, – протянул он и сделал знак одному из наемников.

Сжах!.. Сверкнуло лезвие сабли, и голова одного из старейшин с изумленным ртом отделилась от туловища. Алый фонтан ударил вверх и в стороны, обдавая стоящих поблизости. Зенона качнуло, лицо старика сжалось так, что не стало видно глаз.

– Господи! За что?! – Старик рухнул на колени.

– А теперь слушай меня внимательно, Зенон, если хочешь жить сам и сохранить жизнь своего села. – Лицо Шахина расплылось в звериной улыбке. – Слышишь?!

– Да, – хрипло выдохнул Зенон.

– Сейчас ты отправишь одного из этих глубокоуважаемых старцев в свое село собирать недостающие деньги. Принести нужно столько, сколько есть. Все до последней серебряной нити из платья ваших женщин. Потом я устрою обыск, и если мои солдаты найдут хоть одну-единственную серебряную песчинку, то казню все село. А мы с тобой тем временем займемся очень ответственной процедурой: в присутствии моего нотариуса ты переоформишь на меня все банковские бумаги вашей общины. Я ведь ничего не путаю: акции и закладные бумаги на земли хранятся у тебя? Отвечай, собака!

– Да. – Плечи Зенона вздрагивали от слез.

– Ну вот и прекрасно. Если все пройдет гладко, вы продолжите жить на своей земле, возделывать ее, но процент начнете платить, хах, кому, досточтимый Зенон?

– Я тебя понял, Карадюмак!

– Ты обращаешься ко мне по имени, словно бы мы с тобой старинные друзья-приятели. Ну и что. А меня это забавляет. Ну что ж, приглашай скорее в свой дом дорогих гостей, почтенный Зенон.

Через час с небольшим подполковник Шахин вышел из дома старосты, удовлетворенно поправляя портупею. Это был его день. Светило солнце, и он видел, как над рекой Халис вставал утренний клубничный туман, а над Ирис плыл туман изумрудный. Адъютант гордо держал в руках банковские акции и бумаги нового хозяина земель. На телеге уже громоздились принесенные греками вещи: еще один мешок с золотом, платья с золотыми и серебряными нитями, кольца, серьги и другие украшения. Отливали пронзительным светом сваленные в кучу серебряная посуда и столовые приборы.

– Сержант Бурхан Кучук! – прищелкивая языком, позвал подполковник.

Грузная фигура кавуса с одутловатым лицом мгновенно выплыла из-за телеги с «трофеями».

– Сержант, хватит засматриваться на чужое добро! Все, что принесли эти собаки, то принадлежит мне лично, а вы, – Шахин окинул взглядом своих солдат, – свое возьмете сами. Даю вам времени до вечера. Шайтан всех задери, я привык спать в своей постели, так что поторопитесь.

Но солдаты в нерешительности переминались с ноги на ногу, никто не мог начать первым. И нужен был спусковой крючок.

– Э… господин подполковник, может, вы отдадите более конкретный приказ? – Сержант Кучук с вопросительной жалостью поднял глаза на своего командира.

– Чего тут непонятного? Возьмите себе столько, сколько унесете из их домов. К закату повесьте мне двадцать любых, на ваш вкус греков-мужчин. А собственно, и все.

– А что делать с этим? – Сержант кивнул на Зенона, который в тот момент выходил из своего дома шаткой походкой. Казалось, старик сошел с ума: он что-то бормотал под нос, кусая беззубым ртом рукав ветхой рубахи.

– А, с этим! Про него-то чуть не забыл! – Шахин посмотрел на старосту. – То что сделали римляне с их Богом. Распните его. Да повыше, чтобы издали было видно.

Кучука отшатнуло, и он едва сдержал приступ рвоты. Мужиковатый и неотесанный турок, выкатив глаза из орбит, тупо смотрел себе под ноги. И тут что-то резко звякнуло о камень. Семилетний мальчишка-грек не удержал за пазухой чайную серебряную ложку.

– Ну вы посмотрите на них! – ощерился Шахин. – Я к ним с добром и справедливостью! А они!.. И вы еще не знаете, с чего начать! Запорите его на глазах у матери. Вы видите, – крикнул он солдатам, – они вас обманывают!

