Текст книги "A.S.U.L.Y.M., или Приключения начинаются"

A.S.U.L.Y.M., или Приключения начинаются
Алиса Альта

Иллюстратор Алёна Лicc

© Алиса Альта, 2017

© Алёна Лicc, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-3393-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предупреждение! События данной книги ни в коем случае не являются вымышленными и основываются на самой что ни на есть нереальной реальности. Любые совпадения с существующими людьми – оправданы, явки и пароли прилагаются в конце истории.

Часть 1. Начало

Глава 1, глупо-идеалистическая, но вводная, поэтому важная

Есть на Земле такие места – места силы. Каждый камешек, терпеливо лежащий на дне ущелья, каждая травинка, тянущаяся с утра к солнцу, каждая капелька росы, бриллиантом сверкающая под первым весенним лучом, – всё здесь пропитано особой, волшебной энергией. Вдохнув аромат такой земли хоть раз, не сможешь заменить его ничем другим, как никогда не спутаешь пение соловья с криком настенной кукушки.

Так никогда и не променяла бы Серафима Дублянская свою уютную глушь на Москву, Нью-Йорк или любую другую мечту шестнадцатилетних мотыльков. Даром что Витёк, старший брат, сколько раз ей говаривал: «Кончай копаться в коровьем навозе, переезжай ко мне. И на работу пристрою, и жильё на первое время подгоню, нечего стариковские кости считать», – ан нет, от одной только мысли о жизни в Нерезиновой на лице Серафимы появлялась гримаска, словно от предстоящего похода к стоматологу.

Москва – город большой, народу – тьма-тьмущая, точно в муравейнике гигантском. Толпы обезличенных людей со стеклянными глазами всё несутся куда-то, ни улыбки тебе ответной, ни «доброго здравица». Поначалу Серафима пробовала останавливаться, чтобы подетальнее разглядеть забавную уличную сценку, или подолгу замирала возле заинтересовавшего её здания, да только сумасшедший людской поток, не церемонясь, подхватывал её да уносил, как соломинку, плыть по своему течению. А то и вовсе осуждающе смотрели на неё, как на чудной тульский самовар.

– Как в морге себя чуиствую… Вот ты представь, Вить, как тебя раздели и положили голеньким на стол, лампы белые везде зажгли, да стояць, жуюць, тебя обсуждаючи, да бутерброды при этом лопаючи, и некуда от этих иродов научных-то скрыться.

Брат только пожал плечами, пожурил, как ребёнка, да и восвояси отправил. Вот было бы у них MTV в посёлке – глядишь, и сделали бы человека из сестрёнки, а так только тыкается везде мордой, как слепой котёнок, его своим «оканьем» да старыми («добротные же, ещё с мамкой делали!») валенками позорит.

Глава 2, в которой разъясняются некоторые условия жизнедеятельности наших главных героев

Автор льстит себя надеждой, что читателю стало интересно, кто же такая эта Серафима и почему таких вообще в Москву пускают. Если не стало – что же, мы вас не виним, отпускаем на волю и впадаем в глубокую депрессию.

Серафима Дублянская была самой заурядной девушкой, коих в деревнях и сёлах нашей необъятной Родины – не счесть и не перечесть, а в Москве такие девушки являются чем-то вроде большой берцовой кости тиранозавра, поэтому тотчас же должны быть помещены в археологический музей. Росла она в деревне Лупенцы, что в семи километрах от доброго города Залесска, что в тридцати пяти километрах от славного города Елисейска, что на юге благословенного Краснодарского края.

Надо сказать, что читатель ошибается, если составил мнение о Серафиме как о наивной деревенской дурочке. Отец её, Василий Дублянский, был довольно способным инженером, однако не очень расторопным, в результате чего по распределению попал аж на Залесский ферросплавный завод. Там ему быстро вскружила голову местная учительница русского языка и литературы Алёна Липова – девушка, между прочим, не без амбиций, три раза поступавшая во ВГИК и три раза вызывавшая приступы дикого хохота у комиссии. Да и как с такой экспрессивной Настасьи Филипповны, с балалайкой и в кислотных лосинах, не посмеяться-то?

