Текст книги "Рубины леди Гамильтон"

Чем ближе к вечеру, тем тревожнее становилось на душе у Левы. Ну зачем им идти именно в тот дом, ведь по дороге к нему можно напороться на немцев? С чего это Яцек взял, что в домах, расположенных на их глухой улочке, ничего нет? Как пить дать, он все это нарочно придумал, чтобы его запугать.

– Не сикай, – поддел его Яцек, – прорвемся.

– Я не сикаю, – обиделся Лева, хоть очень боялся. Перед его глазами стояли забитые насмерть люди с Армянской улицы. – А может, лучше пойдем к деду Иржику, еды какой-нибудь выменяем?

Иржик жил в соседнем переулке и мог раздобыть продукты. Почему-то немцы его не трогали. Несмотря на его относительно молодой возраст, за раннюю седину все называли его дедом. К нему иногда ходила Анета, обменивать вещи на еду.

– Ха! Самый умный выискался! Что ты ему предложишь – свою рваную рубаху с вонючими штанами? – гоготнул Яцек и отвесил Леве подзатыльник.

– Вот, – Лева вынул из кармана брошь с рубинами. Он теперь всегда носил ее с собой. – Мамка велела беречь на черный день.

Яцек взял брошь, повертел в руке и сунул во внутренний карман своей кофты.

– Это еще не черный день, – философски заметил он.

Яцек тоже кое-что успел повидать. На его глазах из дома напротив вытащили за волосы женщин, там же, во дворе, расстреляли троих детей. Но в отличие от Левы Яцек не боялся. Напротив, в нем проснулся азарт. Азарт в игре со смертью.

– Подъем!

– Я – Лева Гамильтон! Я сын английского моряка! – испуганно завопил Лева, продирая глаза.

– Да тише ты! Разорался, как дурень, – цыкнул Яцек. – Пора на берег, моряк.

Августовская ночь пленяла своей свежестью и легким цветочным ароматом. Раскидистые платаны умиротворенно покачивали пышными кронами, с неба смотрели яркие звезды какого-то созвездия, как когда-то давно, когда они жили в Кракове. И Леве очень захотелось, чтобы все вернулось и стало, как раньше, когда войны еще не было.

– Ложись, – скомандовал Яцек, и Лева плюхнулся на землю, вмиг забыв о звездах. – Кажись, пронесло. Идем. Только живо!

Лева не очень-то задумывался, куда он идет, для рассуждений у него был толковый командир.

Отбрасывая на землю две взъерошенные тени, они проскользнули через опасный участок и нырнули в подворотню. В подъезде было темно, как в могиле. Пробираться пришлось на ощупь. Впереди осторожно ступал Яцек, Лева крался за ним. Командир замер на месте, прислушиваясь, как дикий кот. Затем уверенно зашагал вверх. Большинство квартир стояли не запертыми – жильцов забирали, не давая им даже одеться, не то чтобы позволить им позаботиться о своем имуществе.

Юные мародеры проникли в разоренную квартиру, пропитанную запахом помойки. Натыкаясь на всяческий мусор, они шарили по углам, но ничего подходящего не нашли.

– Надо подождать до утра, – выдал решение Яцек.

Лева не возражал. Назад ему идти не хотелось, и он с удовольствием подыскал, как ему показалось, уютный уголок и лег прикорнуть.

Проснулся он от странного ощущения, что рядом с ним кто-то тяжело дышит. Яцек так никогда не шумел, его дыхание было легким и беззвучным, а это было с хрипом, напоминавшим скрип несмазанной двери. Лева открыл глаза – Яцека рядом не было, зато почти вплотную к нему в запекшихся кровавых подтеках лежало человеческое тело.

– Воды!.. Подай воды, хлопчик, – прошептали обветренные губы.

Придя в себя после легкого шока, Лева бросился искать воду и наткнулся в коридоре на Яцека. Пока Лева спал, он прошелся по квартирам и кое-что раздобыл.

– Что ты мечешься, как дурень?!

– Там!

– Что – там?

– Там… – Лева не смог подобрать слов и принялся жестикулировать, как немой.

Яцек осторожно вошел в комнату, где, зарывшись в какие-то тряпки, лежал раненый человек.

– Воды, – повторил он.

– На кухню сходи, я там чайник видел, – велел Яцек Леве.

