Текст книги "Чокнутый понарошку. Юмористические рассказы"

Чокнутый понарошку
Юмористические рассказы
Алексей Зубов

© Алексей Зубов, 2017

ISBN 978-5-4485-0525-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мое резюме

– Сынок, – сказала мне мама, – «реланиум» без рецепта не продают, а валерьянка на меня уже не действует. Я прошу, я умоляю – давай сходим к психиатру. Покажемся.

Я стоял перед ней в прихожей и счастливо, «по сыновьи», улыбался. Голова моя была повязана шарфом, на манер бабьего платка, ноги были босы. То есть, носки-то еще оставались, а вот у сапог были начисто срезаны подошвы, и сапоги просто лежали поверх носок, как старинные штиблеты.

В психиатрической поликлинике было тихо и уютно – а я-то побаивался, что там шумят, над людьми издеваются – нет, даже лучше, чем на турецком курорте. Мама зашла в кабинет к врачам, я сидел на скамеечке. Ко мне подошел опрятный интеллигентный мужчина и ласково улыбнулся. Он молчал.

– Сижу, – сказал я.

– Сидим-сидим, – ответил он доброжелательно.

– Жду, – пояснил я.

– Ждем-ждем, – согласился он.

– Провериться решил – нормальный я или псих.

– Псих-псих, – согласился он.

Мне стало жутко. «Так вот вы какие – психи! А ведь и не отличишь».

Из «процедурной» напротив выглянула медсестра с участливым лицом:

– Петенька, не приставай, идем я тебе галоперидол поставлю.

Вышла мама.

– Расскажи им все честно, как «на духу», – может, еще не поздно начать лечиться.

Я зашел в кабинет.

Двое молодых врачей – мужчины – сидели и что-то писали. Наконец, один спросил:

– Где же вы потеряли шапку?

Про сапоги он не спросил.

– Когда спрыгнул с «товарняка».

– Зачем же вы ехали на товарном поезде?

– Надоело ждать электричку.

– Зачем же тогда спрыгнули?

– Стал замерзать. Боялся – свалюсь под колеса.

«Пока, вроде, ничего – нормальный разговор нормальных людей. Может и отпустят»

– А куда вы ездили?

– К девушке знакомой.

– Где вы с ней познакомились?

– На улице.

Возникла пауза. Врачи переглянулись, потом один встал из-за стола, подошел и уселся сбоку от меня – в шаговой доступности.

– Вы всегда предпочитаете знакомиться с девушками на улице?

– Просто эта показалась мне симпатичной.

– Из-за того, что она была на улице?

«Как вам объяснить-то попонятней».

– Нет, просто на улице всегда полно красивых девушек. Я увидел одну – и решил познакомиться.

Первый врач стал записывать – видимо, до чего-то «дотумкал», а второй смотрел на меня и задумчиво разминал свои крепкие кисти рук, как у самбиста.

– А кроме этого, чем вы заполняете свой досуг?

– Бывает, книжку читаю.

– Кого, например?

– Например, Хемингуэя.

Врачи опять переглянулись.

– Что-то я не слышал о таком. Вы говорите – читаете. А Прилепина читали?

– Нет, не читал.

«Когда отпустят из „психушки“, обязательно прочту».

– А телевизор вы смотрите?

«Надо сказать что-то обычное, не подозрительное».

– Иногда. «Дом-2» смотрю.

Врач, задающий вопросы, улыбнулся:

– Вы лжете. Зачем? У вас на лице написано, что вы не смотрите «Дом-2». Что вы смотрите?

Скачиваете фильмы «погорячее» с уличными девушками?

– Честное слово, я футбол смотрю.

– Хорошо, подождите в коридоре.

Я вышел, а мама зашла к врачам. Через минуту она появилась.

– Тебя посмотрит профессор и выдаст заключение – я как чувствовала, что дело серьезное.

Профессор была полная сердитая женщина лет шестидесяти. Почитав писанину тех врачей, она не глядя на меня спросила:

– Почему все-таки вы предпочитаете улицу. Почему не знакомитесь с девушками, например,

дома.

– Откуда дома возьмутся девушки?

– Откуда. Мама ваша может вам привести девушку.

– Что, мама будет ходить по улице, знакомиться с девушками и приводить их ко мне?

– Понятно. А когда вы поехали за город, у вас оставались какие-нибудь незавершенные дела?

