Текст книги "Исчезнувшая сестра"

Алла Авилова
Исчезнувшая сестра

Все персонажи и события в книге являются вымышленными. Любые совпадения с реальными людьми и событиями могут быть только случайными, а оценочные суждения персонажей необязательно выражают взгляды автора.

Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем.

Евангелие от Фомы

© Авилова А., текст, 2021

© ООО «Феникс», 2022

Часть 1
Потрясения

1

В тот обычный июньский день, перед обедом, я ждала звонка Кира, а позвонила Ольга Марковна, моя мать:

– Я должна тебе кое-что сообщить.

Здесь она сделала паузу, а я подумала: «Значит, все-таки не выдержала».

У нас с матерью не было отношений уже шестнадцать лет. Она сама их разорвала. Разорвала после того, как я нашла своего отца, которого она ненавидела. Узнав об этом, она сказала мне, что я ей больше не дочь, и потребовала, чтобы я называла ее по имени-отчеству: Ольга Марковна. Да и вообще, начала жить отдельно, раз я хочу все делать по-своему. После того, что она мне тогда наговорила, я и сама не хотела называть ее мамой. И не хотела оставаться с ней жить.

В раннем детстве я любила свою мать. Еще больше – своего отца. Но когда Ольга Марковна выгнала папу из дома, я любить ее больше не могла. А она меня, как я подозревала, вообще никогда не любила. После нашей ссоры из-за отца я в это окончательно поверила. Когда я ей в тот вечер заявила, что она меня больше не увидит, Ольга Марковна только рассмеялась. Я собрала свои вещи и ушла от нее навсегда. С тех пор я жила с убеждением, что моя мать, кроме себя, всегда любила только одного человека – свою дочь Элеонору, мою младшую сестру. Они до сих пор жили вместе.

То, что Ольге Марковне вдруг потребовалось мне «кое-что сообщить», я сочла хитростью. Если бы действительно была какая-то семейная новость, которую мне надо было знать, мне позвонила бы Эля.

Элеонору я после разрыва с матерью тоже больше не видела. Встречаться со мной Ольга Марковна ей тогда запретила, но мы переговаривались за ее спиной все эти годы по телефону. Так что я почуяла в «кое-что» Ольги Марковны сладковатый дымок трубки мира и сжалась от мысли, что мать намеревается мне ее протянуть. Так просто взять от нее трубку мира я была не готова.

– Кое-что? – переспросила я холодно, защищаясь от манипуляций, к которым Ольга Марковна всегда была склонна в отношениях со мной. Конечно же, будь это кто-то другой, я сочла бы такое начало разговора нормальным, но это была Ольга Марковна.

– Эля пропала, – сказала она.

Поскольку это прозвучало бесстрастно, смысл услышанного не сразу дошел до меня. Такой бесстрастной, да еще в подобных обстоятельствах, я свою мать не помнила. Откуда мне было знать, что это результат транквилизаторов, на которых она жила последнее время.

А между тем Ольга Марковна продолжала тем же тоном:

– Эля уехала отдыхать в Сочи и не вернулась. От нее нет никаких известий… Уж полтора месяца прошло… С ней что-то случилось… Сочи – криминальный город. Я уже ходила в полицию…

– Зачем сразу думать о криминале?! – вылетело из меня.

Откуда именно вылетают слова, если их еще не было в голове?

В следующий момент я услышала в трубке короткие гудки.

* * *

Итак, я сначала разозлилась. Конечно, это было грубо, недостойно, бесчеловечно, и, надо сказать, я сразу же раскаялась. Но что было делать? Набрать телефон матери, извиниться, расспросить о подробностях? Так я не могла. Я не чудовище, но я и правда не могла позвонить Ольге Марковне и поговорить с ней по-человечески. Наш разговор продлился пару минут, и за это время я должна была осмыслить два неожиданных события: звонок не желавшей меня знать матери и невозвращение из отпуска моей недотепы-сестры. У меня это не получалось. У меня вообще не было никаких мыслей в ту минуту, когда моя мать еще была на проводе. Были только чувства, и такая однополярность усугубилась, когда она повесила трубку.