В общежитии Алёна Ивановна не прижилась из-за эксцентричного и взбалмошного характера, поэтому молодая семья перебралась в доставшийся по наследству, полуразвалившийся домик в Лупенцах. Стараниями Василия Андреевича хибара превратилась в пригодный для жизни голубой домик с резными ставнями, где и родилась Фима. Семью ждало и другое пополнение в виде коровы Машки, трёх свиней и целого выводка кур.

Серафима вполне ответственно подходила к ведению хозяйства, посвящая ему большую часть свободного времени. Настоящей любовью девушки был дворовый пёс Полкан, которого та лично подобрала маленьким щенком, медленно подыхающим недалеко от школьной помойки. А также Паша Кравчук, верный друг детства Фимы. С ним они осуществляли все ребяческие шалости, подкалывали друг дружку и попадали в передряги, вызванные собственной любовью к приключениям.

Паша был личностью не только каштаново-куречявой да черноглазой, но и весьма интересующейся, в чём и состояла главная беда его жизни. Фима даже удивлялась, как он дожил до своих шестнадцати лет. Буйная его натура требовала активных действий, и он медленно прозябал в соседней деревеньке Береснёво, используя любую возможность разукрасить блекло-белёсое существование. То в канализацию проникнет – сокровища искать, то на дерево залезет – звёзды понаблюдать, да так, что все руки-ноги переломает. Имел он роковую тягу ко всему неизвестному, необычному, к событиям неожиданным да явлениям сверхнормальным. Состоял даже Пашка в местном клубе уфологов, имеющем штаб-квартиру на окраине Залесска и занимающимся поиском корабля пришельцев, падение которого Артём Лапочкин лицезрел наутро после 23 февраля в 2010 года.

Глава 3, в которой заваривается странная каша

Одним ясным предрождественским утром11
  если читателя интересует конкретная дата – 6 января 2012 года.


[Закрыть] Серафима встала пораньше, чтобы к Пашке в Береснёвку прогуляться. Думала нарвать ярко-алых гроздьев рябины, спрятаться в его комнате да по стене размазать, чтобы тот за кровь принял. Обрадовался бы, поди, что к нему маньяк заглянул, хоть какое приключение. А потом испугался бы за Кастиэля, хомячка своего сирийского, что для опытов по выращиванию зомби держит. Авось бы и верещать жалобно начал – то-то была бы потеха! Такой парень весь из себя ладный, а пищит как девка неразумная! И поделом ему, нечего Серафимке мышей за ворот подкидывать, вон баба Нюра чуть было в прошлый раз не оглохла.

Дорогу сильно снегом припорошило, однако невесть откуда взявшийся джип оставил такую глубокую и ладную колею, что идти было любо-дорого. Наша героиня прошла около двух третей пути и уже представляла, как запустит снежком в удивлённую рожу Кравчука, как тут дорогу ей перегородило нечто – по-другому эту заморскую птицу и не назовёшь.

Перед ней стоял человек, которого можно было принять за сумасшедшего литератора, или за фанатика-искусствоведа, или за учёного, одержимого одной-единственной теорией. В сознании Серафимы агнцы, кладущие себя на алтарь абстрактных идей (то есть занимавшиеся бесполезной деятельностью), всегда представлялись одинаково: неряшливый, несколько потрёпанный вид, рассеянный взгляд, странные привычки… Этот Профессор (как прозвала его про себя Фима) полностью оправдал ожидания: пёстрый пиджак и куртка с невпопад разбросанными карманами явно не выдерживали здешние морозы, а на ногах у странного человека коротали последние деньки кроссовки годов семидесятых. Центром композиции служили круглые очки со сломанной дужкой. На вид заморышу было лет 65, и его седые волосы так смешно торчали в разные стороны, словно его ударило током.