– Мне реферат нужно было написать.

– Вы его не написали – вас это не гнетет?

– Нисколько.

– Эффект Зейгарник, – заметила профессор, – вас не тревожит незавершенное. Зовите маму.

Получив заключение, мы решили в тот же день проколоться. Аптека была тут же – все было очень удобно. В процедурной сестра набрала кубик галоперидола и сказала:

– Ну, снимайте штаны. Больно не будет. Да не переживайте – патология к уличным женщинам – теперь массовый психоз. Не вы одни.

Галоперидол вошел в меня, и я ощутил покой и легкость. Голова стала пустой, как воздушный шарик, и я вдруг подумал голосом этой сестры:

«Симпатичный, а вдруг маньяк? Встретишь где – и не поймешь. Жесть. Интересно, он во время „этого“ хрипит? Или кусается? Жесть».

К вечеру голова стала переполняться – в ней разом говорили автобусные кондуктора, дикторы телевидения, женщины с детьми и без. Я боялся рехнуться и стал писать. Как-то полегчало. И стиль вдруг обнаружился, и страх ушел.

Я, вообще, настоятельно рекомендую всем молодым авторам перед тем, как сесть писать – сходите в «психушку» и попросите вас проколоть. Поводом может быть любое ваше жизненное наблюдение.

Монолог

Мы вот только что носили нашего Барсика к ветеринару. Мы его кастрировать решили, а то Геняша ругается. Говорит, что Барсик все углы пометил, и теперь в квартире воняет, как в

магазине. Я бы и одна пошла, но мне очень страшно было – кто его знает, что за человек этот ветеринар. Вдруг псих какой-нибудь, а я психов боюсь. У нас в подъезде живет один псих. С виду тихий, а как начнет о погоде говорить, глаза кровью нальются, щека дергается – убить может.

Пришли мы с Геняшей, думали, там очередь, не мы ведь одни котов кастрируем, у людей это принято, а народу – никого. Вышел ветеринар.

– Вы, девушка, здесь посидите, я сейчас. И забирает у меня корзинку с Барсиком.

– Подождите, доктор, – говорю, – ему хоть не больно будет?

– Какое «больно», мяукнуть не успеет.

И ушел с Барсиком. Мы сидим, ждем. Вдруг из-за дверей истошный вой. Я даже не поверила вначале, что это Барсик так выть может, но это он выл. Вынес его нам ветеринар, принял у

Геняши деньги, посмотрел на меня строго и говорит Геняше:

– Девушке хорошо бы водки сейчас выпить, пройдите – ка в то вон помещение.

Повели они меня. А я иду, ноги подкашиваются, и только Барсика к сердцу прижимаю.

Заходим в комнату – странная такая комната. По стенам цепи с ошейниками прибиты, на полу куски мяса валяются. На одной цепи в углу сидит огромный ротвейлер, а в центре комнаты за столом мужчина чистит ружье.

– Ты, Лукич, угости – ка клиентов, а то барышне дурно стало, – сказал ветеринар и ушел, оставил нас с этим мужчиной. «Лукичом».

Тот ружье убрал, достал бутылку из стола и стаканы. Потом достал огроменный кусок мяса и отрезал несколько кусков. Мясо-то вареное было.

– Тут у нас «Спецавтобаза» базируется. Собак бродячих отлавливаем, – объяснил он нам, – для того и ружье. А на мясо мэрия деньги отпускает, собак кормить. Выпьем.

И остатки мяса бросил этому привязанному ротвейлеру.

– А правда, люди говорят, что у собаки кость даже хозяин забирать не должен – укусит? – спрашиваю.

– Да, – говорит, – нехорошо у собаки кости забирать. Неправильно это.

Тут он посмотрел на тот кусок, что ротвейлер уже грыз.

– Что-то многовато я тебе дал, еще ведь пудель некормлен.

И, представляете, подошел к псине и прямо из пасти у нее вытащил кость. Отрезал ломоть и забрал. Пес, было, зарычал, но Лукич так страшно рявкнул, что ротвейлер в угол забился,

Барсик в корзине совсем ужался, а я, как моя бабушка говорит, «порскнула» в трусики.

