Текст книги "Ратоборцы"

На ветвях нависшей с берега, отягощенной пышным снегом березы трескотала сорока, осыпая куржак. И снег падал с ветвей – сам точно белая ветка, разламываясь уже в воздухе. А иногда и долетал не распавшись, и тогда слышно было падение этого снега, а в пухлом сумете под березой обозначалась продолговатая впадина, будто и от впрямь упавшей ветки.

Оба в оленьих меховых унтах, в коротких княжеских полушубках, светло-румяные, подобные корабельным кедрам, высились Мономаховичи даже и над дружинами своими из отборнейших новогорожан, псковичей и карпаторусов!

О таких вот воскликнул арабский мыслитель и путешественник: «Никогда не видал я людей с более совершенным сложеньем, чем русы! Стройностью они превосходят пальму. У них цветущие и румяные лица».

Даниил любовался Александром:

«Так вот он каков, этот старший Ярославич, вблизи – гроза тевтонов и шведов! – светло-русый, голубоглазый юноша! Да ведь ему лишь недавно двадцать и четыре исполнилось. В сыны мне! Да еще и пушком золотится светло-русая обкладная бородка. И самый голос напоен звоном юности! Но это о нем, однако, об этом юном, пытали меня и Миндовг, и Бэла-венгерский, и епископы – брюннский и каменецкий – легаты Иннокентия. Это о нем говорил скупой на хвалу князьям Кирилл-митрополит: „Самсон силою, и молчалив, и премудр, но голос его в народе – аки труба!“»

И со светлой, отеческой улыбкой князь Галицкий проговорил:

– Ну… прошу, князь, в шатер мой! – Даниил повел рукой на возок и слегка отступил в снег, пропуская вперед Александра.

Стремглав кинулись по коням, по кошевам и окружавшие их дружинники – новгородцы, суздальцы, волынцы и галичане – и возчики, столпившиеся вокруг.

Облучной князя Даниила разобрал голубые плоские, с золотыми бляхами, вожжи, приосанился, гикнул – и запели колокольцы! И понеслись, окутанные снежною пылью, уже ничем теперь не удерживаемые кони-звери!..

Буранная, безлунная ночь. И хотя по льду, Волгою ехали, но едва было не закружили, – да ведь и широка матерь!

Раза два заехали в невылазный сумет.

И Андрей-дворский, приостановив ненадолго весь поезд, приказал запалить на передней подводе и на княжеской высоченные берестяные свечи, укрепленные на стальных рогалях, – нечто вроде факелов, туго свернутых из бересты.

Даниил велел накинуть кожаный верх болховней, в которых они ехали вдвоем с Ярославичем.

Горела в ковровом возке большая восковая свеча, озаряя лица князей.

Мономаховичи, одного деда внуки, – о чем говорили они?

О многом. И о Земле, и о семьях. И о Батые, и о святейшем отце. О Фридрихе Гогенштауфене и об императоре монголов – Куюке.

И хотя надежнейший из надежных дружинник сидел на козлах княжеского возка, однако князья предпочитали иногда говорить по-латыни.

Ярославич рассказывал, как на сей раз погостилось ему у Батыя. Худо! Хан орал, ярился, кричал, что высадит из Новгорода, а посадит где-нибудь на Москве, чтобы и княжил под рукою, да и чтобы не заносился.

– Москва? – и владыка Карпат и Волыни, как бы припоминая, взглянул на Александра.

Тот ответил:

– Суздальский городец один. Деда, Юрья, любимое сельцо.

Говорили о том, что Миндовг литовский уже захватил и Новгородок на Русской Земле, и Волковыск, и, по всему видно, зарится на Смоленск.

– Да-а… – сказал Ярославич. – Черный петух литовский не уступит серому кречету Чингиза. Разве крылом послабее! Но продолжай, князь!

И Даниил раскрыл перед Александром свои подозренья. Говорил ему о том, что не случайно же Фридрих-император, только что многошумно сзывавший христианских государей в крестовый против монголов поход, вдруг как-то затих, притулился где-то в своем недосягаемом замке и даже признаков жизни не подал, пока Батыевы полчища топтали земли Германии.

