Текст книги "Избранные. Хоррор"

Леша Горин добрался до ротонды в углу парка последним, и Плита встретил его, гневно швырнув точно в лицо пухлое портмоне старика. Из кармашков с шелестом вылетели блокнотные листки: ровные и вырванные наспех, сложенные пополам и вчетверо. Глазастый без слов понял, что денег в лопатнике художника не оказалось. Вообще.

– Я же не рентген, – Леша испуганно взглянул на Плиту. – Откуда бы я знал, что там внутри?

Плита свирепо скалился и бил Глазастого. Бил аккуратно, чтобы не увечить, не оставлять на лице четких следов. Сидя сверху, не позволяя подняться и пошевелиться, он хлестал его по щекам тыльной стороной ладони, страшно сдавливал коленями ребра. Плита вымещал накопившийся в нем гнев за прежние неудачи. Крутившийся рядом Мопс давал советы, чем немало распалял главаря. В какой—то мере Глазастому повезло, поскольку Гриша и Бочка удерживали туповатого Моряка, не видевшего различий между избиением и поучениями. Наверняка тот мог с одного удара отправить Лешу на тот свет.

Наконец Плита остыл, гнев схлынул, поток ругательств сошел на нет. Он всегда отходил постепенно, но на этот раз что—то было не так. Плита явно над чем—то крепко призадумался. Не слезая с Глазастого, он потянулся за ближайшим блокнотным листком, пробежал взглядом по тексту и прочел:

– Пепельница бронзовая «Медведь», 1938 год, Нюрнберг, Германия. Тысяча евро, торг. Настоящей цены, истории и особенностей предмета владелец не знает, – подхватив еще парочку бумажек, Плита продолжил: – Перьевая ручка, принадлежала писателю К. Год изготовления неизвестен, Ильинское, Ивановская область. Цена не определена. Владелец об особенностях предмета догадывается. Картина—медальон «Жена негоцианта», Рига. Автор не известен. Ориентировочно вторая половина восемнадцатого века. Владелец знает историю предмета, но не знает настоящей цены и особенностей.

Когда Плита замолчал, напряженно размышляя, Мопс авторитетно заявил:

– Тупая херня какая—то.

– Тупая херня – это ты, Мопс, – хмуро рыкнул Плита и приказал: – Соберите все бумажки, пока не разлетелись.

Лана заинтересованно подскочила к Плите, приобняла приятеля:

– Коля, чего?

Он отодвинул ее от себя, словно своим присутствием девушка мешала ему, и принялся рассуждать вслух, ни к кому пока не обращаясь:

– Какой—то, мать его, дедан, а такие интересы?! Его считают чокнутым художником, потому что кто—то сболтнул, и понеслась. А на самом деле о нем ничего не известно, потому что нахер он никому не упал. Кто он? Так, пенсионер. Никто и не парился ни разу, на что дед живет, на что особняк свой содержит. А тут вон чё получается. Он у нас нехилый такой коллекционер. Антиквариатом занимается. Собирает его да еще и за такое бабло. Тысяча евриков за бронзовую хренотень. И если он этой долбаной пепельницей интересуется, значит, деньги есть, ну, или что—то ценное на обмен. Офигеть, тысяча евриков! – на лице Плиты нарисовалась некрасивая щербатая улыбка. – Так, короче. Похозяйничаем в доме художника. Гриша, ты рви когти, живо найди деда и проконтролируй. Если он будет возвращаться домой, то успей нас предупредить. Всем все понятно?

Напротив особняка, в котором жил и работал престарелый художник, серой шеренгой выстроилась банда Плиты. Фигуры на фоне густого кустарника угадывались скверно, к тому же подростки прятались в тени деревьев. Сколько раз вместе и порознь, случайно и специально, члены банды с абсолютным равнодушием проходили мимо, не обращая внимания на каменный двухэтажный дом старого отшельника. Никогда прежде они не видели дом таким особенным, так сильно похожим на пиратский сундук с сокровищами.