Выпили, мне полегче стало, а Геняша и вовсе сдружился с этим Лукичом. Чуть не обнимаются сидят. А Лукич Геняше рассказывает:

– Я ведь, Генка, летчик. Сто боевых вылетов. Скучно мне тут с вами, гражданскими людьми. Честное слово, по весне уеду по контракту в «горячую точку». Невмоготу мне такая жизнь.

А ты где служил?

– Морпех, – Геняша-то мой в морской пехоте служил. Там форма такая красивая. Да он и сам.

– А я с детства о небе мечтал, даже в космонавты собирался. Рапорт подавал об зачислении. Чуть-чуть не попал.

Допили они водку, попрощались мы и пошли домой. Я Барсику спинку глажу и все думаю об этом Лукиче.

– Геняша, – говорю, – а правда, что у космонавтов детей не бывает?

– Что ерунду – то порешь, детей нет! А зачем женщин в космонавты берут – не знаешь? А чтоб проверить, сможет женщина в космосе родить или нет. Им, может, годами лететь придется. Десятилетиями.

– Подожди, – говорю, – так они что, прямо в космосе, что ли, этим занимаются? Ну, этим самым?

– Ты что, – говорит, – дура полная? Что же им за этим – на землю возвращаться?

Ну, тут я даже остановилась. Это что же за безобразие у нас в космосе творится. А правительство, наверное, не знает, нянчится с ними, дармоедами.

– Геняша, – говорю, – давай напишем куда следует, про космонавтов-то?

– Сейчас врежу тебе, – говорит, – писательница.

Я обиделась и замолчала. Он такой. Как-то приревновал меня и ударил несколько раз. Хотя я повода не давала. Не то, что Баклушкина. Та всюду, куда не пойдет, такую короткую юбку наденет – хоть стой, хоть падай. А у самой – то ни специальности, ни работы путней. Одни ноги. Вообще – то Геняша не драчливый. Наоборот, предприимчивый. Ипотеку вот оформил. Машину в кредит купили. Теперь живем, как люди.

Все мы чем-то схожи

Вот вы мне скажите старую присказку: «Что город, то норов», а я вам в ответ припомню такой случай.

Чарли «деревяшка» изо всех сил работал на маленькой фабрике по производству кожаных стульев для банков обтяжчиком, его жена Молли торчала, как «не знаю кто», целый день в маленьком кафе за стойкой, а жили они на северной окраине Нью-Йорка в многоквартирном доме. Соседей своих они не знали, то есть, лица-то их были им знакомы, но ни как звать, ни тем более кто они такие, ни Чарли, ни Молли понятия не имели. Обычные белые – что еще нужно знать о соседях? Но после Рождества жизнь вдруг повернулась к Чарли и Молли, как он выразился, «худой» стороной – соседи сбоку съехали, и вместо них в квартиру заселилась семейка иммигрантов – латиносов.

– Как думаешь, Чарли, получится с ними поладить? – спросила Молли, настороженно прислушиваясь к взрывным женским возгласам и нудному детскому крику, доносившимся из-за стены.

– Посмотрим, – сказал Чарли, – жалко будет терять работу, если придется съезжать.

Прошла неделя.

– Чарли, – сказала Молли, когда они ужинали, – надо как-то дать «им» понять, что их коляске не место на площадке перед лифтом. Зачем они ее там держат, Чарли? Почему не закатят к себе? У нее с колес грязь капает – все время следы на полу.

– Да, – сказал Чарли, – эта коляска меня тоже бесит – зачем она тут нужна? Ума не приложу. Я бы вообще выкинул ее – вот что.

Вечером, услыхав звуки южной речи, Чарли надел кепи и вышел к лифтам. У дверей боковой квартиры стояли его соседи – мужчина и женщина, и, смеясь, разговаривали.

Чарли проходя, кивнул им в ответ на их приветствие, и, впервые за всю жизнь, проявил интерес к погоде:

– Что, снегу много?

Мужчина стал с сильным акцентом что-то объяснять. Чарли покивал и поехал вниз. Вернувшись, он застал Молли встревоженной.

– Иди-ка, посмотри, теперь их коляска стоит совсем возле нашей двери! Что будет дальше, Чарли? Они поставят ее поперек – и как тогда ходить? Ты дал им понять, что их коляске здесь не место?

– Я намекнул им, дескать, снегу-то много. Нормальный белый сразу бы смекнул, что речь идет о грязных следах на полу.

– Дай Бог, чтобы у них проснулась совесть – так не хочется съезжать!

Прошла еще пара дней.

