Текст книги "Ящик водки"

Бутылка пятая. 1986

Перестройка крепчала. Ускорение росло. Гласность зашкаливала. Даже Чернобыльскую катастрофу рассекретили через каких-нибудь пару недель. Но дружбу народов все еще усиленно пиарили – даже после «событий» в Алма-Ате, где казахи били русских.

Событие года – Сахаров вернулся в Москву… Может, это и было точкой невозвращения: отец водородной бомбы, он же главный диссидент страны, выпущен на волю и предъявлен легальной прессе. Вот она, вседозволенность! Где белое, где черное, кто друзья, а кто враги – не понять. «Все смешалось в доме Облонских». Так гибнут великие царства. Sic!

– Сначала, Алик, давай ты рассказывай про свою жизнь.

– Я продолжал писать диссертацию.

– А чё-то ты ее долго писал! Уже которую главу подряд ты мне про нее рассказываешь!

– Писал сколько положено – три года. С 83-го по весну 86-го. А где-то в феврале 87-го я защитился.

– Ну и какие открытия ты сделал в своей диссертации? Для науки, для страны?

– А в кандидатской не надо делать открытий.

– Да ладно!

– Достаточно новизну продемонстрировать.

– Что, любой долбоёб может сесть и написать диссер и защитить?

– Конечно, если есть какая-то новизна.

– Достаточно, значит, написать то, чего еще не писали до тебя. Мы, репортеры, это делаем каждый день!

– Да, да… В этом смысле мы все кандидаты наук. Но не надо утрировать; все-таки написать диссертацию – это непростая работа!

– А, ну да, кандидатский минимум сдать по научному коммунизму!

– Например. Минимум надо сдать по философии…

– Марксистско-ленинской.

– Нет, по всей.

– Ладно – по всей!

– Я тебе клянусь! Как сейчас помню, Аристотеля мы учили, и Маха, и «бритву Оккама»…

– Давай про «бритву» расскажи.

– Это принцип экономии мышления. Ну, грубо… если есть возможность доказать некий постулат несколькими способами, то самым истинным признается тот, что короче. Зачем объяснять сложно, если можно объяснить просто? Был такой Оккам, и он говорил, что все лишнее надо отсекать.

– А вот Лев Толстой, видно, до Оккама работал.

– Ну, он граф, сидел у себя в имении, работал… Пописывал…

– Ага, он сначала пройдет по деревне, трахнет всех, потом попишет немного, потом попашет землю. Неплохо устроился!

– Мне не очень нравится образ, который ты себе избрал: выглядеть идиотом.

– При чем тут – идиотом? Известно ведь, что он пол Ясной Поляны отымел. Что население там похоже на него. Вообще, известно ли тебе, что он очень любил это дело?

– Ну, это каким-то образом проскальзывало. Заметим, он в этой беде не одинок.

– И за это жена ему вламывала.

– Да.

– Толстого все ведь попрекали, что он начал проповедовать здоровый образ жизни – то есть не здоровый, а, напротив, воздержание – тогда, когда он трахнул несколько десятков тысяч человек.

Он говорил: вы все живете неправильно, совокупляетесь без конца, жрете мясо. А надо есть морковки и думать о вечном. Ему отвечают: дедушка, когда нам будет семьдесят лет, мы тоже будем кушать морковки и бросим совокупляться! Он говорит: нет, вы начинайте прям сейчас, пока вам еще всего хочется! Ему снова отвечают: старый, так нечестно, давай мы лучше сперва поразвлечемся с твое. И людей поубиваем на войне… А вот если бы ты сам приступил к воздержанию в двадцать лет, мы б тебя, может, и послушались…

– Слушай, это мы уже обсуждали!

– Ну. Так тема ж вечная.

– Такая же вечная, как и банальная. Это даже Ильф и Петров в «Двенадцати стульях» обсуждали. Что, когда Толстой писал «Войну и мир», он ел мясо.

Комментарий Коха

И.Ильф, Е.Петров. «Двенадцать стульев». Глава XIX. «Уважайте матрацы, граждане».