Одному Леше Горину особняк внушал страшные опасения, чудился мордой какой—то твари, готовящейся не принять гостей, а наброситься на них, метнувшись через улицу хищной бестией. Располагавшиеся полукругом темные окна мансарды походили на черные глаза паука с белыми пятнышками отраженного света. Две колонны у лестницы казались Леше ниточками высыхающей слюны, а широкая двустворчатая дверь, отделанная рейками черного и серого цветов, представлялась мальчишке пастью с гнилыми зубами.

Он безоговорочно решил для себя, что внутрь дома не сунется ни при каких обстоятельствах. Да он что угодно готов был сделать, что угодно придумать, лишь бы не лезть в этот жуткий особняк. А ведь Глазастый это здание никогда раньше жутким не считал.

Бандиты приподняли пыльное подвальное оконце и бесшумно нырнули в полутьму, словно растворились там. Потаенные шепотки не удалились, но стали тише, смазались и немного погодя совсем пропали, проглоченные толстыми каменными стенами. Закрыв за Ланой окно, Глазастый выскочил из палисада и стремглав кинулся прочь.

Позже, когда придет в себя, он выдумает, как объясниться с остальными. Он покорно примет от Плиты хоть тысячу ударов, или пусть его изобьет Моряк до потери сознания. Это лучше, чем лезть в дом художника. Почему, Глазастый не знал.

Они поднялись из подвала, быстро убедились, что в доме никого нет, и торопливо пустились в путешествие. Было тихо и спокойно, словно дом боялся спугнуть гостей. Как—то мирно все это выглядело, будто милые дети явились на склад антиквара – тематическая экскурсия такая.

Планировка дома была мудреной: невероятное число кабинетов, спален, узких каморок, проходных комнат и кажущиеся бесконечными коридоры. Полы повсеместно устилали ковры. Скучать никому не пришлось, только успевай от увиденных богатств рот ладонью прикрывать. Первое, что бросилось в глаза каждому, – включенный повсюду свет.

– Шикует хозяин, – прокомментировал Плита. – Не экономит.

– Дворец, – ахнула Лана в просторной гостиной, разглядывая удивительные сокровища, во множестве наполнявшие хоромы. – Настоящий дворец.

Да, это был не обыкновенный дом, не особняк, убранство которого и планировку беспризорники себе худо—бедно представляли, но и дворцом называть его не стоило. Лавка безумного старьевщика.

– Хватит пялиться, – оживил мелких бандитов их главарь. – Ищем деньги и что из ценного.

– Да здесь, типа, всё ценное, – недоуменно вскинул брови Моряк, ковыряя ногтем вычурную золоченую раму картины.

– Ищем то, что можно продать, но деньги, рыжьё и камушки в первую очередь.

Похоже, неравнодушен был хозяин к зеркалам, что висели в каждом помещении. Огромные, просто большие и маленькие, простые и фигурные, прозрачные, как хрусталь, и мутные, как осенние лужи, с бесподобными оправами и без таковых. Много было картин. В основном старинные, на которых слои краски пошли трещинами, а основа – буграми. Были они разных размеров, разных направлений, одни четкие и понятные, другие – невразумительные, похожие на иллюстрации снов, привидевшихся в болезненном состоянии.

Бочка застыла, изучая картину, на которой был изображен сидящим в резном кресле необычайно красивый мужчина с кубком в правой руке и каким—то свитком в левой. Мопс хмыкнул, не оценив увлечение Бочки высоким искусством, и отправился исследовать прочие комнаты.

Книг в доме было просто море, и они лежали где придется, потому что отведенных для них шкафов и полок явно не хватало. За исключением Моряка, ни к одной из книг подростки внимания не проявили. Он приметил толстый фолиант в изящном переплете из блестящей кожи. Даже у него книга вызывала уважение одним лишь видом, в основном потому, что та имела на обложке вполне серьезный замок. Моряк справедливо рассудил, что если заперто, то что—то скрыто, а если скрыто, значит, имеет ценность. В том замке он и ковырялся, точно так, как Лана неподалеку возилась со шкатулкой: деревянной, с металлическими вставками. Не ясно, что ее привлекло в простеньком, без изысков предмете. Возможно, руководствовалась тем же принципом, что Моряк: закрытое обязательно следует открыть.