…Аллах акбар… Вой из нескольких десятков солдатских глоток разорвал утренний воздух. Сержант Кучук с размаху ударил кулаком Зенона. Упавшего старика тут же схватили за ноги два наемника-башибузука и поволокли по улице. Сержант отыскал глазами пару бревен, схватил их и потащил волоком. У сельской церкви с Зенона сорвали одежду и стали бить хлыстами. Сморщенное тело старика ужом извивалось в январской грязи под хохот и улюлюканье осатаневших турок. А сержант Кучук, закатав по локоть рукава, прибивал поперечные доски к бревнам. Когда Зенон потерял сознание, его подняли, встряхнули несколько раз и, убедившись, что хлыстами с него взять больше нечего, бросили на чудовищный крест.

Ему растянули руки. Сержант взял молоток и прицелился гвоздем в морщинистую ладонь.

– Э… не так, – раздался вдруг поверх гула голос Шахина. – Прибивайте не через ладонь, а через запястье. Там есть нерв, и если его повредить, то большой палец замысловато вогнется внутрь ладони. Будет словно на картине. Не помню, где я ее видел, кажется в Париже, но меня впечатлило. Ага. Вот так правильно. А теперь ноги. Сгибайте в коленях. Вот так. И прибивайте одним гвоздем через пятку. Римляне не тратили много металла на преступников. А теперь мажьте его смолой с медом и обсыпьте куриными перьями.

Наемники кинулись выполнять. Они ловили носившихся кругами обезумевших кур и ощипывали их живыми.

Когда крест с телом подняли и стали опускать в яму, Зенон очнулся. Весом тела ему сдавило легкие, рот судорожно раскрылся. На прибитых ногах он приподнялся, чтобы сделать вдох. Несколько секунд держался, громко втягивая в себя воздух. Кожа на тощих ребрах растянулась до предела. Изо рта вырывался глубокий, нечеловеческий стон. Вдох, другой – плоть по залитому кровью бревну скользит вниз до нижней точки. Хрип. Глаза неестественно раскрыты. Легкие придавлены грудной клеткой.

– Вот так! Вот так! – излучая животную радость, кричал Шахин. – Вверх, а потом снова вниз. Вверх и вниз. Какое незабываемое зрелище! – Он чиркнул спичкой и поджег перья. – Какой божественный свет, а! Какая чудная лампа! Жаль, что сейчас не темное время суток. И это не мой любовный будуар! Что, больно тебе, тварь?! А мне не больно?! Это ведь один из твоих выблядков наставил мне рога! А знаешь, тварь, чтобы закончить мучения, римляне ломали распятым голени. Но ты не дождешься такой милости от меня. Вверх-вниз. И так до тех пор, пока сам не издохнешь.

Зенон еще несколько раз приподнялся на кресте и затих в нижней точке, совершив невероятное усилие над собой. Смерть пришла от удушья довольно быстро, не позволив палачам насладиться мучениями. Огонь мелко подгрызал его бороду и пучки седых волос на голове. Ему было уже все равно, что происходит вокруг. Душа, подброшенная порывом горного ветра, отлетала к чертогам Творца. Куриные перья вместе с колючими искорками вязко клубились в солоноватом воздухе. Море и человеческая кровь состоят из соли. В этом великая загадка Творца.

Раздосадованный подполковник сплюнул себе под ноги.

– Эр-онбаши Калыч! – позвал Шахин.

Бравый тридцатилетний капрал вырос из клубов дыма, глубоко шмыгая носом и поправляя форму.

– Я здесь, господин подполковник!

– Вы, как вижу, время зря не теряли! Ну и каково на вкус греческое мясцо? – Шахин подмигнул. – Не отказывайте себе в этом удовольствии. Когда насилуешь на войне, это не то, что покупаешь в доме терпимости. Совершенно другие специи, не правда ли? Чувствуешь себя полноценным мужчиной. Кстати, у меня нет предрассудков по поводу полов. Лишь бы было полезно для души и здоровья! – Подполковник снова подмигнул.

– Все во имя Аллаха, господин подполковник!

