Текст книги "Инстинкты человека"

Инстинкты и рассудок

Как мы уже говорили в разделе «Об информатике поведения», между простейшими безусловными рефлексами, инстинктами (опять же – в нашей их трактовке), и полностью рассудочным поведением отсутствуют резкие границы: уровень сложности поведения, широта вовлечённости в него нервных структур и сложность обработки информации не меняются скачком. Они плавно перетекают друг в друга, завихряясь и вовлекая в циркуляцию элементы других типов поведения, тем самым одновременно сосуществуя в тех или иных пропорциях. В этом – суть нашей трактовки. Она не подразумевает чёткой отграниченности инстинктов от других форм реагирования; поэтому выделение из всей гаммы поведенческих актов именно инстинктов – вопрос до какой-то степени произвольный. Но именно до какой-то степени. При всей плавности переходов, сущность инстинктивного поведения вполне уверенно отлична как от рефлекторного, так и от рассудочного, что мы постараемся показать ниже.

Представим себе некую шкалу, на которой отмечены типы поведения различной сложности – от простейших рефлекторных реакций (скажем, слева) до архисложнейшего рассудочного поведения (справа), и совершим мысленное путешествие по ней. Фактически, как мы уже говорили, эта шкала отражает количество информации, вовлекаемой живым существом в организацию тех или иных поведенческих актов. Ну и соответственную сложность её обработки.

Начнём путешествие с простейших реакций – рефлексов. Вот, к примеру, широко известный коленный рефлекс. Его роль состоит в регулировании напряжения четырёхглавой мышцы бедра, что требуется, в частности, при поддержании равновесия. Цепь коленного рефлекса состоит лишь из ДВУХ нейронов. Первый (сенсорный) воспринимает сигнал о растяжении мышцы с рецепторов, и передаёт его через синапс во второй (мотонейрон), который воздействует на мышечные волокна: при внешнем растяжении мышца напрягается, компенсируя растяжение. Здесь информация вырождена до одного параметра, и по сути не подвергается обработке – имеет место лишь сугубо физическая подстройка сигнала, прямо вызывающего сокращение конкретной мышцы. Коленный рефлекс – один из самых простых; есть и более сложные – как по вовлечённости нервных структур, так и по замысловатости реагирования; однако, эти более сложные рефлексы не отличаются от коленного по сути – элементарный стимул порождает непосредственное сокращение определённых мышц (или аналогичное прямое действие) в манере простейшего устройства автоматического регулирования.

Безусловно-рефлекторная реакция не нуждается в разучивании особью: она жёстко задана конфигурацией нейронных связей, которые складываются при развитии эмбриона, протекающего под управлением его генов. Разумеется, когда-то эта реакция "разучивалась", но это было очень специфическое разучивание – не запоминанием уроков, а отбором особей, изначально знающих правильный ответ. Такой отбор, длившийся сотни тысяч и миллионы лет, приводил к закреплению этих правильных ответов в генетической памяти вида, не требуя памяти в привычном нам смысле слова. Результат, тем не менее, вполне можно уподобить специфическому "научению". В данный же момент, конкретная особь просто использует готовый результат этого филогенетического научения. И обратим внимание на инерционность генетической памяти – она очень медленно запоминает, и очень медленно забывает – настолько, что многое из запомненного воспринимается как "вечное, неизбывное, и изначально присущее". Впрочем, нельзя и преувеличивать эту медлительность – генетические ответы на свежепоявившиеся проблемы могут выработаться за буквально несколько поколений, но затем, при исчезновении этих проблем, столь же быстро исчезнуть. Классический пример – выработка у насекомых устойчивости к ядам-инсектицидам. Но какая-нибудь древняя адаптация, формирование и закрепление которой длилось многие миллионы лет, обычно "врастает" в организм очень глубоко, и как правило, очень уж быстро не исчезает. Например, когда зрячее животное переходит к постоянной жизни в глухой пещере, где зрение не нужно, то глаза, пусть и в виде неработоспособных рудиментов, сохраняются у него очень долго.

