Текст книги "86400 секунд счастья"

Алина Делисс
86400 секунд счастья

Спасибо моей учительнице под названием ЖИЗНЬ.

Моим близким и родным, вы в моем сердце!

Огромное спасибо МОЕМУ ЛЮБИМОМУ БРЮНЕТУ!

И да не оставит нас Бог жить вне любви.

С любовью, ваша Алина Делисс

Лучшее, что я могу дать миру, – это свою способность любить. Где-то вдалеке я всегда видела отблески, я слышала эхо прекрасного и совершенно незнакомого мне чувства. Знаки его были разбросаны повсюду. Это чувство не отпускало, оно стучало мне в сердце, давало знать, что оно есть, что существует, – и я должна его найти.

 
Мысли разбросаны
словно листва
осенью.
Собрать бы их
и сжечь.
 
 
В облаках на закате
растворяются формы счастья.
Об этом ли ты мечтала
В детстве?
 

Глава 1
Случай на концерте

То, что произошло на концерте певицы Полины, еще долго обсуждали в кулуарах и на страницах желтой прессы. Хотя все, кто не видел случившегося своими глазами, слушая сплетни, удивлялись, почему эта история вызвала такой переполох, ведь в ней ровным счетом не было ничего выдающегося. История как история, случай как случай, ничего необычного. Но те, кто сидел тогда в зале и видел, как Полина, оборвав песню, уставилась куда-то вдаль, на невидимую точку, словно перед ней появился призрак, не могли забыть ее странный, с поволокой, взгляд, в котором было то, чего никто так и не сумел прочитать.

Назойливая журналистка светской хроники Женя Курицына подкараулила певицу после того выступления и, схватив за руку, развязно спросила:

– Может, расскажете, что случилось на концерте? Если будет эксклюзивчик, то поставим ваше фото на обложку.

Полина вырвала руку и, оглядев журналистку, обратила внимание на ее простоватое платье, украшенное яркой бижутерией, какую продают в переходах метро. Злость тут же испарилась, она улыбнулась и сняла с журналистки дешевые бусы. Девушка, растерявшись, смотрела на нее, вытаращив глаза. Тогда Полина, расстегнув застежку на своем жемчужном ожерелье, сняла его и протянула Курицыной. Та продолжала удивленно хлопать ресницами, глуповато приоткрыв рот.

– Так что насчет эксклюзивчика? – повторила она, но уже не так самоуверенно.

Вместо ответа Полина надела на нее свой жемчуг и, отступив на шаг, оценивающе оглядела.

– Вот так намного лучше, – улыбнулась она и, помахав ей рукой, сбежала по ступенькам, швырнув дешевые бусы в урну.

А журналистка так и осталась стоять, поглаживая пальцами крупные, гладкие жемчужины, и уже не думала ни о певице, ни о журнале, ни об эксклюзивном интервью, которое только что упустила. Она вспоминала, как в детстве, разглядывая фото в глянцевых журналах, мечтала о жемчужном ожерелье, в несколько рядов круглых бусин, которое снились ей ночами. А потом жизнь закрутила, замотала ее, и в пустой суете, планерках, встречах, тусовках и интервью она совсем забыла о своей детской мечте. И вот теперь эта мечта внезапно сбылась, и Курицына была абсолютно счастлива. Она подумала, что редактор, который потребовал у нее эксклюзивное интервью Полины, будет в бешенстве, узнав, что она его не получила. Но у нее на шее были жемчужные бусы, и ей было совершенно плевать на все.

А случилось в тот вечер вот что.

Ресторан, один из самых известных и модных в городе, находился на крыше высотки. Два стеклянных лифта, стоя в которых можно было видеть Москву, лежащую в ногах, едва вмещали гостей, спешащих на вечерний концерт. Женщины были в платьях с такими глубокими декольте, что в них хотелось бросить монетку, мужчины были в дорогих костюмах, а охранники, угодливо открывая перед ними двери в зал, слегка кланялись.

С больших афиш, которыми были оклеены стены, улыбалась белокурая певица с прической а-ля Мэрилин Монро, с тонкими чертами лица и лучистыми глазами.

