Текст книги "Подруга мента"

Глава 2

По двору прогуливался Измайлов. Приметив меня, он заулыбался и громко отчитался:

– Симпатичное местечко. Давненько меня сюда не заносило, смотри, что понастроили. Я купил Севе лимонад, не холодный, не волнуйся. А сам выбрался покурить, чтобы не травить ребенка.

Вряд ли раскованный и веселый полковник претендовал на одобрение. Но на то, что я подам голос – пожалуй. После паузы он забеспокоился и двинулся мне навстречу.

– Неприятности? До чего договорились?

– Ни до чего.

– В смысле?

– С ней кто-то пообщался до меня.

– И ты теперь оклеветана молвой, так? – беззаботно поинтересовался Измайлов.

– Слушай, Вик, я сейчас рухну, буду биться, кататься и голосить. Ты не пугайся, ладно? Она лежит между столом и батареей, кажется, мертвая.

Глаза у Измайлова стали большими и потеряли выражение. Однако малюсенькая надежда на то, что мне привиделась гибель вредной бабы и я выдаю желаемое за действительное, еще теплилась в нем.

– Спокойно, детка, не надо подметать собой улицу. Кто лежит?

– Лиза.

– Может, пьяна? Или ширнулась? В жизни всякое случается и с заместителями главным редакторов по рекламе.

– Я была бы счастлива, ей-Богу. Но у нее лицо какое-то… Опухшее? Одутловатое? Синюшное? Не знаю…

– Пойду взгляну, – ровно, будто добил одну клавишу одним пальцем, сказал Измайлов. – А ты, милая, к Севе сейчас не подходи. Подожди меня тут, не сходя с места.

И никакая я не бунтовщица, а очень послушная и покорная страдалица. Велено ждать, не сходя, значит, буду ждать. Я села на асфальт по-турецки. Измайлов пару секунд смотрел туда, где только что нервно подергивалась моя растрепанная голова, и лишь затем медленно опустил взгляд, хмыкнул и одобрил:

– Умница. Сконцентрируйся на удержании этого полезного положения. Одна просьба: ноги в позу лотоса не заплетай, иначе будут сложности с подъемом. Если кто-нибудь появится, не тушуйся. В конце концов, йогой можно заниматься, где приспичит. Я быстро.

Но невозмутимость далась ему с трудом. Я слышала, он побежал и не стал придерживать дверь, которая громыхнула ему вслед, словно выругалась.

Представления не имею, как долго он отсутствовал. Подошел сзади, поднял контуженного впечатлениями бойца в мини-юбке и бережно потащил с поля боя между добром и злом. Севе он объяснил, что я неожиданно заболела, но у меня остались кое-какие обязательства перед редакцией.

– Я поработаю за нее. Мы понимаем, как грустно тебе из-за сорвавшейся прогулки. Но будь мужчиной. Это несложно, если привыкнуть.

Глаза малыша полнились состраданием к своей горе-матери. Оно изгоняло из них печаль, которая на выходе превращалась в частые слезы. Тем не менее Севка пожал протянутую Измайловым руку и пообещал:

– Буду.

Вик присмотрел за нами, пока не подъехала его служебная «Волга». После чего усадил в нее Севу и вернулся за мной. Но я уже довольно твердо сама брела в нужном направлении. И полковник не удержался. Взяв меня за локоть, он ехидно прошептал:

– Юрьев будет в восторге, узнав, кто обнаружил тело.

Пришлось улыбнуться. За это я была удостоена поспешных поцелуев в нос и висок. И сразу стало легче.

Мне было все равно, куда нас везут. Но когда мы оказались у дома моих родителей, я мысленно благословила Измайлова. Потом еще и еще раз. Папа с мамой стояли возле подъезда.

– Насколько я понял полковника, что-то там не стоит слезинки ребенка, – начал папа. – Поэтому мы с Севочкой отбываем в зоопарк.

– Полковник ни при чем, – высказала свое мнение мама, – и Достоевский тоже. Ваш дед и отец отлынивает от сборов в дорогу. Но я его прощаю. Потому что, вертясь все утро у меня под ногами…

Папу с Севой как ветром сдуло. Мама, ни о чем не спрашивая, позвала:

– Пойдем домой.

– Мам, вы нас ждали?

– Измайлов позвонил. Я не смогла бы ладить с таким положительным типом, дочка. Мужчина просто обязан давать повод к тому, чтобы его пилить. Иначе – тоска. Иначе он садист из закоренелых.

