Текст книги "Созданы для любви"

После пары неудачных попыток Хейзел удалось на четвереньках перебраться на другую сторону улицы, но кривая ее пути привела ее прямиком к садовому фламинго, в которого она впилилась головой.

Внезапно раздувшаяся луна засияла ярко, как прожектор. Фламинго, с его поджатой пластиковой ногой, напомнил ей вставшего на одно колено Байрона, и воспоминание захватило ее. Так он преподнес ей микрочип, который хотел вживить ей в мозг: он решил коварно облечь все в псевдоромантическую форму – положил чип в обшитую бархатом коробочку для кольца и, изложив свое предложение насчет их совместных нейрохирургических изменений, встал на одно колено, откинул крышку и сказал: «Хейзел Грин, ты согласна стать со мной одним целым?»

Даже смокинг нацепил.

Конечно, все это ему присоветовали в исследовательском отделе – взять привычный социальный скрипт, по которому она должна смущаться, восхищаться, чувствовать себя любимой; она должна была броситься к нему в объятья с радостным «Да!» и даже, может быть, расплакаться.

Когда ничего из списка не последовало, Байрону не пришло в голову ничего лучше, чем просто подождать. Скорее всего, он решил, что предложение Хейзел поразило, причем в самом лучшем смысле, что она просто в замешательстве и ей нужно время, чтобы все осознать. Может понадобиться много времени, правда? Для такого знаменательного предложения. Байрон так и стоял на одном колене с протянутой рукой на протяжении всего их спора; он искренне верил, что его поза – главный аргумент, который должен Хейзел переубедить. Он так и не поднялся с пола, убежденный, что, если он простоит подольше в позе, подчеркивающей искренность его привязанности, все вернется на круги своя, когда Хейзел развернулась и вышла из комнаты. Ей было противно, она плакала, а он кричал ей вслед: «Хейзел, подожди, просто подумай! Разве любовь – это не прогресс? Что есть любовь? Что есть любовь?»

Взревев как росомаха, она набросилась на фламинго и повалила его на землю. Обхватив его туловище одной рукой, другой она схватила его за длинную шею и, опираясь на него как на весло, выпрямилась и пошла дальше. Большинство дворов, через которые им предстояло пройти, были снаряжены лампами с датчиками движения: когда они проходили мимо или пересекали особенно яркую полосу лунного света, стеклянный глаз фламинго как будто загорался и смотрел на нее со злостью и недоумением.

Хейзел беспокоилась, что он совсем не рад принудительному переселению. «Завтра я верну тебя на место» – соврала она. Даже если она и доживет до завтра, возвращать фламинго она не собирается. Конечно, птица была ненастоящей, да и Хейзел никогда не фанатела от охоты, но она одолела фламинго, призвав всю свою ненависть к Байрону, и ей было приятно считать, что теперь он – ее трофей.

– Ты как Диана, подружка моего отца, – утешила Хейзел фламинго. Может быть, кукла и садовое украшение смогут найти общий язык. Ей хотелось бы, чтобы папа делал вид, что фламинго настоящий, раз уж ей приходится делать вид, что кукла настоящая.

Кроме того, общение с компаньонкой явно пошло на пользу папиной менталке. Может быть, притвориться, что птица ее понимает, и тоже сделать ее своей возлюбленной наперсницей – на самом деле отличная идея.

– Ты и я, совсем ненадолго, – сказала Хейзел фламинго. – Давай попробуем.

Когда они дошли до входа в дом, Хейзел подумалось, что надо предупредить птицу, чего ждать внутри, как она предупредила бы товарища, который помог ей пьяной доковылять до дома.

– Шуметь нельзя, – прошептала она, – папа спит. Нам встретятся препятствия, на них надо постараться не наткнуться, например, деревянный ящик, который ты можешь принять за гроб, но это не гроб.

Отперев дверь, Хейзел повернула ручку.

Она как будто снова была оторвой из старшей школы и беспокоилась, не сидит ли ее отец на диване со скрещенными руками, ожидая ее возвращения. Диана тоже будет там, при полном параде, одетая в один из теперь уже винтажных нарядов ее матери, и ее пластиковое лицо неуловимо изменится, на лбу проступят недовольные морщины.

