Текст книги "Подруга мента"

Алена Смирнова
Подруга мента

Любое совпадение имен и названий является случайным. Происходящие события можно считать вымышленными, если вы в них не участвовали.

Глава 1

Меня зовут Полиной, мне двадцать пять лет. Человек я несуразный, в том смысле, что раз на раз у меня ничего и никогда не приходится. Но позволю себе подчеркнуть: несуразный человек, а не женщина и не писарь рекламного полка – с этим как раз все в порядке. Отсюда вечная путаница в отношениях с людьми. В общем, все говорят, что со мной не соскучишься. Я спрашиваю: «Разве это плохо?» Они потупятся, помнутся и отвечают: «Извини, иногда, чем так веселиться, лучше сразу повеситься». Я смеюсь, и они начинают смеяться. Я уже давно ушла, а они все смеются. Бедняги. Мне очень жалко людей, которые не способны сами себя развлечь.

В юности я была всезнайкой, и девочки бегали ко мне на душевные беседы. Нет, душещипательные. На душевные мальчики прибегают, да так солидно. Я, правда, никого не призывала разделять мою точку зрения. Не представляю себе, как ее можно разделить. На десяток кусков, и каждый желающий возьмет то, что подтверждает его же измышления? Могу утверждать одно – вариантов у меня хватало на всех, исключая мерзавцев и мерзавок. Это не максимализм. Действительно, есть такие, кто с пеленок гребет под себя… Не стоит подозревать меня в человеконенавистничестве и склонности к грубым издевкам. Не то, что в пеленках оказывается, ножонками пригребают, а все подряд ручонками. И если кто-то вздумает не отдать своего, они в детстве плачут и ябедничают, в молодости пытаются подсидеть обидчика, в зрелости отнять у него силой, а в старости снова плачут и ябедничают, то бишь судятся. Но не о них речь, обо мне. Я тогда носилась со стихотворением Игоря Северянина, посвященным Мирре Лохвицкой. Нежная она была, романтичная, талантливая. У Северянина эпиграф из нее: «Я хочу умереть молодой»… Потом, как водится, первая строчка своего: «И она умерла молодой»… Я зациклилась и тронулась в собственное странное будущее именно с этой поэтической станции. Металась по улицам, глотала слезы и твердила: «Я хочу умереть молодой… И она умерла молодой…»

Замуж я вышла по взаимной любви за мужчину чуть старше себя, красивого и богатого. Не верите? Напрасно: таким, как я, везет. Только я не умею ценить подобного везения и легко свожу его на нет. Впрочем, какое там легко. Как раз жить по-своему мучительней всего. Ну а по общепринятым канонам… Семечки. У нас родился прелестный сын, и поначалу было здорово. Отлично. Восхитительно. Мне завидовали все. Нам завидовали. А потом… Надо же было сделать очередной книксен своей природе и разметать благополучие в клочки, разлетевшиеся по закоулочкам сплетен и пересудов. Ну не вынесла я постоянных откровений мужа. Будто пытаешься закрыть глаза и не видеть гнили, а тебе насильно поднимают веки и вопят в ухо: «Не спи, смотри, делай выводы, позже спасибо скажешь». Да зачем ждать, сейчас скажу: «Спасибо, спасибо, спасибо», только отвяжитесь. В общем, он предупредил, что подруги зовут меня в гости, дабы по заданиям мужей выпытать его коммерческие тайны или пристроиться на работу. Поэтому водиться с ними не следует. Соседи проникновенно здороваются, потому что мы обеспечены, а на самом деле нас, включая малыша, ненавидят. Следовательно, нечего раздражать их внешним блеском. Чем больше похожа на моль, тем спокойнее. Видела я однажды увеличенную фотографию этой самой моли. Пол-одеяла съест и не подавится. Ладно, спрятались мы от малоимущих в коттедж, за глухой забор. И пришла пора одеваться в бриллианты, даже перед стометровкой в хлебный магазин. Чтобы из-за других таких же заборов видели: у нас все о'кей, мы на плаву, с супруги «самого» брюлики и меха не осыпаются, наоборот, размножаются почкованием. Приятелям мужа нужно было улыбаться самой фальшивой моей улыбкой и словно бы невпопад. Иначе вычислят, Нострадамусы недоделанные, что он на самом деле рассказывает мне о бизнесе. Это при том, что он-то лучше всех знал – ничегошеньки. Любых надо было побаиваться, не давая, однако, спуску; на любых оглядываться, но незаметно. Это отвратительное ощущение – что ежесекундно, в спальне, ванной, туалете за спиной стоит конкурент, да не один, гад, а с чадами и домочадцами, и они всем кагалом точат ножики, – отупляло и бесило. А тупой и бешеный редко собой владеет. А ведь и мы сами должны были в идеале маячить за чужими спинами в спальнях, ванных, туалетах. С ножиками, разумеется.