И хотя нашу шкалу сложности поведения вполне можно соотнести со сложностью строения и организации организма (чем проще организм, тем как правило, проще и механистичнее его поведение), тем не менее – нельзя полагать поведение простейших живых существ исключительно безусловно-рефлекторным. Определённые зачатки способности к обучению обнаруживают уже гидры – едва ли не самые просто устроенные живые существа. Правда, в этом случае речь идёт об очень несложных условных рефлексах, отнюдь не складывающихся в сложную поведенческую активность. При всей их "условности", это всё-таки рефлексы – вполне механистические реакции на элементарный стимул, вовлекающие в обработку очень скудный объём информации.

Продвигаясь дальше по шкале сложности рефлексов, мы вскоре обнаружим, что стимул начинает вызывать уже не элементарное мышечное сокращение, а целый комплекс движений, вначале простой, но затем доходящий до весьма изощрённого. Да и сам этот стимул становится сложнее, и как правило, требует хотя бы распознавания образов. При этом, этот сложный комплекс движений продолжает походить на рефлекс в некоторых очень важных отношениях:

1. При всей возможной замысловатости, этот комплекс движений шаблонен – т. е. из раза в раз повторяется в практически неизменном виде. Такие шаблонные комплексы движений учёными так и называются – поведенческие паттерны (от "pattern" – шаблон). Как и безусловные рефлексы, эти комплексы поведения не нуждаются в разучивании, а следовательно, являются врождёнными.

2. Запускается этот сложный комплекс движений каким-то простым событием, главным образом – внешнего мира, хотя с учётом состояния внутреннего (например, у не готовой к размножению особи, половое поведение может не запуститься даже при наличии внешних стимулов). Это именно односложное событие, хотя и не обязательно столь же элементарное, как в коленном рефлексе. Например, появление в поле зрения предмета с определёнными и заранее известными контурами и цветом, услышанная фиксированная последовательность звуков, или запах, и тому подобное. Как правило, распознавание этого сигнального образа также не нуждается в обучении, и осуществляется в манере сопоставления с шаблоном, что, опять же, говорит о его преимущественной врождённости. Случаи, не вполне подпадающие под это "правило", мы рассмотрим ниже, лишь заметим, что такие исключения встречаются тем чаще, чем дальше мы уходим "вправо" по нашей мысленной шкале.

3. В большинстве случаев более или менее очевидна какая-то целесообразность этого сложного комплекса движений для жизни и продолжения рода – адаптивность. Нередко, впрочем, атавистичная и парадоксальная.

Здесь мы имеем дело с инстинктами – поведенческими актами, имеющими определённое сходство с рефлексами, но отличающимися от них большей сложностью последовательности движений, наличием признаков определённой обработки информации от органов чувств. Обработка входящей информации в данном случае заключается лишь в распознавании образов – зрительных, слуховых и иных. Если рефлекс (например, зрачковый) вызывает реакцию зрачка на любой яркий свет, то инстинкт (например, половой) запускает, хотя и шаблонный, но разветвлённый комплекс поведенческой активности при созерцании другой особи, обладающей определёнными очертаниями, размерами, структурой кожи, цветом отдельных частей, и даже поведением. А тут двумя (и даже двумя сотнями) нейронов не обойдёшься.

Разумеется, у мало-мальски интеллектуальных видов (а это, кстати, далеко не только приматы, и даже не только позвоночные!), классические инстинкты – отнюдь не верх сложности поведения. Поэтому наша шкала продолжается далее, и мы обнаруживаем там поведение не столько сложное, сколько неоднозначное. Во-первых, возрастает количественное и качественное разнообразие входных стимулов, что само по себе уже повышает альтернативность и неоднозначность реакции на них. Во-вторых, в чисто врождённые, жёсткие схемы реагирования вплетаются, вначале робко, элементы подстройки под актуальную текущую обстановку (обучение). Сначала эта подстройка весьма примитивна – в определённый период особь просто жёстко запоминает конкретный вид объекта, на который далее будет осуществляться вполне классическое инстинктивное реагирование (это явление называется "импринтингом"; мы к нему вернёмся ниже). Запоминание становится не вполне жёстким, и может стать "перезапоминаемым".