Решила про себя Фимка, что стоит чудака тихонько обойти, не привлекая к себе внимания, абы не вышло чего.

Взгляд незнакомца странно блуждал, перескакивая с ветки на ветку. Казалось, появление девушки никак не отобразилось в его сознании, чему та несказанно обрадовалась. Уже почти обойдя его, Фима нечаянно поскользнулась на ледяной дорожке. Профессор перестал разглядывать окружающую флору и фауну и вперил свой взор в нашу героиню.

– Это Вы? В-вы??? Нет, позвольте…

Он обошёл её вокруг, внимательно разглядывая с головы до ног, так что ни один сантиметр Серафиминой наружности не ускользнул от его взгляда. Затем он остановился напротив неё, снял очки, протёр глаза и приблизился почти впритык к её носу, чем ещё больше смутил неудачливую беглянку.

– Да, всё-таки Вы. Вероятность стремится к единице. Однако, однако… Какой типаж! Настоящая русская краса! То, что доктор прописал! Да старина Уилмут покажется неразумным бездарем по сравнению со мной! – тут он сделал поклон воображаемой публике.

Во время этого профилактического осмотра Серафима стояла ни жива ни мертва, прижимая корзинку с рябиной к груди. Обойти странное существо не было никакой возможности: тропинка в этом месте сильно сужалась, кругом всё завалено снегом, да и бегала Фимка ужасно плохо.

– Дядюшка псих, если вы не буйнопомешанный, так того, отпустите меня, я вам Ленку приведу, она знаете какая?

«А коли буйный?» – пронеслось у неё в голове, – «как быть-то? Гляди, слово не так скажу, а он палку с земли подымить – бам! – и нету Серафимы». Ей вдруг стало очень себя жалко. Жалко родителей, жалко неосуществлённых планов на лето – скрестить своего Полкашку и Лею: обе дворняжки безродные, да абсолютно разные. Полканчик высоченный, с чёрными пятнами на буром теле, а ушами обвислыми. Непонятно, в кого такой уродился? А Пашкина Лея – смешной такой заморыш, смесь бульдога с пегой дворняжкой. Они уже и имена щенкам придумали, и шуточную родословную написали, да маленькие домики деревянные почти смастерили, эко обидно будет помирать!

Непонятный человек ничего не ответил, а только неприлично вцепился глазами в Фимины уши.

– А ежели вам отдохнуть и чаёчку попить, то вы пожалуйте к председателю колхоза, Анатолию Сергеичу, вам по дороге прямо, потом через 6 километров направо свернуть, авось кто и подбросит, – решила выкрутиться девушка, сильно пугаясь. Говоря всё это, она начала осторожно обходить Профессора, оставаясь к нему лицом.

– Э-нет, душенька моя! – радостно схватил тот Фиму за плечи. – Вы от меня никуда не уйдёте! Я по Вашему следу с самой Москвы иду! Какой экземпляр! Волосы, глаза – настоящая сибирячка! Чудо!

– С Москвы? – настороженно спросила она.

– Ах, я совсем забыл представиться и посему медленно превращаю Вас в параноика, дитя моё. Валентин Георгиевич, – галантно заявил он, поцеловав Прекрасной Даме руку. – Вижу, что Ваши сомнения ничуть не рассеялись, однако важно не то, как меня зовут, а то, кем я являюсь на самом деле. Вы не находите?

Серафима нахмурила лоб.

– Ежели вы к Иван Петровичу, что за речкой живёт, то он на охоту выбрался, будет денька через 3. Хотя…. – тут она немного покраснела, – вы к нему всё равно постучитесь, авось жена с города вернулась.

Существование жены повергло бы самого достопочтенного Ивана Петровича в лёгкий шок.