Проходя мимо афиш, гости слегка замедляли шаг, словно здороваясь с Полиной, и обсуждали ее между собой.

– Какое у нее аристократическое лицо.

– Да, сегодня такое редко встретишь.

В дамской комнате у огромного, до пола, зеркала красотки поправляли макияж.

– На ее концертах всегда аншлаг. И что в ней все находят? Не понимаю…

– Но ты ведь и сама здесь.

– Я пришла, чтобы потусить, – капризно протянула девушка, обводя губы помадой.

Шел июль, и на веранде было тепло. У стола с шампанским собрались журналистки, молодые девчонки, сотрудницы глянцевых изданий и репортеры светской хроники, которых можно было узнать по дешевеньким платьям.

– Я не понимаю, вокруг нее столько мужчин, почему она не выходит замуж?

– Может, она просто скрывает от всех свои отношения? Может, у нее есть кто-то, кто женат?

– Да что там скрывать, просто нет никого. Эти певицы – несчастные бабы. У них и слава, и поклонники, а счастья нет. Недаром она на Монро так похожа.

Запустив в рот канапе, журналистка Женя Курицына, спешно вытерев рот салфеткой, громко сказала:

– Нет, девочки, все не то. Я столько несчастных баб повидала на своей работе. Тут что-то другое. Посмотрите, как у нее глаза светятся. Как будто пожар внутри.

– Думаешь, у нее кто-то есть?

– Убеждена! – И она снова потянулась за канапе.

Она не сказала остальным журналисткам, что пообещала главному редактору выяснить все секреты Полины, а он за это поклялся отправить ее в отпуск на дорогой курорт за счет журнала.

На сцене суетились рабочие, звукорежиссер настраивал звук, и гости, смеясь, расползались по залу, занимая столики. Певица, ради которой все сегодня пришли на этот вечер, была в гримерке, приводила себя в порядок, прихорашивалась и набиралась сил.

Женщина с микрофоном, освещенная рампой и яркими огнями, пятнами лежащими у ее ног, всегда вызывает любопытство и зависть. Она стоит на сцене, как будто на ладони, и чувствует чужие взгляды, восхищенные, завороженные, завистливые, обожающие, раздевающие, злые, как будто все, кто смотрят на нее, дотрагиваются до нее пальцами. Она знает, что должна быть совершенной, от корней волос до кончиков ногтей, ведь ее разглядывают, словно под лупой, оценивая улыбку, маникюр, прическу, платье, туфли, выискивая каждый промах, каждую ошибку, которую можно будет потом обсуждать, прикрывая рты ладонями: «Помните, как из-под платья у нее торчала бретелька от бюстгальтера!» или: «Эти туфли она уже надевала на прошлом концерте». И какие бы чувства ни переполняли ее, какой бы ни была она грустной или уставшей, скучающей или невыспавшейся, выходя к зрителям, она должна быть совершенной, счастливой, улыбающейся, вызывающей восхищенный шепот за спиной: «Ах, какая женщина, сколько же в ней энергии, счастья и любви!»

Последний раз взглянув на себя в зеркало, Полина вышла из гримерки и направилась на сцену. Каждый раз она, полная любви, выходила в зал к зрителям, которые скучали, думали о бытовых заботах и рабочих делах, плохо себя чувствовали или страдали из-за неразделенных чувств. А уходила опустошенная, расхристанная, оставляя своих слушателей счастливыми и переполненными чувствами, которые переливались через край. Такова была ее доля. За этим и приходили к ней слушатели, за это и обожали ее.

Полина вышла на сцену, взяла микрофон, и зал зааплодировал ей. Заиграла музыка, и она запела:

 
Болей, болей душа,
Гори!
Ведь как только ты сгоришь дотла,
Начнешь жить заново!
Не бойся печальной быть,
Не бойся плакать, падать и орать!
Не бойся…
Не бойся умирать!
Не бойся на небо
Волком выть,
Когда слов нет,
А только боль…
 

Вдруг со сцены, поверх голов слушателей, она увидела бедно одетую девушку, которая робко вышла из лифта, растерянно озираясь. У нее были белокурые волосы, такие лохматые, будто она не причесывалась целую неделю, одета она была в растянутую майку и заляпанную черную юбку, а на плече держала странную хозяйственную сумку. Она была красивая, это было заметно, несмотря на ее бедность и запущенность, но вызывала странное впечатление. Девушка восхищенно оглядывала красивую публику, прикрыв ладонью рот. На секунду Полина встретилась с ней взглядом, и ее как будто ударило током.