Или – того хуже – внутри ее встретит Байрон или кто-то, кого он заслал.

Это был бы конец. Наткнувшись на отца, она могла бы просто захлопнуть дверь, вынести фламинго на задний двор и спать там с ним в обнимку. Как давно она не обнимала никого во сне! Кожа Байрона всегда казалась ледяной, и когда он спал, его пульс бился на низкой, точно рассчитанной скорости, которая лучше подошла бы для зимней спячки. В начале их отношений, когда ей казалось, что Байрон уже начинает ей нравиться или вот-вот начнет, укладываясь ему на грудь, она каждый раз испытывала свои нервы. За каждым ударом его сердца следовала пауза, достаточно долгая, чтобы усомниться, последует ли за ней еще один удар.

Не так уж много времени прошло, прежде чем она стала надеяться, что не последует.

7

Хейзел приоткрыла входную дверь и к своему облегчению услышала храп, доносившийся из папиной спальни. В последний раз они оба спали под одной крышей после похорон матери, когда Хейзел так напилась, что ее тошнило от одной мысли о том, чтобы сесть в машину; она спала на диване, пока папа не разбудил ее храпом, а потом включила телевизор. Ее мозг от стресса стал податливым, и программа, которую тогда показывали, воспользовавшись ее уязвимостью, легко пробилась сквозь поверхностные слои сознания прямо в долгосрочную память – это была аэробика, предположительно для страдающих хронической бессонницей.

Глаза и улыбка ведущей лучились неприкрытым садизмом; своими рычащими призывами «Жги! Жги! Жги!» она напоминала гостью из Салема 1690-х годов – всего лишь сбросила шляпку и надела трико. Затем ее темная сила проявилась вполне: батарейки в пульте по необъяснимым причинам перестали работать, и Хейзел, к своему ужасу, тем сильнее попадала под гипнотическое влияние программы, чем дольше наблюдала за механическими взмахами рук и ног. На заднем плане вторая девушка выполняла упражнения в два раза медленнее, а третья – в половину скорости второй; все вместе они создавали впечатление оптической иллюзии, которую было почти приятно наблюдать.

Только вот в слишком треугольных бровях ведущей Хейзел не находила ничего приятного. Из-за них она чувствовала себя неуверенно. Их изогнутые вершины выглядели так, будто они могут пробить экран телевизора и создать вакуум в пространстве, который засосет Хейзел внутрь. Тогда ей придется выполнять упражнения на одной восьмой скорости ведущей до скончания веков. Храп ее отца служил ненавязчивым саундтреком всей этой кошмарной фантазии, и, услышав его теперь, Хейзел ощутила удары ноги ведущей, приходящиеся ровно по виску.

– Нам надо прилечь, – сказала Хейзел фламинго. – Тяжелый день.

Фламинго был полым и улавливал вибрации папиного храпа, так что казалось, что птица ожила и мурлычет. Чтобы пройти по коридору назад до крыльца, не врезавшись в мебель, требовалось обрести равновесие. Хейзел подумала о шестах-балансирах, которыми пользуются канатоходцы. От Гоголя ей достался такой фактоид: фунамбулизм – профессиональный термин для хождения по канату. Слово показалось ей странным – слишком заумным для страшного циркового номера. Одним из ранних достижений Байрона было создание толстого оптоволоконного кабеля, который мог передавать данные нескольких информационных сетей за считанные секунды; проект получил междусобойное название «Веселбулоптика». Его продали в рамках оборонного контракта за сумму в два раза выше, чем цена всей компании (что и на тот момент превышало цену любой другой технологической компании в мире) – дело в том, что если бы его свесили с вертолета или просунули в любое помещение через окно или трубу, он мог бы захватить каждый бит информации на всех компьютерах внутри здания без присутствия оператора. В теории, конечно. Все, что создавали подразделения Байрона в рамках военных контрактов, работало исключительно в теории. Нетеоретическое использование нарушило бы международное право.