– Вижу, дитя моё, что Вы являетесь последовательницей философии Пиррона, скептически-невозмутимая моя. Видите ли, чуть более месяца назад я имел честь ступить на эскалатор позади Вас на станции метро «Белорусская», если помните…

Серафима вспомнила этот случай, произошедший в её первую и последнюю поездку в Москву. Она неспешно направлялась к эскалатору, когда буквально перед её носом протиснулась бабулька лет семидесяти с огромным баулом, так что Фима чуть не потеряла равновесие. Вероятно, из чувства вины старая женщина проехала полдороги, громко возмущаясь нравами нынешней молодёжи. «Расплодились тут… Всё прут и прут… А мне, женщине старой, даже присесть некогда, весь день с этой торбой таскаюсь… Скоро нечего кушать будет… Пенсии-то у нас маленькие, даже повышать не думают, сволочи окаянные… Чего уставился, а?». Поняв на середине этой эмоциональной речи, в чём же заключается горе пенсионерки, Серафима улыбнулась и сказала, ласково глядя старушке в глаза: «Так если вам денег не хватает, бабушка, я вам 1000 рублей дам, если хотите, мне братик на первые дни 2500 выделил, да я обойдусь как-нибудь, чай, не боярыня Морозова».

Вместо ожидаемой радости Серафима увидела, что бабуля как-то сразу осеклась, будто у неё разом кончился весь словарный запас, пристально посмотрела на Фиму, отвернулась и дальше ехала молча. Окружающие смотрели на нашу героиню не спуская глаз, кто с любопытством, кто с недоумением, как на сбежавшую из дурдома полоумную, а кто и с нескрываемым восхищением. В ряды этих последних и затесался Профессор.

– Тогда я понял, что это Вы, понимаете, Вы?

– Понимаю, – осторожно ответила Фима, прикидывая, успеет ли она дотянуться до лежащей недалеко палки.

– Сомнений быть не может! – экзальтированно воскликнул чудак. – Дорогая моя… эээ…

– Серафима, – буркнула девушка.

– Чудное имя! Шестикрылая моя, у меня для Вас есть предложение, от которого Вы не в силах будете отказаться. Я осуществлю все Ваши мечты гораздо раньше, чем этот проклятый «Газпром». Где бы мы могли всё обсудить?

Профессор так крепко впился в рукав Серафиминой шубки, что, сколько бы та ни пыталась деликатно высвободиться, у неё решительно ничего не получалось. План созрел сам собой. Недалеко располагалась сторожка Михаила Ивановича, довольно обжитый и уютный домик, от которого у Фимы был ключ, добытый по старой дружбе. Сторож не показывался дома третий день, но теоретически мог нагрянуть туда в любую минуту. Если бы девушка смогла ненароком запереть этого психа и оградить его от окружающих, было бы и вовсе замечательно.

– Тут недалече, подёмте, покажу, – смело ответила она и, затаив дыхание, медленно потопала к обители достопочтенного Михаила Ивановича.

Глава 4, в которой белые медведи застревают на Курском вокзале, однако их дальнейшая участь неизвестна

Вышеупомянутая обитель представляла собой небольшой деревянный домик, состоявший всего из одной жилой комнаты. Всё необходимое хозяин странным образом умудрился распихать по углам. Когда скрипучая дверь сыграла страшный концерт на ржавых петлях, Серафима застыла на пороге, впав в лёгкий ступор, а Валентин Георгиевич быстро втащил её внутрь, так что комнатёнку чуть не затопило от мохнатого снега, прилипшего к валенкам. Странник осмотрел обстановку, приволок кресло из кухни и насильно запихнул в него девушку. Быстро позвонив куда-то и сказав пару фраз на непонятном языке, чудо-человек навис над Фимкой, готовя связки к длительной лекции.

