Текст книги "Сны на горе"

Семья

…мне всю жизнь казалось, что я была с семьей всегда, помню все не по рассказам, а так, как если бы я была, незримая, рядом с ними каждый день, когда меня еще не было, – с мамой и моими братьями.

И это не я увидела их впервые, появившись на свет среди скрипучих ночных деревьев под летними звездами, а они просто получили возможность увидеть меня тогда во плоти.

Но, конечно, я многого все-таки не знаю точно из той жизни, которой жили эти шесть человек до меня, пока я не выбрала их своей семьей, – не сомневаюсь, что это был трудный выбор, раз я отказывалась дышать уже после первого вдоха. Мои воспоминания нерадостны, как та ночь рождения на горе.

Я родилась хоть и в мирное время, но на линии огня.

Артур был любимчиком отца и всячески это демонстрировал, Неточка – покорной дочерью и тоже этого не скрывала.

Алика мама не случайно отправила как можно раньше из дома – его молчаливое несокрушимое сопротивление доводило отца до бешенства, которое могло выплеснуться в любую минуту, если бы не постоянный мамин холодный взгляд из-под полуопущенных век, которым она провожала каждую их встречу.

Ан, счастливчик Ан, родившийся в сравнительно сытые и покойные на Украине предвоенные годы, в утробе впитавший в себя весенние безмятежные дожди, золотое летнее солнце и увидевший свет, когда яблони изнемогали под сладкими плодами, – Ан легко игнорировал все, что ему не нравилось. А отец ему не нравился точно – и Ан, не стесняясь, скучал и потягивался, когда тот шерстил его на все лады и грозил нищетой и всеобщим презрением, которое Ан получит в старости. Ан смеялся в лицо – это отец был старым и непреуспевшим, и не когда-нибудь, а уже сейчас, а он сам – он был молодым, здоровым и любимым даже бездомными собаками и привокзальными цыганками, которые все пророчили ему богатство, большую любовь и дальнюю дорогу.

Отец не без азарта и артистизма дирижировал этим нестройным оркестром.

Главным зрителем, кому предназначались концерты, была мама.

Одно из воспоминаний раннего детства. За воскресным обеденным столом с белой скатертью отец разглагольствует о будущей новой войне и о том, как она оздоровит нацию. Добавляя наставительно, как полезно будет его мальчикам пройти это испытание, в особенности бездельнику младшему.

Я смотрю на маму. Она сидит очень прямо и не отводит взгляда от стеклянной массивной сахарницы с тяжелой крышкой – чтобы не смотреть на отца. Тот заканчивает оду войне и спокойно принимается за куриную воскресную ножку.

И тут мама очень тихим голосом, таким тихим, что все замерли, чтобы расслышать, произносит:

– Войны не будет!

Потом еще раз, так же тихо:

– Войны не будет!

И еще:

– Войны не будет!!!

И ударяет рукой – кисть у мамы маленькая, узкая – по толстого стекла сахарнице, к которой обращается вместо отца.

И та разлетается вдребезги по всей комнате так, что на белой скатерти остается только горка желтоватого сахара, который медленно напитывается маминой кровью – она порезала руку до кости и не почувствовала этого.

Отец выскакивает из-за стола с перекошенным лицом – он-то как раз почувствовал силу этого удара, как если бы тот в самом деле пришелся по нему. Он начинает оседать и хватается за сердце – с другой стороны груди.

Артур с довольным видом – он любит скандалы – набирает номер «скорой». Алик и Ан сидят за столом, не поднимая глаз, – тогда я впервые увидела, как у Ана натягивается до прозрачности кожа на скулах. Неточка убегает, и слышится ее громкий плач где-то в доме.

А я чувствую головокружение от ненависти к отцу и такую жгучую любовь к маме и братьям, которых могут убить на войне, что теряю сознание.

«Скорая» оказывает помощь сразу троим – маме перевязывают руку и отправляют в больницу накладывать швы, мне суют нашатырь и бьют по щекам, а отцу капают валерьянку, которую он тут же с отвращением выплевывает и требует принести себе заветный графинчик из кабинета.

Вот такую семью я выбрала для своего земного воплощения.