«…Лиза всплакнула.

– Лев Толстой, – сказал Коля дрожащим голосом, – тоже не ел мяса.

– Да-а, – ответила Лиза, икая от слез, – граф ел спаржу.

– Спаржа – не мясо.

– А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо. Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину» писал – лопал! Лопал! Лопал!

– Да замолчи!

– Лопал! Лопал! Лопал!

– А когда «Крейцерову сонату» писал – тогда тоже лопал? – ядовито спросил Коля.

– «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках?…»

– А, ты хочешь сказать, тебя не интересуют вечные темы, потому что ты не собираешься жить вечно.

– Это тоже из Ильфа и Петрова:

«Мне не нужна вечная игла для примуса, потому что я не собираюсь жить вечно!»

– Толстой вот, значит, писал без «бритвы Оккама». А Чехов, которыйтрахался не меньше Льва Толстого, лишнее все же отрезал. Но он, правда, насчет этого особо не распространялся.

– Как – не распространялся? А в письмах?

– Ну разве только в письмах. Но он не брался никого учить, полагая, что это личное дело каждого.

– Лев Толстой, кстати, тоже не распространялся насчет этого своего пристрастия. Он, наоборот, кричал на всех площадях: «Перестаньте это делать, что за глупости!»

– А Чехов писал: «Буду умирать, и внукам своим расскажу, как ебал индуску в пальмовом лесу при лунном свете».

– Японку! Японку!

– Нет, японку – это в другой раз. А в этот раз он обладал именно индуской. Но Чехов действительно отсекал этой бритвой лишний базар. В отличие от некоторых. Так на чем мы остановились? А, вспомнил. Короче, ты стал кандидатом наук. А я не стал. Кстати, почему? Чего мне для этого не хватало? Наверное, это мне казалось пресным по сравнению с репортерской службой – быть ученым. Да мне б и усидчивости не хватило. Хладнокровия в разборке фактов…

– Нельзя сказать, что я сильно усидчивый. Если дело нравится, ты не замечаешь, как движется время. Вот я, допустим, вчера редактировал нашу четвертую главу – и не заметил, как два часа пролетело. Нельзя сказать, что такой же драйв был и когда я диссертацию писал, – хотя временами и там тоже… Когда есть драйв, когда тебе нравится то, чем ты занимаешься, то нельзя сказать, что это усидчивость. А если еще и бабки платят за то, что я и так готов делать… Вот если ты молодой человек, и тебе все время хочется е…ся, и ты е… ся – ты трудолюбивый, что ли? Или ты бухаешь, если тебе бухать нравится… Ушел в запой, день пьешь, другой, третий, – какой трудолюбивый парень, а? А потом бросил пить, потому что устал.

– А есть версия, что человек вообще не способен делать то, чего не хочет. Его проще убить. И когда он говорит, что делает что-то для родины, для детей или для жены, – он просто чисто врет, чтоб показаться альтруистом. И набить себе цену. И чего-то стребовать взамен.

– У меня интересная мысль появилась. Вот говорят: русские – ленивая нация, а, условно говоря, какие-нибудь англичане – трудолюбивая нация. Я тут, заметь, намеренно не называю немцев.

– Или хохлов.

– Да. Так вот, если трактовать трудолюбие как умение заставить себя заниматься нелюбимым делом… То какие ж тогда англичане несчастные люди! Они ж все подряд занимаются делом, которое им не нравится!

– А что у них были за дела? Подумаешь! Бить кнутом индусов на плантациях, плавать на пароходах…

– Да ладно тебе – на пароходах! А у ткацкого станка? Во время промышленной революции?

– Но альтернативой-то была голодная смерть!

– Вот именно. Но это трудолюбивая нация. А у нас под страхом голодной смерти – бунт! Головы рубят! Круглые сутки! Потому что нравится людям!

– Дело в том, что англичане, как и прочие европейцы, были поставлены в такие условия, что либо трудиться, либо помирать голодной смертью. В России же был и третий вариант – самыйприятный. Вот ты говоришь – бунт. Когда люди бунтовали в Англии, то сразу приезжала полиция и всех вешала.

