Текст книги "Жизнь и приключения Сергея Сельянова и его киностудии «СТВ», рассказанные им самим (с иллюстрациями)"

Семья

К этому времени Сельянов свою комнату в коммуналке на Обуховской обменял на комнату в квартире на 3-й линии Васильевского острова, где уже поселился Николай Макаров, так что у них образовалась своего рода коммуна, из трех нормальных комнат и еще двух подсобок; как вспоминает Михаил Коновальчук: «Еще была какая-то комнатенка, потом еще комнатушечка, которая стала кабинетом Серегиным, где мы сидели, работали, играли в стрит и выпивали. Квартира была на последнем этаже, над ней – чердак, там можно было мастерскую сделать, станок поставить, но у Сельяныча руки аристократа, ему это не свойственно».

Квартира, где жили две семьи с детьми, была всегда открыта для гостей, посиделок, выпиваний, разговоров, проживаний приезжих друзей. Забота о быте ложилась на жену Сельянова Аллу, но вот ее явного присутствия в профессиональной жизни мужа не было заметно, что многих интриговало. Киновед Марина Дроздова вспоминает: «Кто в те годы, например, часто видел – если вообще видел – его красавицу-жену – с сиреньими глазами то ли из Билибина, то ли из прерафаэлитов, а ведь она существовала – и совершенно внятно нарисовывалась в параллельной реальности».

Параллельная реальность была вполне земной, жизнь с двумя детьми не легка, но Сельянов никогда, ни в интервью, ни в фильмах, не говорил о личной жизни, сознательно исключал эту тему из публичного обсуждения. Такая подчеркнутая сдержанность, как кажется, идет от традиций его родителей. Но поскольку личное кажется всегда самым интересным, здесь – нарушая принцип хронологии, изложено все, что можно узнать о членах его семьи, из открытых источников.

С будущей женой Сельянов познакомился в Туле, где она училась на том же строительном факультете Политехнического. Кинематографом Алла Львовна не увлекалась, но писала для себя стихи и рассказы. Сергей вспомнил, что однажды она дала ему прочесть свой рассказ, он оказался хорошим, и они вместе подумали и решили, что есть смысл поступать в Литинститут, тем более там училось множество друзей и знакомых, так что колея была наезженная. Алла Сельянова поступила в 1980-м, т. е. как раз тогда, когда Сергей закончил ВГИК. Жила в общежитии в Москве. Рано, еще на первом курсе, начала публиковаться в журналах: это было бурлящее революционное время, шел активный поиск новых имен. В том самом 1987-м, когда фильм «День ангела» был, наконец, закончен, у Аллы Сельяновой тоже вышел первый сборник рассказов «Странники» в издательстве «Современник».

Москва была для обоих близким, почти родным городом – оба там учились, да и Тула недалеко, почти рядом, можно было часто ездить, но так вышло, что с 1985 года основным городом стал Питер. Аллу Сельянову в 1992 году приняли в Петербургский Союз писателей, в том же году она стала лауреатом Международного конкурса на лучший женский рассказ, по итогам которого был издан очередной сборник.

Последний по времени сборник рассказов Аллы Сельяновой вышел в 2005 году. В какой-то момент она начала рисовать, и делает это, по свидетельству дочери, очень хорошо. То есть вполне благополучную в плане творческой реализации жизнь жены Сельянов просто выделил в отдельный мир, который не пересекался с его собственным.

Сама о себе Алла Сельянова рассказывает: «Живу на Васильевском острове, за пределы которого выбираюсь лишь по редкой необходимости. В свободное от быта время пишу непонятные стихи, рисую картинки, потихоньку учу итальянский и финский. Интересуют Древний Египет и синергетика. Нравится коротко бывать в разных странах, но всегда хочется вернуться домой, в норку. Самое большое удовольствие получаю просто от жизни».

Никто не знает, что на самом деле происходит между двумя людьми, прожившими вместе долгую жизнь. Возможно, что в семейной жизни Сельянов скопировал родительскую модель – сильный и уверенный в себе авторитетный мужчина-отец, занятый мужскими и безусловно важными делами, а рядом – женственная жена-мать, в обязанности которой входят занятия детьми и бытом. Двое детей: старшая дочь и младший сын, как и в родительском доме, только разница между ними в возрасте много меньше, три года.