– Какой положительный, с его-то характером. Но он родился человеком и умрет им назло временам и нравам.

– Любовь зла, – усмехнулась мама, которой тяжко было привыкать к тому, что Измайлов ее ровесник.

– За козла ответишь, – пригрозила я.

– Куда ж деваться, – не испугалась она. И совсем в измайловском стиле скомандовала: – Вперед шагом марш.

О, мама… Я валялась на родительском диване и думала: «Костерила-костерила Лизу и не предполагала, что она мертва. А сейчас мне стыдно. Потому что уже не важно, какой она была. Важно, какой я осталась… Да, а Юрьев наверняка проедется по моим способностям примагничиваться к преступлениям… Он рассматривает меня, как случайно сохранившееся ископаемое, и склонности современного Измайлова к такого рода связям не одобряет. Более того, числит полковника в извращенцах».

С лейтенантами Борисом Юрьевым и Сережей Балковым я познакомилась, когда наш жэковский слесарь повадился использовать инструменты не по назначению – черепа ими прошибал. И если с Балковым мы сразу подружились, то с Юрьевым едва сводим концы вежливости. Ребята – четыре дополнительных руки Измайлова. Полковник у нас вообще смахивает на Шиву. У нас… Наверное, никогда не решусь сказать: «У меня». Измайлов без своего дела не жилец. А я не могу изводить мужчину заклинаниями: «Ты мой, только мой, ты создан для того, чтобы меня ублажать». И тех, кто меня заклинает, посылаю подальше. Люди выдумали, будто меняя ублажателей и ублажательниц, можно быть счастливыми без передышки. И не догадываются, насколько вреден для здоровья режим нон-стоп.

Под мудрые размышления о надежном здравии и губительности излишеств я прямо-таки надралась кофе, накурилась на балконе, отработанным приемом пряча от мамы сигареты, и приобрела грешный, близкий к человеческому облик. Чемодан Севы Измайлов привез сюда еще вчера, так что забот у меня не было. В восемь вечера мама уложила нас с сыном спать. Я заснула первой. А в три часа утра суматоха отъезда безвозвратно привела меня в чувство.

Бывший муж встретил нас у входа в аэровокзал. Выглядел он усталым, чуть излишне отутюженным, но бодрился, как мог. Сева захлебнулся было описаниями зверья, однако быстро сообразил, что отцу не до плененных образчиков фауны, и замолчал. Я пыталась и никак не могла подобрать слово, соответствующее странноватому состоянию некогда близкого человека. Настороженность? Раздражение? Нетерпение? Он будто стремился поскорее от нас отделаться, но шевелиться было лень и приходилось ждать, пока мы сами уберемся. А на меня он вообще смотрел испытующе, как матерый начальник отдела кадров на липовый диплом. Не нравилось мне это. Как будто я сама не в состоянии проводить своих. И лишь когда наши взгляды скрестились в перспективе на щуплой, чуть сутулой фигурке удаляющегося Севы, я почувствовала, что у него отлегло от какого-то места, но от какого именно, так и не разгадала.

– Кофе выпьем? – предложил он.

– Извини, у меня такое ощущение, что ты пива хочешь.

– Да, жены бывшими не бывают, – хохотнул он. – Точно, квасил до полуночи. И никто не догадался, кроме тебя.

Я чуть не полюбопытствовала, много ли народу он успел сегодня встретить. Но замкнулась. Намек на то, что я изучила его, как предмет любимого преподавателя, и всегда готова к отличной сдаче экзамена, приятным не назовешь. Надо же, столько лет прошло, а при встречах с ним я вязну в студенческих ассоциациях.

– Согласна на кофе, – вернулась я на старт.

Он напрасно хорохорился. Я действительно знала его, как облупленного. Не пил он ночью. Даже от малого количества алкоголя его организм избавлялся часов по двенадцать. А уж «поквасив», он проплутал бы в поисках опрометчиво утраченной формы сутки минимум. Но мне не была нужна его правда. Солгал, значит, были причины. С кофе мы расправились как-то несолидно: по три глотка, смущенная ревизия пустых чашек, «может еще», «нет, спасибо»… И сорвались с места.

– Садись в машину.

И вот тут мои глазоньки не на лоб, а на темя вылезли. Он сам был за рулем! А ведь шофер и телохранители полагались к средствам его передвижения, как запаски. Да он ли рядом или брат-близнец? Может, я индийский фильм смотрю? После автокатастрофы он поклялся никогда не занимать водительского кресла.