– У нас тоже приезжала полиция и всех вешала!

– Но у нас можно было сбежать на Дон. Страна огромная! Большая протяженность плохо охраняемых границ, обильная территория, наличие казачества повсеместно от Хортицы и Дона до Уссури – это создало вот такой менталитет: не нравится что – зарезал барина, и бежать.

В Европе все поделено, территория освоена, каждый мент знает всех воров в своем околотке… Это как во французских детективах, когда сидит комиссар и размышляет: «Кто ж украл? Жан сидит, Роже завязал, значит, остается только Мишель». Едет к Мишелю, зная его адрес и адрес его подружки, и тот сразу сдается, потому что бечь ему некуда… Я эту тему осмысливал в Каталонии, где был на годовщине отмены права первой ночи. Там ведь сеньор трахал всех невест. Вот так и воспиталась эта европейская законопослушность. Потому что тысячу лет сеньор имел всех абсолютно невест, и тысячу лет народ понимал, что сеньор имел, имеет и будет иметь…

– Это Лассаль. «Женщина и социализм». Или Бебель?

– Не помню. Это же не я ученый, а ты. А я больше забыл, чем ты знаешь! Хорошая, кстати, фраза…

– Ха-ха-ха!

– Значит, получается такая картина… Европейский менталитет в отличие от нашего сформировался таким оттого, что человеку просто деваться было некуда!

– Не согласен. А прыгнуть в корабль – и в пираты? По сути, это те же казаки…

– Это у нас при разреженности власти и повсеместном бездорожье человек мог из любой точки России ночью лесами и задами пробраться к казакам. На Дон или Уссури. А там столько кордонов и ментов!

– Не согласен.

– О’кей. Вот у нас две версии – твоя и моя. Ты думаешь, что в Европе можно было, как у нас, резать и бегать, а я думаю, что там не побегаешь.

– В жизни всегда есть место подвигу. Отчего ж нельзя было из любого европейского города добраться до порта и там записаться к пиратам?

– А что, в порту прям-таки сидят пираты и их не вешают?

– В кабаках они там сидят и нанимают людей под видом невинных матросов… Ты что, книжек не читал?

– Что книжки! У нас всегда была гарантия в виде диких просторов, а там не было. Там тебя могли поймать и опознать. И пирата в порту в первую очередь будут искать…

– Но тут возможна такая тонкость. Человек мог уйти на Дон – или в пираты, – еще не убив, за пять минут до того, как он мог убить. И он принимал решение – уйти, пока не поздно, пока его еще не ловят. Мне кажется, именно вот так основная масса на Дон уходила – за пять минут до поножовщины: «Выйду в чисто поле или в чисто море, а там острова какие-то… Барбадос…» Вот мы с женой были в Музее пиратства, это под Бостоном, в бухте Провиденс, – занятно. Кстати, корсары – это официальные пираты, которые под Короной ходили. Дань правительству платили и получали возможность безнаказанно грабить иностранные суда.

– Но ты согласишься, что и плотность полиции, и неотвратимость наказания – это в Европе всегда было ярче выражено, чем в России.

– В какой период? Надо еще разобраться…

– Да всегда… Но давай мы в свой период вернемся. Вот ты уже практически закончил писать диссертацию. Шел по прямой дороге, и все было тебе ясно…

– Нет. У меня были проблемы с трудоустройством! У меня не было ленинградской прописки, я был прописан в области. И меня никто не брал на работу. Уже став кандидатом наук, я продолжал трудиться дворником. Ну, формально еще не был я кандидатом, но аспирантуру уже закончил и ожидал неминуемой защиты – моя очередь подходила.

– Ты фактически был ущемлен в правах.

– Да не был я ущемлен. Меня все устраивало! Кстати говоря, когда я после защитился и пошел работать в НИИ, мне родители перестали помогать – все, я уже закончил учебу, самостоятельный человек. И мы стали жить хуже, чем когда я работал дворником!