Новость, которую я услышала от Ольги Марковны, дошла до меня полностью лишь спустя несколько минут, когда Валя, с которой я работала в одной комнате, спросила:

– Маша, что случилось? Или ты меня не слышишь?

Я и в самом деле только тут заметила, что Валя со мной говорила.

– Мать позвонила, – сказала я ей.

– Что она сказала?

Валя теряла терпение. Она знала, что я не общаюсь с матерью, но вряд ли догадывалась, как все серьезно. Одно дело – какое-то время не разговаривать друг с другом из-за очередной ссоры, другое – разрыв отношений из-за серьезного конфликта, как это было у нас с Ольгой Марковной. И тут вдруг – ее звонок спустя шестнадцать лет.

– Сказала, что Эля пропала.

О том, что у меня есть сестра Эля, Валя тоже знала. Элеонора чаще всего звонила мне на работу, и иногда в мое отсутствие что-то передавала мне через Валю.

– В каком смысле – пропала? – Валя была вся внимание.

– Вроде бы в прямом. Мать уже обращалась в полицию.

– И давно она пропала?

– Месяца полтора назад.

– Долго-то как, – тихо, почти шепотом, по-бабьи произнесла Валя и сморщилась.

Вот в этот момент у меня снова заработала голова. Сморщенное, подурневшее Валино лицо остановило поднявшийся во мне эмоциональный вихрь и запустило в ход мой рассудок. И он, мой рассудок, уловил главное: с Элей могла случиться беда. О ней, а не о матери следовало сейчас думать.

Я взяла свой мобильник, нашла номер Элеоноры и позвонила ей. Прозвучало: «Этот номер не существует».

– Как это произошло? При каких обстоятельствах? – допытывалась Валя.

Это я и сама хотела бы знать. Я вскочила со стула, взяла свою сумку и пошла к выходу.

– Ты куда? – спросила Валя.

– Обедать.

2

Я бы хотела, чтобы наша семья была дружной. Но такой она никогда не была. Наверное, это одна из причин, по которой я с детства была нелюдимой. Не главная причина, ведь Элеонора как раз всегда была общительной. Но в том, что раздоры в нашей семье повлияли на мой характер, я не сомневалась. Как и в том, что мать любила только свою дочурку Эльку. В детстве я видела прямое доказательство этого в выборе наших имен: мне она дала простое имя, а моей младшей сестре – «красивое». Позже я нашла объяснение нелюбви матери ко мне: я похожа на папу. Эля же похожа на нее. К счастью, только внешне.

Моя мать была убеждена, что ее жизнь не удалась. Не удалась как раз из-за мужа. Дети войны, родившиеся в самом ее начале, мои родители могли бы добиться многого на послевоенном малолюдье. Тем более что их юность пришлась на «оттепель», наступившую после смерти Сталина. Впрочем, в понятиях матери добиваться всего и возможного, и невозможного должен был ее муж. Она соединила с ним свою жизнь в расчете, что у него это получится. И просчиталась.

Отец не сделал сверкающую карьеру на автозаводе ЗИЛ, куда поступил после института. Правда, он там добрался в быстром темпе по служебной лестнице до начальника цеха. Но произошла серьезная авария, и папа был сброшен с этой высоты. Несправедливо сброшен, как крайний. Тут у него обнаружилась слабина, не совместимая с карьерным ростом: он не смог принять подлость вышестоящих за должное.

Человек, столь наивно верящий в справедливость, как мой отец, рано или поздно сломается. Папа сломался рано. Он запил и превратился в заурядного алкаша. Мать не могла ему этого простить. А потому не могла его поддержать. Да и думала ли она о том, что своего избранника надо уметь и поддерживать? Вряд ли. Она просто выгнала отца из дома. В тот же год, когда его сломала несправедливость, и выгнала. Мне было восемь лет, а Эле пять.