Без пояснений Плита выхватил шкатулку из рук девушки, потряс ее и вернул, неодобрительно буркнув:

– Пустая.

Он пошел в смежную комнату, метко сплюнув в камин и в дверях походя шлепнул бронзовую рысь по короткой морде.

– Нет. Не пустая, – уверенно сказала себе Лана и продолжила крутить шкатулку в руках, упорно пытаясь найти потайную кнопку.

Седые волосы старика были взъерошены и растрепаны, одежда помята, в мелкий ворс пальто забился песок. Вид у него был бледный, нездоровый и удрученный.

Гриша отыскал художника у аптеки и, зная, что за углом расположен опорный пункт полиции, некоторое время взволнованно ожидал, куда же двинется дед. Тот свернул, но не к аптеке или опорному пункту, а на аллею. Перед тем, как сесть на скамейку, он достал из кармана брюк какую—то жестянку.

Как Гриша ни всматривался, он не мог понять, что такое поблескивало в руках старика. Только когда художник с трудом открыл жестянку и, предварительно оглядевшись, вынул папиросу, Гриша узнал в блестящем предмете дешевый портсигар.

Отвлекшись на Глазастого, выросшего рядом, Гриша не видел, как пожилой мужчина сунул в рот мятый мундштук. Придерживая дрожащим пальцем противоположный конец папиросы, чтобы не просыпался высохший за многие десятилетия табак, старик сделал глубокий вдох. Ветви стоявшего напротив тополя скрипнули, застонали, листва зашумела, и вовсе не от порыва ветра. Чуть разгладились морщины, всклокоченные волосы сами собой легли ровно, унялась боль, истомившая все тело, и к старику вернулась трезвость мысли.

– Ты как тут? Что, уже? – накинулся с вопросами Гриша.

– Я не полез, – ответил Глазастый. – Плохо мне стало. Короче, тошнит сильно, и перед глазами все плывет.

Леша приготовился добавить еще несколько известных ему симптомов сотрясения мозга, но этого не понадобилось, поскольку Гриша с гнусной улыбочкой заявил:

– Походу, нефигово тебя Плита отмудохал.

Даже не обернувшись на старика, обретшего благочинный образ, он отрешенно смотрел на Глазастого. Во взгляде Гриши читались и легкие сомнения, и нежелание упустить отличную возможность попасть в чужой дом, где наверняка найдется что урвать лично для себя.

– Ты в курсе, что мне Плита велел? – спросил он Глазастого.

– Палить старика и предупредить остальных, если он домой пойдет.

– Да. Короче, теперь ты следи, а я к дому. Понял?

– Понял, – кивнул Леша.

С хищно горящими глазами нескладный прыщавый парень побежал, и вскоре исчез, будто и не было его. Леша Горин остался следить за художником, пока тот не поднялся решительно и не пошагал в сторону площади. Короткими перебежками по аллее Глазастый последовал за стариком и спрятался, прижавшись к необхватному тополю, напротив которого и сидел художник.

Что—то склизкое и тягучее капнуло точно на макушку, от чего Лешу машинально передернуло. Он вытер волосы, глянул на ладонь и скривился. На пальцы налипла серая с черными вкраплениями слизь, распространявшая дурной запах – отвратительный тошнотворный запах болезни. Глазастый задрал голову.

Тополь, считанные минуты назад казавшийся крепким гигантом, утрачивал несокрушимость и красоту: ветви обвисали, листья быстро высыхали и скручивались, оплетаемые невесть откуда взявшейся паутиной, а по стволу широкими потоками, как несколько медлительных змей, струилась та самая слизь.

