Текст книги "Гнев пустынной кобры"

– Это она готовит номер какому-то военному. – Панайотис прошел к бару и налил себе рюмку коньяка. – Вам тоже можно. Но совсем чуть-чуть. Итак, сегодня отдыхаем. Надо восстановить силы. А завтра со свежей головой садимся обдумывать операцию. Нам также необходимо поменять нашу деревенскую повозку на солидный экипаж.

– С лакированной коляской и парой вороных, – протянул Иван, словно запев.

– Я думаю, на подготовку уйдет недели две, а то и больше, – не обращая на него внимания, продолжил Панайотис.

– Как – две! Очень много. Я ведь своими ушами слышал, что Шахин пойдет через неделю. Мы не успеем помочь Василеосу. – Панделис едва не вскрикнул.

– Все. Я сказал, отдыхаем. А то я, ей-богу, кого-нибудь из вас пристрелю. – Панайотис, не разуваясь, повалился на широкую, как турецкие штаны, кровать.

– Во-во, сам на кровати и яишенку по утрам с кофием, а мы, как клопы, на матрасах где-то в подвале, и на жратву овсянка.

– Кто вам мешал, дорогой мой товарищ, получать образование? – Панайотис отвернулся и протяжно засопел.

Дойдя до своего подвала, Иван и Панделис вытянулись на матрасах и быстро уснули. Первосортный коньяк, которым их у себя в номере угостил Панайотис, оказался актуальным и быстродействующим лекарством.

Панделису приснилась Василики посреди цветочного луга. Он звал ее, но она, не обращая внимания на его зов, собирала цветы и плела венок. Небо, нестерпимо голубое, резало глаза так, что они слезились. Он спал и чувствовал, как плачет во сне. Это редкое состояние, когда снишься сам себе и спящим понимаешь, что это сон. Он кричал ей, понимая, что она не слышит. И все равно кричал, пока не заболели связки. Он видел сам себя каким-то бровастым и ужасно корявым, почти горбатым. Наступал на свою тень с ненавистью и отвращением. Даже пытался ударить. Но тень вдруг превратилась в кошку и влезла на окно. Он за ней. Но не удержался за подоконник и стал срываться головой вниз в зияющую пропасть. Еще немного – и упадет. Он звал Василики на помощь. Но она куда-то исчезла. Кричал и кричал – и наконец проснулся от собственного крика.

Стояла в полный рост вечерняя тьма, ничем не напоминавшая о бесследно исчезнувшем закате. Черная кровь медленно расползалась над морем, обнажая щербатую луну и зубастые, низкие звезды.

Панделис, осторожно ступая босыми ногами, прошел за спиной администратора и поднялся на второй этаж. Подойдя к двери, надавил на ручку.

– Ты уже пришел? – послышался голос Аеллы. – Я не ждала тебя так рано. – Раздались легкие шаги из темноты комнат.

– Аелла, не зажигай свет. Я не тот, кого ты ждешь. Пожалуйста, не поднимай шума. Это я, Панделис Анфопулос.

– Ты?! Почему? Как?..

– Аелла, выслушай меня.

– Ты рехнулся. С минуты на минуту придет Шахин!

– Кто-о-о?

– Какая тебе разница. Да, я его любовница, Панделис. Или нет, любимая наложница. Он снимает эти апартаменты, чтобы встречаться со мной. Я ни слова упрека тебе не сказала, когда ты женился на Василики. Это твой выбор. Хотя, – Аелла усмехнулась, – а куда деваться, коль беременна?

– Аелла, замолчи, прошу тебя. Я пришел как друг. Пришел за помощью. Клянусь, ни одним словом никогда не обижу тебя.

– А что это за маскарад? – Аелла дернула за петлицу на кителе. – Немецкий офицер – уж не доктор ли Панайотис?

– Откуда ты его знаешь?

– Ты все забыл, Панделис. У меня родственники живут на полпути к Пафре, аккурат в том селе. Мне горько и смешно на вас смотреть. Но, может, я одна все вижу. Дай-то Бог.

– Аелла, когда я сегодня увидел тебя, то сердце едва не остановилось.

– Не начинай, прошу тебя. – Она вдруг сделала шаг вперед и уронила голову ему на грудь. – Он, конечно, ублюдок еще тот. Но мне некуда идти. Кому я теперь нужна запятнанная? А здесь меня хорошо кормят, иногда покупают вещи и подарки. Я даже немного могу отложить денег на черный день. Мать с отцом не пережили моего позора. Чего мне теперь одной… Живу, как есть. – Девушка махнула рукой. – Ты боишься, что я проболтаюсь? Нет. Только если пытать начнет, а боли я боюсь. И ты боишься, просто не знаешь, что это такое.