– Ты на милость психоаналитика сдавался или сам справился со страхами? В любом случае поздравляю с собственноручным укрощением машины.

Наверное, надо было помягче это сказать. Но мне было неловко в его присутствии полтора часа. Я тоже не ангел, могу взбрыкнуть.

– О чем разговор, Полина, когда я чего-нибудь боялся? Ты меня с кем-то путаешь, – безмятежно заявил он.

Глаза рванули с темени на затылок. Правда, на миг почудилось, что я ослепла совсем. Кто-то из нас двоих рехнулся. Почему он? Потому что три года выдерживал зарок. Потому что всегда всего боялся. Потому что врать по этому поводу мне было безумием. А почему я? Потому что, когда люди свихиваются, они о счастье плюнуть на действительность без извинений узнают последними. Вдруг пришла моя очередь? Ведь машина мчалась по пустому шоссе, словно ее гнал самоуверенный ас, а не вчерашний неврастеник. Разговор не клеился – мой язык прочно прилип к нёбу. Новоявленного строптивца хватило лишь на включение магнитофона. Некто, не разберешь, мальчик или девочка, повизгивали про страсть по-русски. Раньше благоверный если и слушал дрянь, то на английском. И попристойнее в смысле вкуса воспринимался. Деревья в перелесках горели поминальными свечами по лету, и ветер вытворял с ними что хотел, пытаясь смешать красное с желтым в классический пламенный порядок. Было хорошо и плохо одновременно. Наше молчание, возможно, и являлось золотишком, но очень уж низкопробным, почти неотличимым от меди. Больше того, мы не обменялись и звуком, а я чувствовала себя так, будто сутки с ним проругалась. И притихли мы от усталости, хотя и четверти взаимных претензий не исчерпали. За квартал до дома я не выдержала:

– Благодарствую, дальше я пешочком.

– Почему?

– Надо купить коту консервы с тунцом. Он их обожает. А поскольку я перед ним провинилась – надолго одного оставила, – придется подлизываться.

– Сейчас кошачьей радости на каждом углу…

– Сразу видно, что у тебя нет кота. Тебе что с курицей, что с говядиной, что с кроликом, что с печенью, что с рыбой корм – все кошачья радость. А мне предстоит обнаружить киоск, подходящий по двум параметрам: тунец и бессонный киоскер.

– С какой стати в круглосуточных киосках должны спать?

– Не должны, но спят. В начале седьмого утра пушкой не разбудишь.

– Признайся уж прямо, что я тебе осточертел.

Да, после его товарного состава лжи требовать от меня прямоты самое то занятие. И я совсем не прочь была подтвердить его кокетливое предположение:

– Осточертел. Пока.

Однако зачем обижать человека? Пришлось добавить:

– Ты, наверное, к киоскам близко не подходишь, по супермаркетам шуршишь. А мне действительно нельзя заявиться к оскорбленному в лучшем чувстве привязанности коту без подарка. В Америке вообще справку требуют, что у вас достаточно времени для ухода за животным и что брат меньший не обречен лезть на стены от одиночества.

– Растрогала, отпускаю.

Я поставила ногу на асфальт и заметила на носке туфли царапину из тех, что кремом не затрешь.

– Ну, елки, – воскликнула я, – когда успела изгваздать новую обувь? Вот корова!

И услышала сзади добрый человеческий голос:

– Спасибо, Поля.

Верно, свихнулись, но оба сразу.

– За что?

– Чужому мужику ты бы не стала сообщать про туфли.

Я уставилась на него через плечо. «Он кое в чем прав… С чего он сегодня изнамекался на наше прошлое?» Две мысли случайными попутчицами встретились в голове и принялись знакомиться. Все, пока одна другую не прогонит, я не мыслительница. Я воплощенный идиотизм.

– Счастливо. И, пожалуйста, приведи себя в эталонный вид. Что-то с тобой происходит.

Я пошла, не оглядываясь. Когда его машина на полной скорости обогнала меня, стало очевидно: угробиться – его нынешний эталон.