– Чарли, как хочешь, но ты должен поговорить с этими Санчесами, меня уже просто трясет всю от этой коляски. Сегодня, выходя, я чуть не стукнулась об нее коленом.

Чарли надел кепи и вышел к лифтам. Ждал он около часа, наконец, нарушители покоя появились.

– Сэр, – обратился Чарли к мужчине, – Молли – моя жена – беспокоится насчет вашей коляски.

– А что такое с коляской?

– Сэр, коляска, видать, дорогая, вдруг ее кто-нибудь заберет, или хуже того – украдет?

– О. это пустяки, это пустяки!

Чарли вернулся домой.

– Собирай вещи, Молли, не будет нам здесь житья, я сразу это знал, с первого дня, как их увидал.

Уложив вещи в машину, они заехали в кафе, где работала Молли, чтобы взять расчет. Пока Молли разговаривала с хозяином, Чарли решил сыграть партию в бильярд со своим приятелем сержантом полиции Додсоном.

– Решили податься на новые места, Чарли? – спросил Додсон прицеливаясь.

– Да, нам с Молли Нью-Йорк что-то не по душе. Неспокойно в нем как-то стало. Как жить в городе, где полным-полно людей, не понимающих человеческую речь?

Тревожная ночь, суетливый день

Сережа Гуляев лежал потный и нагишом на шестиместной (уж больно была широка!) кровати, окутанный колдовским сумраком душной майской ночи. На его двадцать третьем этаже в открытые настежь окна глупые звуки улиц доносились слабо, и в комнате тишина стояла филармоническая.

Он начал задремывать, как вдруг: «з – з – з», раздалось возле самого уха. «Что это? Комары? Откуда в городе на двадцать третьем этаже комары?» Сережа прислушался.

Сомнений не было – один паршивец комар как-то залетел в спальню и теперь деловито гудел справа возле стены. «Надо бы его убить – но как?» Сережа встал, включил свет и стал оглядывать фешенебельные (денег ушло – мама, не горюй) стены и потолок. Комара не было. «Я тебя прихлопну, как только ты сядешь», – решил Сережа и потушил свет. Ночь была душной и по-охотничьи терпеливо хищной. Он напряженно ждал минуту, другую… «З – з – з». Нахальный комариный писк теперь шел от затылка. Сережа резко набросил на голову простыню. Стало тихо.

Лежать под простыней было невыносимо жарко, и Сережа сбросил ее на пол. «З – з – з». Теперь было уже три голоса. Сережа опять включил свет и зло посмотрел на потолок. Он обомлел – потолок, белый изначально, был покрыт черной вуалью комаров – их были тысячи.

«В каком это фильме комаров пылесосом собирали? Плохо, что я не обзавелся пылесосом». И тут Сережу осенило – у рабочих, которые делали евроремонт, да за одно и жили в соседней квартире, был пылесос – иногда его какого-то лешего включали, и он, как леший, истошно выл на весь этаж.

Сережа накинул халат и пошел к соседям.

– Добрый вечер, Хабиб, – обратился он к открывшему дверь (он знал, что одного из них точно зовут Хабиб), – вот что: бери-ка свой пылесос, да высоси у меня начисто комаров с потолка.

– Тысяча. Ночной тариф.

Они зашли в спальню, Хабиб взревел пылесосом. В потолок застучали. Ночь была тиха.

– Все, чисто.

Сережа отдал деньги, графским движением скинул халат вниз к ногам и лег на кровать. Спать не хотелось. «Интересно, остался ли тут хоть один подлец? Забился, небось, в щелочку и трусит. Что может насекомое комар против величия человеческого гения, мощи нашей техники?»

«З – з – з», – издевательски раздалось прямо возле носа. Ночь глумилась над человеком.

Сережа накинул халат…

– Много, хозяин, насекомых у тебя, пылесос старый, сгорит, боюсь. Две тысячи…

Они громко, не стесняясь, передвигали мебель, жестоко роняли стулья, по-кондукторски хлопали дверцами шкафов. Сверху соседи стали слушать приятную музыку, снизу уже давно плакал ребенок и что-то рычал мужской голос. Дом оживал.