– Знаю. Теперь я тоже знаю. Василики умерла сразу после родов. Ребенок остался у кормилицы. – Панделис уронил голову. – Отец не переживет, если узнает.

– О Господи! За что нам всем это! Я очень сочувствую тебе, но не могу поверить своим глазам. Вот ты передо мной. А зачем? Почему?

– Я хочу помочь брату. У них совсем нет оружия. Несколько дней назад я передал партизанам только десяток охотничьих ружей. Они не смогут противостоять, когда придут солдаты регулярной армии или жандармы.

– Как же ты собираешься помочь?

– У нас есть один план.

– Не расскажешь мне?

– Я еще толком сам не знаю. План-то есть, но пока он не у меня, а у доктора.

– Знаешь, что я хочу сейчас больше всего, Панделис? Чтобы ты исчез. Ты ведь можешь сломать даже то, что я сейчас называю жизнью. Вот это позорное существование в качестве любовницы и потаскухи я в данный момент очень ценю. Я не хочу снова голодать и ходить за милостыней. Понимаешь?

– Понимаю. – Панделис кивнул. – Но ты ведь можешь нам помочь. Всем грекам. Кто еще так близко находится к нему?

– Чтобы в благодарность получить плевки и оскорбления. Нет. Уходи. Даже сейчас, глядя на тебя, на твои руки, что когда-то гладили мои волосы, я не могу поверить тебе. Все это однажды уже было. Меня снова назовут шлюхой и с позором выгонят прочь. И ты будешь в их рядах.

– Аелла. Вот смотри. – Панделис метнулся к столику. Он взял перо, обмакнул в чернильницу и начал писать: «Я, Панделис Анфопулос, обещаю Аелле Ионидис, что никогда ее…»

– Панделис, беги! Он идет. Это Шахин. Быстрее. Лучше на балкон и попробуй прыгнуть!

Едва Панделис скрылся за плотной шторой, отделяющей пространство балкона от комнаты, как в коридоре раздались твердые, печатные шаги армейских ботинок.

Аелла встала у двери, поправляя прическу, ругая себя за то, что не успела подойти к зеркалу.

– А чего же в темноте? – Шахин на ходу снял кабалак и аккуратно вместе с неразлучным хлыстом положил на полку в прихожей.

– Карадюмак, дорогой. Я заждалась. Все глаза проглядела, не заметила даже, как солнце село.

– Такое с женщинами бывает. Сегодня был забавный денек: сначала комичная троица в чайхане, потом ссора с одним банкиром. Ну ничего, банкиру уже недолго осталось.

– Что за троица? – Аелла начала зажигать свечи.

– Такое тебе, наверно, трудно представить. Да и я бы со слов не поверил, кабы не увидел своими глазами. Представь себе турка в форме немецкого майора в замызганной повозке, да еще с наклеенными бакенбардами. Если бы не его безупречный немецкий, то я бы подумал Аллах знает что! Оказалось, что у него ливийские корни по матери, а отец археолог. Вот вам и раскопки, понимаете ли…

Шахин плюхнулся в кресло, закинув ноги на столик, и вперился взглядом в полоску тьмы между двумя балконными шторами.

– Позволь я сниму с тебя обувь, дорогой?!

– Валяй! – Ноги Шахина оказались точно на расписке Панделиса. – Я страшно хочу расслабиться и получить максимум удовольствия.

Аелла наклонилась, чтобы развязать ботинки, но глаза не могла отвести от смятой бумаги под ногой Шахина.

– Карадюмак, может, тебе принять ванну?

– От меня воняет немытым турком? Так вы, греки, о нас думаете?

– Ты с ума сошел! Я не делю людей по принадлежности к народностям.

– А я делю. Ну хорошо. – Нога Шахина сорвалась со столика, сгребая на пол бумагу. – Что это! – Он ошарашенно глядел на неровные буквы. – Что это! Я, Панделис Анфопулос, обещаю Аелле Ионидис, что никогда ее… Что! Что это?

– Карадюмак, позволь я тебе все объясню!

– Один Анфопулос в горах нападает и грабит, второй залез в мою спальню! А что обещает Панделис, а? Никогда не бросит Аеллу Ионидис или никогда не разлюбит! Какая же ты тварь!