Наивысший на данный момент уровень сложности поведения – поведение, основанное на эвристике – способности оперировать вероятностями и прочими абстрактными сущностями; способности к выявлению глубинных закономерностей, и построению моделей каких-то явлений окружающей обстановки. Эта способность позволяет, в частности, с приемлемой адекватностью предсказывать сколько-то далёкое будущее, и является, пожалуй, главной отличительной особенностью высокорассудочного поведения.

В промежутке между высокорассудочным поведением и сложными инстинктами находятся всевозможные обычаи, традиции, и "культурные нормы", которые есть плод длительного и сложного обучения (подстройки под среду), но не являются рассудочным поведением в его высшем смысле. Ведь следование культурным нормам происходит по большей части вполне шаблонно, "на автопилоте", что не позволяет отнести такое поведение ко всецело рассудочному в высшем смысле этого слова. Не будем отнимать хлеб у философов и психологов, углубляясь далее в тему рассудка – лишь вкратце повторим: переходя от рефлекторного реагирования к инстинктивному, и далее – к рассудочному, мы наблюдаем, прежде всего, рост объёма и степени актуальности принимаемой во внимание информации о внешней среде, и усложнение алгоритмов её обработки. Причём этот количественный рост сопровождается не только и не столько ростом числа элементов, составляющих это поведение, сколько качественным изменением характера реагирования – оно становится менее шаблонным и более гибким, что открывает возможности решения ранее неизвестных задач и эффективной реализации долгосрочных стратегий поведения.

Однако за всё надо платить – и не только отнюдь не малыми издержками обладания большим мозгом [28], но и более низкой оперативностью. Рассудочное (и переходное к нему) поведение базируется на новоприобретённых знаниях, которые надо сначала приобрести, а уж потом использовать. Первые же столкновения с, даже типовой ситуацией, при только рассудочном реагировании, вызовут неэффективное, а то и фатально ошибочное поведение. Например, при встрече со змеёй. Не говоря уж о том, что сама по себе рассудочная деятельность – вещь довольно медленная, особенно в сравнении с рефлексами. Если б человеку приходилось раздумывать над степенью напряжения четырёхглавой мышцы бедра, то он совершенно точно не мог бы ходить – тут требуется на два порядка более быстрое реагирование. То же самое можно сказать и про инстинкты – по крайней мере – значительную их часть, хотя это и менее очевидно. Поэтому сугубо шаблонное реагирование продолжает быть и нужным, и востребованным, и работать даже у самого высокоразумного человека, хотя во многих конкретных ситуациях оно будет менее целесообразно, чем рассудочное.

Фактически, инстинкты срабатывают в большинстве жизненных ситуаций, и даже в таких, где они, по сути, совершенно неуместны – ведь инстинктивные механизмы, тем более – рефлексы, построены как достаточно формально срабатывающее на шаблон "автоматические устройства"; а "подходящий" инициирующий шаблон при сильном настрое всегда можно "угадать" в окружающей обстановке. Разумеется, неуместными инстинкты являются далеко не всегда – взять хотя бы материнский инстинкт; но полное доверие им во всех жизненных ситуациях, очевидно, не подобает разумному человеку. Благо эволюционно-молодые мозговые структуры, реализующие рассудочное поведение, имеют возможность модифицировать или даже подавить инстинктивные импульсы. Эта задача облегчается тем, что инстинктов у человека много, среди которых есть оппозиционные друг другу, и задача может свестись к вполне рассудочному подбору нужного – наподобие подбора нужной цитаты из классиков: при известной сноровке можно подобрать как "за здравие", так и "за упокой" одного и того же вопроса у одного и того же автора.

Но иметь принципиальную возможность блокировать инстинкты – это ещё не всё. Кроме возможности, требуется ещё и желание это сделать, или хотя бы осознание необходимости этого. А вот с этим бывают большие проблемы! Мало того, что не все и не всегда имеют достаточную силу воли, чтобы не поддаться эмоции, так очень часто и не видят в этом необходимости! Особенно – если в душе идеалисты, и боготворят природу-мать: раз "организьма", дескать, просит, значит надо. Даже если "она" просит водки…