Я не успела прийти в себя, потому что через полсотни шагов наткнулась на… Бориса Юрьева. Зачем норов демонстрировала, а? Почему бы мне не доехать до подъезда, ведь капельку осталось потерпеть. Этим тунцом, будь он неладен, и мой, и измайловский холодильники забиты. Вик утверждал, что жирный блестящий котяра скоро превратится в рыбу и уплывет от нас, топорща плавники. Воскресенье. Раннее утро. Посреди тротуара мы с Юрьевым. И еще двое парней дорвались до банок с колой. Чинно стояли возле ларька и лихо дергали колечки на крышках, будто боевыми гранатами тешились.

– Привет, Полина, – неотвратимо преградил мне путь Борис.

– Привет. Вот уж на кого не ожидала нарваться…

– Расскажи, сделай одолжение, как тебя на труп вынесло?

Это еще присказка, до сказки доводить нельзя.

– Борь, извини, Измайлов у себя?

– Нет, отправился на тайную встречу с Балковым, который у нас теперь в шпионы переведен и досягаем на рассвете. А я остался без колес, потому что должен заскочить кое-куда поблизости.

– Торопишься? – неприлично возликовала я.

– Тороплюсь. Тебе там полковник оставил расписание на сегодня, ты уж не отклоняйся, понадобишься.

– Бедная Лиза, – пробормотала я.

– Карамзин? – с издевкой распахнул недра эрудиции Юрьев.

– Всего лишь труп из-под стола.

Борис стоял спиной к приближающейся машине и предлагал мне, как только доберусь до дома, изложить письменно сведения о редакции и ее сотрудниках, о последних рекламных достижениях и обо мне, как эпицентре трагедии. Уж разубедить его в том, что все несчастья на свете случаются по моей вине, не удастся никому. А я потихоньку-полегоньку снова начала испаряться из беседы. Дело в том, что для меня существуют две марки автомобилей – отечественный и импортный. Если учесть, что мужчину можно в лицо не узнать и по имени не вспомнить, но запамятовать, какая у него машина, непростительно, моих злоключений по поводу «Вольво», «Мерседесов», «Жигулей», «Москвичей» и прочей тягловой силы не перечислить. Вот стоит умопомрачительная машинка, меня носом тычут в ее особенности и отличия от всех остальных, и, главное, я все прекрасно понимаю. Ну, кем надо быть, чтобы не запомнить этакую роскошь анфас и в профиль? Мной надо быть. Через пятнадцать минут, встретив лакированную красотку в потоке соплеменниц, я буду сомневаться и приволокусь к постыдному выводу: они все почти одинаковые. То, что долго бездействовало немного поодаль, а сейчас медленно и аккуратно двигалось вдоль тротуара, было иномаркой зеленого цвета, по-моему, очень похожей на бывшую у мужа в пору нашего, выражаясь официальным языком, совместного проживания. Но вроде он ее продал. А, возможно, не ее. Почему-то мне было противно глазеть на эту еле ползущую гусеницу. Я даже собралась сообщить Борису, насколько противно, но постеснялась перебивать. Ведь он так важно давал мне указания.

Парни, залившись колой, двинулись к машине. Я успела подумать, что они – владельцы киосков и объезжают их, инспектируют после ночной смены… Я на своих каблуках не в счет. Но и Борис Юрьев не успел пикнуть, когда оба амбала набросились на нас сзади и запихнули в салон. Бориса первым, меня второй. Дам вперед они не пропускали. Оказалось, что еще один бандит поджидал на заднем сиденье и принял Юрьева, как акушер ребенка. Меня же вколотили в тесноту пинком под мягкое место. Вернее, так пинок задумывался. Но амбал был высок, поэтому саданул меня коленом по пояснице. Тот, который занимался на улице Борисом, уселся на переднее сиденье. Тот, который пнул меня, – на заднее. И иномарка понеслась в сторону выезда из города. До него по прямой было так близко, что оторопь брала.

«Так кто из нас эпицентр, Юрьев? – мысленно укорила я Бориса. – Господи, как повезло, что ты в штатском. Вдруг да сойдешь за обыкновенного гражданина?» Борис хрипло зарычал:

– В чем дело…

Ему без промедления вмазали тяжелым предметом по костям, если меня слух не обманул. Он уронил буйную головушку на грудь, и изо рта вертко потекла струйка крови. Это не очень страшно. Сева, бывает, молотится локтями и коленками, так что при виде алых жидкостей я не теряюсь. Однако есть одна деталь… В раннем детстве кто-то из взрослых повел меня прощаться с покойником. Юноша разбился на мотоцикле, что называется, вдребезги, но в гробу покоился, как херувим. Стояло лето, властвовала духота, и двери были распахнуты настежь. Комната полнилась яблочным духом. Во всяком случае я тогда были убеждена, что так пахнут яблоки. И сказала об этом вслух. На меня зашикали, вывели на улицу и там сообщили, что между запахами яблок и крови все-таки есть разница. Они были правы, скоро я забыла об инциденте, но с тех пор запах крови выдирает меня из состояния равновесия, как морковку из грядки. Я, честное слово, обещала себе не злить их, чтобы не сделать Юрьеву хуже. Но я была притиснута к Борису, и по мере того, как кровь запекалась…

– Вы, недоноски, выродки, – заорала я, когда уже никто не ждал моей реакции.

Мне как следует дали по зубам. Подонки, по моим-то зубам! Я на них дорогущую зубную пасту килограммами извожу, я их холю и лелею. И зачем? Чтобы какая-то мразь одним ударом вонючего мохнатого кулака их, уже немного напоминающих жемчуг, выбила? За ногтями я тоже слежу – маникюр, лачок приличный. Не надо мне было после мордобоя царапаться, теперь жди, когда новые отрастут. Зато того, который мне врезал, я побрила десятью узкими лезвиями, да так удачно. В общем, щетинка у него осталась, а кожа – нет. Вот так вечно: зубы не идеальные, ногти тоже. Но стоит возникнуть угрозе, и согласна на любые, лишь бы свои. Дорожить начинаешь всем, что имеешь. И плачешь, еще не успев потерять, а только представив себе горькою утрату органов и тканей. Я всплакнула, честно, героиней притворяться не хочу. Да и больно было очень. Однако до скулежа не опустилась, чем и горжусь. Даже избитый человек должен чем-то в себе гордиться, иначе – конец. Иначе он после битья может оказаться уже и не человеком.

Я перестала шевелиться и копила силы. Там, где шоссе приближалось к железнодорожному переезду, был милицейский пост. Люк открыт, и, если завопить во всю мочь, шанс на спасение появится. Я шумная, меня часто одергивают: «Подина, мы не туги на уши, мы тебя слышим». А я просто увлекаюсь и, действительно, заставляю вибрировать чужие барабанные перепонки несколько резвее, чем нужно. «Выручишь, горло?» – подумала я. Мне много раз приходилось убеждаться, что с собственным телом стоит заранее договариваться об испытаниях, которым его собираешься подвергнуть. Тогда оно не подводит, оно старается, изощряется в достижении заказанного результата. Однако гортань я мобилизовывала напрасно. Машина задолго до поста свернула на проселочную дорогу, а куда она вела, мне известно не было. Мне, как вскоре выяснилось, ничего не было известно о жизни вообще, поэтому с проселками и перелесками я могла не дергаться.

Чем дальше в лес, тем сильнее трясло. Автомобиль скакал по корням и выбоинам, словно в нем никто и не крутил баранку. Кроны деревьев образовали бесконечную арку, похожую на те, что видятся во сне перед смертью. Здесь, в противоположной от аэропорта стороне, ночью, кажется, ливмя лил дождь: сырость беспардонно лезла во всякую щель. Голова Бориса мертво моталась, и это было невыносимо. Я достала из кармана платок и попыталась вытереть его окровавленный лоб.

– Убери ручонки, – велел тип, сидящий с моей стороны.

– Пусть попрощается со своим мудаком, – позволил то ли более сентиментальный, то ли более жестокий сосед Бориса. – Сейчас мы его выгрузим, а с кралей еще покатаемся. Немного.

Я бы предпочла, чтобы меня выгрузили вместе с Юрьевым, но пожелания здесь явно не учитывались.

– Скоро, что ли? – спросил любитель похоронных финалов.

– За поворотом овражек, – впервые подал голос водитель.

И это был самый обычный мужской голос. Я вроде гладила руки Юрьева, а сама искала, искала сосуд, обязанный пульсировать у живого человека. И я его нашла. Как медики такой пульс называют? Нитевидным? Так вот, это была самая тонкая ниточка, какую только можно нащупать. Интересно, если доказать, что он уже умер, они выйдут его добивать? Нонсенс, ерунда, не должны. Боря, Боря, и с чего мы с тобой столько грызлись. «Давай, своя собственная лучшая подруга, – подстегнула я себя, – подыхать, так с музыкой. Спой-ка им самую душераздирающую мелодию, на какую ты способна». Я вдохнула отвратительного влажного воздуха и завелась:

– Сволочи, вы его убили! А-а-а… Миленький, как же так? Ой, да ты совсем холодный, ты остыл…

Я приникла к груди Юрьева, и жуткая фантазия: «Видел бы он это», – чуть не погубила дело, сбив мой тон.