Хейзел никак не могла вспомнить, как канатоходцы держали эти палки. Вверху на вытянутых руках? Или ближе к телу, чуть присев? Рулады храпа нависали над ней, как низкий потолок; казалось, нужно пригнутся, чтобы не удариться о звук головой. Присев на корточки, Хейзел взяла фламинго за тонкую ножку и прижала к груди, но это не особо помогло. Теперь все, что касалось хождения по канату, вызывало у нее подозрения. В конце концов она заложила его за шею и положила руки сверху, как будто временно распяла сама себя на розовом кресте, и, пошатываясь, направилась в свою комнату.

По пути она остановилась, чтобы немного вздремнуть на полу. Затем она решила, что проще будет ползти по-собачьи, на четвереньках, осторожно взяв фламинго за шею зубами; когда она подтащила его к дивану на веранде, ее накрыло волной материнского инстинкта: в лунном свете узкая кушетка казалась созданной специально для этой птички. Хейзел откинула вязаный плед, уложила фламинго и натянула ему одеяло до самого клюва. Его зеркальный глаз утыкался ровно в подушку. Она понимала, что ей тоже нужно поспать и что она так пьяна, что у нее легко получится заснуть; ее опьяненный мозг настаивал, что нет смысла стоять на страже, ожидая следующего шага Байрона. Она не могла его предотвратить, что бы ни сделала; и сейчас, если бы кто-то убил ее, ее мозг, скорее всего, решил бы, что она нашла хорошую смерть от ожога пищевода.

Она подползла к птице и заботливо обхватила ее талию рукой.

Хейзел ненавидела – и она осознавала эту ненависть даже во сне – что в ее снах всегда фигурировал Байрон.

Речь не шла о сладкой мести, он даже не был там главным героем. Он просто был, как самое высокое здание на горизонте ее мыслей, которое нельзя ни сдвинуть с места, ни проигнорировать. В этот раз она слышала, как он посреди сна зовет ее по имени и просит проснуться.

«На помощь!» – кричал Байрон.

Хейзел открыла глаза и тоже закричала, сначала на пластиковую розовую головку с клювом, такую крохотную на ее подушке, просто невероятно маленькую, затем на потолок – кошмар продолжился, только теперь наяву. С потолка на нее смотрела проекция лица Байрона.

Она закричала в третий раз, когда глаза на лице моргнули; они были живыми. Он прочистил горло.

– Хейзел, – объявило лицо, – это я.

Хотя изображение покрывало всю плоскость потолка веранды, пропорционально оно не было совершенным. Лоб Байрона растянулся, как верхушка воздушного шара, так что занимал две трети его лица. Остальные черты сжимались в удлиненную колонну, бока которой сходились к крошечной точке его подбородка.

Хейзел оглядела крыльцо, определяя свое местоположение; в висках у нее пульсировало. Надеясь, что он еще не заметил фламинго, она предприняла череду маневров, чтобы затолкать птицу под плед.

– Байрон. Либо убей меня сразу, либо свали с моего потолка, – огрызнулась она, глядя вверх. Как будто ее бывший был настоящим великаном, который отправился на ее поиски и сорвал крышу отцовского дома.

Сейчас он выглядел так комично, что она почти забыла, что за кадром он организовал ее убийство. Лицом к лицу Байрон казался совсем безобидным. Пока не отдавал приказ ее убить.

– Ты оставила дома телефон. В доме твоего папы никто не берет трубку. Как я должен был с тобой связываться?

По его мечущимся зрачкам, едва заметным движениям головы, нервному морганию она поняла, что Байрон работает. Его рабочий стол был похож на улей, его окружали причудливые соты расположенных в шахматном порядке мониторов, и Байрон как-то умудрялся с помощью определенных движений глаз управлять каждым из них по отдельности, не двигая руками.

– Нам нужно поговорить, – объявил он. – Это важно. Поверь. Ты же не хочешь доводить до крайности.