– О, Горин! Стоять, – кто—то крепко схватил Глазастого за плечо, потянул на дорожку. – Неделю уже с тобой пообщаться мечтаю. Хочешь сказать, тетка тебе не передавала, что участковый заходил?

Художник миновал аллею и, выйдя к площади, повернул в сторону дома.

Плита побывал везде, в каждом закутке, обследовал каждый уголок особняка и теперь изводил себя злобой. Денег он не нашел, как не нашел и драгоценностей. Попадались предметы, за которые у барыг можно было выручить немало, однако любая из этих цацек выдала бы Плиту с потрохами. Очень уж приметные вещицы. Нагрянут к скупщикам менты с рейдом, пошерстят по закромам, а барыги долго упорствовать не станут и во имя спасения собственных шкур вломят Плиту вместе с братвой.

Плита глухо зарычал от злости, пинком открыл дверь в кабинет хозяина – единственная комната во всем доме, не наводившая на мысли о музее. Плюхнувшись в кресло за письменным столом, он заметил перекидной календарь на массивной подставке с углублениями для чернильницы и ручек. На листке с сегодняшней датой прочел: 12 часов 32 минуты, пляж Восточный, карманник, портмоне.

– Твою мать, как это? – прошипел Плита, вскакивая, как ужаленный.

Он остолбенел, потому что прямо на его глазах текст на календарном листке дополнялся словами: окно, ковер, рысь.

Лана не поняла, куда нажала и нажимала ли вообще, однако шкатулка со щелчком откинула крышку, и по гостиной полетела звенящая мелодия. Девушка отдавала себе отчет, что музыка доносилась не из шкатулки, впрочем, даже не нахмурилась.

– Пусто, – с досадой прокомментировал Мопс, как—то брезгливо покосился на Бочку, продолжавшую завороженно изучать картину.

Он огляделся в гостиной, где все было им перерыто, вспомнил о спальнях на втором этаже и двинулся к лестнице, раздраженно предполагая, что и там ничего не отыщет.

«Как это, пусто?» – недоумевала Лана, любуясь золотой цепочкой, лежавшей на дне шкатулки.

Музыка у нее в голове стала громче, ярче и насыщеннее, кто—то светло и вдохновенно пел. Цепочка складывалась из толстых сегментов, крепившихся друг к другу тончайшими, еле заметными золотыми нитями. В шкатулке не хватало света, но украшение, великолепное и неповторимое, сияло само. Оно требовало, чтобы Лана поскорее надела его.

Рассматривая картину с мужчиной в высоком резном кресле, Бочка ничему не удивлялась. Теперь человек, изображенный на полотне, в правой руке держал кувшин и наполнял опустевший кубок вином. Из левой он ни на секунду не выпускал свиток. Девушка откуда—то знала, что мужчина испанец, он носит имя Хоакин Ансельмо Пинеда, ему далеко за семьдесят, хотя на вид не дашь больше сорока лет.

– Ты очень—очень красивый, – шептала Бочка тихо, а в зале древнего замка, где в кресле, как на троне, восседал Пинеда, ее слова распространялись многократно усиленными эхом.

«Меня питает любовь, – смущенно отвечал Пинеда. – Но пусть я достаточно повидал в мире дивной красоты, твою красоту, прелестная незнакомка, мне не с чем сравнить. Позволь узнать твое имя».

– Бочк… Маша… эм—м, Мария.

«О—о, какое имя!» – восторженно воскликнул Пинеда.

– Ты так молодо выглядишь.

«Старинный секрет, давшийся мне. Это любовь. Она дарит долгую и счастливую жизнь, которой не препятствуют никакие хвори и горести».

– И в чем этот секрет? – не унималась Бочка, не сводя глаз с лица испанца.

«В этом свитке, – Пинеда потряс свернутым пергаментом и потупил взор. – Ты должна извинить меня. Открыть секрет так сразу… прости, я не могу».

– А что, типа, нужно, чтобы открыл?