Жадно выпив воду, человек закрыл глаза:

– Дякую, хлопчики. Теперь и умирать легче.

Яцек развернул сверток со своим уловом.

– Вот, возьмите, – протянул он раненому кусочек сала, но тот отказался.

– Ешьте, хлопчики, сами, а я и так помру. Мне недолго осталось.

Кусочек сала был размером со спичечный коробок. При виде него у Левы заурчало в животе и рот наполнился слюной. Сала он не ел года два. Кроме сала, Яцеку удалось разжиться несколькими сморщенными картофелинами с белыми рожками отростков, задеревеневшей горбушкой хлеба и пакетом перловой крупы. Яцек не стал предлагать дважды. Он зубами разделил сало пополам – себе и Леве.

– Хлеба хоть поешьте, – повторил он свою попытку.

– Я украинец, на заводе работал, у меня Arbeitsmappe была, а все равно попал под акцию. Пришли сюда, всех, кто находился в доме, забрали. Некоторых на месте расстреляли, в том числе и меня. Только я в живых остался. Немцы всех уничтожат, всех… Тикать вам надо, хлопчики. К вокзалу не суйтесь, немчура его усиленно охраняет. На юго-западе и на востоке, рядом с кладбищем, у них казармы. На севере…. На севере, около Замарстыновской, – гетто. Не ходите туда. На юге – офицерье, там тоже усиленная охрана. Остается пройти через Погулянку и Зеленую улицу, на юго-восток.

– Так как же мы туда пройдем, коли патрули кругом?

– До Погулянки пробраться сможете? Там, около дома, где раньше продавали баранки, есть канализационный люк. Он с торца здания находится и открывается легко, надо только его чем-нибудь поддеть. Если идти по коллектору, не сворачивая, он к концу Зеленой улицы выведет, а там до окраины рукой подать.

Раненый тем же вечером умер. В свой дом ребята возвращаться не стали.

– Нечего тянуть, сегодня ночью пойдем, – сообщил Яцек и начал подготовку к эвакуации из города. Он залил перловую крупу водой, чтобы она размякла и стала пригодной для употребления в пищу. Разделил продукты на три кучки – две большие и одну маленькую. Маленькую он назвал ужином, ее следовало съесть перед выходом.

– Жратву понесем раздельно. Не будем складывать все яйца в одну корзину.

До Левы не сразу дошел смысл этих слов, а когда он сообразил, по его коже пробежал холодок. Так же одну из корзин можно не донести! И не донесут именно его, потому что он младше и не такой ловкий, как Яцек. Яцек нигде не пропадет – он верткий, как черт, и умный, он уже может работать, потому что выглядит как четырнадцатилетний. Он для Яцека – обуза, от которой нужно избавиться.

Погулянка находилась недалеко, но идти туда было опасно.

– Дворами пойдем, – сказал Яцек. Путь через дворы был длиннее, но надежнее.

Как и в прошлый раз, они вышли перед рассветом. В эту ночь Леве долго не давали уснуть черные мысли, бесконечным потоком они лезли ему в голову. Он уснул лишь под утро, но уже через минуту пришлось вставать. Шел Лева по городу, как лунатик, в полусне, во всем полагаясь на Яцека и на судьбу. Судьба выказывала им свою благосклонность, на улицах было пустынно и тихо, так что они легко добрались до места и спустились в канализацию. Когда Яцек закрыл за собой люк, внутри стало совсем темно, а у них – ни фонаря, ни свечей, ни спичек. Пробирались наугад, держась друг за друга, шагали вдоль стен. Под ногами хлюпала вода, в нос бил удушливый запах сырости.

– Все, привал. Надо немного отдохнуть. Все равно, раньше следующей ночи наверх подниматься нельзя.

Лева закрыл глаза и снова открыл – что так, что эдак, темнота оставалась прежней, пустой, черной. Он подумал, что так теперь может быть всегда – всегда эта кромешная тьма вокруг. В этой тьме была лишь одна ниточка жизни – Яцек, и Лева боялся, что она оборвется. Сколько прошло времени, они не знали. Оставалось полагаться на «внутренние часы» и на еле слышный шум, доносившийся снаружи. По нему беженцы определили, что наступил день. Удивительно, с какой уверенностью Яцек шел вперед! Лева давно уже дезориентировался в пространстве.

– Тут стена, – объявил Яцек.