Не поручусь, что тогда это чувствовалось именно так, а не выплыло в анализе и синтезе задним числом. Но жутковатое впечатление, что мой молодой муж безудержно стареет, и я не могу спасти ни его, ни себя, было. И навязчиво поглощало все преимущества нашей жизни. Потому что засыпать и просыпаться богатой замечательно: бытовых хлопот немного, на прихоти времени и денег навалом, к чему лукавить. Только муж все старел и старел. Умудренный печалями из числа хронических, он неустанно поучал в моих и сына интересах, для моей и сына пользы. Словно ему со дня на день в гроб укладываться, и он спешит нас довоспитывать. Он даже в постели учил: «Ты не манекенка на выход, а жена. Значит, юбчонку одевай подлиннее…» Прости меня, Боже, я долго верила, что Софья Андреевна чем-то перед гением Львом Николаевичем провинилась. Если бы муж родился не на пять лет раньше меня, а на двадцать пять, мне было бы все понятнее. Я бы ужаса такого не испытывала. Возможно, ему «на выход» и подошла бы истинно семнадцатилетняя «манекенка», но от меня, законной половины, он требовал юной внешности и внутренней дряхлости. Я не сдавалась, лезла с расспросами:

– Как ты будешь жить в шестьдесят?

Он твердо информировал:

– Идентично.

И однажды я заорала:

– Я хочу умереть молодой!

– У тебя получится, если будешь такой доверчивой, – посулил он.

– Нет, это Мирра Лохвицкая хотела умереть молодой в буквальном смысле. Я не поэтесса. Я согласна умереть лет в девяносто, но молодой. Доверчивой. Наивной. Доброй.

– А вот это не получится, – опять заладил он.

– Попробую, – пообещала я.

И ушла от него. Сына муж отдал мне без истерик: боялся, что мальчика могут похитить ради выкупа. Не доверять же няням и гувернанткам. Так что он действовал «в целях его безопасности». А сейчас «действует в целях его благоденствия». Имея счет в банке, я могла бы не работать. И всю себя посвятить ребенку. Но я не бесплатное приложение к отпрыску золотоносного папы. Сыну давно оплачена учеба за границей. Мальчик отца любит, я не препятствую их встречам. Да и сама не прочь потрепаться с отставным благоверным, Теперь, когда ему нет нужды заставлять меня «по-волчьи выть», он мог бы расслабиться и снова помолодеть. Но у него это уже не получается. «Честно у вас», – сказал он как-то и вздохнул. Вздохнул, потому что жить по-иному не сможет. Деньги в дело, дело ради денег – это одержимость, это одаренность особого рода. Нельзя требовать, например, от актера не актерствовать, от писателя не писательствовать, от банкира не банкирствовать. Актерство, писательство, банкирство – суть образы жизни, а не роды занятий. И кто сказал, что это счастливые, гармоничные, богоугодные образы жизни?

Месяц назад бывший муж позвонил и поставил меня перед фактом: он отправляет сына с моими родителями отдохнуть на Кипр.

– С сыном разберемся, – опешила я. – Но родители – люди самостийные. Как ты можешь их отправить?

– Я договорился, – насмешливо сообщил он. – Ради единственного внука они готовы и не на такие жертвы.

Я не стала ломаться и поблагодарила.

– Ты почему деньги со счета не снимаешь? – строго спросил он. – Хоть процентами пользуйся, гордячка. Средства к твоему существованию не разбоем добыты. Я тебе что, враг?

– Нет. Но я работаю, нам с малышом хватает.

– Ерунду всякую рекламируешь? Разве это работа?