Он повел плечами, из-за чего проекция его лица переместилась – теперь деревянный потолочный вентилятор как будто был вживлен в его левую щеку, вращаясь, как самое причудливое в мире родимое пятно. Ее и без этого подташнивало. Хейзел прикрыла глаза, чтобы унять тошноту.

– Ошибаешься, – прошептала она, не вполне веря, что Байрон вообще ее слышит.

Откуда взялось его лицо? Она оглядела комнату в поисках источника, но заметила его не сразу: тонкий луч света, струящийся через окно за ее спиной.

– Я тебя больше никогда не побеспокою и ни с кем не буду о тебе говорить. Ты можешь забыть о моем существовании. Считай меня благотворительным проектом, в который ты вложился, но в итоге ничего не вышло. Ты переоценил мой потенциал. Такое бывает. Мне жаль, что я тебя подвела, но начиная с этой минуты больше твое время я тратить не хочу.

– Ты не понимаешь, Хейзел. Мне нужно точно знать, что ты все взвесила, прежде чем я приму решение, которое мы не сможем изменить. Небезопасно говорить по этой линии…

– Я, Байрон, вообще не чувствую себя в безопасности. Разве это не проникновение со взломом? Я имею в виду твое лицо, – она выдержала паузу. – Я знаю, что ты собираешься меня убить. Так может, мы просто договоримся о дате и времени? Я не буду пытаться тебя остановить, но мне хотелось бы знать.

Хейзел увидела, что что-то промелькнуло за головой Байрона – там, в кабинете, кто-то был. Прошла всего секунда, но она была готова поклясться, что только что видела лицо Фиффани, что глаза Фиффани посмотрели на нее с потолка.

– В твоих собственных интересах узнать некоторую информацию. Я позволил себе поместить пару нехитрых приборов в погодостойкий сейф на вашем заднем дворе. Код от сейфа – дата нашей годовщины.

– Я не буду открывать сейф, Байрон. Я вообще не собираюсь больше пользоваться электроникой.

Ее даже немного удивила вспышка гнева, промелькнувшая на его лице – ну конечно, для него это было личным оскорблением.

Но ее почему-то успокаивало и убеждало в собственной значимости то, что, хотя он мог убить ее завтра же, но заставить ее перед смертью воспользоваться мобильным телефоном было ему не под силу.

– Я не прошу у тебя никаких денег, что должно доказать, что я слишком двинутая, чтобы продолжать со мной отношения. Почему бы нам просто не разойтись мирно? Моя жизнь будет совсем скромной, почти незаметной. Я буквально исчезну. Больше я ничего не хочу.

Хейзел вспомнилось самое начало их брака, когда постоянное наблюдение и датчики вызывали у нее клаустрофобию. Она хотела бы поверить заверениям Байрона, что ничего страшного в них нет – ей ведь нечего скрывать? почему же ей так некомфортно? – но она все чаще стала замечать, что Байрон комментирует то, чем она занимается в Центре, когда он уходит, а блюда, которые ей приносят каждый день, меняются на основе отчета о реакции ее тела, которую фиксировали без ее ведома. Тогда в их отношениях еще было нормальное количество секса, хотя Байрон был не из тех людей, которые могут самозабвенно расслабиться или полностью засунуть язык кому-то в рот. Но вскоре воздержание стало единственным барьером, который Хейзел смогла возвести.

«Трахаться с тобой было бы уже чересчур! – кричала она, когда он наконец признал, что в каждой комнате, включая ванную, стояло множество камер и датчиков, так что ни одна секунда ее пребывания в Центре не прошла незамеченной. – Ты и так внутри моего тела с этими сраными датчиками!»

Он заметил, что это было сделано для удобства и безопасности. Датчики собирают необходимые данные, на которые опираются программы, те программы, которые должны обеспечить их здоровье, счастье и полноту жизни. «У меня, например, нет степени по психологии, – спорил о с ней, – зато я могу получить информацию о твоих словах и действиях, проанализированных и интерпретированных с точностью до девяносто семи процентов, что позволяет мне знать, что у тебя на уме. Сколько пар могут этим похвастаться?»