Крохотной точкой света обозначилось отверстие в люке. Яцек нащупал холодный металл лестницы и поднялся наверх, но крышку люка он не поднял. Они дождались темноты и тогда стали выбираться. Осторожно, словно он был привидением, из-под земли появилась голова Яцека. Оглядевшись, он выбрался и позвал Леву. Это был не то парк, не то лесок, и вокруг – ни души. С одной стороны – дома, с другой – дорога и пустырь, за ним – полоска леса.

– Туда!

Дорогу перейти было непросто. В желтом свете фонарей виднелся кургузый силуэт постового. Примерно через сто метров маячил второй постовой. Осталось всего ничего: последний рубеж, и затем – свобода. Пришлось бы рискнуть, и они рискнули. Яцек побежал первым. Его долговязая фигурка молнией мелькнула на дороге и исчезла во мраке. У Левы бешено колотилось сердце. Он перекрестился и рванул что было сил. Ему показалось, что время остановилось. За эти несколько секунд Лева успел подумать, увидеть и почувствовать очень многое. Боковым зрением он увидел, нет, скорее, шестым чувством ощутил движение постового. Лева нырнул в кусты раньше, чем раздалась короткая автоматная очередь и звуки торопливых шагов.

– Вперед! – задал направление Яцек, подтолкнув его в спину.

Темнота была их союзником. Спотыкаясь, они побежали к лесу. По спине Левы полоснул луч фонаря, и последовала стрельба. Он, как подкошенный, полетел носом в траву. Прыжком пантеры Яцек сшиб с ног Леву, опередив полет смертельного кусочка металла.

– Лежи! – приказал он.

Преследователи не отставали, они вот-вот их догнали бы. Яцек вдруг поднялся с земли и с диким криком отчаянно помчался куда-то в сторону. Выстрелы возобновились, Яцек упал и больше не вставал. К нему подбежали трое солдат.

– Es ist das Kind. Er tot.

Лева не хотел думать о том, что с Яцеком случилось самое худшее. Когда все стихло, он, как слепой котенок, долго блуждал по пустырю в поисках Яцека, но так и не нашел его. На небе загорелась полоска рассвета. Нужно было скорее уносить ноги, подальше от дороги и от этого обреченного города.

Лева добрался до первых деревьев небольшого редкого леска. Яцека там не было, последняя надежда растворилась в утреннем прозрачном воздухе, и Лева понял, что Яцека больше нет. Яцек – красивый высокий мальчик, с большими, глубоко посаженными глазами цвета февральского неба под прямыми, как стрелы, бровями; с острыми скулами, о которые, казалось, можно было порезаться, и с упрямыми насмешливыми губами. Такой смелый и находчивый, он бы мог стать настоящим командиром, как Чапаев или Суворов. Как же теперь без него?! Куда идти, что делать? Он, Лева, был к Яцеку несправедлив, считал его отвратительным забиякой и зазнайкой. Яцек сам погиб, а его защитил. Он был для него как старший брат. Пусть он дразнил Леву, давал ему подзатыльники, но он о нем заботился. Только теперь Лева осознал, что потерял очень близкого и дорогого человека.

* * *

Когда ему позвонили по телефону и в трубке послышался уверенный мужской голос, у Сергея от волнения загорелись щеки. Это говорил Андрейка, его Андрейка! Он нашел его – через столько лет, простил и пожелал увидеться. Он спросил, удобно ли ему приехать? Даже если бы было неудобно, если бы ехать пришлось не в картинг-клуб в соседнем районе, а на другой конец города, да что там – в другой регион, Сергей бросил бы все и помчался на встречу. Потому что они давно не виделись, потому что чувствовал свою вину, и потому, что очень любил Андрейку. Когда много лет тому назад он пришел к нему и предложил свою помощь, Андрейка отказался. Он был гордым, упрямым мальчишкой, без гроша за душой и без родни, способной его поддержать, а у Сергея были богатые родители, и он хотел помочь. Он предложил ему работу в фирме своего отца и деньги на первое время. Пусть в долг, если в дар тот брать не хочет. Но Андрейка бросил на него царственный взгляд, словно он был принцем, а Сергей – нищим, и насмешливо произнес:

– А ты что, сам их заработал? Чего ты добился в этой жизни? У тебя есть дача, отдельная квартира, скоро будет машина. И все это твое только потому, что тебе это купил папа. Упаковал и ленточкой перевязал. Без отцовских денег ты – ничто. И не надо передо мной кичиться своим благополучием. Вытащил счастливый билет, так сиди, помалкивай, не демонстрируй свое ничтожество.

