Текст книги "Сочинение без шаблона"

Алиса Коротовских
Сочинение без шаблона

© Коротовских А. М., 2024

© Ефремова Т. А., иллюстрации, 2024

© Рыбаков А., оформление серии, 2011

© Макет АО «Издательство „Детская литература“», 2024

О конкурсе

Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.

В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, что происходит до настоящего времени. Каждые два года жюри рассматривает от 300 до 600 рукописей. В 2009 году, на втором Конкурсе, был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ».

В 2023 году подведены итоги уже восьмого конкурса.

Отправить свою рукопись на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.

Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его подростковом «секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей, первая любовь и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.

С 2014 года издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-листы конкурсов. На начало 2024 года в серии уже издано более 60-ти книг. Готовятся к выпуску повести и романы лауреатов восьмого Конкурса. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.

Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, педагоги, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса Ассоциации книгоиздателей России «Лучшие книги года» (2014) в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию. В 2023 году серия книг вошла в пятерку номинантов новой «Национальной премии в области детской и подростковой литературы» в номинации «Лучший издательский проект».

Сочинение без шаблона. Повесть

На черновик. Ветер в голове

Качели за лето стали ужасно, несправедливо низкими.

Нет, конечно, Маша понимала, что это она сама виновата – отрастила себе длинные ноги, причем как-то незапланированно и враз. «Девушка с обложки!» – гордо цокала языком мама, глядя на ее вытянувшуюся фигуру. Голос у нее при этом становился такой сладкий, умильно-сиропный.

Ага, «с обложки». Волосы из тугого хвоста вечно торчат во все стороны, штаны короткие, и скобки на зубах. Конкурс «Мисс мира», поощрительная грамота за участие.

Знала ведь мама, что Маша от этой «обложки» бесится, а все равно повторяла себе на радость.

Кошмар.

Но особенно обидно было из-за качелей – облезлых, скрипучих, но самых высоких во всех окрестных дворах. На других же площадках за этот год понаставили всякого разноцветнопластикового ширпотреба: низенькие горочки, низенькие лесенки – все под рост детсадовцев, как будто детство теперь должно было кончаться уже в шесть лет. А к августу свалилось новое огорчение: даже последние верные качели стали Маше малы. Теперь приходилось подгибать ноги и скрещивать их под сиденьем на излете, чтобы не шаркать по песку.

Но качаться все равно было хорошо. День стоял тихий, сонный, и уже кралась по улицам первая осенняя прохлада, понемногу забирая тепло у остывающих панельных стен. Двор перерезала наискосок синяя геометрическая тень нависающей над ним пятиэтажки. Маша взлетала из этой тени навстречу слепящему солнцу и, отпустившись, вытягивала руки вперед, чтобы коснуться ускользающей кромки света кончиками пальцев. Почти дотрагивалась – и падала вместе с качелями обратно.

Вверх – и вниз. Свет – и тень. Тепло – и холод.

Хорошо было вот так, как всегда, как в детстве, чертить ветром в воздухе дуги и слушать мелодию свиста в ушах. Хорошо было провожать так последние дни лета. Хорошо – и щемяще жалко.

– Юр, ты кем хочешь стать, когда вырастешь? – спросила Маша.

Мальчик на соседнем сиденье не обернулся. Он тоже ловил солнце: запрокинув голову и зажмурившись, тянул шею, подставлял лучам смеющееся лицо. И брызги веснушек словно вспыхивали от этого еще ярче и принимались танцевать на его щеках. Интересно, насколько это солидно – иметь веснушки в четырнадцать лет?

– Я? – Юрка обернулся. – Я поэтом буду, конечно.

– Нет, серьезно.

– Совершенно серьезно. Вторым Пушкиным.

– Какой ты скромный! – Маша хотела пихнуть его в бок, но не достала: далеко.

– Ну ладно, не Пушкиным. Пушкиным был бы Лёшка.

– Почему?

– Он тоже кудрявый.