Певица замерла, и песня оборвалась. Музыканты, удивившись, продолжали играть, но гости, которые не раз слышали эту песню, начали переглядываться. Кто-то обернулся, пытаясь проследить взгляд певицы.

Охранник схватил девушку за локоть и одернул, не пуская в зал. Второй охранник, вызвав лифт, затолкал ее в открывшуюся кабину. Лифт захлопнулся и пополз вниз, увозя с собой девушку.

Музыка перестала играть. Гости зашептались, оборачиваясь, чтобы понять, что происходит и куда смотрит Полина. А она продолжала стоять, как будто застывшая статуя, и ее глаза поразили всех своим загадочным выражением, которое никто не мог объяснить. Вдруг кто-то из гостей стал напевать песню, так хорошо знакомую всем, и остальные подхватили его пение, а музыканты вновь заиграли.

Засмеявшись, певица протянула микрофон в зал, и все хором запели:

 
Не бойся…
Не побоялась я тогда,
Когда разум отговаривал меня
В любви осторожней быть!
Теперь же гори!
Пламенем, дотла!
Ищи…
Своего возрождения!
 

Дальше концерт прошел без заминок, Полина исполнила свои лучшие песни, и зал долго не отпускал ее.

Хотя все были растерянны из-за произошедшего, но решили списать на внезапную усталость или дурное самочувствие певицы.

Попрощавшись с гостями, она ушла в гримерку, и охранник помог ей донести огромные букеты из роз, гиацинтов, лилий, тюльпанов, хризантем и орхидей. Эти букеты она отвозила домой, расставляя в вазах, и весь дом наполнялся чудесным свежим ароматом, напоминавшим ей цветочное поле.

Полина опустилась в кресло, уставившись в отражение в зеркале, и ждала, пока охранник, разложив цветы, закроет за собой дверь. Тогда она обессиленно вздохнула, спрятав лицо в ладонях, и перед глазами у нее вновь встала девушка, увиденная на концерте.

Глава 2
Мужчина, увиденный во сне

Было темно, в небе блестела россыпь звезд, которые отражались в лужах, и Полина шла на ощупь. Впрочем, она могла идти по этой дороге, закрыв глаза, даже зажмурившись, потому что знала ее наугад, каждый овраг, каждый поворот, каждый дом. Она ходила по этой дороге уже семнадцать лет. Ей казалось, что даже в темноте она видит старые, изъеденные временем дома, покосившиеся заборы, застиранное белье, развешанное на протянутых веревках, дырявый таз, брошенный у дороги, из дырки в котором уже пробивалась трава, и красное маковое поле, тянущееся за домами в сторону железнодорожной станции, откуда доносился стук поездов. Поезда на станции останавливались редко, чаще проносились мимо, мелькая горящими огнями, и девушка, прислушиваясь, пыталась представить, куда идет этот поезд, как будто в стуке колес могла прочитать название города: Кишинев, Киев, Одесса, Минск, Москва… Она знала, что скоро, очень скоро один из этих поездов увезет ее в Москву, город, где сбываются мечты.