Помню еще, как-то – тоже воскресным нарядным днем, когда соседи сидят на скамейках у ворот или, опираясь на увитые зеленью ограды, праздно, как только умеют в маленьких городках, разглядывают прохожих, – отец возвращается домой, ведя под руки вдребезги пьяных Алика и Ана. Все трое шатаются от одной стороны улицы к другой, а отец горланит:

– Ничего, хлопцы, казаки должны пить, а бабы должны знать свое место.

Мама встречает их у калитки и залепляет три оплеухи, такие крепкие, что отец падает на дорогу, а братья валятся на изгородь и долго поднимаются, цепляясь за вьюнок с голубыми цветами и пьяно бормоча.

Мама уводит сыновей в дом – отец юродствует в пыли на дороге, пока его не уводит сердобольный сосед дядя Миша: «Постыдись, Григорьич, ты же большой человек».

Дома мама заставляет мальчишек пить розовый раствор марганцовки, от которой обоих тошнит попеременно, и мама вытирает им лица и рты, приглаживает волосы – на них она не сердится, хоть и не разговаривает потом три дня для вида.

Но той ночью – я была этому свидетелем, потому что боялась оставаться в комнате одна и всегда потихоньку кралась за мамой, когда та выходила, – той ночью мама впервые пришла к отцу наверх и со слезами умоляла его не губить мальчиков.

– Я готова стать перед тобой на колени, – говорила она.

– Стань, – ответил отец, ухмыляясь.

И королева-мама опустилась на колени, протянула руки.

Я выбежала из своего угла и изо всех сил толкнула отца в грудь.

– Девочка моя, что я делаю, – плакала мама надо мной, когда думала, что я уснула.

Ее слезы на моем лице были солеными, как море, которого я тогда еще не знала, и мне казалось, я слышу скрип ночных деревьев в том парке, где не хотела дышать после первого вздоха.

Нет, жизнь на земле меня не радовала, хоть я и полюбила красивые платья, которые мне шила мама, и цветы на клумбах вокруг увитого виноградом с красной черепичной крышей дома, глядя на который каждый хотел сказать: «Здесь живет счастливая семья».

Артур на следующий день после того вечера переглядывался и перемигивался с отцом за столом, кивая на бледных, с помятыми лицами и тусклыми глазами братьев. Мама сидела с прямой своей спиной и опущенными глазами. А Неточка получила в подарок новое платье, которое ей вручил многословно отец, бросая как бы случайные взоры на меня – это я просила новое платье накануне, я очень любила обновки и наряжаться.

Мама не выдержала и погладила меня по волосам – редкий для нее жест ласки.

А отец блеснул глазами – он нащупал еще одно слабое место.

На меня посыпались подарки. Я была всего лишь девочкой и не могла устоять против коробочек и пакетиков, которые так сладко открывать – а что там? А главное, я не могла устоять против синего с красным и золотой полосой посредине мяча в сетке – я такой видела на рождественской открытке «из старой жизни», которые собирала мама, и особенно меня поразила золотая полоска.

Я приняла мяч от отца в руки и пробормотала: «Спасибо», чувствуя благоговейный восторг от обладания таким сокровищем и вину одновременно.

Но тут Ан раз и навсегда излечил меня от соглашательства. Просто взял мой мяч и разрезал его ножом. И бросил на дорожку передо мной.

Стоял и смотрел на меня – что я сделаю?

Конечно, я готова была зарыдать – эта золотая полоска! Так меня не восхищала позже даже Мона Лиза. Я подняла глаза на брата – он был таким высоким и таким строгим, как Бог, – и я тут же поняла, что сейчас решается все раз и навсегда. Что «все» и почему навсегда, я, конечно, сформулировать не могла. Я просто бросилась к нему и обхватила его.

– И без нежностей! – сказал строго брат.

Потом я прочитала про спартанского мальчика, которому лисенок, спрятанный под туникой, выгрызал внутренности, пока он стоял и не подавал вида. Вот в тот момент я была таким спартанским мальчиком. Уничтоженная золотая полоска разрывала мне сердце. Но я стояла перед братом, подняв лицо, и даже слезы не капали из глаз – они стекали по щекам.

Брат смотрел на меня испытующе сверху. Потом он ушел, оставив останки мяча на дорожке из белого гравия. Тут уж слезы брызнули у меня из глаз фонтаном – но я смогла не наклониться и не подобрать разноцветные ошметки.