– Только поэтому? Бана-альщина! Так только прозвища сочиняют! – Девочка фыркнула. Она знала, что ее шутливые упреки друга никогда не кололи: Юрка просто не умел обижаться.

– Хорошо. Тогда… – Он задумался, далеко откинувшись назад и повиснув на руках. – О, знаю! Тогда Лёшка был бы Лермонтовым. «Белеет парус одинокий…» и всякие «Мцыри». Ты не смотри, что он физик, вундеркинд. Натура все равно романтическая.

– Предположим. – Маше понравилась эта игра. – А Сева?

– А С ева – это, конечно, Есенин.

– Потому что он тоже из деревни приехал?

– Да нет, не только. Они правда похожи. Ну, знаешь: «Гой ты, Русь моя родная!» – и все такое. Народные мотивы.

– У Есенина не только про Русь.

– И у Севы не только.

Маша глядела в окна дома напротив – и отражение неба в стекле взлетало и падало вместе с ней.

– Ладно, принято. А я?

– Ты… Наверное, Ахматова. Или Цветаева. Тут сложно, ты ведь женщина. Я других поэтов-женщин и не знаю.

– А я знаю: Зинаида Гиппиус.

– Например?

– Например, «Надпись на книге». – И Маша замолчала.

– Ну так рассказывай!

– Прямо сейчас? – смутилась она.

Глянула по сторонам – пусто, тихо. Не отвертеться.

– А когда? Давай, Маш, сама же все это начала! Стесняешься, что ли?

– Вот еще!

Девочка глубоко вдохнула, как перед ударом по струнам, как перед новым куплетом, и затараторила строчки – гладкие, переливчатые, чуть горьковатые на вкус:

 
Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю…
Я все уединенное,
Неявное люблю.
 
 
Я – раб моих таинственных,
Необычайных снов…
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов…
 

С хрипом и скрежетом рассекали воздух ржавые качели.

– Красиво!.. – сказал Юрка.

И они снова замолчали. Ветер – в лицо и в спину, солнце – вдалеке и на кончиках пальцев, всё – как и прежде.

Но Маше вдруг стало обидно. Обидно, наверное, за то, что все эти взволнованные и трепещущие, почти сокровенные слова слишком быстро утонули в скрипе качелей и коротком блеклом «красиво». А чего она ждала? Благоговейной тишины, всплеска аплодисментов и чтобы из распахнутых окон пятиэтажек полетели цветы, восторженные возгласы, аханья, звонкое «браво!»?..

Она отмахнулась от злых, насмешливых фантазий. «Красиво» – и всё.

А что еще-то надо? Дурочка!

«Ду-роч-ка», – мысленно повторила по слогам.

А потом ей стало стыдно – за странные, наверняка никому, кроме нее, не нужные и не интересные стихи и за странную себя. И еще больше стыдно за волну всех этих тихих, но сильных, мятущихся чувств, что родились в ее сердце всего лишь от восьми рифмованных строчек и понеслись, сметая все на своем пути. «Опять развела драму на ровном месте», – сказала бы мама.

Нет, нормальные люди, конечно, не читают стихов.

– А я… Во, точно! – Юрка заболтал ногами в воздухе. – Я – Маяковский.

– Ты у же ознакомился? Неужели! Он же только в девятом классе начинается.

Маше захотелось ужалить побольнее, задеть его своей едкостью в отместку за что-то неприятное и жгучее, что заворочалось у нее в горле. Но Юра этого не понял, не почувствовал.

– Ну и что? Я для себя читал, а не в школу.

И он произнес, взлетая на качелях, как-то очень сильно, резко, вдохновенно-звеняще, как-то очень чисто и очень по-взрослому:

 
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
 

И Маша подумала, что это и правда про него, про Юрку. Про будни и краску. Про музыку из ничего. И что так, наверное, и надо это читать.

Нормальные люди, конечно, не любили стихов.

Но Юра и не был этим самым «нормальным». Он был смешным, взбалмошным, упрямым, чудаковатым, родным – каким угодно, но только не «нормальным», «обычным», «правильным». Он умел рисовать ручкой в блокноте монументальные полотна и знал, как смотрят на мир рыбы. Он был свой, привычный, и, кажется, перед ним нечего было стыдиться и не нужно было душить рвущиеся из легких строфы.