Свои мечты она прятала за пазухой, словно боялась, что, выболтав, сглазит их. Она хранила их, как другие девушки хранили драгоценности в шкатулке, и перебирала в своем воображении, как подружки перебирали бусы или позолоченные колечки, любуясь своими сокровищами. Среди самых заветных желаний была мечта выспаться. Упасть в мягкую, пахнущую цветами кровать и проспать в ней столько, сколько захочется. Эту мечта была у нее с самого детства, когда по утрам она просыпалась от стука совка о задвижку печи. Мать вставала рано и, прежде чем растопить печь, собирала совком золу. А Лина лежала и считала, сколько раз она соберет золу и выбросит ее в ведро. «Один, два, три…» – начинала она считать и досчитывала до тридцати пяти, сорока двух… Как же она ненавидела этот звук! На часах было шесть утра, а в семь нужно было собираться в школу, которая ютилась в двухэтажном деревянном здании, в соседней деревне, куда Лина шла, досматривая свои сны с открытыми глазами. Дорога была неровная, ухабистая, по обеим сторонам цыганской улицы тянулись покосившиеся домишки, с латаными крышами и полусгнившими бревнами, из ворот выходили заскорузлые, измученные тяжелой жизнью старухи и грубые, с утра пьяные мужики, но в ее снах ей виделись шумный проспект, запруженный машинами, высокие дома со сверкающими неоновыми вывесками, спешащие куда-то прохожие, красиво одетые, обворожительные женщины и опасные мужчины. И девушка была уверена, что рождена для другой жизни. Не для этой пыльной деревни, которая была ей тесна, как детские платья, из которых она давно выросла, а для того красивого, яркого города, который она видела во сне и в который шел тот поезд, громыхавший сейчас за маковым полем.

Лина просунула руку в заборную щель, откинула щеколду и открыла калитку. Глухо залаял старый пес, гремя цепью, подбежал к ней и, уткнувшись мокрым носом в ноги, обнюхал. На крыльце загорелся свет, и мать, открыв дверь, уперла руки в бока.

– Ну и где ты ходишь в такое время? – окрикнула она дочь.

Оплетенная паутиной лампа горела тускло, все время подмигивая, и большой мотылек со стуком бился об нее, обжигая крылья, пока, опалившись, не упал.

– Вот, смотри, – кивнула мать, – что тебя ждет, дуреху. – И для пущей убедительности замахнулась на дочь. – Что молчишь? – повысила она голос и, стоя на пороге, не пускала в дом. – Нечего сказать? И за что мне такая дочь, у всех дочери помощницы в огороде, в доме, а ты?

Отмеряя каждый шаг тяжелым вздохом, мать ушла в дом, приговаривая: «И за что мне такая дочь… И за что…»

Но Лина не сердилась на мать. Растянувшись на постели, она лежала, положив руки под голову, и шептала: «Бедная, бедная мама!» Конечно, матери было в тягость иметь такую непомощницу-дочь, и она награждала ее упреками от безысходности, оттого, что ничего не могла исправить ни в своей жизни, ни в ее. Лина закрыла глаза. Далеко-далеко стучали колеса, которые здесь, в доме, были едва слышны, и в этом стуке ей слышались звон стаканов из-под чая, который разносит проводник, приглушенные разговоры в купе, смех в тамбуре, как будто все это можно было услышать. «Моск-ва, Моск-ва, Моск-ва», – стучали колеса, и она засыпала, забывая обо всем: и о материнских окриках, и об узкой, неудобной кровати, и о запахе подгорелого лука, казалось, въевшегося в стены дома, и о том, что она совершенно не знает, как, когда и на какие деньги она уедет в Москву. Она просто знала, что она туда уедет, и все.

Утром она проснулась, услышав, как мать гремит кастрюлями на кухне. Свет ложился пятнами на старый дощатый пол, и Лина, потягиваясь, долго лежала, любуясь, как в солнечном свете кружатся и танцуют пылинки.

– Что, королева, проснулась? – зло крикнула мать, заглянув в комнату. – Вся деревня уже встала и работает, одна ты спишь.

Лина нехотя поднялась, босиком прошла в кухню, заглянула в маленькое зеркало, осмотрев по очереди глаза, губы, шею, и умылась холодной водой из умывальника, который мать смастерила своими руками. Мужчины в доме не было, и женщине приходилось быть и матерью, и отцом, тянуть на себе все хозяйство и работать с утра до поздней ночи, чтобы прокормить себя и дочь.

Мать поставила перед дочерью чашку, плеснула из банки молока, огромным ножом, резким движением, отрезала горбушку от круглого хлеба, который пекла сама, замешивая тесто в огромной кастрюле, помятой с одного бока. Хлеб она накрыла расшитым полотенцем, чтобы не черствел, а молоко убрала в сени. Холодильника в доме не было, вместо него был подпол, спрятанный под старым ковриком, поэтому из молока, когда оно уже подкисало, мать готовила сметану или творог, который мяла руками, а соленья и картошку держала в погребе. Посмотрев на ее натруженные руки, потрескавшуюся, как старый холст картины, кожу на лице, Лина опустила глаза. «Бедная мама», – в который раз подумала она о матери, несчастной женщине, не знавшей в своей жизни никаких радостей. И обида за многолетние окрики отступала.