И если бы не воевода чешский, Ярослав из Штаренберга, а в Сербии если бы не князь Шубич-Дринский!..

Да что говорить! Случайно разве – в одночасье с Батыем – и тевтоны и шведы ударили с двух сторон против Александра, приковав к Шелони, к Неве, к Ладоге отборнейшие его силы?!

Ярославич усмехнулся.

– Покойник Григорий-папа – тот анафемствовал даже и меня и новогорожан моих! – сказал он. – Однако прости, брат Даниил, и прошу тебя, продолжай!

И князь Галицкий развернул перед юным братом своим улики чудовищного заговора против Руси.

Германия. Тевтоны. Меченосцы. Шведы. Фридрих Гогенштауфен, фон Грюнинген, ярл Биргер фон Фольконунг – ведь это же отбор среди лучших стратегов Запада! И что же? Все это ринулось не против Батыя, нет! – а против христианской Руси: против Александра и Новгорода, против Даниила и Волыни!

В марте тридцать восьмого года татары берут Козельск. И в тот же год, в тот же месяц немцы воюют волынскую отчину Даниила. Он вынужден драться с немецким орденом за Дрогичин, откуда гигантский паук-крестовик силится раскинуть лапы свои и на всю остальную Волынь.

Разве это случайно, что знаменитый полководец Батыя Урдюй-Пэта, тот самый, что вторгся в Чехию и взят был чехами в плен, оказался англичанином-тамплиером, родом из Лондона? Сэр Джон Урдюй-Пэта! И ведь, возвращенный из плена, этот христианнейший полководец Батыя не был удавлен тетивою лука, нет, а только отстранен от вождения войска и поставлен в советники к хану!..

А Бэла? Миндовг? Едва прослышал сей последний, что венгры вторглись в Галичину, как тотчас кунигасы его устремились к востоку, и многое – и Торопец и Торжок – заяты были мечом. Спасибо, брат Александр вовремя шатанул их у озерца Жизца – так, что не оставил и на семена!

А ведь тот же Миндовг ему, князю Даниилу, обещал помощь. Приволоклись помогать, когда уже и побоище остыло!

Думалось ли брату Александру о том, почему спокоен оставался святейший отец Иннокентий – человек не из храбрых, – когда Батый стоял уже в предместьях Венеции?

Случайно ли Субут-багадур поворотил свои загоны на далматинцев, на хорватов и сербов, когда уже кардинал Иннокентия в страхе готовился покинуть Венецию?

Случайно ли советником у Батыя по делам Европы – немец, рыцарь-тевтон Альфред фон Штумпенхаузен?!

И князь Даниил рассказал Александру происшествие с шапкой и кошельком.

Попутно он предостерег брата Александра о Сонгуре.

Ярославич нахмурился.

– Сомнителен и мне этот Сонгур, – проговорил он. – А ничего не поделаешь: отца ближний боярин!

В свою очередь Александр рассказал Даниилу, что когда они с братом Андреем были в Каракоруме, у великого хана Угедея, то и у этого консулом по европейским делам тоже был рыцарь-тамплиер, только англичанин из Оксфорда.

Говорили о единенье друг с другом, о согласованье усилий, о том, как бы обойти неусыпную бдительность баскаков, говорили о неуемных распрях князей. Александр сетовал на дядю своего Святослава – подыскивается в Орде!

Вспомнилось братьям, что и отец Даниила изведал новгородского княженья.

Нахмурясь, Невский сказал:

– Горланы. Вечники. Сколь раз покидал их!

Даниил рассмеялся.

– О! Брат Александр! – сказал он. – Эти горланы пошумят, погалдят, а чуть что – головы за тебя сложат! А бояре у тебя на строгих удилах ходят. Но посидел бы ты в Галиче моем – изведал бы Мирославов, Судиславов моих!

– То верно, – согласился Александр. – Дед мой, отец княгини твоей, и не рад стал, что добыл Галич!..

Вспомнили братья и пращура своего, Мономаха, и Долобский его и Любечский съезды. Скорбели, что сейчас уже и помыслить нельзя о том, да и поздно – отошло время княжеских съездов! – над каждым князем сидит баскак, в семье и то уж Батыевы наушники!