– А я в 86-м году все так же работал в калужской газете, но уже много печатался в больших газетах – «Собеседник», «Комсомолка», «Советская Россия». Тогда это было круто. Они были не то что сегодняшние газеты, а настоящие, качественные, высокие – типа как «Коммерсантъ» в начале 90-х.

– А чего они на тебя обратили внимание? Много же вас таких провинциальных журналистов… Ценили твое острое перо? Ты уловил дыхание перестройки?

– Когда пошла перестройка, то ЦК начал директивно требовать от центральных газет – давать материалы поострей. А где ж взять поострей? Естественно, с мест. Что-то вроде: «А ну пропечатайте отдельные недостатки!»

Люди говорят – ага, пропечатаем, а нас завтра на цугундер…

– А тебе это было до фени?

– Ну. Это ж развлечение, острые ощущения.

– А, это как сейчас – Кремль критиковать нельзя, но поскольку мы взяли курс на демократию, то критиковать кого-то надо. Ну давайте местных царьков. А кто положение на местах знает лучше, чем местные журналисты? Вот давайте возьмем самых талантливых из них, в частности, Свинаренко…

– Ну к примеру.

– Все можно критиковать, кроме президента, как бы – жена цезаря вне подозрений. А вот губернаторов отметить – милое дело. И министров. Вот поэтому сейчас все изгаляются, какие они плохие. Вон Наздратенко кто только не пнул! В этом смысле мы вперед пошли…

– Да. Раньше только дворников – таких, как ты, – критиковали, а теперь можно и министров. Безнаказанно причем! А комсомольским газетам и тогда дозволялось больше – пар в свисток, все такое… Была, конечно, логика – основы не надо трогать. У меня вот был любимый персонаж – дояр Витя Иванов.

– Это как у Лаэртского – дояр Федя Мощнорукий?

– Это было в районе, чтоб не соврать, в Мосальском, что ли. И я про него дал серию здоровенных заметок в разных газетах. Там пафос был такой. Этот Витя – шустрый такой парень и многодетный отец… Так его ноу-хау было в чем? Что он, с одной стороны, не пил, а с другой – не воровал. Обычно доярки разворовывают все – от комбикорма до молока, а этот был такой преувеличенно честный. Имеется в виду надой от голодных коров, оставшийся после воровства коровьего комбикорма. А у Вити коровы были сытые, молока получалось много, и он его еще к тому же не крал. Фантастика! Лисовский и сегодня жалуется, что доярки воруют (у него не только куры в его «Моссельпроме», но и коровы есть как попутное производство)! Молоко воруют. И Лисовский никак их не может упросить, чтоб они просто воровали, а не разбавляли оставшееся молоко водой – чтоб не видно было. Потому что такое молоко повышенной жидкости не принимают на молокозавод, его могут взять только на переработку в какой-нибудь сыр, причем за отдельную плату. И вот Лисовский призывает доярок воровать открыто, чтоб он не попадал на дополнительные бабки. «Спиздили, – говорит, – и отдыхайте спокойно, оставьте все как есть. Не делайте лишней работы!» А они не слушают. И доливают.

– Ну, тут Геннадий Андреич Зюганов мог бы дать разъяснение. Он утверждает, что народ русский очень совестлив. Он водой разбавляет от совестливости!

– И вот в итоге Витя ничего не брал – ни кормов, ни молока – и молока у него выходило до ебени матери.

– Ему коллеги темную не устраивали?

– Ну там же бабы, он как-то отбивался. Но начальство ему срезало расценки – а то если платить честно, он бы сильно много зарабатывал. Больше первого секретаря обкома! Что было бы не очень политкорректно. И была такая инструкция, что каждому по итогам года устанавливали личные расценки, – и в результате все зарабатывали примерно одинаково. Такой был идиотизм. Ну, ты это лучше меня должен знать, ты ж ученый-экономист. Так Витя пытался убедить начальников, что надо платить по справедливости. Вот стоит тонна молока столько-то – и платите за каждую тонну, и плевать, сколько всего надоено. Но, конечно, никто не мог на это пойти. Ведь тогда пришлось бы признать, что Витя Иванов – единственный честный колхозник во всей Калужской области. Или, если уж совсем глубоко копать, так он вообще мог согласно уставу колхоза отделиться от общественного хозяйства и выйти из него со своим паем, и насрать ему было б на нормы и расценки, он бы торговал своим молоком на рынке по рыночным же ценам. Короче, все неприятности Вити были оттого, что он, желая честно трудиться за справедливую плату, тем самым автоматически посягнул на устои. А ваша советская экономическая наука позволяла Витю так объё…вать, чтоб его еще и опускать. И про это я немало написал, но ничем это, понятно, не кончилось.