Дочь Дарья ныне занимается модой и дизайном, живет в Москве и Лондоне. Ее впечатление о первом периоде жизни родителей в Питере: «Когда я была совсем маленькой, мы жили все в одной комнате на проспекте Обуховской Обороны. Папа всегда печатал сценарии на машинке до глубокой ночи, и я ежедневно засыпала под стук клавиатуры. Он всегда очень много работал, и я мало его видела. В возрасте пяти лет прозвездила три секунды в его фильме „Время печали еще не пришло“. Сознательную жизнь в Петербурге я провела уже на „Ваське“. Дома у нас тусовались Балабанов, Шевчук, Бутусов, Бодров. Они собирались на кухне, играли на гитаре. Сейчас я понимаю, насколько это было здорово, а тогда это были просто папины друзья. Мне нравились их визиты, потому что нам с братом разрешали не спать допоздна».

Сын Григорий родился в 1988 году. Сейчас он сам снимает кино, занимается продюсированием. Его воспоминания об отце связаны с несколько другим периодом: «Помню, как в детстве я сильно хотел поехать с папой в Москву на съемки, а он не брал меня. Не рассказывал о своей работе, из него было сложно что-то вытащить. Я только знал, что он продюсирует: „Брат“, потом „Брат-2“. Мой отец – сильная личность, энергетически влияет на окружающих, и на меня воздействовал невероятно: я замирал, как оловянный солдатик, когда оказывался рядом с ним. Он очень умный, начитанный, масштабный человек. Раньше на меня давил авторитет отца, я чувствовал гигантскую ответственность. Но если так постоянно думать, тогда сам ничего и не сделаешь. Поэтому сейчас я нас не сравниваю».

«Я здесь хочу»

Но летом 1989 года семьи дома не было. Все уехали на каникулы, квартира стояла пустая, и в ней поселился Балабанов. «Он ездил всюду на моем велосипеде по Васильевскому острову. Ему очень понравилось Смоленское кладбище, где он сейчас лежит. Вообще все ему понравилось, и он сказал: „Я здесь хочу“».

В 1990 году директор «Ленфильма» Александр Голутва подписал приказ о создании в составе «Ленфильма» Студии первого экспериментального фильма. Руководителем студии был Алексей Герман. Он набрал несколько человек; так, через Германа, в большое кино пришли Алексей Балабанов, Евгений Юфит, Лидия Боброва, Олег Ковалов, Ирина Евтеева, Максим Пежемский.

Сельянов познакомил Балабанова с Германом: «Леша показал свой фильм „Настя и Егор“, и Герман взял его в свою команду, где было человек семь тогда молодых режиссеров. Мастера, которые хорошо понимали, что им делать в советское время, не очень знали, как быть дальше, в ситуации, когда все можно, и нет ограничений. С кем бороться? Свобода обязывает. Вот Герман в этой паузе набрал молодых, чтобы помочь им запустить дебют. Балабанов снимал „Счастливые дни“, я читал сценарий по-дружески, мы его обсуждали, я что-то говорил, но сам думал с замиранием сердца, что получится интеллектуальное, но мертвое кино. Беккет, одним словом; хотя от Беккета там мало чего осталось, Балабанов от него только оттолкнулся, но всем, кто читал Беккета, понятно, про что это. Риск был сделать нечто неподвижное, кстати, в то время востребованное, многие такие вещи срабатывали: вчера нельзя, сегодня можно. Но я волновался: посмотрю кино своего друга, и оно меня разочарует. Участия в процессе съемок я не принимал.

Когда фильм был готов, я сел в зал, посмотрел и понял, что из условно мертвого материала человек сделал живое, яркое кино.

Это был счастливый момент в моей жизни».

Первые поездки за рубеж

«В 1988 году „День ангела“ был показан в советском прокате, его посмотрело более 300 тыс. зрителей, что сейчас кажется цифрой существенной, но для Советского Союза это было мало. Другой вопрос, что если бы такую картину, черно-белую, не сюжетную, сегодня посмотрело такое количество зрителей – была бы сенсация».