И признали – одного деда внуки, – что если окинуть оком, не обольщая себя, обозреть все и всех, и на Западе и на Востоке, то и не на кого им уповать, как только один на другого.

Наступило молчание.

Откинувшись в свой угол возка, сдвинув совсем на затылок соболью шапку, открыв большой лоб, властелин Карпатской Руси долго в раздумье любовался Ярославичем.

И наконец, от всей-то души, попросту и как бы с великою болью душевной, тихо проговорил:

– Эх, Саша… Сына бы мне теперь такого!.. Ты – у моря своего, я – на Карпатах!..

Ярославич зарделся…

И опять к языку Цицерона прибегли они, когда заговорили о семейном. И странно и чудно прозвучало бы какому-либо Муцию, Сципиону или Атриппе в безукоризненной римской речи по-русски произносимое: «Княжна Дубравка, князь Андрей Ярославич, Кирилл-владыко, Батый!»

И не один испылал снаружи берестяной багрово-дымящий факел, и не одна догорела ярого воску свеча внутри ковровой кибитки, мчавшейся в буранную волжскую ночь.

Надлежало расстаться. Суздальским – дальше к северу, Волгою, галицким – налево, в Переславль.

Время от времени делали краткие остановки – дать выкачаться лошадям. И тогда и Александр, и Даниил, и дружина выходили поразмять ноги.

Кичливые силачи новгородцы и ухватистые, проворные суздальцы сами напросились было на одной из стоянок бороться – в обхват и на опоясках, только без хитростей, без крюка, без подножки, а на честность, с подъемом на стегно.

А и зря напросились – клали их галицкие! – только крякнет иной бедняга новогорожанин, ударенный об лед!

– А не надо было нам соглашаться без подножки! – огорчались володимирцы, суздальцы и новгородцы.

Александр же Ярославич, неодобрительно усмехнувшись, сказал, с досадою на своих, слегка пощипывая пушок светлой небольшой бороды:

– Что же вы, робята мои?! Срамите князя. Данило Романович скажет: плохо он, видно, кормит своих!..

Новгородцы и суздальцы стояли понуро.

– Да то от валенков! – попробовал было оправдаться один.

– Разулся бы!

И тогда, осмелев, один из парней, во всю щеку румяный, громко и задорно сказал:

– Круг на круг не приходится! Сборемся еще!..

– Ну смотрите!.. – отвечал Александр.

Как-то одной из темных ночей Андрей-дворский, взявший за правило совершать еженощный обход не только своих, галицких поезжан, но и новгородских, прибежал к повозке князя таков, что и лица на нем не было.

– Княже! – вымолвил он, всхлипнув. – Подлец-от Вышатича-то ведь убил!

Одним прыжком Даниил очутился на снегу. Оба кинулись к новгородским. А там уже, у последнего возка, пылали во множестве берестяные факелы в руках рослых дружинников, багровым светом своим озаряя сугробы и угрюмые лица воинов.

В середине круга стоял сам Александр. Перед ним за локти держали Сонгура.

– Отпустите его, – приказал Невский, – не уползет!.. Ты? – угрюмо спросил он Сонгура и указал рукою на труп Вышатича, лежавший тут же, на снегу, прикрытый по грудь плащом.

Пробит был левый висок чем-то тяжелым и острым, и крупные брызги загустелой крови, точно рассыпавшаяся по снегу застывшая брусника, видны были на заиндевевшей щеке и на бороде.

Сонгур молчал.

– Ты?! – возвыся голос, произнес Александр опять одно это слово, но произнес так, что иней посыпался с береговых деревьев и шарахнулись кони.

Сонгур рухнул в снег на колени.

– Прости! – прохрипел он, воздев свои руки. – Враг попутал… Поспорили… Слово за слово: он меня, я его!..

– Полно лгать! – проговорил Ярославич, ибо уже дознали другое.

Не доверяя Сонгуру, Вышатич со встречи Александра и Даниила ехал все время на самой задней подводе.

В ту самую ночь в кошевку задремавшего Вышатича подсел Сонгур. Слова два перемолвив с полусонным, он ударил его свинчаткой в голову и проломил кость. Затем кинулся на оглянувшегося было облучного и оглушил. Затем выбросил обоих в сугроб и заворотил лошадь.