– Человека как объё…вали, так и будут объё…вать.

– О, слышу голос не мальчика, но кандидата экономических наук… Короче, такие заметки в редакциях охотно хавали. А ругать разрешали только обком комсомола, который не желает помочь новатору. Новшество же было в том, чтоб не воровать, – это, кстати, на кандидатскую тянет. Ну, крови нам с Витей немало попортили потом местные начальники. Кстати, Калуга – красивый милый город, я всегда это говорил, но местные начальники были такие темные, такие нудные, что все впечатление портили… А еще была такая тема. Один видный менеджер теперешней журналистики – большой демократ, разумеется, – помню, бегал по кабинету и рвал на себе волосья, негодуя, что за заметку я ему принес и что я его этим подставляю! Да как же подставляю, она ж не опубликована еще, только мы с тобой вдвоем ее и прочли. А он орет – нет, это подстава, вдруг узнают, кого он пригрел. Значит, заметку зарубили следующую. Некто – кстати, тоже кандидат экономических наук – в Туле создал так называемый рабочий клуб, там он вечерами собирал пролетариев и с ними обсуждал производственные вопросы. На него сразу наехали, исключили из партии, и он летал там как сраный веник. Я написал – ну чего пристали к человеку, пусть он занимается с пролетариями и рассказывает им что хочет, все равно они не поймут. Смешно сказать, ему вменили аморалку: развелся с женой, а потом женился. Чего он как член партии не имел права делать.

– Почему? Коммунисты что, католики?

– Да, католики. Более того – пошли они на…! Ты ко мне чего пристал? Я, что ли, Устав КПСС сочинял?

– Я тоже против разводов, но хочу понять… Они же отрицали брак!

– Ну да, Коллонтай там резвилась с матросами… Ленин – с Инессой Арманд там… И так далее.

– Коммунисты действительно были свернутые на семейной теме. Но я хочу понять причины! Ты можешь мне объяснить?

– Могу!

– Давай.

– Э-э-э… Человек должен, по коммунистической версии, привыкать к тому, что он полностью принадлежит партии. И она руководит им тотально. А когда он разводится, то как бы ставит свои эмоции и инстинкты выше партийной дисциплины.

– Не понял.

– Ну как? Начальство ему не велит разводиться, а он, б…, лезет разводиться.

– Да мне непонятно, какое их дело!

– А то дело, что если ты с женой разведешься, то можешь по инерции заявить: «Да пошли вы вообще все на…» Над тобой уже просто утрачивается контроль.

– Так…

– Я считаю, такая схема была. Это как ты пришел в монастырь, постригся – вот и сиди молчи. Школа послушания: сказали тебе – иди делай. И не рассуждай, о чем тебе не положено. Вот если завтра отомрет семья, то тебе об этом объявят с трибуны съезда КПСС.

– Все равно мне непонятно.

– Ты меня зря ставишь в такую позицию, что я тебе должен отвечать за КПСС. Да на хер она мне сдалась!

– Но ты как инженер человеческих душ должен понять, почему коммунисты возлюбили институт семьи. Тот самый, который в конечном счете и разрушил социализм.

– Как – разрушил? Почему именно этот институт?

– Потому что он привел к обособлению части имущества. К частнособственническим инстинктам. К защите именно своих детей, а не всех подряд. Семья разрушила коммунизм! Почему крестьянин не хотел своих быков вести на колхозный двор? Да потому что у него была семья…

– Тут может еще быть такая линия. Когда русский мужик разводится с женой, начинает жить один, то перестает бриться, с утра пьет водку, кладет на все, на работу не ходит – известные все дела.