– Ну-ну, полноте. Иногда нужно подумать и о себе. Мне здесь больше делать нечего. Остаетесь за старшего. Но не переусердствуйте. Двадцать повешенных, и не более. Женщин можете… да всех. Будет больше поводов их потом истребить. А пока хватит и этого.

– Так точно, господин подполковник!

– Ну, в добрый час, капрал.

Шахин пошел по направлению к лагерю, довольно пощелкивая хлыстом о голенище краги. Вслед за ним катилась, запряженная конем-тяжеловозом переполненная телега награбленного добра. Охрана, которая плелась, обступив начальника, недовольно посверкивала глазами в его сторону – им сегодня ничего не достанется!

– Ничего, ребята! Обещаю, что в следующий раз все лучшее заберете вы!

Шахин, прищурившись, посмотрел в небо, где самолет Челика описывал дугу над дымящимся греческим селом.

* * *

Летательный аппарат Ахмета Челика «Фоккер Таубе» далеко не являл собой чудо по последнему слову техники. Выпущенный за год до Первой мировой войны, моноплан обладал мощностью 75 л.с. и использовался в основном в нуждах разведки. Пилот мог атаковать неприятеля только с помощью револьвера и ручных гранат, ящик с которыми прикреплялся к правому борту. Но тем не менее преимущества были налицо: за час моноплан мог облететь территорию, которую лошадь преодолеет в лучшем случае за сутки. А в условиях горной местности просто был королем всех наблюдателей. От него невозможно было укрыться даже в самых труднодоступных местах. С появлением таких аппаратов ни гора, ни река, ни камыш не являлись больше надежным укрытием. Спрятать мог только густой, высокий лес или плотный туман. Но и недостатков у первых машин тоже было много. Они часто ломались, легко сбивались из обычных ружей, поскольку отсутствовала какая-либо защита, кроме бортовой фанеры. Боялись дождя, снега и сильного ветра. Пилоты часто обмораживались на больших высотах, а на низких любая помеха с земли, будь то птица или обычный легкий мусор, могли вывести аппарат из строя. И все же при всех минусах, подразделение, имевшее небесную машину, заметно превосходило любого неприятеля.

В то утро Ахмет Челик, садясь в кресло пилота, еще не знал, в какую историю его втягивает подполковник Шахин. Застегнув шлем, привычно поправив плотные очки и подтянув перчатки с крагами, он жестом приказал помощнику толкнуть винт. Машина, пробежав по земле пару сотен метров, плавно взмыла вверх. Взору Челика открылись голубые Понтийские горы, протянувшиеся вдоль всего побережья на 1000 километров.

Высота гор плавно возрастала по направлению с запада на восток. С высоты птичьего полета были хорошо видны несколько параллельно идущих хребтов. Труднопроходимые, являя собой крутые склоны и отсутствие долин, большие участки гор покрывали ореховые и хвойные леса, а многие вершины укутывал вечный снег, от которого даже сквозь очки Челику резало глаза.

Набрав приличную высоту и взрезав винтом стадо сиреневых облаков, он совершил большой круг радиусом в полторы сотни километров. Потом спустился ниже.

Над одним из греческих сел клубился черный, едкий дым. Клубы дыма то и дело порывистый ветер сметал в стороны, обнажая сцены из Апокалипсиса. В тот день Бог уберег сердце Челика от этих сцен. В двух километрах он заметил группу крестьян, вышедших из древних развалин. Издали капитану показалось, что люди вооружены, но, подлетев к ним ближе и снизившись на сотню метров, он рассмотрел лишь мотыги и прочие орудия труда. Группа была небольшая, человек пятнадцать, поэтому всяческая угроза для подразделений Шахина исключалась. Но все же, решив перестраховаться, Ахмет Челик сделал полукруг над ними и выстрелил пару раз в воздух из револьвера. Затем, увеличив от группы дистанцию еще на пару сотен метров, он сбросил две гранаты. Крестьяне попятились от взрывов к развалинам и неожиданно исчезли, словно провалились сквозь землю.

Капитан вновь направил свой моноплан в сторону горящего села. Он не мог даже мысли допустить, что подполковник регулярной турецкой армии мог проявить жестокость в отношении мирного населения. Такому в германской академии не учили.