Между ними мохнатым зверем ворочалась ночная мгла. Гардина, надуваемая ветром, выглядела животом беременной. Она то выкачивалась далеко вперед, трогая выпуклостью волосы Аеллы, то резко опадала, с легким шумом двигаясь по паркету. Луна буквально повисла на перилах увитого диким виноградом балкона. Желтое, круглое лицо ее блестело, как после блинов с маслом. С улицы доносились торопливые шаги случайных прохожих. Они удалялись и приближались, замирали под балконом, и у Аеллы складывалось ощущение, что их кто-то подслушивает. А подслушав, торопится разнести по Амису весть. Она молила Бога, чтобы так оно и было. Чтобы кто-то вдруг пришел на помощь, встал между ней и озверевшим мужчиной. Но лишь мгла – ленивая и равнодушная, отяжелевшая от сырости и ветра, – огромно ворочалась с боку на бок. И на самом деле всему внешнему миру было глубоко плевать на то, что сейчас произойдет с женщиной, давно потерявшей себя во мраке земных страданий.

Шахин схватил хлыст и размахнулся. Аелла едва успела спрятать лицо. Посыпались удар за ударом. Он бил ее вначале без разбора: куда попадет. Потом прицельно с оттягом, стараясь достать до самых интимных женских мест.

– Тварь! – визжал подполковник так, что под балконом стали собираться прохожие.

Аелла не сопротивлялась, а лишь просила смерть, чтобы та забрала ее. Он сорвал с нее одежду, бросил на пол и стал пинать по ногам и ягодицам, превращая их в сплошной синяк. Когда надоело бить, схватил за волосы и поволок по комнате. Но вдруг почувствовал прилив страсти. Даже сам удивился такому повороту. А потом понял, что просто любит так сильно, что готов убить. Он насиловал ее со звериной ненасытностью, выворачивая суставы и выдирая роскошные локоны. Но лицо не тронул. Что-то не давало ему искалечить ее внешность. От этого он еще больше впадал в ярость. Обессиленный, залитый собственными слезами, он уснул прямо на ней. Ухоженные ногти его даже во сне продолжали царапать паркетный пол гостиницы.

А утром он встанет перед ней на колени, попросит прощения и пригласит лучшего врача Амиса. Она простит его, еще туже затянув петлю тяжелейшей, патологической зависимости на его шее и посадит на цепь, точно пса.

Он будет ненавидеть себя и тех, кто хоть каким-то образом претендует на ее внимание.

Она закроет его в тюремные стены своих неземных прелестей и сделает послушным, но вместе с тем постоянно бунтующим рабом.

Глава 4

Сколько может длиться самая печальная песня земли? Столько, сколько длится сама земля, но она круглая, а потому песня бесконечна. Как только заканчивается последняя строка, исчезая на границе моря и солнца, так из-за гор вновь появляется начальная. Первая строка – еле слышно одиноким голосом потерявшегося ветерка, вторая – уже громче, а третью начинают подхватывать кроны деревьев, к ним присоединяются сверкающие ручьи. А на припеве вступают реки, неся ледяную глубь своих вод в долину. В такт колыхаются травы и кусты, сгибаясь под тяжестью скорби. Срываются с ветвей плоды, бессильно ударяя кулаками о землю. Просыпаются камни от мала до велика и смотрят вопросительно в небо, покрываясь росой. Чернеет воздух. Протяжно стонет и само Черное море, стараясь вытереть слезы у земли своей соленой ладонью.

 
Нож в спину.
Стань глиной.
Прахом стань на воде.
Где ты, Русия, где?!
В небе Бог высóко,
Русия далéко.
Черное, Черное море
Во все мое горе.
 

Бог страшно высок и безучастен. Нет и защитника. Человек видит лишь свою бесприютную тень, бесшумно скользящую уродливым призраком по осколкам посуды, по разбитой и сломанной домашней утвари, по павшему скоту, по обугленным стенам жилища. Человек говорит с тенью, как с последним живым существом, не чувствуя своего сердца, не ощущая плоти. Говорит и не узнает тембр собственного голоса, словно это не он, а кто-то, пришедший из другого мира. И тень отвечает, то удлиняясь, то падая сломленным стволом, то сливаясь с погибшими вещами. Когда-то человек видел в каждом предмете Бога, разговаривал с ним, о чем-то просил или жаловался. Теперь в ушах лишь звук, взявшийся непонятно откуда.

 
Дом брошен.
Не скошен
Зелен луг за рекой.
Глубоко, глубоко
Сердце прогорело,
Солнце мое село.
Черная, черная тина.
Ни жены, ни сына.
 