Однако и оглушенный, поднялся новгородец из снега и кинулся вслед, крича. Через задок вметнулся он в кошеву, и повалил, и притиснул Сонгура коленом, а там уже прибежали остальные.

Сонгур намеревался вернуться в Орду и немедля донести Батыю, что Александр и Даниил встретились и что встреча их была преднамеренной.

Сонгур Аепович обнимал ноги князя. Просил хоть немножечко повременить – не судить его, обождать, пока вернется из Большой орды Ярослав Всеволодич:

– Я ведь – его человек!

Супились воины:

– До чего ехиден!

– Княже, – спрашивали угрюмо, – в железа его?

– Пошто! – негодуя, возражали другие. – Чего там еще с ним меледу меледить! Кончить его на месте – и конец!

Прядали ушами и косились на мертвое тело кони. Пылали, дымя и треща, факелы. Падал снежок.

Выл у ног Александра Сонгур.

– А хоть бы и весь снег исполозил! – медленно проговорил Невский.

И, как будто боясь даже и ногой опачкаться о Сонгура, на целый шаг отступил.

– Встать! – вдруг закричал он.

Боярин, пошатываясь, поднялся.

– Да-а… – все еще не веря тому, что произошло, проговорил Александр. – Знал, что сомнителен, а не думал, что до такой степени гад!

– Княже!.. – начал было Сонгур, заглядывая князю в лицо, но тотчас и осекся.

Из голубых страшных глаз Александра глядела ему в лицо неподкупная смерть.

Из-под сугроба торчали две оглобли. На одной из них – красная шляпа.

Дворский, ехавший на передних санях, остановился и остановил весь поезд.

Вышел князь Даниил.

– Княже! – сказал дворский. – Прикажи откапывать – замело-занесло православных…

Даниил взглянул на верхушку оглобли с красной шляпой и ничего не сказал, только усмехнулся.

В две деревянные лопаты – без лопат как же в такой путь! – принялись откапывать.

Лопаты стукнули в передок саней.

– Бережненько, робята! – приказал дворский. – Гляди – ко – шубное одеяло! – добавил он, когда возчики раскидали снег с погребенных под сугробом людей. – Богаты люди!

В больших розвальнях, под общей меховой полстью и каждый в тулупе, лежали трое скрючившихся мужчин, подобно ядрам в китайском орехе.

Подымался легкий парок.

– Живы! – обрадованно вскричал дворский.

Один из лежавших под снегом простонал и начал приподыматься, цепляясь закоченевшими руками за отводину саней. Шапки на нем не было. Седая голова была повязана заиндевевшим шарфом. Ветер шевелил короткие седые волосы.

Короткая и тоже седая и, как видно, по нужде запущенная борода и усы щетинились на тощих, сизых от холода щеках.

– Ну-ну, отец!.. Подымайся, подымайся, батюшко!.. – соболезнующе проговорил дворский, подпирая старика под спину.

Тот, мутно поводя очами, что-то проговорил.

– Ась? – переспросил дворский, приклоняя ухо. – Нет, не по-русски глаголет! – сказал он обступившим сани дружинникам и воинам.

Даниил, успевший уловить несколько бессвязных латинских слов, произнесенных залубеневшими устами незнакомца, спросил по-латыни:

– Как ваше имя, преподобный отец? – ибо князь теперь уже не сомневался, что перед ним католический священник.

– Иоаннэс… – начал было старец, глядя в наклонившееся к нему лицо Даниила, однако далее этого не пошло и с посиневших губ долго срывалось лишь многократно повторяемое какое-то «плы» и «пры».

– Иоаннэс де Плано-Карпини?! Легат апостолического престола! – вырвался у князя Даниила возглас невольного изумленья. – Боже мой! Епископ! Но… как вы здесь? И что произошло с вами?

Ответ на это князь вскоре и получил – ответ искренний и подробный, – когда, отпоив и оттерев папского легата и двоих его спутников – киевлянина Матвея и второго, монаха-францисканца, Бенедикта-переводчика, князь взял Иоанна Карпини в свою повозку.