Были встречи с публикой, поездки по стране, знакомства с кинематографистами – и первые международные фестивали. Их было два.

«Сначала поехали в Локарно, в 1989 году – международная премьера, приглашены были мы с Колей Макаровым. Где-то за год до этого я съездил в Финляндию, в гости к Володе Болотинскому, так что за границей (не считая Болгарии) был второй раз, но это был первый кинофестиваль. Денег у нас не было, организаторы выдали талоны, по ним в кафе можно было на обед взять пиццу, даже оставалось на пиво. Я пиво не люблю, но там, за границей, чего еще пить, вина нам не давали. Надеялись на успех, на победу, за нас переживали Андрей Плахов, Лева Карахан, они уже были в международной обойме, лидеры перестройки. Они рассказывали нам, что в жюри такому-то понравилось. Но ничего нам не дали. Но мы были все равно довольны. Ощущения поражения не было».

Плахов уточняет: «Фильм не провалился: его, конечно, не поняли, но уважительно решили, что „так надо“, потому что Россия была в моде. Да, мы с Караханом болели за картину и объясняли, что у нас перестройка, новое кино и т. д. Но все равно это было слишком специфично».

Ощущение, что европейский мир совсем чужой, не близкий, требующий перевода в самых неожиданных местах, у Сельянова складывалось подспудно: «Я помню на Пьяца гранда, где вечером показывали фильмы вне конкурса, под открытым небом, шел „Город Зеро“ Шахназарова. Замечательно смотрят, народу полно, но в фильме есть эпизод – герой Филатова, перед тем как уехать, подходит к кассе и просит билет, а ему отвечают, что билетов нет. Для нас это было естественной частью советской действительности, особого смысла Шахназаров в это не вкладывал, ну нет билетов и нет, нормально, удивительно, если бы были. Но вся площадь взорвалась хохотом, им показалось, что это очень смешная придумка, абсурдистская. Мы тогда переглянулись: вот то, что называется диалогом культур, на самом простецком уровне».

Рифма с билетами возникла при поездке на фестиваль «Новые режиссеры, новые фильмы» в Нью-Йорке, в Линкольн-центре, в 1990 году. Программа его составлена из самых интересных дебютов года, она не конкурсная, а ознакомительная. Сельянова с Макаровым позвали туда, как всех участников, на пять дней, пребывание оплачивала принимающая сторона. А билеты туда и обратно покупало Госкино. Но выяснилось, что на нужные даты в «Аэрофлоте» (а никаких других компаний для советских граждан тогда не предполагалось) билетов нет. То есть прилететь в назначенное время можно, но вот обратно есть только один билет через 12 дней, а другой через десять, бизнес-классом.

Сельянов вспоминает, что для американцев такая ситуация была непонятной и даже подозрительной, но все же они ее приняли: «Нам пересчитали суточные и поселили на весь срок, выдав по 700 долларов на человека. Это сумасшедшая сумма, нечеловеческие деньги, по-моему, за один доллар можно было в Москве тогда полночи на такси ездить. От богатой Америки и нам перепало.

Потратить такую прорву денег невозможно, пропить их или проесть – все равно, что сжечь. Да и смысла не было, впечатление от Нью-Йорка оказалось сильнейшим. Мы ходили по улицам, и нам хватало адреналина, который мы получали от города. Мы даже не пили. Коля взял с собой бутылку водки, в день приезда мы ее открыли – а вообще-то нам одна бутылка была как „здрасте“, в России бы это и выпивкой не считалось, – отпили по паре глотков и отставили. Водка за границей не пьется, это известное дело, мы так эту бутылку и оставили в холодильнике, перед отъездом опять было достали и не захотелось. Настроение было другое, мы жадно впитывали впечатления. С нами возились. Режиссер Борис Фрумин поводил нас по разным местам, показывал город. Очень сильное впечатление на нас произвела сестра Алексея Германа, двоюродная, Светлана Хэррис – она разговаривала таким прекрасным русским языком, причем говорила вполне обыденные вещи, но слушать ее можно было бесконечно, производило магическое воздействие, я пытался разгадать, в чем именно дело, но так и не понял. Очевидно, что это шло от старой, дореволюционной культуры, чувствовалась другая основа. Я тогда очень ясно осознал, каким бы мы могли быть народом (говорят ведь, что народ – это язык), если бы не октябрьская катастрофа.