Остается одно: либо сгинуть, наложив на себя руки, либо стать тем, кого еще совсем недавно презирал, боялся и считал последним отбросом мира. Преступить черту, за которой нет совести и чести. Нет любви, а значит, и добродетели. Отдать себя во власть сатаны. Стать его слугой. Переплавить отчаяние в равнодушие и жесткость. Выжечь каленым железом сострадание и жалость.

 
Вон горы —
Стань вором,
Спрячься в темный грот.
Бог тебя не найдет.
Богу в царстве белом
До тебя нет дела.
Черные, черные ночи.
Спит под камнем дочерь.
 

Но страдания людские придуманы Богом для того, чтобы перерождались души. И в этом огне становились крепче и сильнее. Только смерть открывает путь для появления на свет новой жизни. Невозможно отнять у того, кто ничего не имеет. Нельзя убить сны и память – они нематериальны. Но именно из них возникает дух, созидающий материю. И этот круговорот вечен, как нет конца у земли. Она круглая и замкнутая, а значит, все дороги рано или поздно сойдутся.

Ахмет Челик, сидя на плоском валуне, наблюдал закат. В кривое, раскаленное солнце, как изогнутый зуб кобры в трепещущую плоть, медленно входил пик неизвестной горы. Со стороны моря ветер подкидывал запах водорослей с примесью тошнотной гари. Капитан не оборачивался, он словно закрывался и не хотел думать о прошедшем дне. Не хотел никого видеть: ни солдат, ни наемников, ни греческого села, ни самого Карадюмака Шахина. В голове бредово переплетались слова Шахина и эллинские мифы, крики солдат и колыбельная матери, детский плач и рокот самолетного двигателя. Почему вдруг на ум пришел миф о герое, который на охоте вдруг стал превращаться в оленя? Ни имени героя, ни имени богини Челик, хоть убей, не помнил. Но зато описание страданий зарвавшегося эллина вышло на крупный план его сознания. Вот она – ужасная боль в голове, из которой стали выходить наружу рога. Боль в конечностях, превращающихся в копыта. А из глубины леса лай его же натасканных на дичь собак. Он бежит, задыхаясь, стараясь не оборачиваться, чтобы не терять времени. Но рогами запутывается в ветвях. Собаки впиваются в ляжки, рвут, выдирая с корнем мышцы и сухожилия. Одна, сомкнув клыки, повисает на горле. Так свершается месть богини. И ужас в том, что разорвали именно свои собаки, вскормленные и обласканные его рукой. Потом вдруг сказка братьев Гримм, где волк – как персонификация дикой половой энергии. И снова смерть, а после нее перерождение. Неожиданно из ночного тумана выплывает улыбка подполковника, его лысеющий череп, зубы откусывают слова о нужнике. Какой, к дэву, нужник!

Челик смотрит на лагерь. В нескольких метрах от большой палатки Шахина – маленькая, это его нужник. Но зачем так акцентировать внимание, словно у него какие-то секреты, связанные с особенностями физиологии. Прочь. Прочь. Ахмет рукой пытается отогнать от глаз набежавшие картинки. Но не так-то просто. Шахин садится по нужде орлом над ямкой, а его хвост виляет во все стороны, отгоняя назойливых мух. Из лысины проступают маленькие рожки, а верхние клыки удлиняются чуть ли не до подбородка, с губы повисает длинная желтая слюна. В углу безгубого рта дымится сигара. Он громко кряхтит и тужится, помогая длинным ногтем извлечь закаменевший кал. Нюхает ноготь и расплывается от уха до уха в улыбке. Между крупных, лошадиных зубов щербатится зловонная тьма. Вот он возвращается к столу, с глазами, высверкивающими похоть. Садится, сворачивая бескостные ноги в кольцо. А напротив него та самая богиня, превратившая человека в оленя. Они громко чавкают, то и дело запивая взрывы гомерического хохота коричневатым вонючим напитком. А потом в его нужник отправляется богиня.

– Э-э, юзбаши Ахмет-ага! Вы очень долго здесь сидите. Засыпать на камне нельзя – можно застудить почки. – Турок тряс за плечо Челика, с восточной важностью вскидывая указательный палец вверх.

– А-а что, уже ночь?

– Так точно, ночь, юзбаши Челик-эфенди. Вас просит зайти уважаемый кюмакам Шахин. Он в своей палатке.

Волна тошноты резко подступила к горлу Челика. Он тряхнул несколько раз головой, оторвался от валуна. Турок услужливо поддержал за локоть и еще раз указал рукой на палатку подполковника.