– А, так это у них был утилитарный подход?

– Вполне возможно!

– «Поскольку мы, коммунисты, с пьянством русского народа справиться не можем, пусть с ним справляются жены!» Так?

– Конечно! Ты что, не замечал такого? Женатый человек всегда умыт, приличный такой, а разведется – и все, он уже как скотина… Уже у него на квартире начинают собираться местные алкоголики, уже мебель вся распродана, бутылки выкидывают в окно, кого-то трахают в уголку на старом пальто… Приют уже, короче, блатных и нищих.

– А на работу – забили?

– Конечно. И член партии уже неотличим от бомжа.

– А что говорить тогда про беспартийных?

– Беспартийным вообще конец. Русский мужик – он как дитя. За ним мать сначала ходит, по сусалам дает, в школу заставляет ходить. Потом жена принимает эту эстафету – берет на себя эту благородную неблагодарную миссию… А не дай Бог человек остается без хозяйки – слово «хозяйка» тут ключевое, – пиздец ему. Он бесхозный. И статистика подтверждает: человек женатый живет дольше, и у него здоровье крепче. А почему? Да просто жена не дает ему пить, не пускает слишком часто на блядки! Как-то пытается его ограничивать и держать в рамках. Вот так и партия.

– Которая стала защитником мелкобуржуазных устоев.

– Ну а других-то и не бывает, давай скажем об этом прямо!

– Ну почему, бывают еще крупнобуржуазные устои! А кроме этих двух, других нету, точно…

– А тот миссионер от экономики, ну, тульский, самое смешное, он после развода быстро осознал свою ошибку – и женился обратно на все той же жене. Он пытался им доказать, что морально он перед партией чист. Даже когда он с женой состоял во временном разводе, он все равно не имел никого, а только мозги пролетариям засирал насчет экономики. А ему говорят: по сути ты прав, а формально ты ведь развелся, а после женился. Вот видишь – они его одну жену рассматривали как двух отдельных женщин. Короче, ту заметку порвали и выкинули. И сегодня мне старые товарищи, бывшие начальники, говорят – что ж ты нам приносил такие скучные заметки, а интересные не приносил? Они не помнят, как панически тогда боялись интересного. Они забыли, какими были трусами пятнадцать лет назад! Забыли, на что у них тогда хватало ума!

– Так там крамола была в том, что он временно развелся? Чем им та заметка не нравилась?

– Мне тот начальник объяснил. От рабочего клуба, говорит, один шаг до независимых профсоюзов, а от тех уже полшага до посягательства на шестую статью Конституции.

– О руководящей и направляющей?

– Да… Прежде вся фронда в рамках комсомольской прессы проходила, а тут я почувствовал, что уперся в стену. Ниже талии нельзя, ну никак. Это талия, а жопу – нельзя трогать. Ну за сиськи похватать можно – вот такой был предел легальной критики. Жопу же девичью не тронь… Понятно?

– Да.

– Вот так оно и шло. Мелкие перепалки с калужскими функционерами… И бурная личная жизнь. Я ж как раз был не женат. Приключения, разборки – это утомляло. Ты женатый, ты уж забыл, как это – на любовном рынке выступать как добыча… Ты как человек, на тот момент женатый, ничего не можешь рассказать о своей личной жизни…

– Не могу… А вот знаешь, в древнем мире государства делились на теократические и светские. Теократическое было как устроено? Владелец государства и народа – это Господь. Люди поклонялись учению, и главными были жрецы и военачальники. Другой тип – это светское государство. Во главе стоял вполне светский император, который вполне светскими методами управлял. Потом стали придумывать, что он бог или полубог.

– То есть полукровка?

