Текст книги "Мой дом. Рассказы"

Мой дом
Рассказы
Алексей Жак

© Алексей Жак, 2017

ISBN 978-5-4485-9490-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мой Дом

Живу в этом доме тридцать лет. Скоро как тридцать. Юбилей. Не много, не мало. Не с рождения. Переехал, когда был уже в сознанке. Прожил какую-то жизнь до того и имел кое-какие представления о хорошем и плохом. Мог уже, во всяком случае, не испытывая затруднений, отличить дерьмо от конфетки.

К чему это я? Ах да, я же задумал рассказать о своем доме и своих соседях. А зачем? А всё потому, что я с детства любил играть в командные игры: будь то футбол, или хоккей. Хотя, предпочитаю футбол: там игроков больше и игра веселее, шума много, и болельщиков масса. А что еще нужно для славы, как не изобилие болеющих за тебя, и овации, рукоплескания при каждом ударе по мячу.

Мой дом – прекрасный образец коллективного мышления и совместных действий. Соседи – это моя команда. Я, конечно же, центровой, потому что живу в середине, в центре событий, а соседи – справа, слева, снизу, сверху. Словом, моя команда, хотя и не догадываются об этом. Правда, команда великовозрастная, или вернее сказать, самых разнообразных возрастов: и молокососы тут водятся, и, в противоположность им, глубокие, я бы конкретизировал даже, древние-древние старики. Но с кем играть выбирать не приходится. «Жизнь, как игра», поет один бас в опере, и все мы жаримся на одной сковородке, и «погибаем за металл».

Тесно, конечно, но в тесноте, как говорится, не в обиде. Главное тут, правильно ужиться… и распределить силы, остаток, значит, сил, какие остались еще на самый ответственный период жизни… игры, то бишь. Ну, это так, маленькое отступление, короткое философское размышление. Каюсь, грешен: иной раз размечтаешься, а нельзя – так и гол в свои ворота пропустить можно. Я, ведь, как вратарь в доме. И первые пасы самолично раздаю, выкидываю рукой или ногой отфутболиваю, а там держи, кто поймает. Потому что игра от меня начинается – я всё это выдумал.

Да вся жизнь в нашем доме (готов разделить его со своими соседями) крутится-вертится, как мячик на футбольной площадке. Только, выглянув в окно, видишь не футбольное поле, а обыкновенное русское, в кочках и неглубоких оврагах, поросших ивняком и кустами сирени и акаций. Как будто изрытое траншеями.

Вначале лета, выглянув в окно, покажется вдруг, что там выпал снег. Настолько все белеет над рытвинами, как волнистое море, или валуны сугробов. И… вкрапления, как сиреневые шапки на снегу то там, то сям, будто кто-то рассыпал, или полил сверху, порционно выдавливая из тюбика кремовые шарики, как делают перед запеканием торта. А может, самолет, пролетая над этим местом и туша белизну, сбрасывал, как через сито, цветастую гремучую смесь, накрывал очаг пожара ново изобретением, локализовал его, чтобы не распространился он по всему полю и, не дай бог, не перекинулся на жилые постройки?

Ну, это так лирика, одним словом. Не к месту. Не к месту будь сказано. Отступление от задуманного. От главной – главенствующей над всеми остальными, сквозной, как сильный сквозняк до неистовой простуды, до зашкаливаемой температуры, – программной мысли. Черт, много слов, но все не то, что хотел сказать. Ах, вот, вспомнил, это будет как раз, то, что доктор прописал, к самому, что ни на есть, месту: «отступление от лейтмотива произведения».

Не, все-таки я молодец: неизвестно какие еще во мне скрываются, прячутся ресурсы? Вытянуть, выудить такое словечко! Однако ж, во мне сидит не токмо множество непотребного: хлама разного, но иногда просыпается она, память, и награждает такими вот подарками, демонстрирующими, что не все потеряно, и могу, могу выдать на-гора: сюрприз какой-нибудь. В виде меткого словца. Показать высокую планку образованности. Осведомленность, не хуже профессора какого.