Но идти нужно. Армия держится на подчинении. Потом, после возвращения, неплохо бы написать рапорт начальству. Хотя о чем? Ничего же не видел, только сплошные догадки. Надо своими ногами спуститься в это село и все самому оценить.

Челик приоткрыл полог. Едва опять не стошнило, еще хуже, чем во сне. Пахнуло какой-то сладковатой вонью, как из логова содомитов. Он едва сдержался, чтобы не зажать нос… «Да что это со мной?.. Капитан Челик, ты сам себе надумал какую-то тину. Тебе не в армии служить, а бабьими чулками торговать».

– Заходите, дорогой Челик! – кашлянул из глубины сигарный голос Шахина. – Сегодня был славный денек! А я вот почитываю поэтические сочинения какого-то малоизвестного дервиша. Вам знаком фарси?

Подполковник откладывает в сторону книжицу в кожаном переплете и жестом приглашает к столу:

– Как вам такая строка: «Я умираю из тебя!» Пафосно, скажете. В Европе пишут по-другому. Но все же… достаточно остро, если совпадает с настроением читателя. Глагол «ухожу» автор заменил на «умираю». То есть окончательно, бесповоротно. «Умираю» больше, чем «ухожу», ибо, уйдя, можно вернуться, а умереть – значит переродиться, то есть стать другим.

…Аллах всемогущий, он что, подсматривал мой сон?! Как он вообще все это совмещает?.. Капитан подсел к столу.

– Доброй ночи, господин подполковник! К моему глубокому сожалению, боюсь, не смогу составить вам компанию по части эстетических погружений. Вот если бы мы поговорили о преимуществах и недостатках моего моноплана!

– А разве любовь – это не полет? Мне всегда казалось, что ваша профессия напрямую связана с этим чувством. Русские придумали слово «летчик». Емко и коротко, уверен, что оно закрепится в обиходе.

– Русские много чего изобрели, но в силу особенностей своего характера не смогли свои же изобретения удержать и возглавить. А почему вы вдруг с любви перешли на русских?

– М-да, – Шахин сделал вид, что не заметил последнего вопроса, – европейцы считают, что они наследники Гомера, которого первыми перевели арабы. Уже с арабского переводили немцы. Представляете, какой круг? А русских эти знания миновали. Я действительно сумбурен. Но только на первый взгляд. Нам вновь придется столкнуться с русскими. Я к тому, что мы ничего не знаем об их сознании, поэтому проигрываем. Если европейцев можно изучить, ну или хотя бы представить, опираясь на Гомера, просчитать, понять, найти общий язык, то как быть с русскими? Проигрыш в войне – это отсутствие глубинных знаний о противнике. Почему Искандер Двурогий легко победил персов и многие народы, но надломился в Индии? То же произошло с Чингисханом. И англичане уйдут. Вы понимаете, куда я клоню?

– Да, Карадюмак-ага. Но сегодня был настолько трудный день, что, признаюсь, голова моя как в тумане.

– Зато мне легко. Я бы вам тоже советовал влюбиться. Это освежает, делает мозг и все тело более выносливыми. Когда-то Талаат-паше привели девушку. Армянку. Она своими ласками должна была спасти какой-то населенный пункт от избиения. Ну не важно какой. Красивая и юная, она лежала на высоком столе. Разлитое по спальне солнце блаженствовало на ее нежнейшем пухе, который покрывал все тело. И что сделал Талаат? Он взял опасную бритву и медленно, очень медленно побрил девушку от основания шеи до самых подошв. И отпустил, не прикоснувшись. А тот населенный пункт сровнял с землей. Он им дал понять своим поступком, что если хотите договориться со мной, то сделайте так, как привык я.

По плечам капитана пробежала крупная дрожь. Ему показалось на мгновение, что перед ним не человек из такой же плоти и крови, а какое-то существо из мифов и страшных сказок. Ему невыносимо хотелось пойти прочь из палатки подполковника на свежий воздух.

– Ну я, собственно, не за этим, – Шахин потянулся к ларю, – вас пригласил. Вы хорошо сегодня поработали. Показали нашу мощь и своим появлением окончательно добили греков. Поэтому разрешите вас премировать. Десять золотых. Как? Неплохо, да? Какая у вас зарплата в эскадрилье? Небось это за несколько месяцев сразу!