Как отмечают специалисты по морфологии мозга [28], при всей своей разумности, человек весьма склонен к инстинктивности реагирования, что в своей основе обусловлено принципом экономии энергии. Дело в том, что энергопотребление неокортекса при решении сложных ассоциативных задач огромно, и в ряде случаев сопоставимо с затратами на двигательную активность. Эволюционно-древние структуры, реализующие врождённое поведение, работают быстрее и экономичнее, и потому используются в большинстве житейских ситуаций не менее (а то и более) активно, чем новая кора. Фактически, новая кора и неспособна к постоянной работе "на полной мощности". Её задача – брать на себя "пиковые нагрузки", т. е. эпизодически решать очень сложные задачи, перемежающиеся достаточно длительным отдыхом, когда деятельностью организма заведуют более древние, простые, и потому – менее прожорливые структуры. И это вполне подтверждается на практике, что, мы надеемся, станет очевидным читателю после прочтения книги. Однако степень активности инстинктов, и степень их приоритетности в практических поступках у каждого конкретного человека своя, и эту степень мы называем примативностью. Мы подробно рассмотрим это понятие в третьей части.

Вторая часть

Основные группы инстинктов

Мы уже отмечали, что система инстинктов, во всей её полноте и взаимосвязанности, не представима в виде простой таблицы. Это так, но тем не менее – для беглого и схематичного обзора целесообразно представить предлагаемую нами классификацию в виде именно такой таблицы, не претендующей на полную информативность. Тогда вся совокупность человеческих инстинктов вкратце представляется нам такой:

Обратите внимание – в нашей таблице нет таких хрестоматийных для этологии поведенческих феноменов, как агрессия, аддиктивное поведение, и т. п. Часть из них (например – агрессия) включена нами как компонент в более крупные группы, часть – просто оставлена без рассмотрения согласно нашего обещания не слишком углубляться в мелкие частности.

Рассмотрим каждую группу подробнее:

I. Индивидуальные витальные (жизненные) инстинкты

Многочисленные и разношёрстные инстинкты данной группы известны под общим названием «инстинкта самосохранения». Эти инстинкты направлены на текущее личное выживание особи, и могут как включать, так и не включать взаимодействие с другими особями своего вида. Общим для всех этих инстинктов является короткий горизонт решаемых ими задач: обеспечить выживание лично мне (моему телу), здесь и сейчас. Многие другие инстинкты, так или иначе, служат целям, сравнительно более долгосрочным – выживание генофонда (как персонального, так и надперсонального) в более далёкой эволюционной перспективе.

Хотя потребность в самосохранении является фундаментальной потребностью любого живого организма, её, тем не менее, нельзя полагать всегда и абсолютно приоритетной в поведенческих реакциях. Во многих случаях инстинкт самосохранения может подавляться во имя более долгосрочных генетических целей – как другими инстинктами, так и рассудком. Инстинкт самосохранения может подавляться, например, в половом поведении, родительском, различных видах альтруизма и консолидаций. Как на этот счёт ёмко заметил Станислав Ежи Лец – "иной раз легче посмотреть в глаза смерти, чем человеку". Особенно часто инстинкты самосохранения подавляются социальными и родительскими инстинктами – все мы можем привести много примеров самопожертвенного поведения родителя в пользу своего ребёнка, или героизма солдата в пользу своей страны. С другой стороны – все мы можем привести не меньшее, и возможно, даже большее количество примеров обратного – отказа от какого-то, иногда – даже небольшого, риска своим здоровьем, влекущего гораздо больший риск для здоровья и жизней других людей. Что это означает? А то, что активность инстинктов самосохранения у разных людей неодинакова, и какие-то другие мотивации могут быть неспособны его заблокировать. Степень лёгкости такой блокировки тесно связана с понятием самооценки, о которой мы подробнее поговорим вскоре.

Современные ситуации и условия, в которых срабатывает инстинкт самосохранения, обычно самоочевидны, и в объяснениях не нуждаются – это любые ситуации, несущие в себе риск смерти или явного ухудшения здоровья индивида; причём опасность может "вычисляться" (в том числе – в буквально-математическом смысле этого слова) совершенно рассудочно. И далее, эта осознаваемая опасность может воздействовать на подсознательные механизмы, включающие инстинкт самосохранения. Например, рассудочное понимание опасности проникающей радиации вызывает вполне инстинктивный страх за свою жизнь и здоровье, хотя сама радиация не воспринимается органами чувств, да и инстинктов, реагирующих на радиацию в узком её смысле нет. Но, разумеется, инстинктивное подсознание и помимо этого хранит массу готовых релизеров, свидетельствующих о потенциальной опасности ситуации.