Бедняжка уже пожалела о своём благородном намерении – оградить ненормального от окружающих – и с тоской подумала о своём стареньком алкательчике, который нагло отказывался работать на таком морозе. На подмогу-то не позовёшь! А сбежать боязно: вдруг разозлится, запрёт её и какие эксперименты начнёт производить? Учёные – они такие, всего можно от них ожидать. Вон, в новостях показывали, как один думал людям кроличьи уши пришить. Восемь человек опытами сгубил! А кроликов – вообще не счесть, да их ещё больше жалко, они-то в чём виноваты? И зря папа орал, чтобы выключила «это проклятое НТВ», телевизор – он хороший, он врать не будет.

– А теперь, моя дорогая Фимочка, приступим к цели моего визита. Как бы Вам так сказать… Вы, возможно, не поверите, но я недавно побывал в плену у инопланетян.

«Ну точно кукареку. Причём давно. Коли уж так, подыграю ему, во всём соглашаться буду. Главное, чтобы не занервничал и приступ у него какой не начался. А там, гляди, мой Пашка спохватится и пойдёт меня искать», – подумала Серафима.

– У инопланетяяян? – попыталась изобразить искреннее изумление Фима. Врать девушка не умела совершенно, поэтому голос её издевательски задрожал. Впрочем, её собеседник мало общался с женщинами на своём веку, так что фальши не заметил.

– Да, сокровище моё. Вижу, Вы мне сразу поверили. Это значит, что я в Вас не ошибся! Даже не думал, что Вы так замечательно умны! Приятно, когда тебя не считают чудаком или сумасшедшим.

– И то правда, – неуверенно подыскивала слова Серафима. – У нас Лука Фомич после Нового года тоже видел инопланетян. И он совсем не пьёт, вот ничуточку! Ни капли, даже по праздникам, представляете? Может, вам его привести, чтобы вы на общие темы погутарили?

– Какие у Вас щёки пунцовые, радость моя! Нет, боюсь наша causerie22
  Беседа (фр.)


[Закрыть] с месье Фомичом подождёт до лучших времён. У меня есть, что Вам сообщить. Ценнейшая и полезная информация! Даже месье Леблан, а он, между прочим, заведует кафедрой в Сорбонне, не удостоился этой чести, а это один из виднейших умов Европы!

«Так, сейчас 12. Пашка зайдёт за мной в час, как и обещал, поймёт, что нет меня. Если бы он догадался Полканчика по следу пустить!.. Часа три ещё перетерпеть, дай боженька».

– Да вы рассказывайте, дяденька учёный. Я девушка хотя и простая, а очень уж интересующаяся. Только вы не торопитесь. Я с детальками люблю.

– О, вижу, моя протеже имеет слабость к точным и научным знаниям, – растаял чудак, посмотрев на Серафиму с некоторой нежностью. – Похвально. Это делает мне честь.

От ровной монотонной речи Профессора, в которую периодически вклинивались слова, смысл которых она не понимала, развалившаяся в кресле Серафима начинала медленно впадать в беспокойный сон.

– Видите ли, я простой уроженец славного города Санкт-Петербурга, звать меня Валентин Георгиевич Серов. Как и Вы, я питаю известную слабость к точным и научным знаниям. С детства меня манили загадки, коими природа щедро одаривает каждого, кто хочет прикоснуться к её тайнам. Однако со временем я стал замечать, что никакая астрометрия, петрография, цитология или гляциология не в силах предоставить уму человеческому такое широкое поле для исследований, какое даёт изучение простой человеческой натуры. Ибо если физические явления мы понимаем благодаря наблюдениям и логическим умозаключениям, то как можем мы постичь бессмертную душу человека? Каким законам она подчиняется? Только гуманитарные науки, столь презираемые в той естественнонаучной среде, в которой я раньше вращался, пытаются дать ответ. Религия подошла ближе всего к пониманию скрытых механизмов, формирующих наше существо, а вследствие этого и само мироздание; однако с институализацией любое учение теряет истинную суть, и до нас долетают лишь слабые отблески её изначально грандиозного сияния. Психология даёт понимание человеческой природы, основанное на наблюдении и эксперименте, и в этом её минус. Следуя только научным методам познания, невозможно слишком глубоко заглянуть в человеческую душу. Наиболее ценные сведения приходят нам интуитивно: мы чувствуем, что это правильно, однако как убедить в этом окружающих? Быть может, твоя мысль опережает время, однако кому охота ждать 100 лет, пока она получит научное подтверждение? Коллеги поднимут тебя на смех, сочтут глупцом или безумцем, ведь научный мир не принимает во внимание то, что нельзя выразить в фактах и цифрах. И здесь человеческому роду приходит на помощь искусство. О да! – тут его взгляд несколько затуманился. – В искусстве душа приобретает полную свободу; человек становится Демиургом. Ах, если бы я мог творить!.. Разве в поэме, картине или сонате не спрессованы глубинные эмоции автора? Не значит ли это, что в одной «Одиссее» или «Евгении Онегине» скрыто столько энергии и информации, что с лихвой хватило бы на маленькую бомбу? Осталось только понять код самого автора, проникнуть в его душу, и мы поймём тайну мироздания!