Запомнилась мне еще коротенькая встреча с Сергеем Довлатовым. Меня позвали на радио „Свобода“, чтобы я чего-то рассказал про фильм, и я там встретил Довлатова, с которым меня познакомили, и я его пригласил к нам на фильм, мол, сегодня у нас показ, приходите. На что он мне, совершенно незнакомому человеку, с какой-то очень доверительной интонацией ответил: „Знаете, я не смогу, я человек пьющий, и жена не поймет, если я вечером не вернусь домой вовремя, я ей обещал“. Вот, собственно, и весь разговор, но даже из него мне стало очевидно, насколько Довлатов как личность, как человек – незаурядный, харизматичный, обаятельный».

Что касается общения с участниками фестиваля, то его практически не было. Сельянов отмечал, что «в то время еще не прекратился поток великих фильмов, нам дотоле неизвестных, мы продолжали открывать для себя недавнюю классику, выдержать конкуренцию с которой дебютантам было не просто. Из чувства долга мы один фильм из программы все же посмотрели, но настоящего интереса к кино, которое там показывали вместе с нашим, у нас тогда не было. Наш фильм принимали очень хорошо, вопросы были неформальные, заинтересованные, залы полные. В „New York Times“ появилась заметка, ее написал какой-то уважаемый критик, коротко, но положительно нас оценил, что было очень важно, во всяком случае, нам сказали, что это очень круто».

Глава пятая. 1989–1990: «Духов день»

Между первым и вторым

Поездки, встречи, признание, стремительное вхождение в профессиональную среду – уже не никому не известным редактором студии научно-популярного кино, а многообещающим режиссером – меняли, конечно, состояние Сельянова, и это надо было пережить, осмыслить.

Михаил Коновальчук вспоминает, что еще в студенческие времена Сельянов «мог с преподавателем говорить две пары подряд, а мы – хулиганы и двоечники – в это время пили пиво под партой». В 1990-е годы Сельянов тоже охотно и много разговаривает, не стесняясь, произносит вслух то, что сам не до конца сформулировал.

Позже, уже став ведущим продюсером, он научится говорить отчетливо и доходчиво, а тогда журналисты посмеивались над его манерой отвечать на вопросы слишком обстоятельно, и Коновальчук, не выдерживая, встревал: «Давай я за тебя отвечу». После «Дня ангела» Сельянова взяли в штат «Ленфильма» режиссером, что еще «три года назад было бы величайшим счастьем, но в тот момент атмосфера изменилась, и кино можно было делать и без этого».

«Я помню первое впечатление от „Ленфильма“, – рассказывает Сельянов. – Шел я туда с волнением, все-таки храм не храм, но легендарная студия, важное место, где были созданы замечательные фильмы, не знаю, чего я ожидал, но точно не этого. И вот я вошел. Асфальт перекореженный, бурьян, разбитый двор, Казалось бы, я всю жизнь прожил при социализме, и разруха, обшарпанность не должна была бы произвести на меня впечатление, но произвела. Я почему-то считал, что все тут должно быть культурно, аккуратно, поэтому мне стало обидно за кино, я все думал, ну почему все так убого? Впечатление было острое». Впечатление это относится примерно к 1984 году, а в 1988 году, когда он стал работать, ничего не изменилось, «Ленфильм» по-прежнему оставался обшарпанным.

С Коновальчуком они написали новый сценарий «Духов день». На этот раз они сочиняли будущий фильм вместе. Коновальчук придумывал образ, потом они обговаривали развитие, затем Сельянов дописывал текст. Коновальчук вспоминает, что «за режиссерский сценарий „Духова дня“ мы осенью сели, весной написали. Сельянов – он же упорный, настырный, ду-ду-ду, а я холерик, я не могу выдерживать его натиска. Однажды я заснул, просыпаюсь, читаю сцену, и понимаю, что не помню, как и когда я ее написал. А это он просто стилизовал меня один к одному, гад».