А почему я это все рассказываю, зачем затеял этот несурьезный, шутейный разговор? Дак, ответ прост. Снаружи бултыхается. Захотелось славы, почета и уважения (я не про почести и привилегии). Прочел, вру, пролистал намедни Гиляровского «Москва и москвичи». Всего читать мне лень, да и времени не хватает: занятой я шибко. А почему, думаю, мне чего-нибудь такого же поучительного не замутить? Знаю я много, во всяком случае, о соседях. Конечно, если, скажем, говорить о каких-нибудь сложных материях, темах вроде космоса, или о другой физике, мне было бы несподручно. А языком плести… мести туда-сюда, дак это завсегда пожалуйста. Это ведь не высшая математика, не интегралы с дифрынцалами. Даже не биология. Тут законов природы соблюдать нет необходимости, нужды, значит. Говори, что в голову взбредет – вот и вся премудрость.

Дак, с вашего позволения, я и продолжу?

1. Аркаша и Любаша. Соседи снизу

Всё начиналось, как в сказке. Не успела закончиться война, он сделал ей предложение. Точнее, война закончилась давно. Лет десять назад, но повзрослели они только к этому сроку, и отношения их заладились как раз в энти года. Когда на улицах стояла оттепель (и по погоде, и по хрущевской распущенности, в общем, по всем признакам – расслабуха).

– Любаша, я делаю тебе предложение? – сказал он, растягивая губы (да что там губы, всё свое широкое полуазиатское лицо).

– Какое предложение? – сыграла целомудрие невеста.

– Как какое? – обиделся жених. – Неужто не ясно. Официальное.

– А где цветы и шампанское? – в свою очередь надулась девушка. Ее васильковое платье с широким – складками – низом и кружевной бахромой по краю (ох, не оступись сержант!) весело поигрывало, трепыхалось при походке в такт ее словам.

– Всё будет, Любаша, – жених все еще расплывался в улыбке, поддерживая полушутливый тон воздыхательницы, которая играла чувствами, как ветреная шалунья. – Всё будет: и игристое, и кони с яблоками, и бой курантов, и… всё, что душа пожелает, – сказал он, немного устав и тяжело отдуваясь, переводя дух от многочисленных обещаний, которые выдал на-гора, не колеблясь, следуя ритуалу охмурения.

Хотя, что там охмурять – дама-то на пятом месяце.

– Не надо мне коней и яблоков, – нахмурилась Люба, – лучше обещай, что будешь верен до гроба одной мне и никогда не изменишь.

– Клянусь, – серьезно ответил он.

– Тогда цалуй, – торжественно (тождественно ситуации) произнесла невеста и подставила пылающую щечку зарумянившемуся суженному.

Свадьбу сыграли быстро и весело, как делали вся и всё в те времена – времена построения социалистического общества, времена пятилеток, времена десятилеток, программы «Время» и легкой беспечности в помыслах и планах: всё за них, за молодых, решала партия и правительство. Дай бог им здоровья.

Через год Любаша уже бегала по улицам с коляской, трясся ее по тротуарам и мостовым, перескакивая бортики, как заправский барьерист, нисколько не тревожась о питомце: тот спал, как убитый, посасывая соску, лишь изредка произнося сакраментальное: «Агу». Что означало: настало время обеда, перекуса, или пересосу, по-ихнему, младенческому (младо реформаторскому), сленгу.

– Ишь, кровопийца, – причитала мамаша, вытаскивая на ходу грудь, пузырящуюся розовым молоком. – На, ешь, пей, сосунок. Расти папе и маме на счастье, партии – на смену.

Муж пошел в гору (недаром выдавал угля на словах и пел соловьем): промучившись в техникуме и сдав кое-как (как не вспомнить задорных, задорновских кое-какеров?) на тройки выпускные экзамены, поступил на заочное отделение в институт.

– Буду строителем, – стал он говорить с гордостью за свои достижения, когда жена спрашивала, к чему он стремится и как дальше думает семью кормить.

Буду строителем, означало, что учиться ему еще пять-шесть лет, а прокорм семьи ложится на ее не девичьи, хрупкие, плечи. А что? Знала, дуреха, куда шла, на что нанималась.

– Так, стало быть, мне работать, а ты, молодой обалдуй, со своей силищей в трусах, будешь груши околачивать? – возмутилась было Люба.