– Зачем ты так? Я же не виноват, что все так сложилось. У меня своя ситуация, у тебя – своя.

– Ты прав, у каждого своя ситуация. Только я создаю ее сам, а ты плывешь по течению. Жалеть меня не надо. Оставь жалость для самого себя, она тебе пригодится, когда ты останешься без отцовской поддержки.

Андрейка сказал, как напророчил. Отцовская, когда-то солидная, фирма рухнула, не выдержав дефолта. Семье пришлось заложить все имущество, чтобы выбраться из долгов. Мать, привыкшая жить, ни в чем себе не отказывая, ушла к другому мужчине и тем самым добила и без того подавленного отца. Он запил и постепенно докатился до животного состояния. Сергей к тому времени имел на руках диплом политолога и трехлетний стаж работы администратором проекта в фирме отца, с этим дипломом и опытом службы ему удалось устроиться на другое место. Без привычного теплого крылышка отца карьера его шла туго, а потом и вовсе застопорилась на должности старшего коммерческого менеджера. Денег было негусто, подаренную отцом иномарку ему пришлось продать и вместо нее взять подержанные «Жигули». С женщинами у Сергея тоже как-то не складывалось. Они любили мужчин успешных и богатых или хотя бы перспективных. Ничего этого у него не было. Те дамы, которых устраивал любой мужчина, действующие по принципу: «хоть плохонький, да свой», в свою очередь, не устраивали Сергея. Ему, конечно, попадались и милые бескорыстные девушки, но их отпугивали его кислая физиономия неудачника и подпортившийся характер.

Отец умер от перепоя, мать, не зная печали, жила со своим новым мужем в Испании. К тридцати двум годам Сергей Чернов остался один в малогабаритной квартире, под окнами которой ржавела его старая колымага, на нудной работе с низким окладом. Ему казалось, что он один не только в квартире, но и во всем своем пятимиллионном городе, и во всей Вселенной.

Одиночество давило на психику. Когда-то дружелюбный и приветливый, Сергей разучился общаться. Ему стало тяжело разговаривать с коллегами и на улице с людьми, если те случайно останавливали его, чтобы что-нибудь спросить. Он раздражался из-за любой мелочи, стал подозрительным и после работы торопился скорее вернуться домой, чтобы остаться наедине с собой и своим одиночеством. Он ненавидел людей и завидовал им за то, что у них было все, а у него – ничего. Пусть многие из них беднее его, менее образованные, чем он, даже больные, но они не одиноки. У каждого есть кто-то, а у него – никого. Даже у бомжей есть бомжихи и друзья-собутыльники. Или вон идет парочка: он – в плохо отглаженных штанах и в бесформенном пальто, сутулый, с покрасневшим лицом, его спутница – с корявой фигурой, базарного вида тетка с посеченными волосами, выбившимися из-под шерстяного берета, в руке у нее клеенчатая авоська с продуктами. Держатся под ручку, о чем-то воркуют. По их лицам видно, что эти люди любят друг друга, и они счастливы. А он чем хуже? Почему его никто не любит? При желании он тоже сумел бы найти себе такую же подругу с посеченными волосами, стыдливо спрятанными под шерстяной берет, с бесформенной корявой фигурой и клеенчатой авоськой, но жить с ней он не смог бы. Ему нужна была любовь или хотя бы сексуальное влечение, а к «шерстяным беретам» никакого влечения он не испытывал. Его влекли утонченные, умные женщины, молодые, с симпатичными лицами и приятными фигурами, которые всегда оказывались либо занятыми, либо в упор его не замечали. В этом и заключалась трагедия Сергея Чернова – несовпадение желаний с возможностями.