Ему можно было верить – в этом был весь Юрка. И Маша, как всегда, решила верить.

– А если не получится? – тихо спросила она.

– Что?

– Стать Маяковским.

– Это несложно. Надо просто… надо просто любить.

– Что любить?

– Да все на свете! Каждый день любить. И людей тоже. Человека. Только из любви и рождаются стихи.

Эти слова были как будто из учебника литературы за грядущий год, из раздела теории.

Но, когда Юрка их говорил, в голосе его звучало что-то необъяснимо честное, светлое, простое и доверительное. Это он умел – говорить честно.

– И хочется тебе оно? – рассмеялась Маша. На сердце стало свободнее и легче, как будто и оно летело на качелях вверх.

– Стихи писать?

– Нет. Любить.

– Мне… может, и хочется. – Он замялся, заерзал, а потом кивнул каким-то своим мыслям и сказал твердо: – Конечно, хочется. Любить – это ведь хорошо, это замечательно. Когда любишь, все вокруг видится как-то светлее, ярче, и сам ты лучше становишься… Так в книжках написано.

Вот именно. В книжках. В учебниках. Литература, восьмой класс, в двух частях. Получи и подпись поставь, где галочка.

– А кого любить-то? – поинтересовалась Маша.

Юрка, пожав плечами, ответил:

– Да вот хотя бы и тебя.

Сердце тяжело ухнуло вниз вместе с качелями. Вмиг стало не до колкостей и не до мысленного ехидства. Юрка говорил весело, непринужденно, но Маша чувствовала, что это не шутка. Наверное, потому, что смотрел он на нее прямо, не пряча глаз и улыбки, и не читалось на его веснушчатом лице готовности крикнуть: «Ага-а! А ты чо, поверила?!»

Это было странно, волнительно, глупо, интересно и смешно – все вместе и с неуловимыми полутонами. Мельтешащие чувства и мысли в Машиной голове махали крыльями и никак не хотели раскладываться на стройные гаммы.

– «Хотя бы»? – Она постаралась скрыть всю эту неразбериху за притворной полуобидой. Почти получилось: – Потому что некого больше, что ли?

– Нет, почему же, есть кого. – Слова у Юры лились свободно, не как по нотам, по распечатанным строчкам. – Я всех люблю: и родителей, и Севу с Лёшкой, и ребят из «массовиков», и учителей, и Милу… Но кого-то же надо любить особенно, сильно-сильно, больше, чем всех остальных. А ты хорошая, я тебя тыщу лет знаю, так почему бы не тебя? Что, не хочешь?

– Не знаю… – Маша дернула головой и серьезно сказала: – Не так надо! Ты же сам говорил: как в книжках пишут… А там по-другому все.

– Смешная! Ну какая разница? Мы ведь не взрослые еще. Можно делать все так, как хочется, а думать об этом и жалеть еще успеем.

Из света – в тень, из тени – на свет. Приложение «Погода» сегодня писало: «Солнечно, без осадков, штиль», но летящие качели, взрезая воздух, рождали своей траекторией ветер. Этот ветер гулял в голове.

Когда сиденье в очередной раз взлетело к небу, Маша рванулась вперед – и наконец дотянулась до краешка света.

Поймала! Поймала солнце!

– Ладно, – согласилась она, – хорошо! Можешь меня любить, только тихонько. Про себя.

– А ты что?

– «Что», «что»… А я подумаю! – Девочка вздохнула и безнадежно взглянула на друга: – Дурак ты все-таки, Юрка…

– Ну и что, что дурак? – расхохотался он. – Зато посмотри: солнце!..

Да, в этом был весь Юра – солнце, смех, незатейливое и честное «люблю». Но теперь это вдруг показалось неправильным.