– Латынский бискуп! – успел сообщить дружинникам и возчикам, обступившим его, Андрей-дворский. А князю своему успел шепнуть на ухо: – Ох, Данило Романович! Не вверяйся сему старику: нос клином и губы тонки, щаповаты, – хитер!

Посоветовавшись с дворским, князь решил, что легата и Бенедикта они довезут до ближайшего стойбища, подвластного Батыеву зятю, и здесь он, Даниил, как обладающий теперь пайцзою царевича Батыева дома, окажет Карпини содействие в продолжении его пути.

Вот что поведал, без утайки, князю Галицкому брат Иоанн де Плано-Карпини, из ордена миноритов, и в то же время странствующий легат святейшего престола, прославленный виноградарь католической церкви среди славян Пруссии, а также в Польше, в Чехии, Венгрии и в Литве, златоуст католицизма.

На прошлогоднем соборе в Лионе верховный Понтифекс огласил следующее: святейшего отца волею и советом кардиналов, излюбленнейший из братьев Иоаннэс де Плано-Карпини, ордена миноритов, сразу после сего собора будет послан с другим францисканцем, Бенедиктом, сперва к Батыю, а там, если представится возможным, то и далее – на Орхон, к самому императору монголов, Куинэ-хану.

Легат получил указание все узнавать и рассматривать у татар внимательно и усердно.

«У татар ли только?» – подумалось Даниилу.

Плано и Бенедикт ехали сперва через Германию. Один из вассалов императора Фридриха – король Богемии Оттокар оказал легатам достодолжную встречу и препроводил со своим письмом к племяннику своему, герцогу Силезии Болеславу. Оный же в свою очередь – к герцогу Лаутиции Конраду Мазовецкому. Но в Кракове был в это время князь Василько. И, по горячей просьбе герцога Болеслава, Василько Романович взял Карпини с собою, дабы тому было безопаснее ехать, и привез его в Холм.

Даниил с все большим вниманием слушал повествование брата Иоанна.

– Ходатайство Болеслава и Конрада за нас, светлейший герцог Даниэль, было принято братом твоим, герцогом Василиком, с великой благосклонностью и вниманием. Герцог Василик уговаривал нас погостить, но мы неуклонно стремились выполнить повеленное нам папою… Однако, видя благосклонность брата твоего, мы, имея на то повеление папы и кардиналов, просили герцога Василика, чтобы он созвал епископов русских, так как имеем сделать чрезвычайной важности сообщение, что он и выполнил.

Даниил слегка нахмурился. Карпини продолжал:

– Тогда мы прочли герцогу Василику, а также всем его епископам грамоту святейшего отца, в которой папа увещевает Руссию возвратиться к единенью со святой матерью церковью. Они, то есть Василик, и епископы, и бояре, благожелательно преклонили слух свой к нашему заявлению. Однако герцог Василик сказал, что впредь до возвращения твоего от Бату, пресветлый герцог, они ответа никакого дать не в состоянии.

«Узнаю моего „герцога Василика“», – подумал Даниил.

Иоанн де Плано-Карпини повествовал далее. Обласканные Васильком, они вдобавок получили от него несколько весьма ценных мехов на неизбежные подарки татарам.

– И это явилось, – ответил папский легат, – большим дополнением к тем драгоценным мехам, которые преподнесли нам польские верующие дамы с тою же целью – одаривать этих гнусных язычников. Мы ведь, отправляясь к татарам, не знали, что это народ, столь приверженный к мздоимству!.. Увы мне!..

И Карпини заплакал.

– Полноте! Что с вами? – спросил сочувственно князь.

– Ничего, ничего, герцог… благодарю вас… – пытаясь удержать рыдания, отвечал Карпини. – Это плачет моя ветхая, изнуренная плоть, а с нею скорбит и онемощневший дух мой…

И легат перекрестился по-латынски – с левого на правое плечо и всеми пальцами.

– Я плачу оттого, – продолжал он, – что оказался недостоин своего преблаженного и великого учителя, Франциска из Ассизи, который не только телесные мученья свои и добровольно принятую нищету любил и радостно благословлял, но и самую смерть именовал не иначе как «сестра наша Смерть!».