Мы с сестрой и отец стали жить в удаленных друг от друга мирах, между которыми отсутствовало сообщение. В доме даже не было его фотографий. Раз я спросила мать, где они. Она сказала, что выбросила их. Но это оказалось враньем. Потом я случайно нашла тайник Ольги Марковны. Кроме всего прочего там обнаружились наши семейные карточки, на которых мы были все четверо, и несколько писем отца, посланных ей после разрыва. На конвертах был обратный адрес. В тот же день я отправилась к отцу.

* * *

Мне уже было двадцать три года, и я давно знала, что время и жизненные обстоятельства могут сильно менять людей. Но к превращению моего отца, каким он был на фотографиях, в старика, открывшего мне дверь в свою комнатенку, я была совершенно не готова.

Ему тогда не было и шестидесяти, а выглядел он за семьдесят. Эти его огромные глаза… Тела у него убавилось, а глаз – прибавилось. Из них потекли слезы, когда он увидел меня.

Мне всегда не нравилось равнодушие моей матери к тому, что стало с отцом ее детей. Она больше не желала признавать его в этом качестве и требовала того же от всех, и прежде всего – от нас с сестрой. Это требование было абсолютным, а его игнорирование автоматически становилось предательством. Кстати, еще вопрос, сломало ли папу его увольнение или лишь надломило. Может быть, из-за увольнения он только надломился, а сломался, когда мать прогнала его и запретила показываться на глаза своим детям. Так я стала думать, когда выросла.

Я решила скрыть от матери встречу с отцом, но не смогла. Когда же она узнала, что я его разыскала, да еще обнаружилось, откуда у меня его адрес, она отказалась от меня так же безжалостно, как и от него.

А хотя что такого произошло, если посмотреть со стороны? Обнаружилась несовместимость взглядов на жизнь дочери и матери. В результате дочь ушла из дома и стала жить своей жизнью. Давно было пора. Дочь уже стала совершеннолетней. Да и с ее гонором ей было даже как-то неприлично все еще жить с мамой. Так что, по логике вещей, все было в порядке.

Но у вещей одна логика, а у чувств – другая. Звонок матери как таковой был и оставался для меня оглушительнее, чем новость о сестре, и потому по дороге к Ольге Марковне я думала о ней, а не об Элеоноре. А точнее, о моих детско-юношеских обидах, связанных с моей родительницей, которые растревожил наш с ней разговор. Исчезновение моей младшей сестры могло в тот момент означать все что угодно. Да, с Элей могла случиться беда, но ведь не обязательно. А может быть, я просто была зациклена на себе до такой степени, что оказалась не в состоянии адекватно воспринимать события, касавшиеся сестры.

Но это то, что приходит мне в голову только теперь. А тогда, перескакивая с матери на меня и обратно, мои мысли были далеки от подобного самоанализа. Для этого требовалось отстраниться от собственного «я», но такого навыка я не приобрела.

Кроме собственного «я», у меня ничего и не было. Я этим своим «я» особенно дорожила как раз из-за разорванных отношений с матерью. Оказавшись предоставленной самой себе и не получая ни от кого поддержки, я стала неплохой амазонкой. Все только сама. Выбор такого жизненного принципа наделил меня уверенностью, что у меня никогда не будет ни причины, ни желания думать, наподобие моей матери, что кто-то загубил мою жизнь. Свою жизнь я делала сама. И у меня это неплохо получалось.

Если же я вспоминала об Эле, то это были вздохи типа «ну когда же эта канарейка наконец поумнеет». Канарейка – это потому что Элеонора пела в ресторанах, такой она выбрала себе род занятий. И еще моя младшая сестра была дурехой. К ней часто клеились странные типы, и она не считала нужным быть с ними осторожной.

3

Дом на Комсомольском проспекте, который я знала лучше, чем свой теперешний, показался мне посеревшим. Двери подъездов были прежде темно-коричневые, сейчас – цвета кофе с молоком, и такая мелочь, как ни странно, вызвала у меня не пропорциональное ей чувство отчуждения.