Тем летом с ними со всеми случилось что-то большое и важное: с Лёшей – лагерь для одаренных детей, с Севой – возвращение в Лукьяновское, с Машей – Санкт-Петербург… Они не виделись почти месяц, и за это время в каждом что-то едва заметно, но непоправимо изменилось. Маша не знала, как объяснить это даже самой себе, но ясно чувствовала: ничего уже не будет как раньше.

И вдруг поняла: а ведь она даже не скучала. По Севе, по Лёшке, по всем. Если бы Юрка не позвал ее гулять в этот день, то и о нем она, может быть, не вспомнила до самого первого сентября.

«Эгоистка», – сказал кто-то в Машиной голове ласково-упрекающим маминым голосом.

Поднимаясь теперь в просторную высь неба и падая из нее, она тихо, леденяще осознала, что, кажется, выросла. Как-то незапланированно и враз. Но не только из прошлогодней форменной жилетки и любимых джинсов. Не только из старых качелей.

А с Юркой этим летом как будто ничего не произошло. Юрка остался Юркой. Обычным, вчерашним, как в мае. Маша глядела на него, как на истертый пожелтевший снимок, и смутно, но неумолимо видела, что он остался тем самым Юркой, замечательным Юркой из детства, а жизнь пошла дальше.

Детство кончилось, а он почему-то этого не заметил.

И Маша не понимала, какими словами ему об этом рассказать.

«Можешь меня любить, – повторяла она сказанные слова, – только тихонько. Про себя».

Ей вспомнились минувшие августовские дни. Музыкальный конкурс, звенящие ломкие надежды, Питер. Поезд, душный, шумно-веселый плацкарт, ветер в форточках, хлещущий линялые шторки.

Ветер в голове.

Смех девчонок, четыре пары ног на одной полке, чей-то возглас: «Слабо, что ли?..»

И – Антон.

Как в книжках пишут. Как живут взрослую жизнь.

Ой, нет. Нет, нет, нет. Кошмар.

Дурочка… Ду-роч-ка!

– Летчиком, – вдруг сказал Юрка.

– Что?

– Ты спрашивала серьезно, так вот – серьезно: я хочу стать летчиком.

И Маша разозлилась – жутко, до кипящих в горле слез. Разозлилась на себя, на поезд-нумерацию-с-хвоста-состава, на все случившееся и неслучившееся, на свою тогдашнюю глупость, на свои сегодняшние нескладные чувства. А больше всего – на него, на Юрку, такого наивного, смешливого и даже не подозревавшего, что все давно и бесповоротно кончилось. Она бросила резко, колюче:

– Не ври! Летчик – это тоже несерьезно.

И затормозила, взрывая пятками песок. Юрка тоже остановил свои качели.

– Да почему же? – удивился он.

– А потому! Не можешь ты, что ли, как все нормальные люди, сказать: «Хочу стать экономистом». Или врачом. Или менеджером в сфере IT.

Раскаленным, бурлящим словам становилось тесно в голове, в груди, во рту.

– Но я не хочу ни то, ни другое, ни третье. И врать тоже не хочу. – Юрка стал серьезен. – Да ты чего, Маш? Летчик – это же самая настоящая профессия…

– Ненастоящая! Это мечты! Это все равно что хотеть быть космонавтом.

– Но космонавты тоже бывают…

– Не бывают! Космонавты, летчики, поэты – это все одинаково несбыточное, глупое, детское! А мы уже не дети, понимаешь?

Но Юра не понимал.

– Маша…

Он потянулся к ней, но не достал. Далеко.

А она упрямо отстранилась и проронила последнее, глухое, жестокое:

– Хватит, Юра. Пора уже повзрослеть.

Нет Юра не понимал. И в эту минуту Маша почти – без маленькой капельки, без крошечного звонкого «люби», – почти его ненавидела.

Не сказав больше ни слова, она встала и пошла прочь. Жалобно скрипнули на прощание качели.

Был штиль. Солнце жгло затылок. Таял на лопатках растерянный Юркин взгляд.

Вот так это было тогда, в конце августа.

Вот так это было в последний раз.