– Да. Так вот, если говорить о системе управления, то нынешний режим я отношу к светскому государству. Во главе император, его особа не подлежит критике. А все остальное можно критиковать в пределах разумного. И там какой-то позитив рождается. А коммунизм – это было теократическое государство. Вот вы товарища Брежнева в принципе можете критиковать сколько угодно, но вы поймите, что он сам по себе – дерьма кусок. Он же просто проводник воли божества, священного учения. И когда он раскрывает рот, то это не он лично говорит, не какой-то плотский человек из Днепродзержинска, и, критикуя его, вы уже покушаетесь на основы, на нашу религию. Сам товарищ Брежнев ничего не стоит, он просто проводник и жрец. Он оракул! Ему сказали – он передал.

– Такая вот весталка?

– Да. Точно Сивилла. Поэтому коммунизм в российском исполнении был теократическим государством. Абсолютно религиозным! И поэтому он вообще не принимал религиозных деятелей других религий вообще. Потому что он с ними на одном поле конкурировал!

– Я тебе скажу, что некоторые русские батюшки современные, когда их спрашиваешь: «А почему надо стоя молиться в русских православных храмах, в то время как другие конфессии разрешают молиться сидя? Да и православные на Балканах – тоже сидя», – отвечают, что люди приходят в храм не для получения удовольствия, но чтоб совершать подвиг самоотречения. И ведь где-то мы это уже слышали, про подвиг! Вот этот аскетизм, горящие глаза, требование самоотречения… Вот потому большевизм в России и пошел так хорошо!

– Да… Приучили к подвигу…

– Даже термины те же! Большевики действительно работали на этом поле. Смирение плоти… Зачем вам жрать колбасу? Вон морковок поешьте, и хватит. То есть большевизм эксплуатировал вековые привычки народа. И кстати, ты вот говоришь, что большевики защищали семью. Именно они запретили аборты! В 1937 году. Товарищ Сталин это сделал. Хотел укрепить – семью не семью, но нравственность.

– Ему в семинарии вдолбили в голову представления о правильном и неправильном.

– Так, так… Ничего не забыли из 86-го? А, постой, Чернобыль же еще был в 86-м. Это случилось перед майскими, какого-то там апреля. А объявили после праздников.

– Только потому, что голоса начали верещать чуть ли не на следующий день. Тучи же пошли.

– А я с 1 по 3 мая того года находился на рыбалке на речке Рессета. Этона юге Калужской области. На границе с Брянской.

– С Бря-я-нской?

– Да, Брянской! Ха-ха-ха! Которую потом объявили зоной поражения! Рыбалка наша заключалась в том, что целыми днями мы сплавлялись на резиновых лодках. Течение слабое, еле заметное – и закидываешь спиннинг. Щучки там, окуни… Целый день на воздухе! Вся радиация твоя! Вся пыль на голову сыплется! Так мы плыли по чернобыльской зоне… Коля Низов, главный наш рыбак и заводила, он все выходные и отпуска – обязательно на речке. Помер в расцвете лет, что-то у него с кровью было, ему и полтинника не стукнуло. А после и другой мой товарищ, Игорь Бабичев, тоже заядлый рыбак, помер, и тоже – онкология… Не шутки это – плавать по чернобыльским местам.

– Да… А я в 87-м устроился в «ящик» работать, там у нас был отдел радиологической защиты для, возможно, подлодок, поскольку институт был минсудпромовский, – так идешь мимо отделения…

– И сразу у тебя не стоит.

– Не-е-е… Каждый день – некролог, портретик… При исполнении… Кандидат наук… Их целыми лабораториями отправляли в Чернобыль радиологическую защиту ставить – и все они помирали…

– А Коля помирал, говорил – похороните мои кроссовки походные на речке, где рыбачил. И что ты думаешь – похоронили.

– Еще история. У меня подружка была в молодости, ее папаша был заядлый грибник. Он все грибочки ей из южной Белоруссии возил. А это ж зона заражения! Она говорила нам: «Ой, да ерунда все это! Вы больше газетам верьте. Чудесные грибочки! Не обращайте внимания! У нас в Белоруссии все едят». А через год раз – и помер папаша… Рак. Такие дела…

– А еще один рыбак из той команды, Гриша, учитель, все детей на эту речку возил из своей школы. Там же окопов полно осталось, блиндажей, гильзы ржавые, все как положено… Значит, детей патриотически воспитать, а заодно рыбки половить, побухать. И дети небось там тоже хлебнули Чернобыля. Вот наши жалуются – почему такое на Западе настороженное отношение к русским. А мы ж им не сказали, что у нас там взрыв был. Что облако идет. Ну чего от такой публики ждать? Как на нее надеяться? Фактически мы против них устроили ядерный теракт. С элементами схемы Александра Матросова.