Я не стала звонить в домофон нужного мне подъезда, а дождалась, пока из него выйдет кто-то из жильцов. Вышла юная мать с малышом, которого она держала за ручку. Я придержала для нее дверь, а потом вошла в подъезд.

Дверь квартиры на шестом этаже, от которой у меня когда-то был свой ключ, стала неузнаваемой. Черная дерматиновая обивка, два замка, кнопка звонка – все это было новое. Я позвонила. Ольга Марковна увидела меня через глазок и открыла дверь.

– Проходи, – сказала она мне и посторонилась.

Я споткнулась о порог. Я забыла о его существовании, увидев перед собой незнакомую мне женщину: Ольга Марковна была яркой, эта же – выцветшей. Если только что моя тревога за Элю лишь попискивала, то теперь, увидев нашу с ней мать, она зазвучала, как пожарная сирена. Тусклые глаза Ольги Марковны, ее бурое лицо, ее неряшливость были сигналами другого порядка, чем крики и плачи в прежних драмах.

И еще она оказалась ниже меня ростом, даже когда я сняла в прихожей свои туфли на каблуках, и это потрясло меня больше, чем ее лицо. Объективный наблюдатель соединил бы изменение роста с согнутой спиной, втянутой в плечи шеей и опущенной головой, но объективной я не была, когда следовала за своей матерью в комнату, служившую гостиной. Мы сели на диван, каждая из нас с краю, и Ольга Марковна, не дожидаясь моих расспросов, заговорила:

– Эля уехала в Сочи на месяц. Месяц уже прошел, а она не дает о себе знать. Она попала в какую-то историю…

Тут Ольга Марковна запнулась, помолчала и снова сказала:

– Сочи – очень криминальный город.

– Эля уехала туда одна?

– Нет. С каким-то другом.

– Что за друг?

– Я его не знаю.

– И не знаешь, как его зовут?

– Последнее время ей звонил какой-то Вадим. Может быть, она поехала с ним. А может, и с кем-то еще…

Отпуск в Сочи… Меня обдало кисловатым дуновением прошлого. Бывало, отправив нас с Элькой в летний лагерь, Ольга Марковна ехала в отпуск на Черное море, и чаще всего – в Сочи. И вот теперь туда двинула Элеонора. Тоже в отпуск. Я не помнила, чтобы Элеонора мне что-то когда-то говорила о своих отпусках. И о своей любви к Сочи.

Сама бы я никогда не поехала в Сочи. Да еще на месяц. Курортный город, полный слоняющихся людей, жара, гомон, потные тела – стоило мне только об этом подумать, как становилось тошно. Хотя, впрочем, почему потные тела? Сейчас начало июня, значит, Элеонора уехала в Сочи в апреле, жары там еще не должно быть.

– Почему Сочи? Что там делать целый месяц весной? – спросила я Ольгу Марковну.

– Да ничего не делать. Отдыхать. Я же сказала, она поехала в Сочи в отпуск, отдыхать.

Неужели моей сестрице-певице в этот раз не хватило заработков на что-то поинтереснее? Банальность отпуска в Сочи меня озадачивала.

Ольга Марковна на меня не смотрела и продолжала держаться со мной как с посторонней. Все выглядело так, будто она по обязанности вводила меня в курс дела, касавшегося моей сестры. И я тоже стала вести себя по-деловому: ничего личного не спрашивала, интересовалась только фактами. И выяснилось следующее.

Элеонора перед этим своим отпуском стала вдруг целыми днями где-то пропадать. Мать пыталась узнать, что с ней происходит, но сестра отказывалась давать ей объяснения. Это тоже было для нее необычно: она привыкла с детства делиться с матерью. Ольга Марковна стала думать, что у Эли кто-то появился. Это мог быть тот самый Вадим. Мать знала о нем, поскольку он раза два звонил в отсутствие Элеоноры ей домой и просил Ольгу Марковну передать дочери, чтобы она ему перезвонила.

– А почему этот Вадим звонил Эле домой? Почему не на мобильник?