От сильного порыва ветра высоко в воздух взлетели куриные перья, пух и прочий бытовой мусор. Так высоко, что винт врезался в это облако и двигатель предупреждающе кашлянул несколько раз. Капитан не стал испытывать судьбу и взял курс к лагерю.

В центре села у деревянной церкви Святой Троицы на кресте дымилось тело старого Зенона. Удушливая черная копоть и запах горелого мяса густо расползались в разные стороны, достигая окраинных домов. Перед крестом в окровавленной одежде Николас Ионидис рвал на себе волосы и хрипел:

– Зенон, зачем ты попросил у нас ружья?! Мы отдали их тебе. И теперь нас забивают, точно скот.

Двух сыновей Николаса повесили перед церковью вместе с еще восемнадцатью молодыми греками. Третьего пощадили. Но лишь для того, чтобы запереть в церкви, а затем погнать через хребты Понтийских гор в далекую, безводную пустыню Каппадокии. В амеле-тамбуру.

– Зенон, верни мне ружье. Я хочу умереть, Зенон. – Грек рухнул на землю перед распятым старостой. Выломился в обратную сторону подковой, так что пятки едва не достали затылка, и забормотал что-то обрывистое и непонятное.

Мальчик, уронивший серебряную ложку, давно не кричал. Один из наемников-башибузуков запорол его до смерти на глазах родителей прямо на веранде родного дома. Связанный отец ничего не мог поделать, только выл тяжелораненым волком, а потом просил пули, когда насиловали жену. Побуревшая, измочаленная пеньковая коса, которой привязывали скотину, а потом били мальчика, валялась прямо на проезжей части. По ней ходили, давили тележным колесом, вбивали в землю копытом, а она не исчезала, словно сама земля вновь и вновь выдавливала ее из себя.

Башибузуки хватали детей и сдирали кожу с конечностей – на руках до локтя, на ногах до колен. Через пару дней такие раны загноятся, и если вовремя не сделать ампутацию, то всех их уничтожит гангрена. Садистская изощренность заключалась еще и в том, что грекам самим придется оперировать детей.

На головы старикам надели мешки из овчины мехом внутрь и, облив соленой водой, стали коптить с помощью факелов. Через час от такой пытки человек становился навсегда безумным. Никогда и никто в этом селе больше не услышит ни мудрых рассказов, ни поучительных советов. Навеки из памяти уйдет опыт нескольких поколений предков.

Навеки исчезнет понятие о светлом и счастливом детстве. С тяжким звуком лопнули нити, связывающие стариков с детьми, а жен с мужьями. Почернеют от боли дома, став холодными и беззащитными, не способными уже больше никому служить крепостью и тылом.

Только страх и нечеловеческая боль завладеют душами и сознанием переживших это. Страх, который на всю жизнь заставит озираться по сторонам, вздрагивать и кричать во сне, испытывать озноб с приближением ночи и с появлением нового дня.

Боль, поселившаяся в каждой клеточке плоти, от кончиков пальцев до глубин судорожно бьющегося сердца. Она будет за каждым произнесенным словом, за каждым жестом и движением, за каждым взглядом. Она навсегда станет основной линией в жизни понтийского грека.

От зверств наемников цепенели как сами турецкие жандармы, так и видавшие виды солдаты регулярной армии. Но даже они не решались хоть полунамеком пойти против них, предпочитая, отвернувшись от ужасов, отдаться грабежу.

Кавус Бурхан Кучук с налитыми кровью глазами врывался в дома и бил налево-направо своими кулаками-кувалдами. Отнимал и вытаскивал все, что попадалось на глаза: посуду, утварь, одежду. Выворачивал с корнем ягодные кусты в поисках зарытых денег. Жег дома и постройки для скота. За ним следовали его солдаты, не отставая в тупой алчности от своего командира.

В одном из домов он нашел столетнюю старуху, которая лежала на кованом сундуке. Сержант схватил ее, точно тощую кошку, но оторвать от сундука не смог. Старуха приковала себя амбарной цепью за талию к скобе, а ключ от замка не отдавала. Тогда турок рванул из-за пояса саблю.