– Спасибо, Шахин-эфенди, мне неплохо платят. И мне не на что жаловаться. – Челик понял, что подполковник с помощью золота делает его соучастником каких-то своих дел. Даже на расстоянии от монет исходил горький запах полыни с примесью человеческого терпкого пота. Падая по одной на стол, они издавали резкий звон, в котором ему чудился человеческий крик.

– Возьмите и не смейте мне перечить, капитан. Считайте, что это не просто премиальные, а еще и техническая поддержка вашего самолета.

– Благодарю. – Челик с поклоном взял деньги и быстро сунул их в карман летной куртки. Но даже сквозь ткань он чувствовал их жжение. – Мне и впрямь нездоровится сегодня.

– А вы знаете, – Шахин не обратил внимания на мольбу в голосе собеседника, – эти собаки убили моего солдата. За каждого своего я казню десяток. Или больше. Просто забью плетьми.

– Может, для начала выяснить все детали гибели военного? Я согласен, это серьезное преступление, но вот так сразу…

– Я бы ночью отправил солдат, чтобы они привели сюда первых десять попавшихся. Но, пожалуй, последую вашему совету. Ладно, Ахмет-ага, вижу, из вас никудышный собеседник. Посему отпускаю на покой.

– Хорошему сну не помешает прогулка на свежем воздухе. Вы не могли бы одолжить лошадь? Не сочтите за наглость, Шахин-эфенди.

– Ради Всевышнего, разве я могу пожалеть для капитана воздушного флота. Возьмите у вестовых любое оседланное животное. Скажите, я разрешил.

– Премного благодарен, господин подполковник. – Челик на полусогнутых ногах попятился к выходу, благодаря Аллаха за избавление от душного собеседника.

Резвый молодой мерин понес Челика в глубину ночи. Поначалу, ошалевший от ночного воздуха и россыпи низких звезд, капитан летел наугад, лишь бы подальше от лагеря. Но мало-помалу мысли выстроились в порядок и появилось любопытство. Вдалеке мерцали огни пострадавшего села, и нет-нет доносился до слуха тягучий, стонущий звук человеческих голосов. Словно ветер прищемили дверью. Он дернул узду, вздыбив коня. Секунду находился в замешательстве. А затем твердо решил ехать туда – откуда тянуло по сердцу страхом и болью.

На сельской площади горел костер в человеческий рост. Несколько солдат грелись, вытягивая руки на жар, то и дело поглядывая по сторонам. По краю площади в темноте стояли виселицы. Двадцать тел раскачивались под визг и скрип наспех сколоченных бревен. Страшные, с иссиня-темными лицами и выпавшими до подбородков языками, с торчащими из порванной одежды ребрами, покойники смотрели на море вздувшимися белками глаз. Церковь Святой Троицы тяжелораненой птицей издавала глухие звуки – в ней находилось сорок греков-мужчин, призванных в амеле-тамбуру. На днях их отправят вглубь континента. Между домами бесшумными призраками ходили селяне. Они что-то передавали друг другу, говорили быстрым, отрывистым шепотом. Жалобно и еле слышно хлопали напуганные двери, глухо стучали ступени. Если слышался голос ребенка, то на очень короткое время. Фраза, всхлип, тишина.

Капитан шел по площади, не веря своим глазам. Поскользнулся. Сбил грязь с галифе. Посмотрел на ладонь – красная. Резко каркнула ворона, слетев с кривого трехметрового креста. На нем обугленная плоть с вывернутыми в суставах руками. Отвернулся, едва не задохнувшись от запаха. Прошел мимо греющихся солдат. Те в свою очередь удостоили лишь коротким взглядом – тепло важнее. У входа в церковь двое охранников. Завидев приближающегося человека, скрестили винтовки.

– Кто там? – спросил Челик и снова не узнал своего голоса.

– Собаки! – недовольно ответил один из стражников.

Капитан с минуту переминался с ноги на ногу и не решался заговорить дальше, боясь услышать хамство от раздраженного военного. Превозмогая судорогу где-то под горлом, заставил себя:

– Отвечайте, как положено перед старшим по званию, рядовой!

– Я? – Солдат ткнул себя пальцем в грудь и надменно ощерился.

– Да, вы! – твердо посмотрел Челик прямо в сверкающие презрением глаза.

– А ты кто такой?

Челик вытащил из-за ремня перчатки с крагами и резко, наотмашь ударил по лицу собеседника. С головы полетела овечья феска, в свете луны тускло заблестел гладко выбритый череп.

– Повторяю вопрос: кто там? И если ты, собачий выкормыш и сын шакала, не видишь на мне офицерские петлицы турецкой армии, то мне придется открыть твои заплывшие глаза с помощью хлыста!