Расплатившись с Хабибом за труд, Сережа заварил кофе и открыл томик Монтеня – надо было отвлечься. Кофе «Арабика» был подозрительно не бодрящий и отдавал желудями, а Монтень с третьего эссе усыплял наповал. Сережа потушил свет и лег. «З – з – з». Сережа захохотал. «Нет, надо выпить, иначе с ума сойду». Он достал бутылку коньяка, подумал и пошел к соседям.

– Хабиб, тут такое дело: мне выспаться надо, обязательно. Не покараулишь ли ты у меня в спальне до утра? Комаров бы погонял, я заплачу.

– Пылесос старый…

– Да ты полотенцем маши. Или вон у тебя шпатель здоровенный – им маши.

– Десять тысяч.

– Что за расценки у тебя! За комаров – десять тысяч. Я деньги не печатаю.

– Как хотите. Меньше никак – очень кропотливая работа. Качество гарантирую.

Утром Сережа встал немного разбитый. Глаза со сна не раскрывались. Он растолкал дремлющего на корточках у стены Хабиба.

– Что это рожа у тебя распухла, как шаньга? Ты комаров-то гонял? Спал, небось.

– Как не гонял! Гонял, туда-сюда гонял. Ушли все.

Хабиб пытался честно вытаращить узенькие глаза. «Вроде, он таджик был».

Расплатившись, Сережа пошел в ванную бриться. В зеркале он увидел незнакомое лицо – неинтеллигентное, нехорошее лицо неопределенной национальности. Монголы справедливо назвали бы такое лицо уродливым. Брить его было страшно. В дверь звонили – это пришла давняя пассия Сережи (они жили давно, наверное, около месяца) Верочка Пономарева.

Верочкин папочка был большая шишка в департаменте по внешним связям, и по поводу Верочкиных кавалеров высказывался так: «Замуж, дочка, не ходи, а пойдешь, руководи», и радостно скалил в фирменной улыбке нечеловечески белоснежные зубы.

От усиленных занятий в департаменте у него что-то случилось с головой, и понять его становилось невозможно. Мамочка же была районный санэпидемврач. Если вам придет в голову поставить на улице ларек, допустим, торговать престижными трусиками или еще чем приличным, вы поймете, что Верочкина семья была не из простых. Мамочка знала про Сережу, и ничего не говорила, только случайно забывала в Верочкиной комнате популярные брошюры о болезнях передающихся половым путем. Сегодня Верочка и Сережа хотели, наконец, предстать перед родителями, как жених и невеста – в перспективе.

Сережа открыл, Верочка зашла.

– А где Сережа? Гуляев! Ты что, бухал? Скотина ты!

– Вера, это паразиты комары.

– От тебя же коньяком несет! Какие в городе комары – бред!

– Это я отек Квинке снимал, немного протер глаза.

– Руки убрал! А я, дура, не пользовалась презервативами… Мамочка, как ты права…

Верочка хлопнула дверью.

В вазе стоял приготовленный для мамочки по-серьезному дорогой букет роз. «И куда теперь денешь эти цветы дурацкие? Нюхать их что ли, с наслаждением?» Сережа оделся, раздраженно взял букет и пошел на улицу.

Дом его располагался в двух шагах от старинного университета, и по серым тротуарам постоянно пробегали веселые, разноцветные группы студенток. «Сейчас. Осчастливлю барышню».

Навстречу ему шла компания студенток из Китая. Первая девушка была довольно мила.

Сережа по-голливудски протянул ей букет роз.

– Это тебе, тебе, – он не мог улыбаться, но кивал энергично.

– Минь дау, хунь цзянь?

– Те – бе, – повторил раздельно Сережа.

– Ли, Ли, – закричала по-китайски девушка, – кажется этот парень из Гуанси!

– Вряд ли, – отвечала Ли, разглядывая Сережу, – он светлокож. И нос с горбинкой. В Гуанси носы без горбинок. Может быть он с Тибета?

– Ти – бет?

Сережа кивал, как болванчик, и лихорадочно вспоминая, что там говорил Конфуций про благородного мужа в такой ситуации, с поклонами прикладывал руку к сердцу.

– Тебе, тебе.

Отделавшись от роз и счастливых китаянок, Сережа вернулся домой. В дверь позвонили, он открыл – Вера.

– Гуляев, я дрянь, я распутная девка, но я хочу тебя такого. Страшненького. Противненького.

Верочка была немного пьяна.

– А ты везде такой, или только лицо?

Дальше я пропускаю несколько часов разной ерунды, тем более, бывают и читатели девушки.