Пункт первый: Вступление. Сентября не будет

Праздничная линейка в этом году ничем не отличалась ото всех предыдущих, разве что солнце, высушивая вчерашние лужи, палило не по-сентябрьски жарко, как будто отрабатывало июльские холода. На асфальте у школьного крыльца, криво расчерченном мелком на сектора, гудела пчелиным хором черно-бело-нарядная толпа: крутили во все стороны головами, бантами и букетами удивленно-восторженные первоклашки; уныло пеклись под зноем старшеклассники, уже познавшие горечь бытия; стихийно решал организационные вопросы на год вперед родительский комитет. Дети, шумные, смешливые и гундящие, выглядели так, будто их внезапно вытащили из лета – с уговорами и с угрозами, за руки и за ноги. Сгоревшие носы, разбитые коленки, обрывки захлебывающихся разговоров: «А я в июне ездил в…», «А я уже рассказывала, как…». Наверное, с каждым за эти три месяца случилась целая новая – маленькая и огромная! – жизнь.

Маша сердито дернула нелепый бантик на вороте новой блузки, которая так нравилась маме («Смотри, Маш, миленько же! Что значит „не хочу“? Нет, даже не спорь, берем!»), и зашагала по школьному двору навстречу неизбежному. Чуть не зарулила по привычке в сектор с корявой надписью «7 „В“», но вовремя заметила чуть ближе к крыльцу знакомые головы одноклассников. В глаза первым делом бросился плотный, коротко стриженный затылок – прежде соломенного оттенка, но за лето выгоревший на солнце, почти белый. Это был Сева Холмогоров.

Когда Севе было девять лет, он с родителями переехал в город из села Лукьяновского. «Низкий дом с голубыми ставнями» и прочий есенинский колорит, как сказал бы Юрка. Оттуда, из дикой живописной глубинки, Холмогоров привез звучную фамилию, суровый и спокойный нрав и огромный запас певучих, непонятных и смешных слов. Правда, мальчишкам-третьеклассникам (или «угланам дуроломным», цитируя маленького Севку) смешными они казались ровно до первой драки. Закончилась она криком и ревом на весь этаж, одним выбитым молочным зубом, тремя красными от слез лицами задир, тридцатью каплями валерьянки для молоденькой испуганной учительницы начальных классов и тем, что Севу – сурового и спокойного, с заплывшим от синяка глазом и взглядом победителя – почти час костерила директриса в присутствии отца. Первое впечатление оказалось сильно – с тех пор дразнить Холмогорова ни у кого не поворачивался язык. Ни у кого, наверное, кроме Юрки. Но это было по-дружески, беззлобно, как только он и умел.

В Севе чувствовалось это «лукьяновское». Казалось, что на мир он смотрит так же просто, как на широкие пшеничные поля под синим небом, и глаза у него были голубые-голубые, точно вода в озерце за селом. Он нередко хвастался, что еще до переезда умел пасти коров, помогал деду-пастуху.

– Да сочиняешь ты все! – посмеивался Юра. – Ты ж маленький был, корова бы тебя одним копытом задавила!

– Сам ты маленький! – сердился Сева. – Все я умею! А тебя, задохлю, она и счас задавит!

Но Маша в глубине души верила, что он не врет. Сева был большой, сильный, но какой-то мягкий и приятный, как высокий золотистый стог сена. Он, конечно, это все запросто мог.

Но сейчас, первого сентября, она замерла на секунду, будто запнувшись о разделительную меловую линию и о собственные сомнения. Сева за это лето почти не вырос – его макушка была даже чуть ниже общего уровня восьмиклассников, – но стал заметно шире в плечах, как-то солидней и основательней на вид, как крепкий бревенчатый сруб. Это было видно даже несмотря на мешковатую рубашку не по размеру – на вырост или уже с отцовского плеча.