Через какое-то время Ан подарил мне другой мяч – тоже в сетке и с золотой полосой.

Потом мама рассказала – чтобы купить мне мяч, наш лентяй мыл по утрам бутылки из-под сиропа для продавца газированной воды, тележка которого стояла на углу кинотеатра, и считалось особым шиком угостить девушку после сеанса стаканом «шипучки».

Мой мяч стоил Ану ровно двадцать походов с Эллочкой в кино.

История с мячом не была единственным испытанием в мире вещей и видимостей, в который затягивал меня отец.

Когда я была уже подростком, он принес магнитофон с огромными бобинами, на которых была записана самая модная музыка: «Джамаа-а-а-а-айка» – и другая, такая же упоительная. Такого магнитофона не было ни у кого в городе – нужно ли говорить, что одноклассники выстраивались в очередь, чтобы попасть ко мне в гости и получить право его включить. Тут даже не музыка была главной – действо вокруг магнитофона и его исключительность завораживали нас. Моя популярность – а братья в то время все уже учились в столице, и мне самой приходилось доказывать свою значимость перед собой и другими – моя популярность возросла до небес.

Не скрою, мне это нравилось, я даже неплохо почувствовала себя в роли этакой царицы морской – сегодня ты будешь включать магнитофон, нет, я передумала, ты не будешь, а ты, рыжий, вообще не приходи, пока не научишься носом не хлюпать.

И вот я возвращаюсь из школы – и не вижу магнитофона на месте.

Выходит как ни в чем не бывало отец с вазой, которая стояла на магнитофоне, и спрашивает, какие у меня оценки. Я не была дипломатом. Я тут же прямо и даже грубо спросила:

– Где магнитофон?!

– Я отнес его в школу.

Была у него такая манера – относить в школу, где он был директором на тот момент, разные вещи из дома, помню, мама даже заплакала, когда исчезла «золотая», как мы ее называли из-за вышитых золотом птиц, трофейная скатерть с золотой же бахромой.

– Я его здесь временно подержал, – продолжал как ни в чем не бывало отец, – тебе ведь не нравятся мои подарки.

Я стояла, что называется, сраженная.

– Или нравятся?

Передо мной стоял стул, и я машинально выдвинула его вперед, когда отец сделал шаг в мою сторону.

– Если ты хочешь, я оставлю магнитофон – я купил его для тебя. Но ты должна сказать мне: «Спасибо, папа, за подарок».

Что-то у меня пронеслось в голове. Какое-то воспоминание, как сон. Что-то мучительное, так что даже голова закружилась, – мама на коленях и эта поганая ухмылка.

«Я не стану на колени», – подумала я.

Оказалось – прохрипела вслух. Что-то стало с горлом. Отец всмотрелся в меня:

– Ты такая же ненормальная, как твоя мать. Ты знаешь, что она сумасшедшая? Мы скоро определим ее в сумасшедший дом. Да – я, и Артур, и твоя сестра – мы все это знаем. Она сумасшедшая.

– Мама не сумасшедшая, – горло сдавило, будто он держал меня за это горло.

В голове все перевернулось и ухнуло так, что я схватилась за спинку стула обеими руками.

– Мама не сумасшедшая!!! – массивный стул под моими руками обрушился, как сахарный, и распался на кусочки.

Не знаю, какое у меня было лицо, – отец взвизгнул и бросил в меня вазой.

Она разлетелась на мелкие осколки у моих ног.

– Ты меня поранил! – вскрикнула вошедшая в этот момент из двери за его спиной мама.

– Вы обе сумасшедшие, вас обеих надо в психушку! – пробежал мимо мамы отец.

С опрокинутым лицом мама бросилась ко мне – это у меня по иссеченным осколками ногам густо стекала кровь. Она почувствовала мою боль прежде меня, хоть ни один осколок не мог долететь до нее.

Я тупо приходила в себя, как будто бы вернулась из полета в сотни лет.

Мама наклонилась ко мне издалека и неправдоподобно спокойно сказала:

– Надо проверить, не осталось ли стекол в ранах.

Лицо ее было белым как мел, но ни один мускул на нем не дрогнул больше.

Она тоже была спартанским мальчиком.

В тот день я почувствовала себя воином на горе.

Это было странное чувство.

На высокой горе. Посмотришь вниз – страшно, упоительно и одиноко.