– Мобильник она последнее время часто отключала.

Я от неожиданности хмыкнула – неужели моя сестренка взяла пример с меня? Я этот аппарат не жаловала, и Элеонора об этом знала. Потому и звонила мне чаще на работу в мои присутственные дни, чем на мобильник. Я попыталась вспомнить, когда это было в последний раз, и не смогла. Похоже, что это было давно, где-то месяца два назад.

– С чего это вдруг она стала часто отключать свой мобильник? – спросила я.

– Не хотела постоянно находиться под излучением, – был ответ.

Я оторопела.

– Под каким излучением?

– Как под каким? Под излучением от мобильника. Об этом и в газетах пишут, и по телевизору говорят. От мобильников исходит нехорошее излучение…

Тут мать поджала губы и посмотрела куда-то вверх, что всегда означало: как можно такого не знать? Я же почувствовала что-то нехорошее в страхе Элеоноры перед излучением от мобильника, но отмахнулась от этого чувства и стала выстраивать факты в ряд.

20 апреля сестра объявила матери, что уезжает на следующий день в Сочи. Уезжает на месяц, чтобы от всего отдохнуть. Мать стала расспрашивать, с кем она едет, где собирается остановиться и тому подобное. Эля сказала, что едет с другом и что они найдут жилье на месте. В апреле это еще не сложно. Когда Ольга Марковна поинтересовалась, что это за друг, Эля ей нагрубила, и разговор закончился ссорой. Ссора была крупногабаритной.

– Эля кричала на меня, оскорбляла. Она уехала, даже не попытавшись помириться со мной, – все с той же монотонностью продолжала рассказывать Ольга Марковна. Я не могла себе представить свою младшую сестру фурией и отнеслась к словам матери сдержанно. Она всегда преувеличивала.

Что же получалось? Элеонора матери из Сочи не звонила. Это можно было понять: они поссорились. Конечно, не звонить целый месяц – это чересчур, но на то могли быть свои причины.

Ольга Марковна не поддавалась тревоге за дочь, пока шел ее отпуск. Она, говоря ее словами, выдерживала характер и ничего не предпринимала. Но когда отпуск Элеоноры по идее должен был уже кончиться, а она не появилась, Ольге Марковне стало не по себе. Она обзвонила все больницы и морги города Сочи. Там об Эле не слышали. Потом она позвонила Элиным знакомым, чьи телефоны ей были известны. Никто не сказал ей о дочери ничего вразумительного. Правда, дозвониться до Феди Ольге Марковне не удалось до сих пор. Федя был партнером моей сестры в ее выступлениях в ресторанах.

– А его мобильного номера у тебя нет? – спросила я.

– Только домашний.

– Может быть, Эля поехала в Сочи с Федей? – предположила я.

Тут мать впервые задержала на мне взгляд. У нее в глазах читалось недоумение.

– О чем ты говоришь?! С этим сморчком? – воскликнула она раздраженно.

Эля и Федя когда-то входили в некогда популярную группу «Мы». Он был гитаристом, она певицей. Когда «Мы» перестала существовать, они стали дуэтом «Оказия».

– Сморчок не сморчок, какая разница? Она с Федей уже столько времени вместе работает, они старые друзья. Может быть, Эля поссорилась не только с тобой, но и со своим хахалем и попросила Федю поехать с ней в Сочи, потому что никого другого было не найти. Отпуск у них общий, вот они вместе и поехали в Сочи.

– Ну зачем ты так – «с хахалем»?! – воскликнула с досадой мать.

А я уже привыкла так называть мужчин своей влюбчивой сестрицы. К их поочередному появлению в ее жизни и последующему исчезновению я не могла относиться серьезно.

– Больше не буду, не злись, – пообещала я.

– Ты сама-то не злись, – уже спокойно сказала мать. – С Федей Эля тоже поссорилась. Потому она и была перед отъездом такой сверхраздражительной. Что-то там между ними произошло, и эта их «Оказия» распалась.