Сережа и Верочка лежали потные и нагишом на шестиместной кровати, окутанные колдовским сумраком душной майской ночи.

– Гуляев, я засыпаю, засыпаю, открой окно, пожалуйста, пусть ветерком подует.

Верочка лежала поперек кровати такая красивая, такая вкусная. Сережа изнемогал от нетерпения.

«Где же вы, шпана болотная?»

«З – з – з», – тихонько раздалось с разных сторон.

– Верусик, ты спишь? А мне не спится – о завтрашнем дне мечтаю… У тебя ведь нос без горбинки?

– Без. А что?

– Так, фантазирую… Просто у меня никогда не было девушки из Гуанси. Страшненькой.

Старый волк

Да, Павел Петрович Ершов крал, но крал он, по идеологическим убеждениям. Крал он, или, как говорил вечно встревоженный внешнеполитической обстановкой лаборант Коленька, «уводил деньги в тень» с маленького предприятия, где работал директором. Предприятие это занималось выпуском и продажами чудесного крема «Кудесник», отменно помогающего при мокнущей экземе, лишаях, себорее и прочих не совсем приятных заболеваниях. Коллектив там подобрался дружный: два китайца – Ли и Чень – отвечали за заготовку голубиного помета (именно в нем скрывалась мощная оздоровительная энергия), Татьяна Сергеевна – доктор-лаборант (певунья! всё время мурлычит), колдовала возле центрифуг и баночек с садовым варом, оператор упаковочного станка, чуть взъерошенный лаборант Коленька, бухгалтер Елена Михайловна (симпатичная весьма и на память стихи читает), с которой Павел Петрович состоял в вынужденной блудной связи (только ради бизнеса – ничего личного), да сам Павел Петрович – вот и весь персонал.

Хозяева-акционеры – господа учредители – мало вникали в деятельность фирмы, да они и открывали-то ее по-смешному. Один зашел в префектуру за разрешением на очень полезную автостоянку, другой просил землеотвод для строительства пикантного клуба – им не отказывали, но предлагали посодействовать маленько развитию отечественной фармакологии. «Сколько?» – спрашивали они, пожимали плечами и содействовали. Поэтому, когда веселая фирма заработала, Павел Петрович был человеком без наручников.

Почти сразу же он ощутил желание красть. Боролся он не долго – как бороться с совестью?

А совесть-шептунья и толкала его на кражу. Совесть и всосанная с молоком матери идеология равноправия.

Дело в том, что Павел Петрович люто ненавидел существующий в России строй. О, как сильно он отзывался о нем, в каких нехороших, неприличных выражениях (нарочно не буду повторять, неприятно), как тогда тряслись его хорошо выбритые, спокойные обычно щеки, как он трудно, астматично дышал, а как смотрел! Это был взор постоянно обиженной и обманутой русской интеллигенции.

И больше всего, как икону стиля, он ненавидел президента. Он видеть его спокойно не мог, и всё-таки не пропускал ни одного выступления главы государства.

– Подожди, – бормотал он, – грянет час!

Замечу от себя, что такие сильные эмоции, как истеричная влюбленность и патологическая ненависть вообще присущи людям коллективным. А Павел Петрович и был человеком коллективным. Мне его понять сложно – сам-то я одинокий волк – рыщу себе по белу свету, деньжат ищу, походя зазевавшимся девчонкам ляжки покусываю и не перед кем своим «правилом» не машу. Волки не умеют хвостом махать.

Что касается президента, так мне кажется, что он очень одинокий человек – но это не беда! Одиночество очень облагораживает людей. Кстати, для того во всем мире и держат одиночные камеры. Беда в другом: президент, вообще президент любой страны, очень не свободный человек. Тут следует привести пример.