Я же, маловерный и малодушный, который давно ли еще просил господа в молитвах своих даровать мне мученический венец среди язычников, – я, стоило мне испытать надругательства и глумленья язычника Коррензы – правда, они были ужасны! – тотчас и не вытерпел и вознегодовал! А стоило мне побыть несколько часов среди снежной бури, под страхом смерти, – как начал взывать и молиться, дабы отсрочен был конец мой, все равно уже столь близкий!..

– Скажите, дорогой легат, – спросил Даниил по-латыни, ибо и вся их беседа происходила на латинском языке, – разве герцог Василько, разве палатин и комендант Киева Дмитр Ейкович не предупредили вас о том, что вам предстоит испытать в Татарах?

– О! – воскликнул, складывая ладони, брат Иоанн. – Молитвы мои всегда будут сопутствовать высокочтимому брату вашему, герцог! Я никогда не забуду также и услуг и советов наместника, поставленного в Киеве от герцога де Создаль, Ярослава. Наместник и комендант Киева дал мне, помимо продовольствия и повозки, целый ряд незаменимых советов. Так, например, сказал, чтобы я любою ценою выхлопотал и купил у Коррензы татарских лошадей, которые умеют отыскивать корм под снегом, ибо у татар нет ни соломы, ни сена, ни пастбища. Однако хан Корренза бессовестно выманил у меня, помимо денег, также и повозку мою, заменив ее тем простым, скользящим по снегу экипажем, без верха, в котором вы и нашли меня под снегом, – выманил за одну только лошадь и за проводника… А затем, не давая покоя, непрестанно спрашивал через своих дворецких: чем хотят папские послы поклониться ему? Когда же я ответил, что у меня уже все выпросили и отняли татары на предшествующих ямских станах, то Корренза распалился гневом и закричал: «Зачем же вы лжете, что пришли от великого государя папы, если вы столь нищие?»

На это я смиренно отвечал, что хан Корренза прав: мы и впрямь нищенствующие, ибо живем по заповеди апостола: «Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои»; что, в знак добровольно принятой нищеты, мы с братом Бенедиктом препоясали чресла свои не поясом, но простою веревкою, которую хан видит на нас.

Тогда сей нечестивец Корренза засмеялся ужасным и страшным образом – как бы в горло свое – и сказал мне: «Когда мы захватили страну Ургенч, мы встретили таких же точно нищенствующих монахов – дервишей, как вы. Они тоже были подпоясаны веревкой, как ты и твой товарищ. И они кружились и прыгали. Будешь ли ты кружиться и прыгать?»

Далее посол папы Иннокентия рассказал Даниилу, как татары Куремсы обобрали их до нитки, как, выехав за пределы стойбища, проводник татарин вероломно оставил их во время бурана в степи, ускакав на выпряженной лошади; рассказал, как, блуждая вкруг саней в поисках обратной дороги, он, Иоанн де Плано-Карпини, потерял шапку, и о том, как сопровождавший их до приказанного места киевлянин подал спасительный совет: поднять оглобли саней, укрепив на оглобле что-либо яркое, а самим залечь и укрыться и предать себя на волю всевышнего.

Тогда легат вспомнил, что в его кожаном бауле есть красная кардинальская шляпа, не столь давно пожалованная ему папой Иннокентием, – шляпа, в которой Карпини собирался предстать перед Батыем и перед императором Куинэ.

Ее-то и укрепили на конце оглобли…

Вспомнив муки голода и о том, как замерзали, вспомнив отчаянье свое перед тем, как на него нашло забытье, старик опять заплакал.

Тогда князь Даниил приказал остановить свою тройку – здесь ехали уже гусевой запряжкой, по причине глубокого снега по сторонам, – и велел дворскому накормить легата и Бенедикта.

Руки старика задрожали, когда он принялся есть, вознесши краткую молитву.

Дабы не смущать изголодавшегося человека, князь вышел из возка – поразмяться.

Дворский, подойдя к нему, тихонько спросил:

– А как же, Данило Романович, с посудою быть после него? Истребить – жалко! Путь еще дальний!

– Ты что – рехнулся? – рассмеявшись, ответил ему князь.