Теперь Байрон фыркнул от смеха. Что ему вообще может казаться веселым?

Ей ничего не пришло в голову, кроме мысли о том, как здорово побеждать.

– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала для меня, Хейзел. Я хочу, чтобы ты взяла мобильное устройство из сейфа у себя на заднем дворе и позвонила мне по защищенной линии. Можешь это сделать?

– А что будет, если не позвоню?

Комнату заполнил звук звонка – звонили в кабинете Байрона. Он несколько раз судорожно моргнул; всякий раз, когда она видела его за работой, ей казалось, что у него начинается припадок, это вселяло в нее надежду, но вздрагивающие движения его век всегда оказывались произвольными и контролируемыми.

– Мне придется оставить тебя на некоторое время, но ты знаешь, как со мной связаться. Мы поговорим позже. Скорее всего, после двенадцати. Я не случайно выбрал время, именно тогда ты и захочешь мне позвонить, и первым делом я вежливо напомню тебе, что пытался предупредить тебя. Все решено, Хейзел. Ты не оставляешь мне выбора.

После этих слов над ней снова появился обычный потолок. Она посмотрела в окно, надеясь, что проектор остался на месте и что его можно сломать или прикрыть округлым телом фламинго, но коробка уже куда-то делась.

Она торжественно пообещала самой себе, что даже если Байрон каким-то образом ухитрится стереть с лица земли дом ее отца вместе с ним самим и она окажется в полном одиночестве на траве пустого двора, и перед ней будет один только подсунутый Байроном сейф, она все равно ему не позвонит. Разве что справит на сейф нужду. А потом уйдет, чтобы найти покой и наслаждаться им. Если, конечно, он оставит ее в живых.

А почему нет? Возможно, она слишком пессимистична. Очевидно, у Байрона на нее другие планы. Хейзел хотелось бы верить, что он сможет получить желаемое и без ее участия. Но пока казалось, что это невозможно.

Одежда и волосы все еще не просохли. В утреннем свете они скорее приятно освежали, как будто она просто залезла под душ в одежде. Хейзел разделась и почти успела насладиться моментом незафиксированной на видео наготы, как тут же поняла: наивно думать, что Байрон не расставил в доме камер, если уж его лицо только что было размазано по потолку.

Но она побывала в другом мире, на миг оказалась вне сферы влияния Байрона! Она напомнила себе, что жила и до знакомства с ним, так что могла запросто вернуться к этой жизни. Раньше она в это не верила.

Колеса тележек для покупок в местном бакалейном магазине блокировались, если кто-то пытался вывезти их за пределы парковки, и Хейзел в глубине души боялась, что с ней произойдет то же самое, если она попытается уйти из Центра навсегда.

Но и возвращаться к своей добайронической жизни ей тоже не хотелось. Когда она выходила замуж, то не взяла с собой никаких вещей, потому что все, что у нее было, было дерьмовым. Когда она ушла от Байрона, она тоже ничего не взяла: все вещи принадлежали ему. Он либо изобрел их, либо оплатил.

Она надела футболку, которая досталась ей бесплатно еще в колледже. Ее дали в подарок за оформление кредитной карты, деньги с которой Хейзел сразу же растратила и так никогда и не вернула; спереди футболка была покрыта логотипами карты, написанными разными шрифтами. Она носила ее с трениками, на левой штанине которых маркером было выведено «ОТБИТАЯ». Она вспомнила, как писала это пьяная той ночью, когда стало ясно, что ее не восстановят в колледже после академического отпуска. Звучало лучше, чем «ОТЧИСЛЕНА».

Такой прикид плохо сочетался с ее лицом, отмикродермабразированным, с асимметричной прической и идеальной фальшивой улыбкой. Она могла бы гордиться тем, как умело имитировала благообразную жену Байрона, он и сам иногда с удивлением подмечал, как респектабельно она выглядит в тех редких случаях, когда они вместе появлялись на мероприятиях. В идеале, ей бы не хотелось умереть в этом наряде, но, возможно, если она снимет с себя все внешние признаки социального статуса, он задастся вопросом, стоит ли она его внимания. Опуститься до базового уровня поддержания физической привлекательности было недостаточно, ей надо было выглядеть грубо, причем как будто ей самой так хотелось.