– Он давно не дышит, убийцы, – продолжала орать я. – Выпустите меня отсюда, я боюсь с мертвецом близко…

Придуриваться больше нужды не было: начавшиеся у меня корчи потрясли бы натуральностью любого невропатолога.

– Заткни ее, – крикнул парень с переднего сиденья.

Не на ту нарвались, свиньи. Я начала отодвигаться от Бориса, голося, как взбесившийся громкоговоритель.

– Подержи эту шизуху покрепче на коленях, – рявкнул ударивший Юрьева бандюга.

– Сам подержи!

Теперь в машине вопили все, причем матом. Но я позиций не сдавала: брыкалась, кусалась, а, главное, продолжала рвать свои голосовые связки. Парень, расправившийся с Юрьевым, перелез через него, вероятно, удовлетворился тактильной экспертизой, заключил: «Падаль!», распахнул дверь и вытолкнул безвольное тело. Борис упал неудачно, ударившись о толстый ствол дерева. Стало гораздо свободнее. Я побушевала еще немного и сочла за благо постепенно затихнуть. Потому что скот слева вытащил пистолет и утомленно мне им погрозил:

– Ему не пригодился, в тебя разряжу.

А я уже и не против была. У Юрьева остался шанс. На него могли наткнуться грибники, автомобилисты, дачники. Кого-то рок да выведет на эту дорогу. Но что со мной будет? Виктор Николаевич Измайлов лично займется расследованием моего убийства? Или надо говорить: убийства меня? В живых они свидетельницу не оставят, нечего себя обманывать. Вик, родной, где ты? Зачем я связалась с тобой, с Юрьевым, с Балковым? Хотя при чем тут они? Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Бедный мой Севушка, сыночек, малыш. Бабушка тебя вырастит. А почему не я? Я сама хочу… И тут со мной что-то случилось. Либо я искала способ более легкой и быстрой смерти, раз уж так сложилось. Либо стала прозревать. Эти мерзавцы в сущности прикончили Бориса, не сказав ему ни слова. Разве такое возможно? Но тогда получается, что свидетелем был он. Свидетелем чего? Моего похищения? Или похищения меня? Боже, втемяшилось же в башку, – мое, меня, стилистка хренова. Какая разница? Нет, разница всегда есть, разница между всем есть. И я просипела:

– Разряди, рискни здоровьем.

– Перебьешься пока, – отказал он мне в последней просьбе.

– Куда едем, сволочи? – чуть осмелела я.

Мне хором объяснили, каждый на свой лад. Ну и извращенцы! В этакие дали ездить – это даже не порнуха, это вообще уму непостижимо. Я с такими дяденьками не общаюсь.

Я поняла, что надо ждать. Экономить энергию. Посопеть: вдох на четыре счета, выдох на шестнадцать. И ни в коем случае не гадать, что им от меня нужно. Замечательно, если бы было нужно. Вот ошиблись они, перепутали меня с кем-нибудь… Нельзя об этом тоже. Господи, спаси Бориса, сохрани, помилуй. Я никогда себе не прощу его гибели.

В машине заметно посветлело. Еще минут десять тряски, и она замерла.

– Выметайся, – приказали мне.

Я выбралась следом за ними и ошалело заработала шеей. Мы стояли на опушке леса, клином врезавшейся в поле, раскисшее под обильным дождем. По-моему, его и не засевали. Но самое поразительное – от крайних худосочных осинок до шоссе было совсем близко. Я силилась сообразить, где мы находимся, и не могла. Шофер остался на рабочем месте, остальные трое приблизились ко мне вплотную. Гнусные ухмылки, потные подмышки и нескрываемая потребность поиздеваться. Мне стало страшно. Страх смерти как клиническое проявление сердечного приступа или психоза – это не обычное, регулярно испытываемое каждым: «Ой, боюсь». Страх смерти есть осознание последнего мига перед ее приходом, последнего шага в ее лапищи. Страх смерти есть неожиданная безысходность. Не смей унижаться, Полина. Никого не спасло. А душу погубишь. Она ведь не может блевать от омерзения.