Вот вам семья Снегиревых: Федор Петрович и Алевтина Петровна. Федор Петрович читал лекции в университете – читал он курс по теории поля, и так увлекательно читал! Особенно хорошо удавалось ему растолковать «этим идиотам», что коли мы, люди, видим всё освещённое, стало быть ничего иного в природе и нет. Прагматичный и вполне материалистический взгляд на вещи. Читая, Федор Петрович очень выразительно покачивал в воздухе указательным пальцем. Палец этот просто завораживал студентов, действуя гипнотически. Женщинам тоже этот палец нравился, а у них с Алевтиной Петровной иной раз собиралась большая компания, и Федор Петрович и там умел и любил поговорить. И тоже «с пальцем». Как-то Алевтина Петровна выпила лишку и сильно приревновала палец Федора Петровича – ни к кому конкретно, а так, вообще. Ревность чем плоха? Там доказательства не нужны, если подозрения сильны, и Алевтина Петровна, подойдя к мужу, вцепилась своими сахарными зубами в этот, как раз жестикулирующий, палец. Боль была адской – до мяса прокусила, почти до кости. Потом палец лечили перекисью водорода, но шрам остался, и такой неудачный шрам! Будто ухмылка. Лекции стало трудно читать. По привычке своей Федор Петрович поднимал палец, рассказывая о тензорном исчислении, а студенты начинали давиться от смеха. Студентки (женщины слабее мужчин), не спросясь убегали в туалет, пряча лица в ладонях, а некоторые (просто подонки) фотографировали палец и выставляли в «Ю-туб». Декан с досадой выговаривал Федору Петровичу, что тот мог бы и поуважительнее относиться к Ландау – Федор Петрович запил. И вот, распивая в кустах пиво с каким-то алкоголиком, Федор Петрович узнал, что тот работает администратором в местной филармонии и готов помочь. Начали с небольших концертов, потом сделали турне по стране – палец Федора Петровича вошел в моду, его объявили гламурным, народ валом валил на концерты. Я честно скажу – такого дикого (люди исступленно бились лбами о спинки кресел!), всеобщего смеха, который вызывал палец Федора Петровича, нам, пишущим, никогда не добиться.

Но ведь я был волен дать и другое развитие.

В семье Снегиревых жила кошка – потрясающего ума зверь. Каждую ночь она выбиралась из спальни Снегиревых через форточку, и возвращалась под утро, неся в зубах свежую рыбу – рядом был рыбный магазин. Носила она семгу, чавычу, иногда кижуча, а то вдруг на щук тянуло. Алевтина Петровна не нарадовалась, да и Федор Петрович рыбный стол любил. Он и при аденоме полезен. Вдруг рыбные поноски прекратились! Уходить-то кошка уходила, но рыбу не несла. Что такое? Алевтина Петровна пошла разбираться в магазин, устроила там скандал, и, представляете, обнаружилось, что у них вся рыба переморожена по сто раз, а иная и пованивает!

Но ведь я мог и вовсе ничего не писать или, написав, сжечь рукопись. Это Михаил Булгаков «для стола» пошутил, для дам, дескать, «рукописи не горят» – еще как горят! Лично сжигал. Его всё второй том «Мертвых душ» тревожил (думал написать), а я вам по секрету скажу – дрянь была несусветная. Я бы рассказал, но есть правило: «не ты положил, не тебе и брать».

А президент? Вот перед ним вопрос, вот три ответа – и надо выбрать, и время жмет, а тут еще этот очкарик-экономист лезет, о среднем классе беспокоится. Чего беспокоится, чего советовать – есть «лесе фер», есть средний класс, нету – нет. Причем, какое решение не примешь, визгу недовольного будет ураган. Да и вину за оторванный шпингалет в кабинке мужского туалета на Курском вокзале с тебя никто не снимет. Никогда.

Украв очередную сумму, Павел Петрович, скрипя зубами грешил с Еленой Михайловной (это его бухгалтер, если кто забыл) и ехал за город на дачу. Дача была любимым местом отдохновения Павла Петровича, где никто не мешал ему, сидя на веранде, мечтать. Мечтал он не так, как мечтают наивные глупцы (интеллигентики разные), не о блондинке мечтал он, которая подходит к нему, опирается коленом об его колено и шепчет: «возьми свою плохую девчонку». Нет, мечты Павла Петровича были сладостно-безгрешные. Видел он (почти наяву), как к нему на веранду поднимается Иосиф Виссарионович и садится за стол.

– Как у нас дела, товарищ Ершов, – негромко спрашивает генералиссимус.

– Плохо, товарищ Сталин – надо сажать, и много сажать.

– Кого думаете посадить, товарищ Ершов?

– Всю «макушку» обязательно, затем, предпринимателей – жучков недодавленных.

– Интеллигенцию?

– Да всю надо – одни евреи и перерожденцы.

– Из рабочих и крестьян?

– Всех надо – гниют заживо, одни деньги на уме. Забыли пролетарские принципы. Не верят в светлое будущее.