– Что ты, Любаша, – стал успокаивать ее муж. – Я же в СМУ (му-у… му-у…) тружусь бухгалтером. Какая никакая денежка приплывает. Ты подумай своей головой, пораскинь мозгами, как нам выбиться в люди, если не дал бог, или папа с мамой, возможности найти лучшую дорогу к «вершине власти и богатству» (цитата из газеты «Правда» за тысяча девятьсот… какой-то год), как только через получение диплома о высшем образовании и назначении впоследствии на высокую, высокооплачиваемую должность, – опять же приведенная за ручку к папе с мамой для разгона выборка из печати, не знаю точно, за какой год и название оригинала изречения.

Муж Любы вообще с некоторых пор взял моду изъясняться только штампами и лозунгами, приобрел такую дурную привычку. Но надо честно признаться: не один он страдал от такого влияния печатных, отборных органов. Всё обчество было парализовано в то время манией преследования и преклонения перед печатным словцом («что написано пером, не вырубишь ни топором, ни бензопилой «Дружба») и, как зомби, выстраивалось в длиннющие очереди в газетные киоски, чтобы получить очередную дозу информлекарства, заряда на целый день. А дни-то выдались тоже длинные и беспокойные.

Люба надолго задумалась. Она была не из глупых, и могла видеть далеко-далеко вперед, как радиолокатор. Сквозь металлические препятствия. Если направить ее взгляд вниз, внутрь земного шарика, в самую мантию, и сфокусировать соответствующим образом (повернув там каким-то манером винтики и шурупчики в окуляре), то, нет сомнения, она смогла бы увидеть, как зарождается материя, и сумела бы спрогнозировать, во что выльется вся эта лава и магма из недр. Потому что равных в прогнозах и их воплощениях ей не было, сколько не ищи.

За это он ее и выбрал, угадав чутьем, или иначе это называется любовью с далеко идущими планами (или намерениями).

– Хорошо, – сказал она. – Учись. Все равно, я не сумею достичь того, что сможешь достигнуть ты. Значит, тебе и флаг в руки. Но учти, запрягся, не говори: «Тпру». Я этого не пойму. Впрягся, вези. Семь потов, шея в крови и гноится, а все одно – вези, и не жалуйся.

– Я и не…, – хотел сказать он, но Люба и этого ему не дала.

И началась их трудовая, заслуженная жизть, жесть, одним словом. За пятьдесят лет которой, совместной (несовместимой, может быть, но совместной) жизни им была вручена медаль – золотая медаль от мэрии, или рангом пониже – от муниципалитета, какая хрен разница, медаль она и есть медаль, хоть на стенку ее повесь, хоть на лацкан приколи, с нее не встанет… или… простите, ради бога, опять что-то не то сказал. А как же: золотая свадьба – золотая медаль. Почет и уважение. За медаль – почет, за старость – уважение. А пенсия – это на хлеб с маслом на праздник, и то не на каждый.

– Любишь саночки, люби и саночки возить, – говорила еще ее мать, старуха Изыргиль (простите опять, что это я, в самом деле, тетка Евдокия, конечно же), нашедшая приют на Кузьминском кладбище, куда ее устроил по блату достигший к тому времени положения начальствующей особы при заводском парткоме, окрепший и обзаведшийся кругленьким животиком муж Любаши Аркадий.

Почему я так подробно о них рассказываю, будто в замочную скважину всю их жизнь разглядел? Дак, мама моя с Любашей (Любушкой, значит) подружками были, не разлей вода. Оттуда и вестишки, значит. Подружились еще на старой квартире, где жили, как добрые соседи в коммуналке, пока не расселились. Но и тут судьба свела вместе, поместив одну семью над другой. Правда, ненадолго: Любаша с мужем тотчас вновь переселились. Прям, как кочевники: шмыгали с места на место. Только те со всем своим добром, как цыгане, гуртом, табором перемещались, а эти всё детям оставили: сын у них привел невесту в дом, в наш дом, в мой дом. Такой невзрачный получился ребенок у них, хоть и любил сиську сосать, да копченую колбасу жрать на праздники (Аркаша получал спецпайки).