Старуха жутко засмеялась. Поднесла сухой кулачок к беззубому рту.

– Давай, – кашлянула, – мы оба посмотрим на мою смерть. Я так стара, что уж и не дождусь.

Сержант сделал шаг назад. На секунду замешкался. Блеснула зазубренная сабля и одновременно со звериным рыком опустилась. Тело старухи распалось на две части по обе стороны сундука. Вывалились длинные, темные кишки.

В сундуке оказались вещи, приготовленные для похорон: белая с широким рукавом рубаха, темно-синяя в желтую клетку юбка и расшитый орнаментом белый передник.

Кучук с досады хватил одного из солдат кулаком в ухо. Тот винтом улетел в угол и затих.

– Тьфу ты, собачий отросток. Спишем на греков. И не вздумай мне, – погрозил он одному из подчиненных.

– Я, я-я ничего не видел, – замямлил солдат.

– Нет, видел. И подтвердишь, что она ударила его поленом, – указал сержант на старуху. – Сзади подошла и ка-ак! Понял?

Солдат часто затряс головой.

– Вот то-то же. У-у, тварь. – Сержант пнул голову старухи и вышел прочь.

К вечеру, когда наконец равнодушное солнце скатилось за горы, подразделения подполковника Шахина покинули село. Скрипели тяжело нагруженные награбленным воловьи и конские телеги, двигаясь в сторону лагеря. Многие солдаты и жандармы шли, натянув на лица платки. Одни молчали, другие, напротив, нервно и громко шутили. Замыкала колонну телега с мертвым турецким солдатом.

Глава 2

Двумя неделями ранее…

Незаметно подкрадывались коричневатые сумерки, когда на половине пути между Амисом и Пафрой повозки остановили жандармы. Панделис пошел было вперед, чтобы выяснить причину, но Василики задержала его.

– Я так устала, любимый. Когда мы приедем? Я уже хочу вытянуться на мягкой постели. Двое суток пути – это тяжкое испытание.

– Василики, у тебя в последнее время два любимых слова: «хочу» и «когда». Я быстро.

– Постой, милый! Без тебя разберутся! – Рука женщины крепко вцепилась в запястье Панделиса. – Мне стало казаться, что ты охладел ко мне! Я правда стала некрасивой! Растолстела, и грудь обвисла под тяжестью.

– Что ты, глупая! – Мужчина потрепал по щеке жену. – Я тебя очень люблю.

– Нет, – замотала головой Василики. – Помнишь, как раньше?..

– Что раньше?..

– Раньше ты часто просил меня раздеваться перед тобой и подолгу смотрел на мою грудь. Зенон говорит, что мужчине надо смотреть на женскую грудь – это как-то положительно влияет на здоровье и долголетие.

– Ну, отец. Не ожидал от него такого! – Панделис от смеха откинулся назад.

– И женщине надо, чтобы на нее смотрели глаза любимого. Тогда она может излечиться от всех болезней. Не смейся. Но когда мужчина смотрит, то снимает дурной глаз, а иногда даже защищает от порчи.

– Где ты этому всему набралась, Василики?

Жена Панделиса опустила голову и стала перебирать в руках край платка.

– Мы с Зеноном подолгу откровенничали, пока тебя не было. Он всегда повторял, что женская грудь творит чудеса. Вот запомнила из его рассказов, что когда какой-то город осаждали враги, а мужчины этого города находились в нерешительности, то женщины все, как одна, поднялись на крепостную стену и обнажили грудь, давая понять своим мужьям, что если вы нас не защитите, то мы достанемся врагу. И мужчины, ринувшись в бой, победили.

– Господи, Василики! Да что это с тобой сегодня! Отец может такого понарассказывать, только вовремя уши закатывай. Если его послушать, то земля, на которой мы живем, была когда-то телом великой богини. Но она пожертвовала собой ради наших жизней. Откуда у него в голове такое, ума не приложу! Взрослый верующий человек, христианин. А такое порой несет.

– Если бы не было его рассказов, то мы никогда бы не узнали, с какими мыслями жили наши предки.

– И то верно. Но как-то в его рассказах очень много про женскую грудь и вообще про ваше, – Панделис легко ущипнул жену за сосок, – тело, так сказать.