Может быть, миссис Уэзерсби, соседка ее папы, все еще держит попугаев. Если да, Хейзел могла бы заглянуть к ней и напроситься на экскурсию по птичьей комнате. И остаться там до тех пор, пока вся ее одежда не покроется птичьим пометом.

Отец пытался дотолкать Дианин гроб до двери, раз за разом тараня его на скутере. Сначала он сдавал назад, затем давил на газ и снова в него врезался. Она не могла сказать точно, перемещался ли ящик хоть немного или старания были бесплодны, но этот вид досуга, кажется, приносил ему облегчение.

– Привет, пап! – поздоровалась Хейзел. Он слегка махнул рукой, показывая, что слишком занят для болтовни.

Она подошла к холодильнику и открыла дверцу, но тут ей показалось, что за ней кто-то наблюдает, и ее замутило – она повернулась, ожидая наткнуться на какой-нибудь байроновский прибор, но увидела только Диану. У Хейзел мурашки пробежали по коже от того, как ярко ощущалось присутствие куклы.

– И тебе привет, Диана.

Хейзел хотела было отсалютовать ей пачкой апельсинового сока, но замерла.

Диана была непохожа сама на себя. Сильно непохожа.

За ночь кукла превратилась в подобие гибрида сома и человека – исчезла ее хитрая улыбочка с приподнятым уголком губ, которая как бы говорила: «Я знаю, что у тебя на уме грязные делишки, и ты явно повернутый извращенец, но я, пожалуй, еще хуже, потому что мне хочется исполнить все твои грязные желания!» Теперь под ее вздернутым носом вообще не было рта, только сморщенное круглое ярко-бордовое отверстие, которое напоминало задницу бабуина.

– Что, черт возьми, ты сделал с ее лицом? – крикнула папе Хейзел. Диана теперь могла сойти за стенающую фигуру с картины Мунка «Крик», если бы стенающая фигура была рыжеволосой секс-куклой женского пола. Ее руки были согнуты в локтях, ладони накрывали щеки; рот разверзся широкой пещерой ужасного удивления.

– Это ее второе лицо, – пояснил отец, появляясь в дверях.

Осознав, что он подразумевает «лицо, с которым я могу вступить в половую связь», Хейзел разрывалась между искренним любопытством и желанием любой ценой сменить тему.

Любопытство пересилило.

– Только лицо меняется? Не вся голова?

– Обезглавливание необязательно.

Ее отец подкатил к ним, потянул за какой-то язычок на макушке у Дианы и снял с нее скальп.

Пустой чулок отверстия для рта походил на макет пищевода. Он был какого-то розовато-серого цвета и блестел в лучах утреннего солнца, льющихся через кухонное окно. Когда отец стал натягивать его, Хейзел подумала про фокусника, который также собирает свои магические штуки после шоу, засовывая бесконечные концы цветных шарфов обратно в маленький черный цилиндр.

– Хорошо сказал, – подытожила Хейзел. – Слушай, а можно я оставлю себе этот ящик? Можно вытащить его на веранду?

Ей подумалось, что внутри ящика, скорее всего, нет никаких камер, по крайней мере, сейчас, так что она может провести несколько часов под закрытой крышкой, где никто ее не увидит. К вечеру Байрон найдет какой-нибудь способ подключить к сети любое удобное укрытие, которое она потенциально может использовать, но хотя бы раз спрятаться от него она сумеет.

– Если сможешь его дотащить, то ради бога. Он весит с тонну. Курьер спросил меня, не камнями ли он набит. Я ответил: «Не, я заказал новую подружку!», а он расхохотался. Не понял, что я всерьез!

Несмотря на то, что верхний слой лица Дианы лежал на столе у подставки для салфеток, папа нежно поцеловал куклу в щеку.

– Мне сегодня нужно к врачу, снова прием этот долбаный, – буркнул он. – В моем возрасте в свет выходишь только к врачу или на похороны. Ты либо помер, либо пытаешься не помереть.