Испанец поднял голову, его глаза сверкнули темными пламенем, и он ответил:

«Нужна любовь. Только твоя любовь и нужна».

На коротком диванчике в соседней комнате лежал Моряк. Невидящие глаза его превратились в белые бельма, и силы навсегда покинули некогда могучее, а теперь медленно высыхающее тело. Он все—таки победил замок на старинном фолианте, но стоило открыть книгу, увидеть чистые листы, как книга победила его и в одно мгновение вычерпала человеческий разум без остатка, насыщаясь историей жизни, пусть и столь скудной, насыщаясь самой жизнью Моряка.

Около лестницы Мопс столкнулся с Гришей. Тот попал в дом художника через подвальное окно, и только что поднялся на первый этаж. После того, как Гриша рассказал, на кого оставил слежку и зачем прибежал, Мопс мотнул головой в сторону гостиной:

– Да тут тухло. Голяк.

– Да? И где остальные?

– Шарятся где—то.

Грише все в особняке было непривычно, и он быстро отстал от приятеля, наконец—то добравшегося до своей цели. Спальня как спальня. Заправленная кровать с подушками, две тумбочки, громоздкий платяной шкаф, стеллаж с осточертевшими книгами и…

На верхней полочке, удрученно склонив голову набок, сидела марионетка – самодельная кукла, смешной львенок с огненно—рыжей гривой, черной пластмассовой пуговицей вместо носа и длинным языком из куска красной материи. Мопс узнал в игрушке ту, что целую вечность назад ему сшила мама. Парень улыбнулся:

– Привет, дружище.

Львенок поднял голову и ответил радостно:

«Привет, Жора. Я думал, ты про меня совсем забыл».

– Нет—нет, не забыл, что ты! – дрогнувшим голосом заверил Мопс.

Он снял марионетку с полки и бережно прижал к груди. По щекам побежали слезы. Львенок промокнул их поролоновой лапкой и сказал:

«Ты плачешь, как в тот вечер. Не плачь, Жорик. Мы ведь оба знаем, какой ты сильный».

– Да, сильный, – согласился Мопс, вспомнил ножницы в своих руках, как в тот самый вечер, который имел в виду львенок, и зарыдал навзрыд.

Разговор с участковым получился предельно коротким. Что—что, а свои права как малолетнего Леша Горин знал на твердую пятерку и не стеснялся несколько раз жаловаться на таких вот деятелей, хватающих на улице и отрывающих от важных дел.

– Хотите пообщаться – вызывайте официально, с повесткой через тетку, – деловито сказал Глазастый, тайком наблюдая за удаляющимся стариком, от бессилия сжимая и разжимая кулаки. – Вы—то уж должны знать, кто мой законный представитель.

– Да без проблем, – пытался хорохориться участковый, хотя уверенности в его голосе не слушалось.

– Тогда отпустите рукав и топайте к моей тетке, – твердо ответил Глазастый.

Леша догнал старика, когда тот уже вошел в дом и запер за собой дверь. Напрочь забыв о прежних страхах, мальчишка перемахнул через забор, пригибаясь, добрался до подвального окна и скользнул в темноту.

Мопс сидел на кровати в обнимку с марионеткой, шептавшей ему в самое ухо и шепотком этим выуживая из памяти старое несчастье. Жоре Калиниченко было семь лет, когда он лишился обоих родителей разом. Ни для кого это не стало неожиданностью – все предельно ясно и было очевидно задолго до происшествия.

Отец Жорика – псих и наркоман с телом, покрытым татуировками и незаживающими язвами, – вынес из дома все, что мог, распродав ради дозы даже детскую одежонку. Мать мальчика славилась как рукодельница и худо—бедно содержала семью за счет заказов на шитье.

Ссора произошла, когда отец попытался продать швейную машинку. Скандал перерос в драку между взрослыми, а Жорик забился в угол, крепко сжимая ножницы в тоненьких ручках. Он знал, что отец, от наркоты превратившийся в ходячую мумию, ни за что не выйдет победителем, и тогда может переключиться на сына.