– Там мобилизованные в амеле-тамбуру. Шахин-эфенди приказал запереть их в церкви, чтобы не разбежались! Простите, юзбаши. Пожалуйста, ради Аллаха. Мы очень устали тут стоять и слушать стоны изнутри и снаружи. Нас никто не меняет. Нам даже не позволили найти себе добычи. Почти все забрали башибузуки. А у нас семьи голодают. Посмотрите, ни у меня, ни у Магомета нет обуви. – Солдат пошевелил грязными пальцами на ногах, высунув их из обмоток. – Да и мы разве враги им! Мы так же пашем землю и так же любим своих детей! Чем они прогневили Аллаха? Разве Аллах против того, чтобы греки называли его другим именем? Простите, ради Аллаха, юзбаши.

– Нет ни Аллаха, ни Христа, ни Будды, ни других богов. Есть люди, творящие зло, и есть те, кто страдает. Только человек в состоянии что-либо менять!

– Как нет?.. – Стражники переглянулись.

– Им давали еду, воду?

Оба стражника удивленно выкатили глаза на капитана, словно тот свалился с луны:

– Господин юзбаши, наверно, не знает, что нас самих кормили только утром! А кто им должен дать? Нам не велено никого подпускать. Приказ: стрелять на поражение, если кто-то приблизится.

– Ладно. – Капитана трясло от негодования. – Значит, я сам принесу им воды. Сколько их?

– Ровно сорок человек!

– Значит, два ведра!

– Э-э, господин капитан, но мы не можем для вас открыть дверь.

– Что-о! – взревел Челик, первый раз за всю жизнь возвысивший голос до таких пределов.

– У нас нет ключей! – жалобно произнес стражник. – Но, говорят, где-то неподалеку от села живет рыжеволосая колдунья и она отпирает все замки.

– Какая еще колдунья! Что за фантазии! Вам сколько лет, рядовой?

– Родителей нет, а бабка говорит, что двадцать семь, но не уверена. Могла ошибиться.

– Вам бабушка до сих пор сказки рассказывает?

– Я ведь только то, что мне сказали. Такая, говорят, ведьма с рыжими волосами, а зовут Мария! Она вроде как даже безумна.

– Понятно. Поправьте обмундирование.

– Есть, господин юзбаши!

Челик развернулся и пошел по первой улице, оказавшейся под ногами. Скользили и плясали тени, множество теней, словно его сопровождали какие-то силы, – это догорали постройки. Ни крика петуха, ни мычания коровы, ни других привычных деревенских звуков. Только фраза, всхлип, тишина. Только судорога дверей, только сдавленная речь ступеней, только немота пепла, кружащегося вокруг ног.

Женщина. Неловкий голос колодезной цепи.

– Постойте. Я не причиню вам зла! – Капитан подошел ближе.

Женщина молчала. Опухшее от слез лицо, потрескавшиеся губы, глаза – сухой, бездонный мрак.

– Я… Я просто спросить: что здесь было? – Он не узнал собственного тембра.

Она задержала руку на цепи, отвечая молчанием. Потом указала рукой на дом и пошла вперед. Челик перехватил у нее ведро и пошел следом.

В доме на полу лежал мертвец. Это был мальчик. Кожа местами содрана до ребер, они торчали, жалко высовываясь наружу белыми лепестками. Рот, изорванный криком, застыл в гримасе. Большие, вывернутые коленки. Сломанные на руках пальцы чернели в разные стороны.

Рядом застывшими изваяниями сидели родители. Мать, еще утром свежая и молодая, сейчас с темным опавшим, словно осенний лист, лицом, покачивалась вперед-назад. Седые пряди паутиной ползли из-под платка на грязную от уличной пыли и гари рубаху. Отец с проваленным, как у древнего старца, ртом. Утром у него были зубы, и он светил своей здоровой улыбкой своим родным. И от улыбки радостно отскакивал солнечный луч. Теперь лишь мрак из полуоткрытых, безвольно обвислых губ.

– Я принесла воды! – Женщина жестом указала Челику, куда поставить ведро.

Родители мальчика не ответили. Женщина вышла на улицу.

– Постойте! – снова заговорил капитан. – Расскажите мне!

– Я вижу, ты добрый человек! Я не видела тебя сегодня днем среди этой бешеной своры. Что ты хочешь услышать?

– Пытаюсь понять, что произошло.

– Ты ведь вместе со мной заходил в дом! Тебе мало? Там виселицы! Там распятый Зенон. Там убитый скот. Идем, если чего-то не понял. Им тоже нужно принести воды.