Отец больше никогда со мной не заигрывал – и никогда не становился близко.

Родина

…конечно, наша жизнь не была сплошной войной. Просто, как те стекла в ногах, в памяти застряли эти больные осколки и первыми дают о себе знать, когда поддаешься воспоминаниям.

А внешне жили мы, как большинство интеллигентных провинциальных семей – с гостями, выездами на природу, литературными и «политическими» спорами под вишневую наливку.

Осенью весь город играл свадьбы – от накрытых под яблонями длинных столов песни растекались до самой темноты по всем закоулкам, так что и засыпала я под «гэй, долыною, гэй, широко-о-о-ю», а брат мой, Ан, представлялся мне в полусне тем самым загадочным Сагайдачным, который «проминяв жинку на тютюн та люльку».

Зимой, сидя вокруг стола с керосиновой лампой, от которой по стенам плясали и корчились тени, старшие читали вслух «Вия» под завывание ветра и треск дров в печке – я пряталась под одеялом в своей комнате и затыкала уши. Но все равно прислушивалась, чтобы не упустить момент, когда Ан – у него был голос, как у диктора, он умел один в один копировать самого Левитана – прошелестит страшным шепотом: «Поднимите мне веки…»

Весной было сладко просыпаться от шума первых дождей, которые всегда обрушивались неожиданно, сколько их ни ждали, гадая неспешно при встречах, урожайным ли будет год, хоть до этого урожая нам, городским, было дело как до африканских кенгуру.

Лето проходило за летом – с радугами от края до края над желтыми полями, с ястребами, парящими в дрожащем, вылинявшем небе, с купаниями в теплой, как молоко, сонно от жары раскинувшейся реке.

Однажды мы с братом чуть не нос к носу столкнулись с аистом, который важно вышагивал по жнивью так близко, что я протянула к нему руки, и он доверчиво шагнул ко мне, так что я даже успела его обнять, пока он не взлетел. До сих пор ощущение счастья у меня связано с этим объятием – когда крылья птицы развернулись из-под моих рук, это было так, как если бы я взлетела сама – «высоко́-высоко́, за сынии хмары».

Леса наши были полны свежих ручьев с зелеными юркими змейками, ускользающими быстрее, чем успеваешь их увидеть. «Мавка прошла», – показывал брат на серебряные от росы следы в густо-травяной чаще.

Мавка, лесная дева, была главной героиней моего детства.

Помню, мы всей семьей выехали в драматический театр в Киев – отец при орденах и у мамы на платье медаль за материнство и доблестный труд во время войны, мы с сестрой с туго стянутыми косичками, от которых даже кожа на висках тянет. Давали как раз «Лисову писню», и когда раздвинулся черный задник – Гора – и Мавка со словами: «Визьмы мэне, я хочу забуття» растворилась во тьме, я не выдержала – я так разрыдалась, что маме пришлось меня вывести из золотой ложи с красными бархатными стульями.

Той Що в Гори Сыдыть был самым страшным и влекущим одновременно персонажем моего детства, и так до краев переполненного русалками, панночками-ведьмами, оборотнями, вурдалаками и прочими персонажами, о которых с такой ностальгией писал в холодном и бесстрастном, как статуя Петра над Невой, Петербурге больной Гоголь, вдыхая губительный воздух Севера.

«Знаете ли вы украинскую ночь?» Нет, вы ее не знаете.

Артур

…часто семьи объединялись и выезжали «гуртом до Киева» на своего рода культурные акции – с обязательным посещением Андреевского спуска, Владимирской горки, Золотых ворот и, конечно, Днепровских круч.

– «Нэма другои Украины, нэмае иншого Днипра», – гундося читал вирши Шевченко Артур.

Хоть сам он, единственный в нашей семье, не знал украинского языка, но среди фрондирующей молодежи городка слыл самым отчаянным революционером-националистом. И если бы не его голос, возможно, стал бы лидером – но на Украине, где музыкальные уши даже и у дворовых собак – стоит послушать, как они выводят ночами, – гнусавый голос закрывал дорогу к такой карьере.

Зато дома с отцом они ублажали друг друга самыми опасными политическими предсказаниями и надеждами, вплоть до отсоединения Украины. Дальше их фантазия не шла.

Тут они замолкали в изнеможении, орлами поглядывая по сторонам.