– Кусок хлеба, – сказала я, не обидевшись. – А откуда тебе известно, снимаю я деньги или нет? Тайна банковского вклада…

Он рассмеялся без мефистофельщины и мягко положил трубку. Хозяин жизни. Ни родных. Ни друзей. Ни веры. Каждая женщина – алчная шлюха. Каждый мужчина – потенциальный заказчик или исполнитель убийства. Каждый ребенок – попрошайка. Нет, он у жизни в заложниках. И все-таки добавить мальчику лета в конце сентября – чудесная фантазия. Он славный отец. И малыш сумеет это оценить.

– Кто, собственно, собирался сегодня с Севой в зоопарк? – спросила я ранним прозрачным, но уже по-осеннему блеклым сентябрьским утром. – Завтра в пять утра самолет. И перевозбужденному ребенку в нем будет тяжело.

– В зоопарк с Севой собирались ты да я, да мы с тобой, – охотно откликнулся еще небритый полковник Виктор Николаевич Измайлов, засыпая в кофемолку душистые коричневые зерна.

– Тебе удалось уговорить мальчика не брать с собой кота, чтобы натравливать его на тигра?

Требовательность моего тона ни к чему Измайлова не обязывала. В конце концов, отвечать на идиотские вопросы мука мученическая. Но он меня и Севу любит.

– Дискутировали мы бурно, – последовал ответ. – В итоге постановили: тигра, как общественное достояние и радость всех детей, пощадить.

Вот этой малости – «общественное достояние и радость всех детей», в капиталистической акульей натуре Севиного папы не было. Хотя он обожал порассуждать о налогах и создании рабочих мест. Благодетель. А мне как-то не особенно жрется, когда под дверью скулят голодные. Осознаю, что всех не накормишь, не оденешь, не умоешь даже. Согласна, что многие сами на себя горе накликают. Но, черт побери, аппетит от этого не крепнет, и жалость не ослабевает. Я восторженно уставилась на Измайлова: когда только успел угомонить Севку? Главное, в папаши к нему не набивается, о родном отце разговаривает с мальчишкой, не сюсюкая и не напрягаясь. И ведь приручать моего сына ему не обязательно. Просто человек такой – со всеми обращается как со взрослыми и разумными, даже со мной, а на это какое терпение нужно.

– Слушай, Вик, вдруг зверей уже разогнали по «зимним квартирам»? Тогда самых экзотических и увидеть не удастся.

Вероятно, с тех пор, как Измайлов со мной связался, нервы у него похуже стали. Совсем никудышные, если точнее. Он врубил кофемолку на третью скорость, а крышкой закрыть забыл. «Ложись», – рявкнул склеротичный рыцарь и мужественно попытался прикрыть меня своим телом от жестоких брызг кофейного фонтана.

– Ты хотел меня изувечить, – начала прозревать я насчет искренности его любви.

– Прости, пожалуйста, – сконфузился он. – Полина, знахарка доморощенная, перестань заговаривать зубы милиционеру. Я чувствую, что твои планы на сегодня изменились.

Опять мой скромный номер с проницательным Измайловым не прошел. Не пролез, скрючившись. Выход в звери мы обещали Севе давно. Но то полковник Виктор Николаевич изволит служить до одурения, то у меня что-нибудь экстренное случается. И вот завтра малышу отправляться в подаренное отцом путешествие, мы решили поднатужиться и сдержать слово, но…

– Мне вчера вечером позвонили из редакции. Просили подъехать для «срочных, серьезных и личных» переговоров с Лизой, замом по рекламе. Она, по словам ответственного секретаря, настоятельно приглашала к пожертвованию ей части выходного, но в чем дело, не объяснила. Я бы тебя сразу предупредила, Вик, но ты, похоже, явился за полночь.

– Дома я был в ноль часов двадцать три минуты, – уточнил он.

– Бедняга. Получается, я тебе опять выспаться не дала, ворвалась и разбудила ни свет ни заря.

– Лучше бы ты мне заснуть не дала, – проворчал Измайлов. – Поленька, мы так редко бываем вместе, что твой порыв разбежаться в разные стороны меня не устраивает. Я тебя подброшу в редакцию. И мы с Севой подождем, пока ты освободишься. А потом махнем в зоопарк. Ну, не отстану я от тебя сегодня, смирись. Кстати, в какой редакции народ уик-эндов не признает?