К числу последних можно отнести такие, отчасти атавистические эволюционные фобии и отвращения, как боязнь и неприязнь к:

• темноте,

• неизвестности,

• высоте (с высотой, впрочем, не всё однозначно),

• змеям,

• паукообразным (и вообще членистоногим),

• червеобразным животным (которые часто бывают паразитами),

• мелким, быстро двигающимся животным любого вида (мышам, насекомым),

• хищникам, особенно – среды эволюционной адаптации (львы, гиены и т. п.),

• крови,

• больным,

• покойникам,

• экскрементам,

• бурно протекающим природным процессам (напр. грому)

• и тому подобным явлениям.

Названные фобии, будучи встроенными в подсознание, находят своё отражение во многих культурных явлениях – искусстве, архитектуре, геральдике, и т. п.

К индивидуальным витальным инстинктам можно отнести также инстинкт экономии энергии (лени) и инстинкты внутривидовой эксплуатации (воровство и обман в отношении "своих", т. е. действия, не относящиеся к межвидовой конкуренции). Реализация последних возможна только при взаимодействии нескольких индивидов, ибо физический смысл их состоит в незаслуженном потреблении ограниченных общих ресурсов в персональных интересах; их можно считать модулями социальных или половых инстинктов, и поэтому они будут рассмотрены в соответствующих разделах.

У самок, в силу большей их репродуктивной ценности, инстинкты самосохранения выражены сильнее, что мы можем часто наблюдать в виде иррационально бурной реакции женщин на, например, мышей или лягушек. Разумеется, речь не идёт о том, что подобные реакции присущи исключительно женщинам – но они для них, без сомнения, более характерны.

Кость, брошенная собаке – не есть милосердие. Милосердие – это кость, поделённая с собакой, когда ты голоден не меньше её.

Джек Лондон

Эгоист – человек дурного тона, больше заботящийся о себе, чем обо мне.

Амброз Бирс

Начнём с цитаты. Эрих Фромм, «Искусство любить»:

Только искренне любящий себя человек может по-настоящему любить других людей.

Эрих Фромм был отнюдь не первым глашатаем процитированной максимы, хотя сейчас она обычно ассоциируется именно с ним. Мы полагаем, и постараемся сейчас показать, что эта максима – есть массовое идеалистическое заблуждение, тесно связанное с уже рассмотренной нами идеей всесовершенства природы. В основании этой максимы лежит специфическая сакральность слова "любовь", придающая обозначаемому понятию оттенок чего-то "правильного, должного и высшего". Ещё бы: любовь, главным образом – половая, – есть ярчайше, и даже кричаще выраженное долгосрочное поведение – поведение, выглядящее совершенно нелогично в свете сиюсекундной выгоды индивида, в то же время, явно полезного в более далёкой перспективе – как для него самого, так и для всего общества. А поскольку долгосрочные выгоды "невооружённым взглядом" видны плохо, то такое (долгосрочное) поведение воспринимается как нечто, недоступное разуму. Что в сочетании с интуитивным осознанием полезности воспринимается как что-то сверхъестественное, святое, и, разумеется, "правильное". Но если копнуть глубже, то оказывается, что у Фромма под "любовью к себе" неявно понимается то, что мы опишем ниже как "модуль заботы о своей репутации", являющийся частью инстинкта горизонтальной консолидации. Мы тоже полагаем горизонтальную консолидацию наиболее правильной и должной формой отношений людей, но это не повод произносить здесь слово "любовь". Нет, нет, мы с глубочайшим уважением относимся к гуманистической позиции Фромма, и более того – во многом солидарны с ним в части идеалов, высказанных в этой книге, но мы против того, чтобы понимать их как "любовь к себе". Разве что как магическое заклинание или вводящую в заблуждение метафору. К позиции Фромма мы ещё вернемся.