Повезло ему в такой семье уродиться, хоть сам и неказистый выдался. А вот, Аркаша с Любашей на пару отличались неописуемой красотой (я видел их старые, пожелтевшие фотографии тех лет), хотя молодость по определению уродливой не бывает. Бывало, посадит он ее рядом с собой и спросит мою мать, подругу жены, значит:

– А что, скажи откровенно, кто из нас красивее? – и прищурится так хитренько, как снайпер в ответственный момент. – Вот это я тебе задачку задал, не правда ли?

Любаша мою мать любила очень, не знаю, за какие уж там заслуги, но баловала она ее чрез меры, через нее и меня. И даже приглашала в их новый дом – высотный, со стрелой в небо, какие бывают у католических соборов. Хотелось перекреститься, прежде чем открыть массивную, тяжелую, неподдающуюся дверь в храм. Ей богу, невтерпеж становилось от неодолимого желания… и страха.

А моя семья была неполноценной, неполной, значит: у матери не было мужа, у меня – отца. Ну, кому, как говорится, своё. Дак, я продолжу?

– Аркадий Евлампиевич, – останавливали его на проходной (что ты поделаешь, просто проходу не давали, проклятые пролетарии). – Вас тут давеча спрашивал сам Он, Илларион Сталинович.

– Что вы говорите. И что он спрашивал?

– Он спрашивал, а мы отвечали, что не знаем, где вы, что не проходили еще. А черная «Волга» его не приезжала, говорили мы, потому что мы ее караулим с утра и пропустить ну никак не можем. На что мы сюда и поставлены вами, Илларион Сталино…

– До чего ж вы бестолковые люди, – сокрушался (разрушался на глазах, осыпался в хлам и ругань) Аркадий. – Какая «Волга», когда у меня «Жигуль» последней модели, и не черный, а зеленый, под свет пропускающего на перекрестке светофора.

– Так, мы откуда знаем, – оправдывались служивые на контроле. – То вы на «Волге», то на «Жигулях», а завтра того и гляди на «Союз-Аполлоне» прикатите.

– Эхма, мать моя женщина, – вымещал злобу на поговорках Аркаша, любивший русский фольклор, еще с тех детских времен, когда дед на завалинке читал ему сказки об Иване-дураке и приговаривал: «Не будешь родителей почитать, басурман, тоже дураком вырастишь».

Почему быть ему дураком, Аркаша не понимал. И не хотел такой участи: не его это был по жизни персонаж, и все тут. Не лежала к нему душа. Конечно, Иван не лыком шит, и не прост, как кажется, но много в нем дурного, непредсказуемого и непонятного. Вот, и из лука стрелял он, не по воробьям даже, а по лягушкам, а что проку от лягушек, что с них возьмешь? Разве что, как в сказке, вмиг стала жаба царевной и со всеми вытекающими последствиями отблагодарила дурака по-царски, по справедливости, значит. Это другое дело. Только откуда ему было знать? Видно, не такой он дурак был этот Иван, как представлялось.

Слушал Иван (простите, Аркаша) деда и мотал на ус. На то, что не росло, а в рот всё одно попадало: мед тек-тек, да кое-что затекало. Хотя национальности семейство его было не русского, а еврейского, как, поди, и всё сейчас на Руси. Нет, не всё, таки: еще татары. Татаро-монгольской крови намешано в избытке. Но сказки любил, и все сейчас их любят. Правда, теперь больше рассказывают, чем слушают. А он слушал. И ДЕЛАЛ ВЫВОДЫ. Оргвыводы.

Став зам министра по развитию северных регионов (а чего еще в стране развивать, как не Север, Юг и так себе дорогу в рай пробьет), он нисколько не сомневался, что должность досталась ему по заслугам. Сколько им было выпито спиртного на банкетах, сколько слезами облитых и лбом обитых порогов он прошел, прежде чем добился занимаемого положения. Уйма: вагон и маленькая тележка. Но зато теперь… Теперь он был царь и бог. Сидя во главе накрытого стола на любом празднике жизни, он провозглашал очередной тост, как Декларацию о правах человека где-то в далекой Америке, выступал, как де Лано Франклин Рузвельт, или сам Сталин, топорща усы и брызгая слюной.