Глядя, как дочь ест, отламывая хлеб двумя пальцами, мать качала головой:

– И в кого ты такая уродилась? Посмотри, я живу честно, правильно, всю жизнь работаю не покладая рук. А ты? Позоришь меня перед соседями! Все в округе шепчутся, сплетни разносят, смеются надо мной, что такую распутницу вырастила.

Лина не отвечала, вытирая ладонью рот, над которым белой кромкой отпечаталось молоко. На окне, жужжа, ползала толстая муха, и часы громко отсчитывали время. Был уже полдень.

Из одежды у Лины было совсем немного вещей: пара юбок, которые мать перешила из своих старых платьев, и сарафан, короткий, цветастый, в ромашках, на которые, путая с настоящими цветами, все время садились шмели. Старые туфли с обтрепавшимися кожаными ремешками Лина носила в руках, чтобы не изнашивались, и бегала босиком, подставляя ступни колючей траве. Натянув юбку и белую, застиранную майку, она покрутилась перед треснутым зеркалом, которое рассекало ее надвое, и, спешно причесавшись, вышла из дома. Она была так молода и хороша собой, что, даже обмотавшись драной половой тряпкой, все равно была бы красива той свежей, яркой красотой, которая выделяла ее из всех деревенских, смотревших на нее исподлобья.

– И куда ты опять потащилась? – окрикнула ее с огорода мать. – Опять шляться? С кем?

Лина только махнула матери рукой и, сжимая в руке туфли, побежала по дороге.

Из-за соседнего забора показалось чернявое, сморщенное лицо.

– Посмотри, кого ты растишь! – крикнула соседка матери. – Посмотри, как она ходит, как она вертит задом. Для кого это все?

Лина знала, что ей завидуют. Она все время находила иголки, воткнутые в одежду, натыкалась на горсть земли, присыпанную у порога, или куриные яйца, лежащие в доме и, по приметам, приносящие большие несчастья. Однажды к ней в гости заглянула одноклассница, попросила тетрадку, чтобы переписать задание, а после ее ухода Лина нашла под своей кроватью черный мешочек с солью. Как наводить порчу солью, в деревне знали все – нужно выйти в шестой день новолуния, прочитать заговор, пожелать врагу того, что должно с ним случиться, и отнести соль в его дом. Выбрасывая соль в овраг, Лина размазывала ладонью крупные, катившиеся по щекам слезы. Она не понимала, за что ее так не любила эта одноклассница, с которой они никогда не ссорились. «Проклятие – твоя судьба!

Отныне и навсегда!» – крикнули ей как-то вслед на улице, но, обернувшись, девушка не увидела никого, кроме стада коз, бредущего по дороге.

У одного из домов, стоявшего без забора, сидели смуглые женщины в цветастых юбках. Вокруг бегали чернявые, чумазые дети, девочки и мальчики разного возраста, которые играли с выструганными деревянными игрушками, резвились в лужах, скопившихся на дне овражка. Пузатый младенец, голый, с пухлыми ножками, стоял, держась за юбку матери, молодой цыганки, которая, закатав рукава, перебирала гнилую картошку. Мужчины собрались вокруг битой, ржавой «копейки», которую никак не могли завести, и, открыв капот, чесали затылки. Цыгане жили так, как жили их предки сто, двести, пятьсот лет назад, бедно и весело, перебиваясь воровством, гаданием и попрошайничеством.

– Эй, красавица, заглянуть в твое будущее? – крикнула цыганка Лине.

– Я его и так знаю, – засмеялась девушка. Молодой цыган, бросив машину, выбежал на дорогу, попытавшись перерезать ей путь:

– Линка, пойдешь за меня? Буду тебя на руках носить, золото дарить.

– Не могу, у меня есть жених, – ответила Лина, уворачиваясь от него. – И он меня ждет.

– Какой жених? Как зовут его? Эй, скажи? – кричал ей вслед цыган. – Он из Цариграда или из соседней деревни?