Снимать фильм, естественно, должен был сам Сельянов, но его участие в сценарии, конечно, не сводилось к стараниям ввести в производственное русло дар Михаила: «Я помню, как все это придумалось. Это было примерно за год до съемок, году в 1988-м. Мы с Коновальчуком шли летом в Васкелово по лесной дороге. Закат, родные просторы, красивые виды. Романтическая атмосфера. И мы придумали этот фильм, – несколько метафорическую историю с философской подоплекой. Не то чтобы связь философии с современностью, но… что-то там есть в фильме. Как-то попало в настроение. И, слово за слово, – идея фильма сложилась во время этой прогулки. Не помню, кому пришла в голову мысль пригласить на главную роль Шевчука. Мы довольно долго и хорошо с ним общались, я слышал его записи. Слышал, как он поет под гитару, но на концерт „ДДТ“ попал уже несколько позже. Шевчук мне казался чрезвычайно артистичным человеком. Он обладал той энергией, которая для этого фильма была нужна. Шевчук совпадал со своей ролью. Мы не хотели, чтобы Шевчук играл рокера Шевчука (как это было с Кинчевым во „Взломщике“ или с Цоем в „Ассе“). Нужно было, чтоб он играл другого человека. Наверное, сыграло свою роль и то, что рок-музыканты были тогда не то чтобы властителями дум, но наиболее яркими представителями… Несли в себе свою правду. Яркие, честные, сильные. Юра талантливый человек. Хотелось что-то поменять, – показать на экране новое лицо. Не хотелось снимать советских артистов».

Шевчук вспоминал, что он сначала «подружился с Мишей Коновальчуком, сценаристом с „Ленфильма“. Он писатель, поэт, художник. Служил в морском флоте. Миша меня познакомил с Сельяновым».

Сельянов в это время эстетически еще находится под влиянием Коновальчука, сильная сторона таланта которого – его яркое восприятие своего личного опыта, детского и юношеского, пережитого вместе с другом детства Еременко, и позже – оформленного в компании с Арабовым, Парщиковым, Ждановым. Он создавал мир-причуду, зашифровывая сильные эмоции и яркие картинки собственного опыта.

Для Сельянова тогда – это был заманчивый путь: «Его метафоричность была мне близка в то время, путь это сложный, и даже возможно ложный, потому что такого рода метафоры, которые я с помощью Миши пытался воплотить на экране, – это не инструмент кино все-таки».

В эпоху между «Днем ангела» и «Временем печали» Сельянов пытался объяснить, сформулировать свои принципы строительства киноязыка, задумывался о новой образной системе, говорил – не очень внятно – о своем стремлении выразить новое состояние отечественного сознания, в его странном положении между русской классикой и современным европейским искусством, между «классической традицией» и «улицей безъязыкой». Хотелось уйти от «культурных символов» или «давать их в другом контексте», «заставить штамп зазвучать».

Речь шла не только о кино, конечно, авторы всерьез мечтали через киноязык найти разгадку главной русской тайны. Юрий Шевчук: «Если бы Сельянов мог сказать словами – он был бы депутатом каким-нибудь… Но я думаю, Сельянов ближе к истине, чем они». В то время как раз рок-музыка казалась подходящим способом выразить эту нутряную, чувственную, на эмоциональном уровне очень понятную тоску по смыслу, по не доставшейся, но, возможно, лучшей жизни. Однако в фильмах Сельянова чем дальше, тем больше чувственность замирала в рассудочно-дидактической форме.

Признание первого фильма «День ангела», как и положено новаторскому кино, было не безоговорочным. Критик Александр Киселев в своей весьма положительной рецензии, опубликованной в журнале «Советское кино» в 1987 году, замечает, что «одни считают ее неумелым и слабосильным ученичеством, другие же, напротив, прочат большое будущее зачинателю новой стилистики в киноязыке».

Из числа тех, кто прочит большое будущее, – Александр Сокуров, похвалы которого фильму своего приятеля по ВГИКу, пожалуй, в самой превосходной степени: «Его фильм – почти буквальное отображение жизни народа, разъехавшегося на свое печальное житье-бытье по громадному и неухоженному российскому пространству. Эта жизнь рождает грустных подростков, задумчивых юношей, слабых мужчин. Его фильм подобен сну, который после пробуждения помнится в мельчайших деталях и который страшит возможностью возвратиться завтрашней ночью с новыми, жестко правдивыми подробностями пережитого. Он – не ласков. Ему меня не жалко. Это обидно, но у него своя дорога, и пойдет он по ней медленно, почти лениво, и никто не будет ему не нужен. Он – необыкновенно талантлив. Имя его – Сергей Сельянов».