Я назвала одну из трех газет, с которыми сотрудничала.

– Понимаешь, там люди тактичные из равнодушия. Они бы никогда не вызвали в субботу без крайней необходимости, потому что сами бы не вышли. Они в своем труде поднаторели и умеют решать практически любые проблемы и с рекламодателями, и с авторами с помощью телефона и факса. Оснащены всем.

– Значит, работать не хотят. И это неплохо, такие умельцы долго не задержат.

– Будем надеяться. А ты молодец, организатор.

– Я собираюсь еще кое-что организовать, – улыбнулся Измайлов, раскрывая заманчивые объятия. – Сева до девяти-десяти спит, а сейчас только семь часов…

Обычно так и бывало. Но во входную дверь легко и властно забарабанили. Сева не залежался в постели, ему не терпелось увидеть тигра. Он привычно прошел в кухню, чмокнул меня, сказал «Привет» Измайлову и показал на разбросанный повсюду кофе:

– Мама, как тебе удалось столько рассыпать?

Измайлова, конечно, расстроило раннее появление мальчика, но виду он не подал. Более того, сумел расхохотаться. Я надулась. Да, метание кофе вполне в моем духе. Но сегодня-то отличился бестрепетнейший полковник.

– Сева, кофемолку крышкой не закрыл я, – проявил бытовое благородство господин, у которого погоны, временами чудилось, вросли в голые плечи.

– Вечно ты маму выгораживаешь, – не поверил суровый сын.

И попросил есть. Пока Измайлов с Севой мели пол, я приготовила завтрак. Такая вот идиллия предшествовала поездке в редакцию. Как там у Пушкина: «Ну, теперь твоя душенька довольна»? Именно она, душенька, была у меня в то утром в полном порядке.

Машину Измайлов водит так, что в ней можно забыться. А это мое основное занятие. Как же быстро Севушка привык к жизни на два дома. Бегает из нашей квартиры на третьем этаже в Измайловскую на втором, когда потянет и заблагорассудится. А моему роману с полковником Измайловым всего ничего – одно лето. Зато какое…

Наша любовь начиналась на страшном фоне – в подъезде убивали. Измайлов валялся в своей берлоге со сломанной ногой и расследовал дело, как потом говаривал, по-соседски. Сведения он собирал по принципу ОБС – одна баба сказала. Болтливой этой особой оказалась я. Когда он сделал мне предложение, я категорически отказалась. С меня пока хватит. Да и для него семья – тяжкое бремя. Он живет, в сущности, в рабочем кабинете, так что, полагаю, я поступила правильно. Вот если ему вдруг захочется своего ребенка, тогда посмотрим. Я вообще после развода никуда не тороплюсь. Послал Бог любовь, смакую. А загадывать наперед не пытаюсь. И так промечтала последние годы, теперь наверстываю. Мечты прекрасны. Будто видишь сквозь знойное марево озеро в чащобе, и кажется оно чистым, теплым, с шелковистым песчаным дном. А приблизишься – грязное, холодное, и камешки в пятки впиваются острые. Но ведь жарко жить, так жарко, что заходишь в воду реальности. Плаваешь, фыркаешь, даже умудряешься забыть, каким представлялось купание, и какое-никакое удовольствие получаешь. Я очень благодарна Измайлову: его озеро вблизи оказалось почти таким же, как издали. Чего еще желать?