С позиций элементарного здравого смысла, не говоря уж о строгих материалистических науках, "любовь к себе" не может соотносится с "любовью к окружающим" иначе, как по принципу сообщающихся сосудов. Ведь "любовь к другому" – есть альтруизм, который, согласно определения биологического альтруизма, предполагает ту или иную жертву своими интересами в пользу этого "другого", что никак не может быть "любовью к себе". Если, опять же, этот термин понимать не в каком-то расширенно-переносном значении, и не рассматривать его как часть очень далекоидущих и хитро закрученных планов.

Цитата от критика:

Всё это неправда. Человек, который сам готов спать на голом полу и питаться гнилым яблоком, абсолютно неспособен любить другого человека «по-настоящему» – обеспечивая тому настоящую постель и негнилое яблоко.

Нельзя не отметить определённую материальную пресыщенность нашего уважаемого критика, воспринимающего в качестве знаков любви только высококлассные блага. Впрочем, для одной ситуации это возражение, с оговорками, справедливо. Это ситуация сильной лени потенциального дарителя: его предпочтение краткосрочных целей настолько велико, что он, в угоду сиюминутной экономии энергии, отказывается от деятельности по сбору яблок – даже для собственного потребления. Не говоря уж о потреблении кого-то другого. О да, если у человека просто нет настоящей постели и съедобного яблока, то он и в самом деле будет неспособен обеспечить другому ожидаемые последним комфортные условия. Но если это нелюбовь, то нечто обратное (как бы любовь) оказывается автоматически завязанным на наличие определённой собственности у «любящего»! Как это романтично… Верно – истинно любящий себя человек, активно действующий в смысле накопления каких-то благ, получает в своё распоряжение некую собственность, излишки которой он может передавать другим людям, осчастливливая их. Но любовь ли это? Действительно ли человек, одаривший голодающего соплеменника съедобным яблоком, автоматически его любит? Да, как частный случай это верно, но если этот благодетель только что вывез на свалку вагон таких съедобных яблок, то это не любовь, а сброс излишков. Любовью отношения будут только тогда, когда у благодетеля было всего два яблока – свежее и с гнильцой; и он подарил вам как раз свежее, оставив себе гнилое. Другими словами – истинная любовь – есть альтруизм, но никак не техническая возможность сорить излишками…

Не будем далее развивать эту тему, а обратимся к биологическому определению альтруизма.

Обратим внимание, что такие понятия как "добровольность", "осознанность" и "бескорыстие" в этом определении никак не фигурируют – т. е. они могут иметь место, а могут и не иметь. Но как мы увидим далее (см. "Социальные инстинкты"), абсолютно бескорыстный, возвышенный альтруизм – как его понимают идеалисты – это лишь теоретическая абстракция, в реальной жизни не достижимая и нежизнеспособная. Да и, по большому счёту, лишённая смысла – кроме как, опять же, в качестве магического заклинания. Такой альтруизм, если его попытаться реализовать, неизбежно скатится либо в паразитирование на альтруисте (почти всегда), либо во "взаимокорыстие" (весьма редко), что не есть альтруизм с идеалистической точки зрения. А такие попытки в истории бывали неоднократно – но каждый раз, каждая такая попытка построить "светлое будущее" оборачивалась своей кошмарной противоположностью, доказывая фундаментальную бессмысленность этой абстракции. Что, впрочем, не повод для мизантропии и пессимизма: "правильный" альтруизм – не бескорыстный, а реципрокный, но ему в нашей книге ещё не пришёл черёд.

В биологии (в частности – [2]) АЛЬТРУИЗМОМ называется такое поведение существа (не только организма, но и, к примеру, гена), когда его поведение (но не намерение!!!) способствует благу другого существа, в ущерб благу самого себя. В свете этого определения, малиновка, выкармливающая кукушонка, является таким же альтруистом по отношению к кукушке, каким является человек, делающий добровольные пожертвования в пользу погорельцев. Опять же – добровольные, но не обязательно строго бескорыстные: прицел (обычно не осознаваемый явно) может быть, например, на рост своей репутации. Эта форма альтруизма является ключевой для горизонтальной консолидации, о чём мы будем говорить далее. Сброс излишков, не являющийся для донора жертвой, альтруизмом не считается.