– Кому? Тем, кто в церкви?

– Тем, кто сам себе уже никогда не принесет.

Женщина перешла дорогу, прошла вдоль улицы и поднялась по ступеням на крыльцо. Обернулась, внимательно посмотрев на Челика, словно проверяя: выдержит ли.

Весь пол в сенях усеян окровавленными тряпками и элементами детской одежды. К горлу Челика подкатила тошнота. Он раньше никогда не знал запаха детской боли. Он особенный. Кровь, перемешанная со слезами и непониманием, удивление ужасом и брызги деревенской грязи, невинная плоть с ее выделениями и безумие от предательства и жестокости взрослых. Все это давало тот запах, который капитан Челик запомнит на всю жизнь.

– Что-о это? – прохрипел он и переступил порог.

Повсюду дети с перебинтованными конечностями. В разных позах. Сидели, лежали. Одни тихо стонали в беспамятстве, других тряс озноб. Никто не плакал – слез уже давно не осталось. Но у тех, кто мог смотреть, был один взгляд – один на всех. И за себя, и за находившихся без сознания. Взгляд – потухшего солнца. Взгляд – полного затмения без единого шанса на проблеск света.

– По темноте повезем их в Амис, – тихо сказала женщина. – Нужен врач. Завтра если не сделать ампутацию, то они погибнут от заражения крови.

– Кто это сделал? – Капитан врос там, где стоял, белым столбом.

Она не ответила. Прошла в глубь дома и присела на корточки напротив десятилетней девочки. Долго шепотом говорила ей, потом пересела к мальчику помладше.

– Уходите.

– Чем я могу помочь?

– Если побыстрее уйдете отсюда!

Он вышел на ватных ногах. Перед глазами картина с изуродованными детьми. Куда? Забыл, зачем шел. Пронзительно взвизгнула ступенька крыльца. Земля поплыла, еле устоял, схватившись за батог плетня. Изо рта выплеснулась желтая каша, обдав горечью всю полость.

– Мария Анфопулос живет за селом, – послышался голос женщины. – Она умеет открыть любой засов.

– Откуда вы знаете, кто мне нужен?

– Так. Показалось. У самой Красной реки, где самый крутой обрыв. Найдешь, если захочешь.

«…Шахин. Это все он. Зачем он допустил зверства наемников? Я спрошу у него об этом прямо в глаза… Челик споткнулся о труп теленка… А вдруг это подполковник сам? Да не может быть! Наверняка не знает. Ушел себе в лагерь, отдав приказ запереть в церкви мобилизованных. Ключ унес с собой. Эти уже зверствовали без его ведома. Что я могу сделать для этих греков… Убью таких же крестьян-турок, охраняющих церковь? Или пристрелить кавуса Кучука? Но разве этим можно решить проблему? Есть еще капрал Калыч – та еще сволочь! На их место встанут другие и будут действовать с еще более зверским аппетитом. Да и много ли вины самих Кучука и Калыча. Может, наемники и им пригрозили? Нет. Начинать нужно с головы. Если вспомнить, о чем говорил Шахин, то сомнений в том, что он сам изувер, никаких. Но одно дело говорить, другое – делать. Но не могут же наемники действовать совершенно самостоятельно? Значит, он. Чем так воняют его деньги? Хочется выбросить в реку. Или лучше отдать той женщине, которая повезет детей в Амис на операцию. Конечно, так. Какой прок выкидывать золото. Нужно принести грекам воды. Зачем? Ни зачем, просто нужно, и все. Взялся – значит, доделай до конца. Что за странная эта Мария Анфопулос? Почему Шахин не расправился с ней? Ведь она, говорят, жена Василь-аги. Надо срочно писать рапорт начальству о том, что здесь происходит. Так ведь не случайно подполковник рассказывал о трагедии Измира. А армяне? Правительство, выходит, само дает негласное распоряжение об избиении людей. Как же гадок этот Шахин! Омерзительно гадок. Будь мы в Европе, то я бы обязательно нашел повод для дуэли. Пристрелить его, как бешеного пса. Что тогда? Да ничего. Пришлют другого выродка, а убийство свалят на греков. А тебя поставят к стенке, господин пилот, и самого сделают прахом. Но даже если так. Ты его убьешь. При нем хоть какое-то командование и выполнение приказа. Без него башибузуки устроят такую мясорубку, что сам Аллах наложит на себя руки. А есть ли вообще этот Аллах? Почему он допускает такое?»