Мать не зря беспокоилась, в деревне о Лине и правда шептались. Говорили, что каждый день она уходит из дому, а возвращается только за полночь, и где проводит все это время – никто не знает. Это была ее тайна, которую она хранила от всех и ни с кем не делилась. Эту тайну кроме нее знало только маковое поле, широкое, алое, которое разрезала, словно нож, железная дорога.

Лина приходила сюда каждый день, падала в траву, вдыхая ее прелый, пряный запах, смотрела в небо, на проплывающие облака, в которых ей виделись силуэты животных и лица людей. А однажды над ней проплыла длинная цепочка облаков, похожая на вагоны поезда, и она разглядела даже дым, тянущийся из паровоза. Грохоча колесами, проезжали настоящие поезда, оставлявшие в воздухе запах дыма и колесной смазки, и Лина, дурачась, танцевала под этот стук, словно слышала музыку, а пассажиры, прильнув к окнам, завороженно смотрели на нее. Заметив ее светловолосую макушку, машинисты гудели ей короткими гудками, а она махала им рукой. Ей представлялось, что однажды поезд Кишинев – Москва, заскрежетав тормозами, вдруг остановится, а проводник первого вагона, открыв дверь, спустит сходни и протянет ей руку. И тогда, в последний раз оглянувшись на крыши домов, которые едва можно было разглядеть за полем, она вскочит на подножку и уедет отсюда навсегда.

Она не могла себе представить, как скоро это произойдет на самом деле. Пусть и не так, как виделось ей в мечтах.

Однажды Лина задремала в поле, подложив туфли под голову, и увидела мужчину. Он был таким высоким, что она едва доставала до его плеча, со смоляными волосами и пронзительными черными глазами, а Лина, заглянув в них, прочитала свою судьбу. Мужчина стоял, сунув руки в карманы, и во всем его облике сквозило что-то роковое. Он достал из кармана игральную фишку и, подмигнув Лине, спросил: «Ты приносишь удачу?» А она покачала головой: «Мужчинам я приношу любовь». И в этот момент проснулась, разбуженная чьим-то криком. Приподнявшись на локтях, она заметила вдалеке стадо коров, поднимающее на дороге клубы пыли, и старую пастушку, которая, покрикивая, гнала их домой. Лина зажмурилась, чтобы досмотреть сон, но больше не смогла уснуть. Уткнувшись лицом в траву, снова и снова пыталась представить мужчину, но он больше не возвращался. Зато в сердце поселилось какое-то будоражащее, сладкое чувство, которое щекотало ее, словно кто-то водил травинкой. Не в силах сидеть на месте, она вскочила и побежала по маковому полю, задохнувшись от счастья.

С тех пор она ходила, загадочно улыбаясь своим мыслям, и в деревне стали шептаться, что Лина спуталась с каким-то мужчиной, но с каким – никто не знал.

Возвращалась она, как всегда, за полночь, когда все уже спали и дома чернели в ночи. Только кое-где, как светлячки, мелькали фонарные огоньки, значит, кто-то тоже возвращался домой, как она, но, боясь заблудиться или оступиться на неровной дороге, освещал себе путь. Лина не понимала зачем. Если человеку суждено оступиться, он оступится и с фонариком в руках, и под светом прожекторов, и в ясный, солнечный день, а если суждено пройти по своей дороге, он пройдет и в кромешной тьме.

– Лина! – окрикнул ее знакомый голос.