Наевшись и напившись, он откидывался на спинку стула и привычно сыто икнув, произносил, как тост, свою любимую прибаутку:

– Наелся, напился, в царя превратился. В царя не хочу, хочу в барина.

Конечно, должность диктует манеры и стиль поведения, но не при его заушном образовании, когда всего он добивался смазливой внешностью штабного писарчука, отчего ему доставалось от прошедших огненные версты фронтовиков по самые не хочу, а не знаниями, которые ему все же пришлось со временем приобрести. А куда денешься. Спросят: как свести дебет с кредитом, а ты не ухом, не рылом. Так никаких орденов не заслужить. А он был до них чересчур охоч и жаден. Впрочем, как все евреи и люди с умом, а не с мужицкими руками и наклонностями. И где он только их приобрел, в глухой сельской местности на Смоленщине?

Прошло не много не мало, а порядочное количество беспечных и жирных лет в достатке, когда дети кормлены, кони обуты, внуки запряжены, словом все чин чинарем, не подкопаешься. Но вдруг случилась беда на восемьдесят пятом году жизни. Жену положили в больницу, с подозрением на предынфарктное состояние, а сам он, больной и передвигающийся с палочкой и по стеночке, вынужден был остаться в своей трехкомнатной резиденции – сталинке с видом на Москву-реку. В грустном одиночестве.

Накануне он посетил ЦКБ (Центральную клиническую больницу в Кунцево, больницу для высоких партийных чинов и представителей власти), навестив супругу в палате. Поцеловал ее в щечку и пожелал доброго здравия. Та кивнула, как всегда, не очень веря в его наставления и прогнозы – слишком много времени прошло с тех пор, когда он был и в самом деле всемогущим и всё решающим, как всё держатель.

Вернувшись в свою новую-старую трехкомнатную квартиру на набережной Москвы-реки, которую – не набережную, а квартиру – он отхватил вместе с должностью, сохранив за сыном прежнюю жилплощадь, он разделся, походя выпив (это на девятом десятке лет! воистину эпоха пятилеток сыграла роковую роль в жизни партийцев) полуторалитровую пластиковую бутылку ячменного пива. И сел, погрузившись с головой в ванну, запустив пригоршню пенного раствора в воду. Отфыркиваясь, как дельфин, через минуту (дольше не выдержать) он вынырнул из глубин эмалированной, а не позолоченной, раковины. И почувствовал себя плохо.

2. Хмырь. Сосед сверху

Как его зовут, я не знаю. Хмырь какой-то. И знать не хочу. Зачем мне это? Только вот стал он в последнее время надоедать мне своим присутствием. Лет ему под семьдесят, где-то так. Старческая тупость, по всей видимости, наступила. Пришел ее черед навестить соседа сверху. Не всё девок водить в приватизированную хату со всеми удобствами. Жди теперь белую с косой.

У него двушка, и над моей головой в спальне, когда ложусь, слышу частенько его кашли, сморкания и шуршание клопиной постели. Он, как и я, холостяк. Только со стажем. Точнее, разведенный, брошенный, значит. Квартира – двушка, а сам он – одиночка. Ну, об этом позже, это целая история, без продолжения.

Шуршание – это еще ничего, мелочевка, разменная монета, которую не замечаешь за рублями, то есть теперь уже за тысячами (штуками), рупь – теперь это бумажка с тремя нулями. Хуже, когда не дает покоя – и ему, и мне – болезнь старческая, не знаю уж какая у него хронь, но ворочается он тогда, как свинья на жаровне, крутится, как черт в вертепе. И вздыхает, и охает, и мычит, и даже черт не знает, что он вытворяет в этой своей халупе наедине с собой, всеми забытый и брошенный.

Говорят, у него есть дочка, живет где-то на Севере. Севере города. Не полюс, конечно, но далековато все же будет. Приезжала, наверное, раза два за все время, пока его знаю, а это шесть пятилеток по-старому счету будет. Можно, Байконур за такой срок построить, и «Мир» на луну запустить.

Слышал однажды, как кричал он по громкоговорящей связи, по спикеру телефона, ей:

– Не дождетесь, не надейтесь.