Тут он подскочил и начал возбуждённо ходить взад-вперёд по комнате, смешно размахивая руками. Серафима очнулась и очень разозлилась на Валентина Георгиевича: она так и не узнала, чем закончится сон о белых медведях, застрявших на Курском вокзале. Профессор с каждой минутой приходил во всё более возбуждённое состояние. Казалось, ему было безразлично, слушают его или нет, и беседовал он по большей части сам с собою.

– О, я благодарю XIX век – это был самый революционный век в мировой истории: стало возможно появление импрессионистов. Я боготворю Дебюсси и Моне, Хлебникова и Рильке, Малевича и Кокто! Теперь мы можем свободно следовать потоку нашего подсознания, не беря в расчёт окостеневшие формы. Фрейд обратил внимание на ту гигантскую машину, которая зовётся подсознанием человека, однако он едва приподнял покров, он заглянул туда лишь на пару процентов. С тех пор не нашлось ни одного человека, столь ясно способного говорить с человеком на языке подсознания, том универсальном средстве, которое минует слуховой нерв и прицельной стрелой бьёт прямо в сердце. Век двадцатый дал нам хотя бы Пикассо, величайшего смельчака всех времён и народов. Браво ему, браво! Дали, пожалуй, был близок к пониманию сущности вещей. Почитайте «Дневник одного гения», это из одна величайших книг в истории человечества!

Никакие дневники Серафима читать не собиралась: нехорошо это, в чужую жизнь лезть. Дали этот обидится, что Профессор его дневник скоммуниздил, она бы уж точно обиделась!

А учёный продолжал дальше:

– Однако, дитя моё, я вижу, что утомляю Вас своими умственными изысканиями. Боюсь, нашу дискуссию придётся отложить до того момента, когда Ваше сознание окрепнет в сомнениях настолько, что Вы сможете достойно отражать острые рапиры моих скептических ударов не только бронёй Вашей непробиваемой невозмутимости, но и пулемётной очередью едких критических замечаний. Поэтому продолжу рассказ о своей жизни, что, наверняка, будет для вас гораздо интереснее.

Таким образом, круг моих интересов незаметно сместился от естественных наук к гуманитарным. Испытав прилив сил от открывшихся перспектив, от проникновения в мир высшей реальности, я начал разочаровываться в нём. То ли мне не хватает изящности восприятия, ибо долгое время я жил в мире цифр и фактов, то ли мир искусства поддаётся законам, постигнуть которые простому человеческому существу не представляется возможным, но вскоре я начал испытывать настоящее отчаяние. Я уже говорил Вам, что каждое произведение искусства представляет собой скрытый набор знаков и символов, некий код, расшифровав который можно постичь секреты Вселенной. Однако это мне никак не удавалось! Иногда, казалось, я понимал, что хотел сказать в своём произведении автор, я чувствовал его душу и, радостный, спешил поделиться этим с дневником, вместилищем моих мыслей. Но чаще всего моя трактовка оказывалась совершенно неверной в глазах критиков и искусствоведов! Я всё больше приходил в настоящее отчаяние. К тому же я начал понимать, что наука ещё не достигла таких высот, чтобы поставить произведения искусства себе на пользу. Раскрой я код автора – что бы это дало? Мы только-только оторвались от проблем сельского хозяйства и начали работать с информацией, научная разработка высоких материй – дело столетий! О, платиновый век, как же я жду тебя! Вот тогда люди откроют заново и Канта, и Северянина, и Кафку! Я тешу себя надеждой, что хотя бы мои внуки доживут до этого светлого дня, как я однажды дожил до эры компьютеризации, о которой едва смел мечтать мой прадед!