А Артур всегда при этом гордо вскидывал голову и прищуривался.

Как я сейчас, задним числом, понимаю, был он хорош собой, возможно, даже привлекательней Ана – с копной густых мелких кудрей и светло-коричневыми умными глазами. Это его первого выбрала Эллочка Бостон, но тут же бросила, стоило младшему брату попристальней посмотреть на нее да рассмеяться так, как умел только он, – казалось все вокруг рассмеялось.

Нет, умному, язвительному, самому начитанному из братьев Артуру явно не хватало, как это сегодня называется, харизмы, обаяния, заразительности.

У отца, с которым они были очень похожи натурами, и то этой самой загадочной харизмы было несравненно больше, так что ему значительно дольше удавалось держать окружающих в заблуждении насчет собственной исключительности, и в городке его любили, несмотря на все причуды.

Артура не любили. И ему не оставалось ничего другого, как язвить и высмеивать направо и налево всех и вся.

В соответствии с пристрастием поучать и наставлять он подался в учителя – по стопам отца, – и оба они в какой-то момент решили пойти «в народ» – уехали в Карпаты преподавать в сельских школах. Я так думаю, что в народ им пришлось уехать и потому, что их крамольные речи достигли кое-каких ушей, а поскольку у нас все решалось «тышком», то есть полюбовно, их просто тихо из городка попросили.

После нескольких лет оба вернулись, причем Артур привез молодую жену-гуцулку.

Честно говоря, мы ждали красавицу-певунью, а получили горбатенькую, кривоногую, с таким же гнусавым, как у Артура, голосом Маричку. Была она к тому же неумной и брехливой. А когда Артур очень быстро испарился – поехал преподавать в Таджикистан, на передний край, где строилась Нурекская ГЭС, – Маричка пошла, назло нам всем, торговать пирожками на вокзал, так что отцу глаз девать было некуда – ведь мы все еще числились в лучших семьях города, хоть отец и выбыл из рядов начальства.

Тут отец с горя опять вернулся в народ – уехал преподавать в село неподалеку, прихватив с собой пухленькую черноглазую мою учительницу музыки. К неописуемой моей радости, потому что то, что называлось у нее музыкой, я успела возненавидеть не меньше, чем ее саму.

Мама – хоть им с отцом было по шестьдесят – подала на развод и раздел, и Маричке досталась покинутая отцом половина нашего большого дома. Она тут же привела туда толстого и всегда пьяного вокзального вышибалу в сожители. А когда узнала о возвращении с ударной стройки мужа, ночью вывезла все добро, включая отцовскую библиотеку, – хоть читала по складам. От жадности прихватила и пузатый старинный комод – единственное из мебели, что ей удалось поместить на украденную вышибалой тачку.

К счастью, она дала Артуру развод – боялась суда очень, – и он смог опять скоро жениться. И снова неудачно – на злой и сварливой сельской учительнице, но теперь уже пошло изобилие детей, которые все сплошь были гундосыми и сварливыми.

Жизнь Артура явно не баловала.

Я запомнила его на дворе маленькой школы в Крыму, где он работал тогда и куда мы с Аном приехали его навестить.

Брат не видел нас и шел по пыльному двору, картинно опираясь на указку и гордо закинув кудрявую голову. И чуть приволакивал ногу – как бунтарь Овод в книге Войнич, которой мы все зачитывались в детстве до слез. Я сама видела, как Артур плакал над ней.

Был он очень красив и очень значителен на этом пыльном дворе, и я впервые поняла, что он создан для другой жизни и – неожиданно – что люблю его.

Он тут же отстранил мои стремительные объятия и, как всегда, наговорил кучу обидных колкостей и насмешек.

Но в сердце своем я уже определила для него место и все-таки обняла его тогда на пыльном школьном дворе, по которому катился листок из тетрадки в косую полоску и заливался в отдалении звонок.

Потом мы встретились еще раз – у него была третья жена, намного его моложе, и покрашенные волосы. И теплые кальсоны с меховым жилетом под щегольским плащом. Он, как всегда, наговорил мне кучу пустых, обидных слов.

Но его глаза под крашеной поредевшей шевелюрой были как от другого человека – знающие, уставшие, с тоскливым отчаяньем на дне, жидко прикрытым остатками мужества.

В тот последний раз он не дал себя обнять.