Она вгляделась в темноту. Мелькнуло короткое белое платье, и к ней, почему-то из кустов, вышла ее подружка Ленка. Они дружили с тех пор, как познакомились на качелях, смастеренных одним из деревенских стариков. Качели были простые, бесхитростные, сделанные из шины, привязанной за веревку к толстому разлапистому дубу. Но других деревенские дети и не знали, поэтому очень их любили и все время спорили, чья сейчас очередь кататься. Лина любила раскачиваться все сильнее и сильнее, так, чтобы захватывало дух, а ноги касались сначала крыш домов, потом яблоневого сада, растущего за деревней, а потом и неба, голубого и в заплатках из облаков. Ленка, худая, чумазая, стояла в стороне, с завистью глядя, как катаются другие, пока Лина, взяв ее за руку, не усадила на шину. «Я боюсь! Боюсь!» – визжала Ленка. Качели раскачивались все выше и выше, а ветка дуба похрустывала, пока наконец не отломилась, и качели, вместе с перепуганными девчонками, рухнули на землю. Остальные дети замерли, прижав ладошки к губам, и не решались подойди ближе, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Но тут Лина с Ленкой, лежавшие на шине вверх ногами, переглянувшись, расхохотались. И, протыкая друг друга пальцами, так смеялись, что слезы брызнули из глаз, а животы свело от натуги. Качели потом перевесили на другую, толстую и сучковатую, ветку, а девочки с тех пор были неразлучны.

– Ты чего тут делаешь? – удивилась Лина, глядя на подругу.

– Денег не хочешь заработать? – вместо ответа спросила та.

Лина вспомнила, как уже трижды пыталась скопить на билет до Москвы, складывая монетки. Но первый раз мать, найдя ее тайник, забрала деньги. Второй раз, когда она стала носить их с собой, чтобы не нашла мать, деньги отняли на улице шпанистые мальчишки. На третий раз она стала прятать деньги в яму у калитки, прикрывая ее камнем, но кто их взял оттуда, она так и не узнала. Впрочем, ее накоплений не хватило бы даже на то, чтобы прокатиться на подножке поезда.

– Хочу, конечно!

Лена быстро рассказала свой план. Он, правда, оказался не таким уж оригинальным, но был вовсе не плох. До ближайшей железнодорожной станции от деревни нужно было идти около часа. Там, на вокзале, разные торговки ждали проходящих поездов, а когда те останавливались, на пять минут или всего на минуту, продавали пассажирам пирожки, вареную картошку, фрукты и ягоды, которые раскладывали по пластиковым стаканчикам. Подруги решили нарвать кукурузу на колхозном поле, которое охранял старик сторож с лохматой собакой, сварить початки и пойти на станцию, чтобы продать их там. Прикинув, сколько сможет выручить за день, Лина подумала, что на билет до Москвы, если очень повезет, ей придется копить целый месяц – но разве это так много, всего-то тридцать дней!

– Хорошо, завтра же начнем, – согласилась она.

И подруги договорились встретиться здесь же, на этом месте, ранним утром.

Солнце уже повисло на горизонте, а трава была мокрой от росы. Деревенские жители вставали рано, и, когда Лина, с трудом разлепив веки, проснулась, ее мать уже возилась в огороде. Спешно одевшись, девушка умылась холодной водой и побежала к подруге, которая наверняка уже ждала ее.

– Ты куда в такую рань? – поразившись, окрикнула ее мать.

Но Лина только помахала ей в ответ рукой.

Ленка стояла у калитки, кусая ногти, и, расцеловавшись, они побежали в сторону кукурузного поля.

– А тебе на что вдруг деньги понадобились? – спросила Лина, задыхаясь от бега.

– Деньги всегда нелишние, – по-деловому ответила подруга. – Надоело в нищете прозябать.

Кукурузное поле было огромным, следом за ним начинался заброшенный яблоневый сад, с невысокими, кривыми деревцами, а по бокам были картофельные поля, на которые ближе к осени наведывались дети и местные воришки, так что старый сторож целыми днями обходил поля вместе со своей овчаркой. Работы не было, люди перебивались с хлеба на воду и кормились со своих огородов, так что воровали по нужде, чтобы прокормить детей. Девочки бежали, пригнувшись, чтобы их нельзя было увидеть издалека, и, устроившись в глубине кукурузных зарослей, уселись на землю, открыв тряпичные сумки. Они быстро набили их до отказа кукурузными початками, но когда уже решили возвращаться, услышали лай собаки.

– А ну, кто тут шастает? – донесся до них сиплый крик сторожа, и девчонки перепугались.

Зашелестели заросли, раздался собачий хрип, и Ленка, взвизгнув, бросилась наутек, забыв про свою сумку. А Лина, онемевшая от страха, продолжала сидеть на земле, прижимая добычу к груди.

– Ах ты засранка! – крикнул старик, выйдя из зарослей. – Ах ты воровка!