Я пробовал защитить кандидатскую диссертацию по Толкиену; это был мой труд, плод бессонных ночей. Я радовался, как ребёнок, я улыбался каждой строчке; однако мой непривычный взгляд на вещи, мой «технарский» ум, не зацикленный на лингвистических мелочах, пришёлся кое-кому не по нраву, и меня не допустили к защите. О, глупцы! – тут Валентин Георгиевич потряс кулаком в воздухе. Видимо, обида была сильна и до сих пор жила в нём. – Как будто может существовать единый взгляд на искусство! Кроме того, они нашли Толкиена недостаточно серьёзной темой для обсуждения. Это Толкиена-то! Вы, дитя моё, не могли не слышать о «Властелине колец». По скрытой мудрости он может перещеголять саму Библию.

Тут Серафима вздохнула с облегчением. Как раз недавно она ездила в Красноярск, навестить дядю Колю, и на обратном пути в его машине звучала песня группы «Игра слов»: «Властелин колец, под кепкой – безумное лицо, сказку подари с развязкой, построй в столице новое кольцо». Так что девушка обрадовалась: хоть будет чем поддержать умную беседу.

– И то правда! Понастроил всего, накуролесил, а казне разгребай!

Валентин Георгиевич удивлённо покачал головой.

– Боюсь, дитя моё, я не совсем понимаю суть Ваших речей. Возможно, Вы являетесь даже большей толкиенисткой, чем я.

Серафима почувствовала, что Валентин Георгиевич начинает ей нравиться. Он него исходила какая-то особенная умиротворённость, и в его присутствии девушка постепенно становилась всё более спокойной и ласковой.

– Вы, дядя, если хотите чего – чаю али кофе – вы скажите, я мигом поставлю, – вежливо предложила она.

– Спасибо, бриллиантик мой, – немолодое лицо Профессора расплылось в детской улыбке. – Приятно чувствовать на себе женскую заботу.

Серафима вышла во двор, чтобы набрать в ведро снега, и увидела что-то уж совсем из ряда вон выходящее. По дороге ехал снегоход, везя за собой деревянный ящик, едва помещавшийся на отдельных санях. За рулём сидел небольшого роста улыбчивый китаец, второй ехал сразу за прицепом. Они затормозили прямо перед порогом хаты, окатив ошарашенную Серафиму снежной окрошкой с головы до ног.

Из дома выскочил Профессор.

– О, Ху Я! Си Сяо! Заходите в дом, гости дорогие!

«Ну зачем так людей обзывать», – подумала Фима.

И тут он начал что-то быстро лепетать, так что слов было совсем не разобрать.

«С виду приличный человек, а ругается, как сапожник! Даже дядя Коля столько не матерится», – осуждающе подумала девушка.

Тем временем гости взяли деревянный ящик с саней и перенесли его в дом.

«Настоящие живые китайцы! Будет что в школе рассказать. Надо их спросить, а вправду ли они собак едят и презервативы делают плохие, чтобы в мире больше людей стало».

Девушка с гордостью вспомнила, как будет по-японски «спасибо», и решила обязательно поблагодарить их при случае. Она любила делать людям приятно.