– А ты не понимаешь, почему? А я вот понимаю. Он до сих пор любит свою Ефимию. Очень скучает по ней, и жизнь его поддерживают воспоминания об их молодости. Ты не находишь, что он так передает свой опыт?

– Ну ты вон куда вывернула. Мне трудно все это представить.

– Зато мне нисколечко. Он хочет, чтобы мы тоже были счастливы. И рассказывает он об этом только для того, чтобы сделать нашу жизнь в браке интереснее и богаче.

– Подожди, Василики. Там что-то не так! – Панделис кивнул подбородком в сторону жандармов. – Я пойду разберусь.

– Иди. – Женщина с притворным расстройством закрыла платком лицо.

Панделис прошел вдоль повозок, на ходу поправляя поклажу. У передней, прихватив за холку мула, высился турецкий жандарм с широкими мокрыми усами и мясистым красноватым лбом.

– В чем причина остановки, господин жандарм? – спросил Панделис. – Мы что-то не так делаем?

– Вам известно, что идет война? – недовольно, глядя нарочито в сторону, огрызнулся жандарм.

«…Если человек при разговоре с тобой глядит в сторону – значит, он от тебя чего-то хочет или собирается заставить тебя волноваться…» – вспомнил Панделис наставления отца.

– Известно, офицер! – Панделис обернулся, пытаясь глазами отыскать Василики. – Но мы мирные люди. Держим путь к нашим родственникам в Трапезунд. И если уважаемый кавус не побрезгует и примет скромный подарок, то всем нам от этого будет только лучше. Да прольется на наши сердца свет от добродетели Всевышнего.

Жандарм вытер мокрые усы тыльной стороной ладони и, понизив голос, сказал:

– Если бы я и впрямь был брезглив и не добр, то арестовал бы сейчас всю вашу интересную компанию. Но моя мать мне рассказала, что в день моего рождения случилось небесное знамение. А мудрец из Пафры подтвердил и посоветовал отдать меня в школу, где готовят муэдзинов. Но наша семья была настолько бедна, что ни о каком образовании и речи идти не могло. Поэтому мне остается только одно: просто быть добрым человеком. Чего там у тебя?

– Десять золотых. – Панделис облегченно выдохнул.

– Э… – протянул жандарм. – Откупные за одного грека от амеле-тамбуру двадцать золотых, а мне только десять?! Я могу напомнить о специальном распоряжении властей, в коем говорится о том, что каждый грек в возрасте от двадцати до сорока пяти лет подлежит мобилизации. Поэтому ни одна душа не должна покидать своего места постоянного пребывания, а ждать призыва.

– Давай пятнадцать – и по рукам?!

– Сколько вас? – Жандарм прищурился в темноту.

– Три семьи. Четверо мужчин, попадающих под призыв, и три женщины.

– Итого у меня должно оказаться восемьдесят золотых, – присвистнул жандарм. – Ого. Но я добрый человек. Я возьму с вас только тридцать.

– Это очень много, господин, – жалобно протянул Панделис.

– Тридцать, – твердо повторил турок. – Или я вас арестовываю. Держу неделю в темнице вместе с женами, раз в сутки давая тухлую воду. А потом отдаю под суд, как нарушителей закона. Вы нанимаете адвокатов, платите им. Предположим, вас отпускают, вы еще платите, чтобы не попасть в амеле-тамбуру. Итого? Посчитал?

– Хорошо. – Грек посмотрел на своих товарищей вопросительно. – Да, мы даем тридцать золотых.

– И благодарите всемилостивого Аллаха, что он послал вам меня, а не кого-то другого.

– Обязательно, господин. Да пребудет с тобой милость всех небесных покровителей.

Греки собрали золото и вручили жандарму. Тот, внимательно пересчитав деньги, одобрительно кивнул:

– Теперь можете проваливать обратно.

– Как – обратно? – повысил голос Панделис.

– Вы и впрямь решили, что я вас пропущу, тупые собаки… На следующем посту вас задержат, а с меня спросят потом.

– Но на том посту тоже могут оказаться добрые люди, и мы с ними договоримся. – Панделис не верил ни глазам своим, ни ушам.