На полу чего только не валялось, включая и любимую игрушку мальчика —львенка на ниточках. Именно о марионетку запнулась мама. Она падала беззвучно, неспешно и попала затылком на выставленные вперед ножницы. Хруст. То ли всхлип, то ли последнее слово. И много—много густой яркой крови.

«Ты не должен себя винить, Жорик», – успокаивал львенок.

Отца трясло. Он поднял жену, положил ее на пол в середине комнаты, а потом в полном безумии кинулся на Жору, отвешивая одну пощечину за другой. И снова раздался хруст. Отец мальчика согнулся, сжался, со стонами и рывками он хватал воздух ртом, обхватив пальцами ножницы, которые Жора воткнул ему прямо в сердце.

«И в этом ты тоже не виноват, – настаивал львенок. – Папа убил маму и затем убил себя. А ты ни в чем не виноват. Ты жертва. Ты – несчастный малыш. Пусть все так и думают».

– Да, – с готовностью согласился Мопс, лицо которого заливали слезы.

– Мопс, ты чё? – спросил Гриша, в недоумении пялясь из коридора на приятеля, зачем—то прижимавшего к себе грязную ветошь, вероятно, некогда бывшую игрушкой и меньше всего похожую на львенка—марионетку.

«Он все знает. Он подслушал, – шепнул львенок. – Жора, он не должен никому рассказать».

Слезы высохли моментально. Гриша хотел было что—то еще спросить, но подскочивший Мопс не дал шанса. Что—то мелькнуло в воздухе со свистом. Спица? Проволока? Откуда? Из внутренностей выпотрошенной игрушки, из ее остова, проволочного каркаса.

Спица вошла Грише в шею, и другой ее конец пронзил Мопсу ладонь. Гриша захрипел. В глазах потемнело, но тут же сердце заколотилось бешено, переполняя тело жаром и яростной силой, требуя защищаться. Он схватил первое, что подвернулось, дважды ударил обезумевшего Мопса в висок. Оба упали. Какое—то время Жора Калиниченко конвульсивно метался на полу, бился об стену и сучил ногами. Он умер первым, а вот Гриша умирал тихо. Жизнь уходила из него толчками, вместе с кровью, выбрасываемой из вены.

Бочка безуспешно выпытывала у испанца секрет его молодости, но Пинеда не торопился с ответом. Он больше не был для девушки мужчиной, запечатленным на картине. Она воспринимала его живым и все больше верила, что стоит ей осмелиться, и она легко шагнет в зал, к красавцу, сможет сесть к нему на колени, обнять и поцеловать в пухлые губы, зовущие к нежности.

Пинеда держал признания при себе, говоря, что открыться он сможет, только если убедится в любви Марии.

– Я люблю, – сдавленно сказала девушка, не сводя глаз с испанца. – Я тебя люблю. Всем сердцем.

И когда она внушила себе, что слова ее несут чистую правду, Хоакин Ансельмо Пинеда улыбнулся жуткой улыбкой мертвеца, отпустил один конец свитка, и тот развернулся. В центре пергамента плясали начертанные кругом знаки магического письма. Внутри круга проступал портрет Марии – один в один, с той же прической, с прядями красного и лилового цветов, с тем же глупым выражением на лице.

– Пью твою любовь, милая Мария, – рассмеялся испанец, поднимая кубок, и добавил: – И твою жизнь, любимая.

Хитростью он добился своего, как поступал неоднократно. Где—то там, во тьме веков или в иных мирах тот, кто представал в образе испанца Пинеды, насыщался, выпивая жизнь влюбленной в него и обманутой дурочки.

С порога старик понял, что в доме чужие, и явились они не с добрыми намерениями. О непрошеных визитерах перекидной календарь предупредить не успел. Он увидел Лану, стоявшую у зеркала неподалеку от входа в гостиную.