Дворский отрицательно покачал головой:

– Чему – рехнулся? Нет! Но ведь латынин! А о таковых поп в проповеди предостерегал: ни с ними в одном сосуде ясти, ни пити, ибо неправо веруют, и едят со псами и кошками… и желвы[25]25
  Черепахи.


[Закрыть] в пищу приемлют, и хвост бобровый!..

Князь перебил его:

– Стыдно мне от тебя такое слушать, Андрей Иванович! – сказал он.

– …Одни чистые доводы никогда не бывают достаточны, дорогой легат! Непременное пособие для ума – это опыт! – так, возражая на сказанное Иоанном Карпини, отвечал князь Даниил.

– Но я спрошу вас, дорогой герцог: понятия – это реальности или нет? – возразил Карпини. – Или же вы считаете, что общие понятия – это лишь пустые мысленные образы? Что они такое, по-вашему, – «вещи» или только «слова»?

– Ни то ни другое, господин легат! Я присоединяюсь к тем, кто утверждает, что универсалии[26]26
  Общие понятия; спор об универсалиях один из любимых в средневековых диспутах.


[Закрыть] – это и не вещи, но и не пустые слова. Понятия – это просто приемы нашего мышления. Однако не отымешь, не вылущишь из них и реального содержания!

И, поясняя, Даниил воспользовался тем, что было наиболее близко.

– Вот лошадь – «эквус», – как же я могу утверждать, что это лишь пустой мысленный образ, звук, пустое «слово», когда именно эта самая «эквус» и мчит меня и вас всеми своими четырьмя копытами! И это есть самое существенное, неотъемлемое содержание слова «эквус».

Сверкая запавшими под седыми бровями глазами, легат перебил князя:

– Я вас понял, герцог Даниэль! Однако позвольте спросить вас: чистая математика – она априорна? Она предшествует опыту или нет? Как вы мыслите об этом?

Даниил, слегка потрогав бороду, задумался.

Стал слышен сквозь стены возка звон колокольчика, стук снега из-под копыт в передок саней. Изредка ветер отпахивал боковой запон и кидал горсть снега в повозку. Обоих спорящих – и легата и князя – время от времени, на ухабах, на раскатах, толкало плечами друг на друга, однако они и не замечали этого.

Наконец-то Даниил отводил душу!

Как вырвавшегося из безводной, песчаной пустыни человека, у которого от жажды уже ссохся язык, нельзя оторвать от сосуда с прохладной водой, так сейчас и его невозможно было бы оторвать, после всех этих турсуков, багадуров и кобылятины, от этого спора с человеком, стоявшим на вершине философского и богословского мышления!

– Чистая математика? – переспросил князь, обдумывая ответ. – Нет, дорогой мой легат, и эта царица наук не априорна. И ей предшествует опыт. Да и самое математику создал… глаз человека. И еще такое приходило мне, когда я размышлял об этом: математика создана чувством одиночества: «Я – один. Но мне страшно одному!» Впервые чувство одиночества испытал Адам, хотя и обитал в раю. И видимо, он очень тяготился одиночеством. «И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…» И создал жену. «Я и ты. Я и другой!» Но ведь это уже и есть зарождение математики!.. Я, быть может, смутно выражаю свою мысль, дорогой легат, ибо я воин и не привычен к диалектике!..

– Нет, герцог, – ответил Плано. – В сказанном вами я улавливаю зерно великой идеи… Но это несколько необычно и требует от меня сосредоточенного размышления. Я верю, что в следующую встречу мы еще вернемся к нашей теме… А пока в куманских степях, если только я не приму смерть от стрелы какого-нибудь кочевника, мне будет большой досуг размышлять о том, что мы с вами затронули сегодня.

– Я рад буду, господин легат, видеть вас на обратном пути своим высокочтимым гостем!

Легат поблагодарил. Помолчав, добавил со вздохом:

– Но ведь сколько еще мне предстоит встретить подобных этому Коррензе!

Даниил утешил его:

– Как только прибудем к хану Картану, – а это зять Батыя, – я устрою так, что ваш дальнейший путь будет гладок и беспрепятствен!