Такое наше внимание к этому взрывоопасному понятию вызвано тем, что «любовь к себе» есть результат работы модуля самооценки – базового модуля инстинкта самосохранения. Как и «любовь к себе» понятие «самооценки» чрезвычайно запутанно и мифологизировано: что только под самооценкой не понимают различные люди и исследователи! Чаще всего – его путают с потенциалом вертикальной консолидации (не допускать своего унижения другими); но применительно к инстинктам самосохранения его трактовка весьма проста и однозначна. Это – субъективное восприятие ценности своей персоны в этом мире.

"Ценность" в этом случае следует понимать как буквально-экономическую категорию – т. е. как цену, которую индивид назначает себе, своей жизни и своему процветанию, как в "единицах" собственных мускульных и умственных усилий, так и "единицах" жизни и процветания других людей, и прочих объектов окружающего мира. Например, человек с низкой самооценкой, ради спасения своей жизни не пожертвует и жизнью котёнка, с высокой – будет способен загубить целый город – даже не ради спасения, а ради минутного удовольствия. Ну а уж если возникнет реальная угроза его сверхценной жизни – тут уж будут абсолютно все средства хороши. Особенно "красиво" в этих ситуациях смотрятся воззвания к законности, милосердию и всепрощению (в свой, разумеется адрес), исходящие от категорически не милосердных и не законопослушных душегубов (кстати, пример гибкой стратегии личного выживания! Это аморально, да, но мораль – порождение совсем других инстинктов, не инстинкта самосохранения). В первом случае человек оценивает свою жизнь (т. е. себя) ниже жизни котёнка, во втором – ценность своего комфорта (и тем более – жизни) жизни приравнивается к ценности сотен тысяч и даже миллионов других жизней, не говоря уж об их трудовых усилиях. И это не гипербола: история предоставляет нам массу примеров сверхчеловеческого напряжения сил миллионов людей ради праздной прихоти одного. А то и вовсе кровожадных личностей, не такого уж и далёкого прошлого, которые оценивали себя именно так. Конечно, если рассматриваемая личность – правитель, пусть даже всего лишь главарь банды, то его, возможно не запредельная, базовая самооценка резко усиливается специфическими механизмами вертикальной консолидации. Однако это уже частности. Важен сам факт – количественные различия в субъективной самоценности могут быть практически беспредельно велики.

Состоятельные люди гораздо чаще совершают неэтичные поступки, чем бедные. Психологи из Университета Беркли и Университета Торонто провели серию из семи тщательно подготовленных социологических экспериментов, которые подтвердили общеизвестную народную мудрость. Итоги исследования были опубликованы в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences [56].

Обнаружилось, в частности, что:

• Владельцы дорогих автомобилей чаще нарушают правила дорожного движения и реже уступают дорогу пешеходам на "зебре".

• При игре в кости со ставкой в 50 долларов, состоятельные игроки, для которых эта сумма не является "серьёзной", мухлевали в три раза чаще.

• Работодатели с высоким социальным статусом чаще скрывали на интервью от потенциальных работников факт скорого сокращения должности, на которую те претендуют.

• Богатые люди брали из коробки в два раза больше сладостей, якобы предназначенных для детей в соседней комнате, чем люди, менее состоятельные.

Высокая самооценка (читай – высокая активность инстинкта самосохранения; она же – высокий уровень любви к себе) побуждает человека деятельно трудиться во имя своего процветания, в том числе – деятельно перетягивать общее одеяло на себя. О да, Фромм категорически возражал против такой трактовки «любви к себе». Между тем, провозглашённая им максима неявно исходит из существования в мире некоей сакральной «абсолютной справедливости»: дескать высокодеятельный человек обязательно будет распределять плоды своей активности более-менее равномерно. И даже если себе он присваивает несколько больше, то и другим достаётся немало, что можно рассматривать как некую любовь к ним. Вряд ли стоит пространно доказывать, что эта посылка ниоткуда не следует – кроме как из всё той же идеи всесовершенства мироздания. В то же время, полностью самоотверженное поведение (как добровольное, так и не очень), когда другим отдаётся гораздо больше, чем себе, из рассмотрения де-факто исключаются, хотя примеры такого поведения изобильны как среди людей, так и среди животных. Мы уже достаточно предостерегали от сакрализации мироустройства, поэтому не будем далее развивать эту тему.