– Не смей! – крикнул он, когда девушка, довольно улыбаясь, ловко защелкнула замочек цепочки у себя на шее.

Старик бросился к ней, зная, что произойдет, останься украшение на Лане еще хоть немного. Зная, что и не украшение это вовсе, а одна из сотен гибельных вещей, собираемых им по всему свету. Девушку спасти он не успел, потому что сзади на него накинулся Глазастый, повалил на пол, обхватив ноги, и заголосил:

– Валим отсюда! Дед вернулся!

Леша Горин рассчитывал предупредить Лану и увидеть, как она срывается с места, бежит к выходу, но ничего подобного не случилось. Девушка кружилась и пританцовывала, не сводя глаз с отражения в зеркале. Она выпала из этого мира навсегда, подчинившись дьявольскому украшению, чуть заметно шевелившемуся и от того похожему на ядовито—желтую многоножку. И затем произошло то, что вогнало Глазастого в оторопь, заблокировавшую способность и двигаться, и кричать, и здраво реагировать.

Чудовищная многоножка на шее Ланы распалась на сегменты, которые принялись буравить кожу насквозь, вгрызаться и проедать себе дорогу вглубь тела. Лана не чувствовала ни боли от множества ран, ни крови, струящейся по коже и одежде, Девушка вертелась, блаженствуя и веселясь, пока грудь ее не вздулась. Под одеждой заметалось что—то крупное. Улыбка тотчас стерлась с лица Ланы, ее сменила гримаса крайнего ужаса. Ребра сломались с жутким звуком, острыми краями разорвав майку. Поверхность зеркала с дрожью тихой заводи приняла ударивший в нее поток крови и перемолотой плоти. Красные линии, похожие на толстые сосуды, пульсировали на амальгаме зеркала, потянулись к золоченой раме.

Плита находился в коридоре второго этажа и, услышав предупреждение Глазастого, решил не спускаться вниз, не рисковать. Он развернулся и направился к ближайшему окну, чтобы выпрыгнуть в палисад и поскорее улизнуть. Зацепившись руками за карниз, он повис, чтобы оценить расстояние до земли и сгруппироваться, и только тогда заметил, что висит в кромешной темноте, какой на улице не могло быть. Пальцы разжались, и Плита отправился в немыслимо долгий полет, прерванный в конце концов вспышкой яркого света и резкой болью в сломанных лодыжках, в лопнувших от удара внутренностях.

Он лежал на ковре в гостиной, вопил, катался и вспоминал три слова, проявившиеся на календарном листочке: окно, ковер и рысь. Плита пытался ползти и сразу уперся в нависшую над ним фигуру.

Леша Горин с ужасом наблюдал, как неправдоподобно огромная бронзовая рысь важно прошествовала через всю гостиную и мягко перепрыгнула через смрадный труп старухи с нелепыми разноцветными прядями на голове. Животное остановилось около Плиты, только что свалившегося откуда—то сверху, помедлила, а потом одним махом откусила ему лицо.

В кабинете художника Глазастый сидел почти по—ученически: с прямой спиной, ладонями на коленях и поднятым подбородком. Он не мог пошевелиться, словно был обездвижен смирительной рубашкой и крепко—накрепко привязан к стулу невидимыми ремнями. Разум его был чист, и мальчишка в деталях осознавал происходившее вокруг, но не контролировал ни тело, ни голос.

Старик с кистями в руках покачивался на высоком табурете перед мольбертом, оценивая начатый портрет, добавляя штрихи.