Смерти, наверное, обещал избежать. Зарекся жить вечно, как индус-йог. Мантры там разные, эйфория, прострация, медитация, отключка полнейшая, анабиоз, спячка по-нашему. И действительно, замолчал на какое-то, продолжительное время. Даже всхлипывать перестал. Я подумал тогда грешным делом, не помер ли часом? Но все обошлось. Понял я, когда услышал, наконец, неделю спустя звук спущенной воды в унитаз.

– Жив, доходяга, – сказал я себе, – теперь долго жить будет, раз кризис миновал. Это как в девяностые: раз выжил, то остальные года только в кайф покажутся. Раз ширанулся, больно было, когда иголка кольнула, капелька крови выступила, а потом ничего, весело и мысли всякие разные о красоте мира, о его правильном устройстве, о земной беспредельности и райских яблочках.

Да, у нас под окном яблони посадили. Много яблок в августе – ешь, не хочу. Сами падают оземь, если никто их не пробует. А в мае всё вокруг облито белым цветом, точно снег выпал летом, загадочно и сказочно, как в детстве на утреннике. Это яблони цветут, соцветия у них такие нежные и мягкие, лепестки ссыпаются с пальцев, если их сжать и растереть – хочется потрогать, пощупать всё своими руками, прикоснуться к красивому, не всё с дерьмом дело иметь. Возись с ним, когда кругом такая прелесть первозданная. Поневоле вспомнишь о рае в шалаше. И на кой черт, скажите на милость, мне думать о каком-то сатрапе, когда на душе у меня птички поют. Мараться и марать душу не хочу.

Хотя вру, конечно, как всегда. Знаю я его, и руки об него не побоялся бы замарать, коли придись случаю встретиться на узкой тропке, или на поле брани в рукопашном бою или под свист пуль. Всадил бы я ему пульку, свинчатку, вколол бы в жирную спину, чтобы пискнул он, как от пчелиного, а не комариного укуса. Обернулся бы он ко мне тогда и прошептал кровавыми губами, пролепетав слова извинений, мольбу о прощении и пощаде. А я его не простил бы.

Не из-за того, что я жестокий, просто не люблю я изуверов, которые не чтят родителей, мать свою родную, выкормившую его своей грудью, давшей ему жизнь, которую он так недорого ценит, или наоборот ценит очень высоко, до того, что забыл обо всех и обо всем на свете, кроме себя. Вот, и меня не берет в счет, когда стучу я ему снизу в потолок шваброй, чтобы утихомирить, чтобы напомнить о себе. Чтобы этот идиот, этот боров, откормившийся за семь десятков лет молоком и диетическим питанием – не пьет ведь, гад, и ведет трезвый образ жизни, как порядочный, хотя последний из последних тварей на свете, – вспомнил о ком-нибудь еще, кроме себя.

А ненавидеть я его стал с того момента, когда впервые услышал – слышимость у нас показательно-роскошная, хоть на конкурс выставляй – как он поливал мать отборным матом. Я так не умел выражаться, хотя признаюсь, не одуванчик по этой части. Она и умерла, по-моему, из-за этого. Ведь могло такое случиться, я вас спрашиваю, ведь умирают люди от того, что кто-нибудь, даже незнакомый, а не сын родной, скажет что-то злое, задевающее, больное, обидное. К тому же, сердце до такой степени истрепанное, что невмоготу терпеть вспыхнувшую резь.

Вот, и старуха, которой было, небось, как ему сейчас, семь десятин лет, вспохватилась вдруг, подсела от внезапной боли (как будто боль эта была такой уж нежданной, все-таки столько прожила с ним и натерпелась от него). Подсела и больше не поднялась. Никогда. Был человек и не стало человека.

С тех пор слышал я сверху только звуки и шаги мужчины, женские умерли, исчезли, будто их и не было. И маты прекратились. Тишь да блажь, да божья благодать. Мирно, спокойно. Всё, как у людей. Вот так-то, братцы и сестры. Такая хрень на земле творится, и как тут, скажите, смолчать, не закричать. Благим матом. Не срамным и не ругательным, а очищающим, оздоровительным, как процедуры в перинатальном центре.