Почти весь август Севка провел в родном селе, и с Машей они не виделись. Только переписывались, когда в глуши, возле единственного продуктового, он находил место, где ловила Сеть. Но уже тогда, в их общем чате на четверых, в беззвучных строчках сообщений Холмогорова засквозило что-то новое. Он будто бы враз вспомнил весь тот деревенский говор, что так тщательно вытравливала из него школа сотнями стандартизированных сочинений, и речь его теперь полилась свободно, привольно, широкой и гладкой рекой. А в рассказах о лукьяновских буднях зазвучали незнакомые прежде интонации: хлесткие и точные, как народное слово, размашистые, объемные… взрослые.

Кажется, ничего особенного, но Маше вдруг подумалось: а что, если все изменилось? Что, если такой, раздавшийся в плечах и с новыми словами в груди, он сейчас посмотрит на нее и отвернется? Что, если теперь это не прежний, знакомый, с пятого класса родной Севка? Не ее друг?

Но тут Сева, обернувшись, наткнулся в толпе на ее лицо – и взглянул ясно, с теплым узнаванием. Поднял широкую ладонь и крикнул:

– Здорово, Машк!

Зычный голос разнесся над головами, заглушая даже визги первоклашек, но Сева ничуть от этого не смутился. И Маша улыбнулась в ответ.

– Ты чего там трёшься? Давай сюды!

И она пробралась, скользя меж чужих спин и рук, к нему и к своему классу.

– Ну, как оно? – добродушно оскалился белыми зубами Холмогоров.

– Которое «оно»? – подтрунивая, переспросила Маша.

– То самое. – Сева, конечно, сразу просек ее план и ни капельки не обиделся. – Жизнь у тебя, спрашиваю, как?

– А, это. Жизнь – хорошо.

Она вяло помахала однокласснице Леночке, как всегда без меры восторженно-дружелюбной, излучавшей оптимизм чуть в сторонке, в центре девчоночьей группки.

– А в Питере как? – продолжал Сева.

Ой-ой. Нет, только вот этого не надо. Спасибо большое, очень интересно, давайте следующий вопрос.

Вместо ответа Маша кисло улыбнулась, сделала вид, что озирается по сторонам, и спросила:

– Видел у же кого-нибудь из наших?

– Не, никого пока. Юрец со вчера не пишет, а Лёха… А, вон… – Холмогоров сожмурился, глядя против солнца. – Только помяни. Глянь, кто идет.

Маша обернулась, всмотрелась в мелькание букетов, улыбок и форменных жилеток.

– Юрка, что ли? – уточнила она, стараясь не выдать, как дрогнуло что-то внутри. – Где?

– Та не-е. Вон, вишь? У кромочки вертится.

И она увидела: вдалеке, на краю школьного стадиона, где становились реже плотные кучки учеников, бродил Лёшка Шварц – олимпиадник, юный гений, любимец завуча-математички Валерьевны и просто боевой товарищ по школьным будням. Он долго не решался нырнуть в гущу первосентябрьского карнавала, где нужно было пробивать себе дорогу локтями и коленками, но наконец собрался с духом и стал протискиваться вперед, вздыхая и поджимая губы каждый раз, когда его не замечали или не хотели пропускать. Правда, не заметить его было сложно: тощий, как учительская указка, он с начальной школы стоял на физкультуре одним из первых по росту, а за последний год и вовсе вымахал едва ли не на голову. Эта голова, вся, как в древесной стружке, в мелких темных кудрях, крутилась теперь над толпой, поднимая подбородок. Лёшка привставал на цыпочки и растерянно пытался разглядеть своих, щурясь и морща нос. Очки носить он категорически не любил.

– Как думаешь, скоро он нас заметит? – спросила Маша.

– Злая ты сегодня, Машк. Чего над человеком издеваться?

И они замахали руками, закричали в два голоса:

– Лёша! Привет!

– Шпала! Т ута мы! Тьфу, слепой кутенок…

Лёша заметил их, скомканно улыбнулся, начал грести через людские потоки вперед и, едва не запутавшись в чьих-то (или своих?) ногах, вывалился на свободный кусочек асфальта с надписью «8 „В“».

– Ты чего долго? – спросила Маша.