– Мой учитель говаривал, что я буду всю жизнь рисовать афиши для сельского кинотеатра, – сказал художник. – Он ругал мои работы, но не с точки зрения отсутствия таланта как такового. Он утверждал, что я не вижу истинных цветов и потому не способен чувствовать краски. Напрасно учитель так часто упоминал именно краски. Я был слишком юн и многое воспринимал буквально. Нет, я не верил в магию, в потусторонние силы, тем не менее в какой—то момент убедил самого себя, что мне необходимы другие краски, особенные, которые могут даровать недостающую часть таланта. Поиски выдались долгими и все же привели меня к цели. А еще они открыли мне истину о существовании гибельных вещей. Каждому человеку на жизненном пути такие вещи попадаются, гибельные. Ими заполнен мир, нужно уметь их различать в ряду прочих. Я узнал о них и о том, какую опасность они несут. Впрочем, эти знания не остановили меня от использования красок. Краски принесли известность моим творениям, но отняли несравнимо более ценное: семью, детей, друзей и меня самого. Некоторые из моих полотен стоят внушительных сумм. Ходят слухи, что даже мое имя стоит денег. Вот только сам я – никто. Пустое место. Дно высохшего колодца, заброшенного, никому не нужного. Дно, которое никогда не тревожат лучи солнца. Как—то на выставке ко мне пристал искусствовед и принялся мне рассказывать обо мне же. Весь вечер ходил, наступая на пятки, и порой нес откровенную вздор. Когда же я не вытерпел и открылся ему, он от меня убежал, явно решив, что имеет дело с умалишенным. Но свой выбор я сделал. Поворачивать назад поздно. Да и не отпустят краски просто так. Я, видишь ли, слишком труслив, чтобы покончить с собой, как это делали прежние художники, владевшие красками. И тогда я решил придать своему существованию хоть какой—то смысл, какую—то значимость. Защита непосвященных от гибельных вещей, это ли не смысл? И я начал собирать опасные вещицы повсюду, запирать под замок, прятать от случайных людей. Мой дом, кстати, тоже одна из гибельных вещей. Дом удерживает их и оберегает меня. Вот, по сути, и все, о чем ты пока должен знать. Какого цвета у тебя глаза, Алексей?

Старик пристально взглянул на мальчишку, и тот почувствовал, как неведомая сила, сжимавшая горло, ослабла, предоставив возможность ответить.

– Темно—синий, – сказал Леша и презлобно добавил: – Если вы не заметили, у меня только один глаз.

На желчь в ответе мальчика художник никак не отреагировал. Он придвинул к себе деревянный короб, где в строгом порядке лежали тюбики и баночки с красками, обнаружил необходимые и нанес на палитру.

– Они могут многое, эти мои краски.

Кисть, подчиняясь уверенным и точным движениям старика, оставила след на холсте. Еще один след, еще и еще. Все отчетливее вырисовывался портрет Леши Горина. Кольнуло в правом глазу, и мальчишка вскрикнул. Кольнуло снова, будто иглой, потом опять. Но Леша уже не кричал. Дух перехватило от изумления, от острого и внезапного осознания, что он видит мир двумя глазами.

Пока Леша отходил от потрясения, старик продолжал:

– Да, краски многое отнимают, ко многому обязывают, но они и даруют. Добавлю лишь, что я уже стар и давно болен, а сегодня, благодаря тебе и твоей банде, лишился последнего средства, дававшего мне отсрочку. Не буду загадывать, сколько мне осталось коптить небо, хватит ли времени, чтобы… – художник проглотил конец фразы, перевел дыхание и закончил: – Гибельным вещам скоро понадобится новый хранитель, Алексей.

Сказав это, он поднялся, подошел вплотную к мальчишке и уставился на него долгим испытующим взглядом. Глаза в глаза. Как если бы старик читал что—то в душе Леши Горина, копался в прошлом, изучал его до последней мелочи. В мальчике есть зерно – малюсенькое, с гнильцой, потерявшееся в шелухе, но есть. Мальчика можно обучить. Ему можно довериться.

Старик холодно улыбнулся, кивнул своим мыслям и произнес:

– Миру нужен собиратель гибельных вещей и их хранитель. Я предлагаю эту трудную роль тебе. Ты можешь уйти. Неволить не стану. Впрочем, провожать тебя на выход через дом, накопивший сотни гибельных вещей, я тоже не буду. Ну, и каков же твой выбор?