– Господь вознаградит вас!.. Итак, стало быть, даже чистая математика не априорна?

– Нет.

– Аристотель признал бы вас за своего!

– Так же, как вас – Платон!

Кардинал улыбнулся. С лукавым восхищеньем глянул на Даниила.

– Итак, – полуспросил он, – стало быть, опытом познает мудрец настоящее, прошедшее и будущее?

– Да! – отвечал Даниил. – Пифагор свидетельствует, что еще египетские жрецы умели предсказывать солнечные затмения.

Так невозбранно, в теплых болховнях, нырявших в необозримых снегах донецкой степи, упивались они этой своей беседой – великий князь Галицкий и легат папы Иннокентия.

Заговорили о новых открытиях Бекона – о стеклах, которыми будто бы можно читать мельчайшие буквы с больших расстояний и которые якобы могут исправить несовершенства глаза. Вспомнили и о трубе, в которую, как повсюду разгласили ученики философа, можно будто бы созерцать устройство Луны. Коснулись магической и зашифрованной Беконом формулы, с помощью которой – так похвалился необдуманно сам оксфордский мыслитель – якобы можно завалить все подвалы земных владык тем самым порошком, посредством которого татары взрывают стены.

Беседовали и о мыслителях Эллады, и об отцах церкви. О веществе и силах. О последних университетских новинках Парижа и Оксфорда, Болоньи и Салерно. О восстании парижских студентов. О побоище их с горожанами. Говорили о знании и авторитете, о том, является ли авторитет необходимою предпосылкою знания или же, напротив, великим препятствием на его пути, как считает Бекон.

Спор об авторитете и знанье неминуемо повлек за собой суждения о догмате папской непогрешимости, который пытался было утвердить и обнародовать еще Иннокентий III и о котором все еще шумели Оксфорд и Сорбонна.

– Не понимаю! – с гневным недоумением сведя седые взъерошенные брови, проговорил Иоанн Карпини. – Как могут злонамеренные находить в этом догмате о непогрешимости папы, вернее, святейшего престола, в делах веры что-либо противное человеческому смыслу?! И возмущаются этим утверждением те самые люди, которые спокойно допускают, что древние философы, даже и не имея Святого писанья, были поучаемы свыше!

Турнир переходил в битву!

– Такова догма римского престола – догма, провозглашенью которой воспрепятствовал, однако, целый ряд иерархов самой католической церкви, – все еще стараясь избежать столкновенья, сказал князь. – Наше воззрение другое.

– Простите, герцог, – возразил Карпини, – но разве восточная церковь не утверждает богодухновенность своих путеводителей?

– Собора их! – поправил князь. – Но и то для утверждения какого-либо нового догмата веры необходим вселенский собор, а правом на таковой одна православная, греко-русская, церковь не обладает по причине прискорбного разделенья церквей. А здесь, простите, легат, выдвигается притязанье на непогрешимость одного лишь римского епископа!

– Я убежден, что светлейший герцог понимает непогрешимость папы в делах веры не столь узко, как другие?

– Вы правы, дорогой легат, – отвечал Даниил. – Я понимаю это, как понимаете вы: святейший отец лично – и как человек, и как верующий – может согрешать и заблуждаться, но…

Карпини воспользовался паузой Даниила и договорил за него:

– И даже более! Наместник Христа может быть даже и неверующим… да, да! В глубинах своего сердца папа может даже исповедовать атеизм, но когда он выступает с высоты апостолического престола, он богодухновенен и, невзирая ни на какие свои грехи и пороки, непогрешим. Господь не допустил бы повреждения церкви своей. Вздумай папа провозгласить что-либо неподобающее – он упал бы бездыханен!.. Скажите, герцог, – внезапно для Даниила спросил его Карпини, – если бы завтра собор всех православных церквей, даже греческой, признал бы за благо воссоединение с нашей римско-католической церковью – полное или в форме унии, – что сказали бы вы?

– Скорбел бы… как русский государь.

– Почему?

– Потому, дорогой легат, что, будучи соседом Венгрии, Польши, Чехии – стран католических, – я убедился, что господин папа утверждает непогрешимость свою и в политике. Как христианин, я чту крест Петра, однако против меча в его руках.