Лина молча смотрела на него, распахнув глаза.

– Чего уставилась? Сейчас в милицию пойдем. Она продолжала сидеть, растерянно глядя на него снизу вверх.

– Не сердитесь, – пролепетала Лина. – Я не хотела сделать ничего плохого.

– А что воровать плохо, этому тебя не учили? – не успокаивался старик.

Лина закусила губу, потупившись. Сторож неловко перетаптывался, почесывая искусанную комарами шею.

– Зачем тебе столько кукурузы? – вдруг спросил он. – Есть будешь?

Она покачала головой:

– Хотела сварить и продать.

– Да кому она нужна? – засмеялся сторож.

– На станции, где останавливаются поезда, говорят, хорошо можно заработать.

– А-а-а, ну это дело. Моя покойница-жена там тоже торговала, на то и жили. А деньги куда потратишь?

– На билет. До Москвы, – пояснила Лина. Старик протянул ей свою мозолистую руку и помог подняться.

– Ладно, бог с тобой. Иди, – отмахнулся он. – И кукурузу возьми. Все равно уже нарвала, не пришьешь же эти початки назад к стеблям.

Лина не верила своим ушам. В деревне о старике ходило много страшных историй, рассказывали, что однажды он выстрелил солью в лицо парнишке, который выкапывал картошку, а одну женщину заставил съесть всю украденную кукурузу, сырой, на его глазах, пока держал ее под прицелом. Лина не знала, было это правдой или нет. Она недоверчиво посмотрела на старика, но он улыбался, обнажив свои гнилые зубы.

Девушка схватила обе сумки, которые пришлось волочь по земле, такими тяжелыми они были, и пошла в ту сторону, куда убежала, сверкая пятками, Ленка.

– Только осторожно иди, стебли мне не поломай, – строго сказал старик. – И в Москву не езжай, не надо! – крикнул он ей вслед, когда она уже была далеко. – Опасная она, эта Москва!

Ленка ждала ее в яблоневом саду и, глядя исподлобья, грызла яблоки. Лина насмешливо посмотрела на нее и швырнула к ногам ее сумку:

– Ты кое-что потеряла.

Подруга молчала, швыряя огрызки в сторону. Лина тоже нарвала яблок, рассовав их по карманам, и, приобняв подругу, поцеловала в щеку.

– Я на тебя не сержусь, – сказала она.

– Вот еще! – вспыхнула Ленка. – А чего это ты должна на меня сердиться?

И, перебросив тяжелую сумку через плечо, пошла вперед, упрямо задрав подбородок. Лина шла следом, удивляясь, почему в их дружбе всегда одно и то же: Ленка набедокурит, а Лина отдувается и чувствует себя виноватой. Но несмотря ни на что, подругу она любила такой, какой та была. И, глядя ей в спину, думала о ней с нежностью.

– Эх, Ленка-Ленка, – вслух сказала она и, швырнув ей в спину огрызком, засмеялась.

Подруги разошлись по домам, чтобы приготовить кукурузу. Матери Лины не было дома – наверное, она ушла по делам, – и девушка, достав две огромные алюминиевые кастрюли, с трудом затолкала туда все початки, залив их водой. Она достала банку с солью и отсыпала из нее в кулек.

– Ты что это делаешь? – ахнула мать на пороге. – Готовишь?!

– Я тебе потом объясню, – попросила Лина. Мать удивленно заглянула под крышки, убавила газ.

– Вот уже не думала, что ты плиту включать умеешь, – съязвила она, но чувствовалось, что ей приятно – наконец-то дочь сделала хоть что-то, что делают все девушки и женщины в их деревне.

Лина затолкала горячие вареные початки в сумку и, взвалив ее на плечи, вышла за калитку. Ленки еще не было, и она, опустившись на траву, достала початок, обжигавший ладони. Когда прибежала подружка, она уже доедала его, и весь рот был в кусочках кукурузы.

До станции они шли долго, останавливаясь, чтобы передохнуть. Было жарко, девушки изнывали от духоты, а горячие от кукурузы сумки обжигали плечи. От их тяжести ныла спина и болели ноги, так что, растянувшись на траве, они долго лежали, глядя в небо.