– Я знаю, кто на следующем посту. Вы никогда с ним не договоритесь. Проваливайте в свою деревню и радуйтесь, что избежали ареста.

Панделис едва не бросился с кулаками на турка, но тот, положив руку на кобуру с револьвером, дал знак своим полицейским. Защелкали затворы ружей. Греки отступили. Раздались предупредительные выстрелы.

– Проваливайте. Или я перестреляю вас всех, как бешеных собак. – Сержант жандармов отвернулся, вытирая платком взмокшую шею. – Шакальи выкормыши!

Маленький греческий караван развернулся. Недовольные мулы хрипло и высоко вскрикивали, напрягая остатки сил, словно зная, что ночевка их ждет под открытым небом. Лица мужчин застывшими шрамами белели поперек ночной тьмы, женщины по самые глаза закрылись платками, чтобы не выдать ярость изогнутых губ и не сорваться на крик.

Когда повозки растворились в ночи, усатый сержант подозвал к себе двух полицейских:

– Даю каждому по золотому, если к утру эти неверные псы умрут. Идет война. Наша родина нуждается в поддержке любого рода. А у этих полно добра, которое по праву должно быть реквизировано.

Полицейские в ответ часто закивали. Им явно понравилась эта идея:

– Да-да, Бурхан-ага. Слышнее ясного слышали.

– По целому золотому! Вы слышали! Один мудрец из Пафры сказал, что я родился с необычайно добрым сердцем, потому что в небе в тот день пролетала комета. Да я и должен был стать муллой и учить детей уму-разуму. Но вот из-за таких, – он ткнул пальцем в темноту, из которой еще доносился шум уходящего каравана, – благотворным замыслам всемилостивого Аллаха не суждено было сбыться.

Панделис шел, не чуя под собой ног. Поверхность земли словно превратилась в россыпь мелких круглых камней, которые не давали сделать твердый шаг. В груди клокотало, в глазах шевелились волны тумана. Хорошо, что Василики, ничего не подозревая, мирно спала в повозке, обняв правой рукой живот, а левую положив под щеку.

Неожиданно старый отцовский мул стал взбрыкивать, закидывать голову, настороженно поднимая уши.

– Ты чего это, Сон? – Панделис потрепал животное по загривку.

Мул в ответ резко мотнул мордой и отрывисто фыркнул. Весь караван остановился, прислушиваясь.

Из темноты послышались отчетливые шаги и характерный звук лязгающего винтовочного затвора.

Панделис перегнулся в повозку и резко взял на руки Василику.

– Я тяжелая. Куда ты нас, милый…

– Быстрее. Бегите! Все бегите! – Грек, держа жену на руках, сбежал с дороги и едва успел спрятаться за камнем, как раздались выстрелы.

Два понтийца рухнули, словно срезанные невидимой косой. Повалились ничком, неестественно выгнув спины, выбрасывая высоко подошвы ног. Третий, обернувшись на выстрелы, получил одну пулю в живот, а вторую в ногу. Согнулся, протяжно замычал. Лязгнули еще раз затворы. Выстрел. Черная дырка вместо глаза. Голова дернулась. Уже на земле тело несколько раз прошила длинная судорога. Потом настал черед женщин. Одна пуля отстрелила половину уха Сону. Мул неистово заверещал, дергая передними ногами, пытаясь освободиться от ярма. Турки убивали хладнокровно, без лишних отступлений. В каждую женщину выстрелили дважды. Через минуту пять трупов лежали в придорожной пыли. Истошно кричал мул.

– Да пристрели ты его! – крикнул турок своему товарищу.

– Вначале распрячь надо. А то потом оттаскивать из ярма самим придется. А он, бешеный шайтан, лягается. А ведь их больше вроде было.

– Кого?

– Кого-кого! Ладно, веди лошадь с последней повозки.

Наконец им удалось распрячь бедного Сона. Выстрел. Животное с простреленной головой рухнуло на бок. Турки несколько минут возились, впрягая запасную лошадь.

Когда повозки вновь тронулись в путь в сторону Пафры, Панделис убрал окаменевшую ладонь ото рта Василики.

– Боже, что это, Панделис! – шептала Василики побелевшими губами.