Если я вплотную приступила к использованию образных выражений, значит, безмятежной притворяюсь. И то верно, раздражал меня предстоящий визит в редакцию. Чем ближе подъезжали, тем сильнее. А дело, как обычно, в людях. Например, в Лизе, невысокой тоненькой брюнетке лет сорока, которая производила на меня впечатление женщины, упивающейся своей манией величия. Не могу точно сказать, из чего оно складывалось. То ли острый ее носик вечно торчал вверх, то ли умела она нарываться на комплименты, то ли слишком небрежно, хоть и жила с рекламы, открывала свою распираемую карточками предпринимателей визитницу, то ли говорила банальности важно и холодно, то ли смотрела пренебрежительно на ответственного секретаря и редактора. В общем, чувствовалось, что Лиза пыталась заправлять делами. Энергично и, на мой взгляд, манерно. Она предпочитала, чтобы у нее все получалось, а в пору неизбежных в работе провалов становилась придирчивой и заносчивой мегерой. Почти хамкой. Дескать, как с облепившими меня бездарностями заниматься рекламным бизнесом? Ничего не знают, не умеют, поэтому портачат напропалую и без устали. Относилось это ко всем рекламщикам без исключений, что тоже настораживало. Исключения из правил, а не установленные себе правила – точная характеристика человека. В редакции ее звали по имени и отчеству. Зато рекламодателям она представлялась с девичьей небрежностью: «Лиза». Приезжаешь работать, а бизнесмен: «Мы с Лизой договорились о четверти полосы на третьей странице»… И поначалу я недоумевала: в друзьях они у нее все ходят, что ли? Лиза умела отмежеваться от коллег, но в то же время бдительно следила за своей прической, косметикой, одеждой. Что-то ей от людей было надо. Но что? Похоже, она сама этого не уразумела, вот и злилась. И не смотрелась, блеклой была, как все проложившие межу, полагающие, что больше остальных достойны почитания дифирамбами и денежными премиями.

Я могу и ошибаться. Условна грань между манией величия и комплексом неполноценности. Мне Лиза виделась такой, кому-то другой. Ведь каждый из нас задействует в оценках свой опыт, свой материал для сравнений, свой набор типажей. Зато в отношении Лизы ко мне я была уверена. Оно было неприязненным. Я не из тех, кто жаждет нравиться всем. Избави Бог, есть люди, расположение которых сродни оскорблению. Поэтому вопрос, почему я нравлюсь или не нравлюсь, меня интересует.

Впрочем, опять чушь несу. Одинаково заряженные люди отталкиваются душами, хотя могут извлекать друг из друга выгоду и, как говорят сексуально озабоченные элементы, плодотворно сотрудничать. А разнозаряженные для деловых контактов не годятся, часто мешают друг другу, зато душами притягиваются. С Лизой мы – парочка первого типа. Обе неспокойные, взбаламученные, но по различным, возможно, противоположным причинам. Только на уровне энергетики эти причины совершенно не важны… Ладно, ладно, не буду… Муж называл такие броски от основы словоблудием. Я как-то сказала Измайлову:

– Станет невтерпеж меня слушать, заткни, прекрати словоблудие.

А он мне:

– Лишь бы от скуки телом не блудила, я ревнив. А мыслью и чувством ты вольна.

– Так ведь я частенько пристаю с разговорами.

– На то тебе и дана речь. Я тебя выслушаю. Если к тому же ты дашь слово вставить, еще и благодарен буду. Мне редко удается посидеть дома в кресле и пообщаться на отвлеченные от убийста темы.

Я люблю его.

Но куда это меня от Лизы увело? Впрочем, ничего удивительного. Об Измайлове думать приятнее. Стоит вспомнить о нем, как все просто и ясно становится со всякими Лизами. Сколько их, анаконд. А Измайлов один.

Разница между мной и Лизой принципиальная. Я, прежде чем написать, пусть даже о средстве от тараканов, маюсь в поисках идеи, а она – нет. Обзвонит Лиза предпринимателей, предложит газетную рекламу, они, бывает, клюнут. Далее в редакции система отработана до тошнотворного однообразия. Если рекламу удается накропать самой Лизе, значит, порядок. Если фокус не удался, ее заказывают штатным сотрудникам. Гонорар-то никому не мешает. А уж если и творческий коллектив в полном составе опростоволосился, зовут меня. И достается мне заказчик раздосадованный, жаждущий вернуть свой аванс. Но и еще не обработанный дустом журналистских штампов владелец фирмы – не сахар. Беда в том, что звонит мне Лиза накануне сдачи номера. И я за сутки должна провернуть то, что им всем за неделю не удалось. Почему должна? Потому что по неопытности заключила с редакцией не слишком удобный договор. Потому что сначала мне было интересно – сумею или нет. Я не артачилась, и Лиза привыкла к моей безотказности. И еще потому, что деньги нужны. Муж приучил меня не кочевряжиться до срока. «Лежебокой денег не наживешь, – разглагольствовал. – Все службы одинаково противные, потому что помимо дела есть в них пакостная триада: начальник, сослуживцы и зарплата, которая всегда кажется маленькой. Ты в любых условиях работай так, чтобы без тебя не смогли обойтись. Потом или требуй адекватного отношения и вознаграждения, или найди что-нибудь покруче и брось их на камни, уйдя к конкурентам». Судя по тому, какое состояние он «нажил» себе, пренебрегать наукой не стоило. Интриганствовать я не хотела, но качественно пахать всегда и везде старалась. Даже «под Лизой». Газета же, неплохо задуманная вовсе не ею, а подмятым под ее норов интеллигентным редактором, хирела. Я, наверное, окончательно чокнулась, но иногда могу голову дать на отсечение, что люди в сексе больше разглагольствуют, чем осуществляют намерения. Иначе почему они на работе занимаются только тем, что моделируют групповуху, которой никогда не суждено состояться?