Вечерами Сергей смотрел телевизор, безразлично переключая каналы. Он не любил телевизор, ничего интересного в нем для себя не находил, считал все программы тупыми, ведь их основное назначение – помогать народу избавляться от излишков свободного времени. Но мерцающий экран создавал иллюзию присутствия людей, как-то разбавлял его одиночество. Каждый день повторялось одно и то же: с утра ему не хотелось идти на работу, рабочий день тяготил его своей скукой, заставляя отсчитывать часы до его завершения, а вечером не хотелось возвращаться домой. Выходные и отпуск Сергей не любил из-за одиночества, которое в это время ощущалось особенно сильно, и в то же время он их ждал, чтобы отдохнуть от работы. Его жизнь превратилась в замкнутый круг беспросветного уныния, в котором не было и намека на радость. Как разорвать этот круг, Сергей не знал и не умел. Родители приучили его шагать по удобной, протоптанной колее. Его колея давно уже лишилась былого престижа и комфорта, но он продолжал по ней двигаться, потому что другой ему никто не предлагал, а сам он ничего иного создать не мог.

Андрейка был тысячу раз прав, когда с присущим ему юношеским максимализмом попрекал Чернова отцовскими деньгами. Приятель набил себе в жизни немало шишек, но в люди вышел самостоятельно, без чьей-либо помощи. Заочно окончил институт, организовал свое дело, разорился, снова организовал. Он жил ярко, насыщенно, ездил на сафари, нырял с аквалангом, прыгал с парашютом, звенящей от мороза зимой рассекал на лыжах у подножия Альп, а знойным летом отдыхал на лазурных берегах океана. У него были друзья, были женщины – красивые, эффектные, как кинозвезды, у него была жизнь, о которой Сергей и не смел мечтать. И это все – у Андрейки, которому Сергей когда-то считал своим долгом помочь, облагодетельствовать его, потому что у того не было ничего и в перспективе, по убеждению Чернова, появиться не могло.

Сергей после того разговора больше никогда не совался к Андрейке. Не смел. Он только изредка наблюдал за ним, сначала надеясь оказать приятелю помощь, когда ему станет совсем плохо, а потом, когда стало ясно, что помогать нет нужды, наблюдал из интереса, с примесью белой зависти.

Андрейка то пропадал из виду, то появлялся. Сергей наводил о нем справки, осторожно – через соседей, дворников, Интернет. Там подслушает, тут прочитает, проследит, подсмотрит, сделает выводы. Андрейка не скрывался, но и не афишировал свою личную жизнь, близко к себе посторонних не подпускал, но и не отгораживался от мира. Все это время он был рядом и одновременно – на расстоянии. Осознание того, что Андрейка все-таки существует, топчет вместе с ним одну землю, давало Сергею надежду на то, что он не одинок. У него есть Андрейка, который однажды выбросит из головы глупые давние обиды и по-дружески протянет ему руку.

И вот наконец-то это произошло. Как голос с небес, раздался звонок Андрейки. Он позвонил сам. Первым! Без назойливых просьб и напоминаний о себе. Позвонил, чтобы встретиться, выпить вместе мировую и забыть все недоразумения, которые их когда-то разделили.

* * *

Это произошло, как гром среди ясного неба. Ненастье налетело ураганом, сметая их тихую идиллию. Им с Феликсом было очень хорошо вместе, пока однажды он не произнес сакраментальную фразу: «Нам надо с тобой поговорить». После этого «надо поговорить» последовали высказывания в том духе, что он сомневается, любит ли она его, упреки во всем, в чем только можно упрекнуть, и все это – как-то неконкретно и расплывчато. Нет, кажется, все было не так. Это Вика начала разговор, сам Феликс никогда первым заговорить не осмелился бы.

Она не обращала внимания на его участившиеся задержки на работе и внеплановые посещения университета, преимущественно в вечернее время. Холодность и отказ от близости списывала на его усталость, на перемены в настроении – на неприятности на работе и диссертацию, которую пора было уже заканчивать.

Он часто говорил о какой-то Эмме, преподававшей в его университете. Эмма то, Эмма се… А вот Эмма сказала… Она тоже так думает. Или: Эмма считает иначе. Вика даже не думала ревновать – она была уверена в себе и в чувствах своего жениха – ведь он обещал любить только ее одну. И потом, как можно ревновать к преподавательнице? Раз эта Эмма преподает в университете, значит, ей уже много лет. По крайней мере, гораздо больше, чем ей, Вике.

– Знаешь, какая у нее фамилия? – сказал Феликс однажды. – Гамильтон! Ее зовут Эмма Гамильтон, как ту самую леди Гамильтон. Правда, красиво? – спросил он с глупой улыбкой.