Панделис не ответил, лишь прижал голову жены к своему рту, чтобы не выпустить из груди крик.

Сержант Бурхан Кучук, услышав треск выстрелов из глубины ночи, поправил портупею и довольно провел ладонью по мокрым усам. Сказав дежурному, что сходит до ветру, он отошел от поста с версту и присел за камнем. Двое полицейских шагали впереди повозок. Один вел за узду лошадь, второй нес обе винтовки. Кучук неторопливо положил локоть правой руки в левую ладонь и прицелился. Грянули два выстрела. Оба турка с раскрывшимися алыми розами во лбу повалились под копыта шарахнувшейся лошади.

– Вот так, – пропел сержант, подходя к повозкам. Он обшарил дорожные тюки, вытряхнув все самое ценное. Собрал в одну сумку золото. – А остальное тебе, дорогой Карадюмак-ага. А все потому, что один мудрец из Пафры во время моего рождения увидел в небе знаки, говорящие о том, что на земле появился очень добрый человек. И если бы я таковым не являлся, то все бы забрал себе. И вообще, из меня получился бы самый лучший муфтий на свете, но эта бедность… Ах, эта бедность. Она стала причиной моих глубоких несчастий.

* * *

Панделис, изнемогая от усталости, нес на руках Василики. Где-то в версте должна быть деревня. Он заприметил ее на пути в Пафру. Еще про себя подумал: было бы неплохо там заночевать. Но ведь дернул черт. Не зря отец говорит: слушай свое сердце. Первое желание, первый внутренний позыв – самые верные. Остальное от головы, а ум человека обуян гордыней. Он немного отдохнул, присев на корточки у большого камня, придерживая Василики под спину левой рукой. Отдышался и снова пошел шатающейся походкой в сторону показавшихся огней. Когда у крайнего дома взревели собаки, смог выдохнуть и, напрягая остатки сил, крикнуть в темь:

– Помогите. У нее отошли воды.

На улицу вышли люди. Мужской голос твердо сказал:

– А ну взяли. Несем к Акулини.

Шли несколько минут. Несколько бесконечных минут. Василики по очереди несли на руках какие-то мужчины. Она то бредила и покрывалась липким потом, то приходила в себя и испуганно искала глазами мужа.

– Тут-ка ложите сердешную. – Акулини указала рукой на широкую лавку.

Панделис удивленно посмотрел. Он никогда не слышал такой речи.

– Чего замигал? Русская я. Когда барыню мою, Анфису Поликарповну, замуж за греку вашего, купца отдавали, то и меня покликали. А мне чего дома-то было сидеть? Я ведь постельничая. Тебе переводить аль как? Я ведь и по-вашему неплохо разумею. Научилась за столько-то лет. А ты вот смеяться бушь, а и меня тут без переводчика все понимают. Вы, греки, народ хваткий. Ну, не то што бы мы, знамо. А хваткие. Вот турок – он не шибко хваток умом. – Старуха говорила и говорила, осматривая тем временем Василики. И от говора ее всем становилось на душе покойнее. – Лежи, лежи, милая. Давай-ка мы тя повыше подопрем, так подольше подзадержится, а я пока сберусь, да за Аниту покликайте. Мне одной не управиться. Вишь, как не баско у тебя тут, девка. Ай не баско. – Акулини, щупая живот Василики, внимательно заглядывала той в глаза. – Ну ничего. Не такого выверта видали. Вишь, он, девка, ножками-то вперед захотел. Так ведь недоношенный запросился. А нам бы надобно повернуть его вот эдак. Брыкливай какой. Апосля ужо побрыкаешься, хрен нерусскай. Да я так это, любя. Не по-серьезному. Какая уж разница, какой у яго хрен: русскай аль не русскай! Чем русскай-то лучше. Лишь бы справился на свет божий. Мальчик, чую. Ох, мужик. А ну, пошел. Пошел, говорю, на очи Божьи да на мир людской. А ты чего здесь еще? – шикнула Акулини на Панделиса. – Давай шуруй отсель, мил человек. Да обожди на улице. А ты давай-ка, девка, тужься посильней. Недоношенные полегче выходят. Потом доносим. В печи.