Я снова отвлеклась. Редакция начинала с обещаний «мягкой рекламы», увлекательных и ненавязчивых представлений читателю всего подряд в небольших статьях. И обманула сама себя. Потому что мягкая реклама не есть школьное сочинение. Лиза шуровала свои тексты по его канонам. А я в своих удовлетворяла главную человеческую потребность – в забавной сплетне о тех, кто купил или воспользовался услугами. И еще в отличие от Лизы я полагала, что заказчика на халтуре не проведешь, но и стелиться перед ним нечего. Надо доказывать, что каждая твоя буква не только во славу фирмы, но и к ее прибылям. Надо рекламировать свой товар – рекламу. Лиза этого не умела в силу туповатости – сестрички амбициозности. Если ее нетленка не прошла с первого захода, а от перестановки слов в предложениях заказчик совсем озверел, значит, он осёл и нужно найти рекламщика ему под стать. Рекламодатель же просто человек с собственными проблемами. И прежде чем совать на визирование свой опус, надо создать ему приемлемое настроение. Я их насквозь вижу. Они мне расписывают, как упорно процветают, а по количеству машин возле офиса и людей в офисе, по обрывкам телефонных разговоров, лицам и обуви – особенно обуви – сотрудников легко заключить, что прогорают. С трудом наскребли на крохотную газетную рекламу, в ее действенность уже не верят, вот и капризничают, и вредничают. С действительно процветающими работать – наслаждение. И Лиза выкладывалась на том, чтобы никому этого наслаждения не уступить. Только все равно при таком подходе вместо мягкой рекламы страницы все чаще полнились перечислением товаров и услуг на фоне случайной картинки. Но что я могла поделать, их газета.

И с Лизой я ничего не могла поделать. Чем лучше я ладила с трудными заказчиками, тем хуже она ко мне относилась. Чем чаще люди просили, чтобы рекламу им делала именно я, тем яростней она старалась доказать, вернее, показать, что ничего особенного я не сотворила, что материал мой устроил заказчика лишь с натяжкой и что она, Лиза, замучилась его переделывать. После чего я находила в номере свою непотревоженную даже элементарной правкой статью. Когда Лиза с изумлением обнаружила, что меня ее выходки скорее веселят, чем расстраивают, она вдобавок начала меня не поймешь в чем подозревать. Но сегодня все резвящиеся между нами кошки спали в укромных уголках. Несколько дней назад я сдала ей рекламу экологически чистой родниковой воды, заказчик был доволен… Что ей могло понадобиться? Пришлось тащиться в редакцию в субботу, и придумала от скверности характера испортить мне выходной?

– Если эта стерва привяжется с какой-нибудь запятой в рекламе, на ура прошедшей у фирмачей, разорву контракт, – пригрозила я вслух.

– С возвращением, Поленька, – живо обернулся ко мне Измайлов.

Я обнаружила, что мы приехали и машина стоит у высоких железных ворот с узкой, уютной калиткой.

– Давно мы здесь? – спросила я.

– Минут пять, – засмеялся Сева. – Дали тебе додумать думу, чтобы ты по пути в зоопарк не отключалась.

– Извините, ребята, – заныла я. – Обещаю больше ни-ни в смысле отключки.

– Беги, милая, – напутствовал меня Измайлов. – И постарайся сгоряча никого не пришибить. Мысленно мы с тобой и за тебя.