Вика ничего красивого в этом не нашла. Ее начало раздражать частое упоминание имени этой дамы, и вообще надоели частые разговоры об Эмме, будто та была их близкой родственницей.

– Я думаю, это знак, что наши с Эммой пути пересеклись, – продолжал Феликс. – У моей бабушки хранится вещь, которая когда-то принадлежала леди Гамильтон. Она много значит для нашей семьи, поэтому бабушка ею очень дорожит. Это брошь с рубинами. Вернее, ее обломок.

– В виде букета тюльпанов? – спросила Вика.

– Да. А ты откуда знаешь?

– Нам о ней в ювелирке на уроке Павел Аркадьевич рассказывал.

Эмма была любима и любила сама, у нее росла маленькая дочь – казалось, счастье будет бесконечным. Его не омрачила даже кончина мужа, Уильяма Гамильтона. Наоборот, она разрешила ситуацию с затянувшимся любовным треугольником, которую не оставляли в покое газетчики. Теперь ничто не препятствовало влюбленным наслаждаться жизнью, и они могли считаться семьей, поселившись в небольшом домике в Уимблдоне, на юге Лондона.

Неспокойный XIX век лихорадило войнами. Английский флот отважно сражался с противником, принося славу своей стране. Родина чествовала своих героев и вновь провожала их на войну. В тот день Эмма проснулась от дурного предчувствия. Перед разлукой с Горацио она всегда плохо спала, а в этот раз ее мучили кошмары.

– Не уходи, – попросила она, прижавшись к любимому.

– Это мой долг. Я обязан быть на корабле. Не печалься, я скоро вернусь, – Нельсон нежно поцеловал ее в губы, прижав к своей груди.

Рубиновая брошь, которую Эмма носила на платье, отстегнулась и упала на пол, она легла между влюбленными, отделяя их друг от друга.

– Это к беде! – испугалась Эмма.

– Что ты, милая, все будет хорошо. – Горацио поднял брошь. – Пойдем. Мне пора.

Она стояла в порту, глядя на уходивший вдаль корабль. По ее прекрасному лицу текли слезы – Эмма знала, что корабль уносит ее любимого навсегда.

Горацио так и не вернулся. Прославленный адмирал погиб в 1805 году в Трафальгарской битве.

После гибели возлюбленного леди Гамильтон оказалась в сложном финансовом положении: наследство сэра Уильяма было истрачено, а на небольшой капитал Нельсона она не имела прав. Она решила продать подарок адмирала – рубиновую брошь. Один старый итальянец предложил за нее хорошие деньги. «Все равно она мне счастья уже не принесет, потому что без любви счастья нет, а такую большую любовь, которая была у нас с Горацио, Бог дает только один раз», – рассудила она. Итальянец с ней не спорил. Он только пристально смотрел на Эмму своими жгучими черными глазами, словно собирался прожечь ее насквозь.

– E 'un peccato che questo secolo si trova su una bella donna. Dovrа cercare un rubino nuova amante, – пробормотал он напоследок.

– Что вы сказали, синьор? – не расслышала Эмма.

– Прощайте, говорю. Храни вас господь, леди.

Положение блистательной светской львицы становилось все хуже и хуже. Вырученных за брошь денег Эмме хватило ненадолго. Привыкшая к роскоши, она их быстро промотала. К 1813 году леди Гамильтон была уже в долгах, как в шелках. Просьбу, содержавшуюся в завещании национального героя Англии адмирала Нельсона, – позаботиться о его возлюбленной, английское правительство оставило без внимания. Эмма очень страдала, утратив возможность жить на широкую ногу. Она пыталась забыться, топя свое горе в вине и таскаясь по мужчинам. Связи ее были беспорядочными, как у публичной девки. Общество не переставало удивляться, наблюдая, как скатывается на социальное дно та, о которой прежде мечтали все мужчины высшего света. Эмме иногда давали деньги джентльмены – в память о былой страсти, которую она разжигала в них одним лишь поворотом головы. Но эта благотворительность бывала лишь единовременной и не могла существенно ей помочь. Эмма Гамильтон ушла из жизни в пятьдесят лет от цирроза печени, следствия алкоголизма, в городе Кале, где она скрывалась от кредиторов. На её похороны пришли все капитаны и офицеры стоявших в Кале английских кораблей, надев парадные мундиры.