До начала линейки, до традиционного директорского «Дорогие друзья!» и «В этот светлый праздничный день…», оставалась всего пара минут.

– Папу провожали, – ответил Лёшка.

Лёшкин папа едва ли не полжизни проводил в бесконечных командировках. В рассказах мальчика мелькали, сменяясь, названия десятков самых разных городов и даже стран, но неизменной оставалась одна фраза: «А вот когда папа приедет…» И дальше начинались планы: от гордой демонстрации дневника с пятеркой по физике до выходных, заранее расписанных по минутам. Сначала кино (лишь бы тот фильм к его возвращению еще шел!), потом мороженое в рожках, потом геологический музей, потом… Целое море идей и замыслов – в два раза больше, чем можно успеть за жизнь, и в тысячу раз больше, чем получится осуществить, когда наступят эти долгожданные дни. Наступят и умчатся со скоростью света. Триста миллионов метров в секунду.

– Он ведь совсем недавно вернулся. – Маша легонько тронула друга за плечо. – А теперь снова?

– Угу. Приехал, поспрашивал про лагерь, похвалил. Сказал: «Учись лучше всех!» – и отчалил.

Лёшка проговорил все это как-то сухо, смазанно, без обиды, но взгляд у него был тусклый и как будто запертый. Маша знала этот его взгляд. Как за дверцей, закрывались за ним ото всех Лёшкины переживания и прятался он сам – глубоко в свои душевные недра. Туда, где лежала гора несбывшихся и незабытых планов.

Маша поспешила найти, за что хорошее зацепиться, как поскрестись в запертую дверь. Она вспомнила:

– А магнитик-то ты привез? Обещал же!

Это было давно, еще классе в шестом. Как-то раз они вчетвером сидели у Лёши в гостях, на просторной кухне с зеркальным потолком, и потрошили коробку жутко дорогих и не очень вкусных швейцарских конфет.

– Слушай, а магнитики где? – спросил Юрка, оглядывая гладкие бока обширного холодильника.

– Какие магнитики? – удивился Лёшка.

– Ну, из поездок. Все же привозят.

– Точно! – подхватила Маша, грызя шоколад. – У меня из Турции есть. Там море, и даже вода налита в такой стеклянной штуке. Трясешь – блестки крутятся.

– Как снежный шар?

– Ага. Только летний. Морской шар.

– А у нас все Золотое кольцо на морозилке, – не без гордости вставил Сева. – Суздаль там, Владимир, Сергиев Посад… Это мамка с отцом еще в студенчестве катались.

Лёшка хмуро отвернулся от новенькой, блестяще-металлической, но пустой дверцы собственного холодильника.

– Ну и сдались они вам, эти магниты? – буркнул он.

– Да нет, я удивился просто, – пожал плечами Юра. – Твой папа же все время в командировках, полстраны объездил, и заграницу тоже. А магнитиков что, никогда не привозит?

– Не привозит. Он ничего не привозит. У него там нет времени заниматься такой… такой ерундой.

Последнее слово Лёшка выдавил через силу, будто повторяя заученное, и тоскливо поглядел на холодильник. В дверцах без привычных разноцветных наклеек кухня отражалась холодным светом, и от этого становилось как-то неуютно.

– Но ничего, – добавил он, – вот поеду сам куда-нибудь – обязательно магнит привезу. Честное слово!

И вот теперь, после седьмого класса, Лёшка и вправду поехал. Не куда-нибудь, а к морю! В летний лагерь для одаренных детей, куда отправляли немногих счастливчиков в награду за призерство в какой-нибудь крутой олимпиаде – сложной, с хитро выдуманными заданиями, с проверками на нестандартное мышление, совсем не как в школе. Лёшка выбрал физику. Хотя по программе она началась только в том году, его давно манили все эти фотоны, скорости света, законы Ньютона и прочие вещи, от которых Машу мутило даже в количестве одного часа в неделю. Лёшка за полмесяца до олимпиады и целую вечность после (в ожидании результатов) ходил бледный, дерганый, с решительной складкой на лбу. Он готовился к страшному.