– Зато всегда есть чем заняться. Я попробую его оттащить. Во сколько у тебя прием? Хочешь, я схожу с тобой?

– Нет необходимости. Автобус приходит прямо к дому. Водитель болтает без умолку. Ненавидит свою жену. Вечно на нее жалуется. Ради него я притворяюсь, что тоже женат и моя жена меня достала.

– А почему не скажешь, что вдовец?

– Скучно. К тому же, большинство женатиков завидуют вдовцам. Никому не интересно слушать, как у других все хорошо, Хейз. Если я и могу поделиться с тобой какой-то мудростью, то вот она.

– Я радуюсь, если у тебя все хорошо, пап, – сказала Хейзел, потому что так было правильно. Правда, она не могла припомнить, чтобы у папы когда-либо все было хорошо.

– Конечно, никто не хочет, чтобы с близкими произошло что-то трагическое. Но что, если бы я был суперкрутым парнем, а ты пошла бы по своей дорожке и вылетела из посредственного колледжа? И при этом не выскочила бы потом замуж в финансовый космос. Разве тебе не хотелось бы, чтобы я не был такой уж суперзвездой? Разве из-за моей славы ты не чувствовала бы себя ничтожеством?

Она никогда об этом не задумывалась. Она никогда не завидовала успеху Байрона, зато чувствовала себя ущербной, что такой парень не мог ей понравиться.

– Я не знаю, пап. Думаю, я бы тобой гордилась.

– Хм. Ну, теперь я буду чувствовать себя дерьмово. Прости уж, что я не идеальный.

– Да ладно уж.

Хейзел устояла перед искушением добавить: «Тогда, может быть, уберешь свою секс-куклу с кухни на время завтрака или хотя бы прикроешь ей лицо и декольте скатертью со стола?»

– Не хочу давить на больное, но, если честно, мне было тяжеловато, когда ты взлетела так высоко. Плохо так говорить, но я слишком стар, чтобы хранить секреты. У тебя было столько денег, что мне казалось, что я по случайности был твоим отцом. Как будто ты ушла и бросила нас ради людей своего настоящего круга.

На самом деле, она понимала, что он имел в виду: ей было трудно перенести какую-либо часть своей старой жизни с собой в новую, и теперь, когда она вернулась, наоборот. Центр был похож на портал, который немедленно закрылся за ней, не пропустив внутрь ни одной черты ее прежнего «я».

– Ну, теперь ты снова мой отец по праву. Если бы не ты, у меня не было бы крыши над головой.

– Это меня и пугает, по разным причинам, ну да ладно. Лучше насладимся моментом.

Он вяло и неуклюже поднял руки, словно готовясь к тому, что сиделка пересадит его в ванну, но Хейзел поняла, что нужно его обнять. Всю ее жизнь он, казалось, боялся прижать ее к себе слишком сильно, из-за чего объятье получалось неуверенным, как будто он беспокоился, не стошнит ли ее на него. На этот раз они обнимались дольше, чем когда бы то ни было в прошлом, и это компенсировало его нетвердую хватку и убеждало, что папе правда нравится ее обнимать. Он делал успехи – тренировки с Дианой пошли ему на пользу.

– Полагаю, Диана останется дома со мной?

– Правильно. Мы с ней не выезжаем в город. Не уверен, что в будущем что-то изменится. Эх, а ведь водитель автобуса не отказался бы взглянуть на ее причиндалы.

Причиндалы? Хейзел страшно захотелось взглянуть самой, когда он уйдет. Насколько это неэтично? Считается ли это формой слежки, раз Диана не принадлежит ей?

– Не могла бы ты отвести ее в спальню и уложить, Хейз? Мне лучше подождать снаружи. Эти приемы – заделье на целый день. Когда я вернусь, я, вероятно, захочу залить в себя немного подливки и завалиться спать.

Хейзел надеялась, что «подливку» он использовал как эвфемизм для алкоголя. Она бросила взгляд на содержимое открытой кладовой. К сожалению, он, похоже, имел в виду самую настоящую подливку.