До сих пор фильм «День ангела» воспринимается как лучшая и самая необычная картина Сельянова, самая трогательная и нежная, детская и непосредственная. Сделанная как будто без усилий, на одном дыхании. И кто его знает, каким бы режиссером стал Сельянов, если бы, начав снимать в 24 года, продолжил бы это делать без тех драматических пауз, которые научили его ценить собственную деловитость. Кстати, та давняя рецензия Александра Киселева называлась «Сослагательность как форма жизни».

После таких ожиданий снимать второй фильм очень страшно и ответственно. Тем более, что перерыв реально очень велик, почти десять лет. Совершенно изменившаяся страна, другая публика, другое поколение. Критик Сергей Добротворский заметил, что молодое российское независимое кино 1990-х было очень киноманским, имело сильную культурную составляющую, находилось в постоянном диалоге с европейским кино. Сельянов со своим соавтором Коновальчуком, бывшим веселым матросом и раздолбаем, с томиком Джека Лондона, вбитом в подростковую память, оказывался, в некотором смысле, белой вороной. Это можно было трактовать как плюс или как минус, но второй фильм должен был родиться богатырем. Вобрать в себя всю силу былинных тридцати лет и трех годов.

В сентябре 1989 года у Сельянова взяла интервью кинокритик Ольга Шервуд. В нем Сельянов обозначает несколько актуальных тогда для него тем, к которым потом никогда не возвращается. Во-первых, он описывает свое отношение с «Днем ангела», фильмом, который восемь лет буквально «висел» на душе, не открывая ее для новых проектов: «Важно было то, что нам его обещали сделать просто каждый день. Если бы нам сказали, что через семь лет вы получите кино, это была бы другая ситуация, мы бы что-то еще делали, но обещали через неделю, через месяц, завтра. Самый длинный срок, был, по-моему, два месяца… По этой причине мы не делали другое неофициальное кино, а хотели это закончить скорее… вот-вот, завтра или послезавтра, закончим, покажем, поймем, стоит ли вообще этим заниматься». Семь лет – немалое время; конечно, мысли рождались, накапливались, исчезали, но что-то оставалось, и это перешло в замысел второго фильма.

Во-вторых, в этом же разговоре Сельянов рассуждает, применительно к созданию «Дня ангела», об авторстве и лидерстве, делая это свойственной ему добросовестностью. «День ангела» в некотором роде был коллективным творчеством, так его и позиционировали, так повелось со времен кинолюбительства, когда в титрах обозначали группу «авторов», никого не выделяя персонально. Но когда фильм вышел на экраны, то выделились именно режиссеры, Сельянов и Макаров, они стали главными, их звали на фестивали, выступления, презентации, и хотя в это время у Сельянова еще преобладала привычка говорить «мы», а не «я», уже стало понятно, что в профессиональной среде сохранить былую студийность невозможно. Сельянов пытается описать смутную болезненность проблемы отношений с друзьями, и прежде всего, конечно, с Макаровым: «Одно дело – создание произведения, другое – когда все заканчивается, фильм снят, начинается его жизнь. И желание людей понять, кто это сделал, как… И как ни веди себя, люди составляют представление – кто сделал, в какой степени… И все. И это уже трудно перенести, причем как тем, кого вроде бы выделяют, так и тем, кого не замечают… Чем ближе человек, который тоже занимается, скажем, кино, тем это острее чувствуется, и от этого не знаешь, куда деваться. И чаще всего именно с теми людьми, с которыми тебе было хорошо, с ними и не получается. Я не чувствую в себе желания что-то делить, но тем не менее все это присутствует в отношениях, исключить это довольно сложно…»

Это ощущение разочарования от того, что кончилось нечто, возможно, и тогда иллюзорное, но для него важное, существенное, Сельяновым отмечается. И «да, я чувствую себя… чувствую… это одиночество нарастающее…»