– Так какой же тогда это отпуск? Выходит, ей и необязательно было возвращаться ровно через месяц…

– Она сказала, что уезжает только на месяц, – сердито перебила меня Ольга Марковна.

– Что могло произойти у нее с Федей, как ты думаешь?

– Да кто их знает. Они и раньше ссорились. Федор тоже может характер показать.

– А что, если Эля нашла в Сочи какую-то халтуру и поет теперь там?

– Но почему же она тогда оттуда никому ни разу не позвонила? Даже Светику в ее день рождения.

Я не стала притворяться, что не знаю, кто такая Светик, и спросила только, когда у нее день рождения. Оказалось, что 28 мая.

Светик – крестница Элеоноры, и она очень ее любила. Спроси мою сестру, как ее дела, и она, сообщив свои новости, непременно добавит что-то о Светике. Когда та болела, Эля сидела с ней днем, в свое свободное время, чтобы ее лучшая подруга Аня, мать Светика, могла работать.

– Когда 28 мая вечером позвонила Аня и спросила, где Эля, я поняла, что случилось что-то плохое, – сказала мать.

– Почему так сразу – что-то плохое?

– А потому что она не позвонила Светику. И еще эта эсэмэска…

– Какая эсэмэска?

– Она отправила эсэмэску на номер Ани. Зачем она, спрашивается, послала эсэмэску в день рождения Светика вместо того, чтобы ей позвонить? Светик и читать еще не умеет.

– Да, это странно, – признала я.

– А в конце поздравления еще и эта странная приписка: «Мой привет вам обеим и моей маме», – добавила Ольга Марковна. – Звонить мне она не звонит, а вот привет через Аню передает. Как это понять?

– Аня попыталась связаться с Элей, когда получила эту эсэмэску?

– Попыталась, но Эля свой мобильник уже выбросила.

– Как так?

– А так. Позвонишь ей, а в ответ слышишь: «Номер не существует».

– Она, наверное, просто поменяла симку.

– И это единственное, что ты можешь сказать?

Я и правда не знала, что на это сказать. И в самом деле, почему Элька не позвонила Светику, как всегда, если у нее под рукой был мобильник?

Мать отвела от меня взгляд и сообщила мне, что думает сама об этой странной эсэмэске:

– Объяснение может быть только одно: звонить она сейчас не может, а эту эсэмэску отправила тайно. Ее где-то кто-то удерживает силой. Другого объяснения быть просто не может.

– Ну почему же не может… – начала было я, но Ольга Марковна меня слушать не захотела.

– Так что на следующий день я пошла в наше отделение полиции, чтобы подать заявление, – продолжала она. – Но они там, как услышали об эсэмэске, отказались его принять. Для них это доказательство, что Эля жива и здорова. А не дает мне о себе знать, потому что не хочет со мной общаться. Они знают о нашей ссоре. Когда я сказала, что у меня пропала дочь, они первым делом и спросили, была ли у нас ссора. А раз была, то им и дела нет, что с Элей сейчас происходит.

Здесь она снова перевела на меня свой неживой взгляд и спросила:

– Может быть, ты добьешься, чтобы полиция объявила всероссийский розыск? Ты ведь можешь что-то организовать через свою газету? Я могла бы послать вам письмо как читательница, а твоя газета сделала бы официальный запрос по поводу отказа полиции начать розыск Эли. Так ведь это у вас происходит, если полиция не хочет ничего делать?

Так вот зачем она меня искала.

– Я уже там не работаю, – сказала я.

– Но связи-то у тебя остались?

Женщина тридцати шести лет свободной профессии и богемного образа жизни, за полтора месяца ни разу не позвонившая своей матери, с которой она, надо сказать, поссорилась, и поздравившая любимую крестницу с днем рождения не по телефону, а эсэмэской, – это не тот случай, когда газеты поднимают шум. Но я не стала этого говорить. Я пообещала связаться с одной из своих бывших коллег. Перед уходом я взяла у Ольги Марковны домашние телефоны Феди и Ани – так, на всякий случай.