– Конечно, пап. Желаю хорошо провести время.

Ее отец что-то насвистывал на пути к двери, перебивая гудение мотора «Раскл», а затем наступила тишина.

Теперь, когда они остались наедине, Хейзел стало неловко заглядывать кукле между ног, особенно если Байрон действительно распихал камеры по дому и наблюдал. Нет, она будет вести себя профессионально, как ассистентка медсестры.

– Ну что, Диана, – сказала Хейзел, поправляя кукольное личико. – Кажется, пора уложить тебя вздремнуть.

Она попробовала нести ее, как невесту через порог, но кукла весила больше, чем казалось на первый взгляд. Получилось грубовато, но из-за того, что кукла была такой тяжелой, Хейзел пришлось наклонить ее вперед и тащить в спальню, придерживая за талию. Если верно подобрать контекст, было нетрудно думать о Диане как о человеке: Диана была подругой, которая чуток перебрала, и теперь Хейзел помогала ей добраться до ее комнаты. Как только Хейзел уложила Диану под одеяло, устроив ее голову на подушку, у нее даже получилось думать о Диане как о пациентке, впавшей в длительную кому, но без грусти – то, что Диана никогда не проснется, не было трагедией, ведь она и до этого никогда не просыпалась.

Даже карикатурный портал открытого рта не казался теперь таким отталкивающим, Хейзел к нему привыкла. Всего лишь карикатурная мимика. Диана сильно удивилась, вот и все. Она сделала такое лицо, как будто не могла поверить тому, что ей сказали.

Хейзел вспомнила благотворительный вечер, куда она ходила с Байроном. В очереди за напитками с ней рядом стояла женщина в новых туфлях от Гоголя – на платформе левой туфли отображался ее вес и индекс массы тела, а на правой сумма шагов за день и примерное количество калорий, которые она сожгла; когда ее вес уменьшался более чем на пятьдесят грамм, туфли празднично мерцали вспышками розового светодиодного света в течение двадцати секунд. Женщина попросила у бармена еще бокал очень редкого вина, и когда бармен сказал, что оно закончилось, она скорчила гримаску, похожую на нынешнее выражение лица Дианы.

Наконец туфли женщины замигали, что и вывело ее из транса; она посмотрела вниз, читая цифры, затем взглянула на бармена по-другому.

– Видимо, – сказала она, – разочарование очень полезно для моего метаболизма. Думаю, мне стоит поблагодарить вас за то, что испортили мне вечер.

Хейзел посмотрела, как удаляются ее мигающие туфли, и ей захотелось подбодрить бармена.

– Боже, – сказала она ему, – и в чем ее проблема?

Но он совсем не смутился.

– А что она сказала? – спросил он. – Я не слышал. Пялился на ее грудь.

Хейзел кивнула и спросила:

– Если бы женщины могли остаться такими, какие они сейчас, или превратиться в гигантские сиськи, чтобы не было ничего, кроме огромной молочной железы с соском, которая не может ни говорить, ни думать, ни есть, а только катается везде, оставляя за собой склизкий силиконовый след, какую из женщин вы бы предпочли?

Глаза бармена забегали по залу в поисках ответа, как будто он мог увидеть женщину, стоящую у стены рядом с гигантской грудью, и использовать их как удобную визуальную опору, чтобы сравнить и принять решение.

– Откуда берется склизкий след? – спросил он. – Что дает слизь? Есть ли там что-нибудь внизу?

Поскольку бармен был погружен в свои мысли, Хейзел схватила бутылку ликера и начала сама готовить себе напиток.

– Хорошо, – сказала Хейзел, – давайте уточним. Допустим, на боковой стороне груди есть отверстие размером со стандартную трубку пылесоса. Таким образом, грудь может остановиться на силиконовой станции, которая, в целом, работает как заправка, и накачаться большим количеством силикона. Нижняя часть груди пористая, так что капельки силикона просачиваются в течение дня и образуют жирную дорожку, по которой мы можем скользить. Вот и вся наша мобильность.