И «страшное» наступило.

Это было героическое второе место.

Шварца поздравляли, а он хмурился и качал головой. «Да там буквально двух баллов не хватило до первого, – говорил он, как будто оправдываясь перед кем-то. – Еще бы чуть-чуть, и… Когда папа приедет, так ему и скажу».

А потом с Лёшкой случилось море. Физик, вундеркинд и творческая натура, в августе он писал в чат друзей целые сочинения о своей жизни в лагере, об экскурсиях, лекциях, семинарах, мастер-классах, а еще – о синих-синих морских волнах. Фразы в его сообщениях были стройные, лаконичные, как график параболы, но от них необъяснимо пахло через экран соленой водой и шумело необузданно-нежным прибоем. Наверное, это потому, что там, в лагере, что-то большое и важное шумело переменами и в Лёшкиной душе.

– Так ты привез магнитик с моря? – повторила Маша.

Лёшка, неловко ссутулившись, дернул плечом и ответил:

– Нет.

– Почему? – удивилась она. – Ты же хотел, помнишь? Честным словом клялся.

– Когда? – спросил он.

Спросил будто бы с недоумением, но Маша по глазам видела: помнит «когда», всё он помнит. И Лёшка, словно в подтверждение, добавил:

– Да просто не успел купить. Дел было много. Времени не оставалось на такую… – Он запнулся на неозвученном слове и почему-то виновато опустил глаза. – На такое. На мелочи. Извини, Маш.

– Ладно, чего уж! Тогда признавайся, что запомнилось больше всего?

– Не знаю… Дорого, современно – не то что наша школа. Новый комплекс, потолки высокие, оборудованные кабинеты. Всё как надо, как в больших городах.

Но Маше показалось, что он будто читает по яркой рекламной брошюрке или пересказывает чьи-то взрослые отвлеченные рассуждения. Не своими словами говорит.

– А море? – спросила она.

– Море… И море, конечно!

Лёшкин взгляд просветлел, но всего лишь на секунду, а потом снова потух – захлопнулась приоткрывшаяся «дверца». И он опять прочитал по написанному, по сказанному чужим, родным, наверное, папиным голосом:

– Но море на самом деле это не главное.

– А чего главное? Чего вы там делали-то? – стал допытываться Сева. Он никогда не умел видеть Лёшкину «дверцу».

– Учились.

– Все время?!

– Не все, конечно. Там программа очень разнообразная. Но занятия каждый день почти были.

– Ну ты чудило! – гоготнул Холмогоров. – И охота тебе оно – еще и летом учиться?

– Охота. – Лёшка неожиданно серьезно сдвинул брови. – А тебе нет?

Сева почувствовал резкий тон. Наверное, у него тоже была собственная «дверца», но закрывалась она, когда Севу кто-то хотел обидеть. Как тогда, в третьем классе. И сейчас он чуть заметно напрягся, стиснул челюсти, медленно и четко проговорил:

– Ты это в каком смысле спрашиваешь?

Но Лёша не испугался, не шелохнулся.

– В самом прямом, – упрямо продолжил он. – Ты бы тоже за ум брался. О б-будущем надо думать, Сев. Ты как, со-обираешься в жизни ч-чего-то достига-гать?

Но слова и дыхание внезапно дрогнули, сбились, и он, стушевавшись, замолчал. Заметив, что Шварц снова стал заикаться, Сева тут же остыл, неловко хлопнул его по плечу, добродушно пробубнил:

– Да чего ты? Я ж это так… Да ты чего? Не у доски ведь!

Говорить на публику – этого Лёшка не умел. Не потому, что нечего было сказать. Просто под чужими взглядами ему отчего-то становилось беспокойно и жутко, и слова задыхались, застревали в горле, перемешивались на языке. Гораздо спокойнее ему было среди формул и цифр, среди стройных рядов вычислений, графиков и расчетов. Потому что у тетрадных клеток не было глаз, чтобы смотреть и оценивать, и ртов, чтобы хихикать украдкой.