Редакция располагалась в неповторимом старом дворе. Когда-то он был огромной заасфальтированной площадью, которую обрамляли яблонево-вишневые сады чудом сохранившихся частных домиков, выходивших окнами на другую улицу. Теперь к садам примыкали три симпатичных особняка частных компаний, все разные, немного вычурные. Но в их сочетании было какое-то очарование. Даже ставших недоступными деревьев видеть не хотелось, а это кое-что. Субботний день не располагал бизнесменов к труду: последнее тепло ценнее первого, сентябрьские пикники увлекательнее майских. Особняки, словно декорации отснятого фильма, казались обреченными на разборку. А пятиэтажное здание, перепичканное государственными учреждениями средней значимости, на их фоне представлялось настоящим и нерушимым. Все-таки приучены мы к крупногабаритности и гладкостенности. Все красивое и компактное воспринимаем как игрушечное. В этом-то здании, на первом этаже, и снимала редакция две несмежные комнаты. Одна, как положено, была очень просторной, пока не отгородили закуток главному редактору и не забили оставшееся пространство столами, компьютерами, книжными стеллажами и стульями для сотрудников и посетителей. Непосвященный человек, попадая в редакции, всегда теряется. Предположить, что в таком шуме-гаме и тесноте можно работать, он бывает не в силах. Вторая комната, гораздо меньшая по размеру, приютила столы Лизы и бухгалтера. Они соседствовали до неприличия тесно, но кто из газетчиков обращает внимание на нехватку места вокруг, когда главное в судьбе – место печатное.

Полная одышливая вахтерша колдовала в своей застекленной будке над чашкой с кипятком, пытаясь растворить в ней нечто съедобное, но, безусловно, опасное для здоровья. Потому что оно совсем не имело запаха.

– Здравствуйте, – жалобно сказала я. – В редакции есть кто-нибудь?

– Есть, есть, в маленькой комнате, – закивала она и принялась остервенело взбалтывать свое сложное химическое соединение.

Поднявшийся над посудиной пар наконец запах. Я подождала минуту, чтобы увидеть, как вахтерша с отвращением выплеснет содержимое. Но она отхлебнула! Нет, я не любительница ужастиков. Повернувшись спиной к зрелищу добровольного отравления, я почти бросилась под дверь Лизы. Постучала. Она в своей худшей манере не отозвалась. Сейчас войду, скорчит удивленную гримасу, хотя и не глухая. Как ей не надоедает обыденность с подлецой? И я вошла. Разумеется, все еще хуже – ее не было. Я вернулась в коридор и, не приближаясь к питающейся вахтерше, уточнила:

– Дама вышла надолго?

– Говорю же, у себя она, – отмахнулась женщина, не прерывая своей кошмарной трапезы.

Собственно, будка была с видом на вход с улицы и лестницу. Вправо отходил длинный и темный коридор. Но слева-то маячили лишь четыре двери: одна мужского туалета, одна бдительно запираемой здешним плотником подсобки и две редакции. Миновать сторожиху Лиза не могла, куда бы ни отправилась. Разве что зная, что никого, кроме них с вахтершей, в здании нет, она решила воспользоваться уборной? В любом случае, сидеть в бесхозном кабинете неприлично. Я неприкаянно потопталась в коридоре и заглянула в себя – больше некуда было. Там бесновалась вьюга возмущения: дрянная баба, сорвала человека в выходной, так хоть предупреди, куда и надолго ли смываешься. Вик с Севой в машине измучились. Хватит сносить ее выверты. Сейчас напишу записку, дескать, была, не застала. И – к тиграм, слону и обезьянам!

Я оставила кабинет открытым, чтобы вахтерша могла контролировать мой набег. На столе Лизы, как ни странно, не нашлось ни единого листочка. На перпендикулярно к нему стоящем столе бухгалтера тоже. Ага, кажется, чистую бумагу они теперь держат под столом: на полу белел уголок и, будто гриб или ягода, манил нагнуться. Цепляясь за стулья, я обошла оба стола, но нагибаться не стала. А сразу выплыла обалделым привидением и плотно затворила дверь кабинета.

– Куда она делась? – решила проявить человечность насытившаяся вахтерша. – Вы ведь минут десять прождали? Неужто выскользнула, когда я отвернулась?

– Сейчас сюда мужчина зайдет, – дрожащим голосом пообещала я, – так вы не беспокойтесь, он тоже к ней.

И, перестав себя контролировать, зачем-то добавила:

– Хорошо, что вы уже покушали.