– Нет, тут глубже. Они думали: мало того что нам не сказали, так они и своим не сказали! К тому времени Совок уже был достаточно изучен, и что Западу не сказали – это было им понятно, это нормально, там все-таки датчики есть. Да и не должны были им говорить, по тем понятиям – на то и враги! Но вот своим… Вот тогда-то западники и припухли по-настоящему. «Они своих готовы за…ить, лишь бы остаться у власти! Что уж про нас, несчастных западников, говорить», – думали те.

– И детей выгнали на демонстрацию! Вместо того чтоб сказать: дети, сидите дома, дышите через марлю. А взрослые – бухайте, чтоб радионуклиды вывести.

– А еще лучше – уматывайте. Как можно дальше. Но – не сказали. Потому что у них свой народ – уже не свой. Они относились к людям как к станкам, к машинам.

– Не ко всем! Очень важная деталь, которая меня в те годы просто сразила. Объявлять они особенно ничего не объявляли, но сделали принципиально важную вещь. Обычно если член КПСС хотел свалить из захолустья, то его по полной программе истязали, что он бросает фронт и прочее. И пугали, что с учета не снимут и вообще могут из партии выгнать, и прощай, карьера. А по районам, которые тогда пострадали, было решение: коммунистов снимать с учета без разговоров. И не лезть к ним с пафосом. Какой мощный факт! Что это было? Попытка спасти кадры? Цинизм? Простая публика пусть загнется, а эти спасаются? Или они стали переходить от партии нового типа к партии старого типа? Но в целом они всегда стояли на позиции, что идея важней людей…

– Какая идея? Народ умрет, и кому эти идеи выдавать?

– Вот я тебе скажу. Не в том ли самом году вышел фильм «Иди и смотри»?

– Элема Климова? Мне он показался слабым. Ужастик, да и все. «Иваново детство» сильнее и без кишок наружу.

– Да не в этом дело. Сейчас что ни возьмись смотреть, все слабым кажется – даже «XX век», от которого когда-то кипятком ссали. Я про другое, про то, как меня обкомовские мочили за рецензию на то кино.

– А что ж ты написал?

– Там был эпизод, как партизаны поймали каких-то фашистов и повели расстреливать. И один немецкий офицер говорит: мы вас ненавидим, и хоть вы нас расстреляете, а все равно наши победят, а вы козлы и полностью не правы. И вот я пишу: смотрите, парень за идею готов отдать жизнь. Это же вроде позитив. Но проблема вот в чем: а вдруг идея – полное дерьмо? Может, тогда не стоит за нее отдавать жизнь людей? И вот меня вызывают в обком. Ну что, говорят, мы знали, что вот это твое разоблачение отдельных наших недостатков до добра не доведет. Вот ты уже и до прямой апологии фашизма докатился. Уже у фашистов находишь позитив… Я им говорю – эй, ребята, вы чего? Они отвечают – мы тут не дураки сидим, мы понимаем, какую ты идею имел в виду – типа, какую ж еще?…

– Ты б им сказал: «Вот вы себя и выдали!»

– Ага. Смешно. А тут же сидит мой редактор и тоже на меня наезжает. Я ему говорю – уж ты-то молчи! А он еще сильней брови насупливает. Я же поскольку догадывался насчет повестки дня, то приготовился. И достал подписную полосу, где стоит его автограф: в печать. И вот хватило ж совести на меня наезжать! Так что западники тогда не зря на нас обижались. Русские так ждут чужого доверия, при том что сами себе не совсем доверяют. И это не совсем красиво. А что касается Чернобыля, так я тебе скажу – проходит чисто по ведомству Чубайса: это ж РАО ЕЭС!