Сталин раскуривает трубку и молчит. В отличие от Ершова, он понимает, что люди должны делать свое, настоящее, а будущее делают те, кто и будет в нем жить.

Как-то мы столкнулись с Павлом Петровичем на базаре – он покупал у бабусь соленые рыжики.

– Видишь, – обратился он ко мне, – баночка грибов – пятьсот рублей. Довели народ. Поднять бы Сталина из могилы!

Он опустил баночку в сумку, наполненную мясом, зеленью и овощами.

– Погоди, грянет час!

Я очень разволновался. Я мало что смыслю в современных технологиях – куда они шагнули, кто знает? Может, смогут поднять? Придя домой, я выкинул всю литературу, неправильную одежду (трико есть – и ладно) и чужеземную технику.

Теперь я отращиваю бороду и говорю односложными предложениями. Я слыхал, грядут какие-то выборы. Зачем? Куда? Я очень боюсь перемен – каждая перемена в моей жизни сопровождалась выбитым зубом, осталось немного. Боже, дай мне сил дожить до лета – летом я уйду в тайгу, надеюсь, там я не встречу людей. Люди – самые опасные существа на планете Земля. Они беспощадно чистят стаю от чужаков.

Апрельские дороги

Апрель – месяц перемен, месяц ручьев. Они, как маленькие реки, бегут вдоль кромок сугробов, деловито бурча, сливаются в потоки и зовут – «иди за нами!» В апреле середины дорог уже подсыхают, и по ним приятно шагать. Просто в «никуда». Дороги и перемены вообще «засасывают» – стоит один раз начать изменяться, и ты уже никогда не остановишься.

В апреле, обычно, у меня нету денег – странная примета весны – в этот, денег тоже не было, и я думал – к кому бы завалиться и перехватить немного. Деньги всегда были у Олега, но брать у него – как-то нехорошо. Мы друзья, а брать взаймы у друга – это откусывать кусочек острова. Можно так дооткусываться, что и острова-то не останется.

Но другие телефоны «молчали», и пришлось идти к Олегу.

Секретарша – она была новенькая – строго глядя на меня, сказала:

– Олег Арсентьевич, к вам Буров, по личному вопросу.

Олег вышел из кабинета.

– Привет, привет. Катерина, этот человек – моя правая рука в «левых» делах, запомни его.

«Шутник», – я пожал ему руку, и мы зашли в кабинет.

Я сел в дорогущее, но неудобное кресло и сразу приступил к делу:

– Вот что, Олег, дай-ка ты мне тысяч несколько. Можно побольше – и надолго.

– Тебе не надоело? – начал он меня воспитывать, – как ты живешь – не понимаю. Ну взял бы денег на «дело», я бы дал. Сколько надо, столько бы и дал. Вон Никола, (это наш общий друг) – взял у меня полгода назад денег, открыл автосервис, теперь «поднялся». Недавно с Риткой на Канары летали. Коттедж строит. Ты же сдохнешь скоро. Возле помойки.

– Вместе с лучшей половиной народа.

– Не надоело еще быть «лузером»? Нет. Просто так я денег не дам. А чего ты не «бомбишь»?

– Я машину продал.

– Ну, и где деньги?

– Таньке Печерниковой отдал. Ей за ипотеку нечем платить.

– Идиот.

Машину я продал и не из жалости к Таньке, вовсе нет. Просто я почувствовал, что в машине я начал жить как в колбе – я внутри, а жизнь снаружи. В какой-то момент я даже почувствовал боязнь, что высунувшись из машины, я получу от Жизни по морде. Мне это было ни к чему, и я продал машину.

Мы молчали, а со стены на нас строго смотрел Президент. Хорошо, что Олег не начал о нем говорить, а то сейчас, хоть о деньгах начни, хоть о грыже – все переводится на разговоры о президенте. Копается себе мужик и копается в государственных делах – может ему его работа нравится. Мне бы не понравилась. Я бы через месяц с ума сошел или повесился. Да и вообще, для меня интересны только два правителя – «дедушка Ленин», который со своими чекистами методично, село за селом, завод за заводом обезоружил всю страну, и будущий, который вернет оружие населению. Все промежуточные – просто пользуются ситуацией. Я как-то сказал об этом Таньке. Она всплеснула своими полными руками и так убежденно говорит: