Текст книги "Андрогин"

ГРЕТЕЛЬ. «Второе июля? Кажется. Со счета сбилась. Или ай-джи-пи подвел? Ты как там, миленький? Внутри своей кристаллоплазмы? Не подводи меня! Ну, пожалуйста. Хотя, сама виновата. Мыслить надо четко и раздельно. Иначе, как он, бедняжка, станет считывать в цефалорежиме?… Отдохнул? Фейс на внешний регистратор. Включить контакт!

– Ты куда, Мендл? Не проходи мимо!

– Мимо чего? Или кого? Привет, Стоукер. Караулишь?

– Как это? Я не… вечно ты, Мендл! Я жду Эви, то есть, лаборанта Махульски. А тут ты.

– А тут я. И ты. На ролях зазывалы. Так мимо чего не проходить?

– Ты разве не в палестру? После завтрака. Как же… можно…?

– Можно. Я никогда не хожу в палестру, тем более после завтрака. Что я, ненормальная, что ли? С утра пораньше себя терзать!

– Все ходят. Как же, ненормальные? Все ведь ходят, иначе…

– Что, иначе? Мой вес меня устраивает. Холестериновый коллапс не грозит – это на лецитине-то в лошадиных дозах! Плюс дважды в неделю мышечная электростимуляция, персональный фитнес для ленивых. Так что, за меня не беспокойся… Ты и не беспокоишься, ты только ждешь Эви, и мне заодно морочишь голову.

– Не пойму я. Чудная ты. В палестру не за этим одним ходят. В смысле калорийного веса.

– Да знаю я, Стоукер, зачем туда ходят. Радость себя-преодоления, эндорфиновый рай, в борьбе добытое чувство самоуважения, еще бы! Самовоспитание и укрепление силы воли. На системных тренажерах. Ха!

– Тебе смешно? Простые человеческие ценности…

– Ох, да не смешно мне. Куда там! Не до смеха. Ты, дубина, Стоукер, пускай и ждешь свою Эви. Ты уразумей. Уразумей и отстань. Со своей палестрой. Мне нет никакой нужды укреплять силу воли, а самоуважения у меня вообще хоть отбавляй!

– У тебя какая-то злая воля. Ты сама по себе недобрая, Мендл. Я только спросил…

– Ну, спросил. А кто тебя спрашивал? Чтоб ты меня спрашивал. Не лезь. Я недобрая. Это верно. Сегодня особенно. Меня Люцифериха пригласила. Для разговора. После сытного обеда, то бишь, плотного завтрака, самое оно.

– Люци… это кто?

– Это капо нашего холерного барака. Шучу. Мастер-шеф Магда Мак-Шонесси. Черная королева здешних мест. Понятно? Стоукер.

– А-а-а. Командор Мак-Шонесси. Понятно. Тогда иди, конечно. Удачи тебе, Мендл.

– На удачу мне плевать.

– А почему она черная королева? Это из «Алисы в Стране Чудес»? Я давно смотрел, еще в раннем детстве. Не особенно помню.

– Я бы удивилась, если бы ты сказал – я читал. Нет, это не из «Алисы». Магда Мак-Шонесси черная, потому что черная. Как галка. Как настоящая африканка. И еще она ведьма, само собой.

– Круто ты берешь. Черная, потому что черная. Хорошо, что тебя никто не слышит.

– Ты же слышишь. И что? Побежишь ябедничать? А дальше? Ну, погрозят мне пальчиком. Гора делов! Твоя Эви к тому времени точно мимо пройдет. Мимо тебя.

– Я не собирался. Ябедничать. Но это нехорошо, Мендл. Нехорошо. Черная, потому что черная.

– Может, ты мне еще что-нибудь расскажешь, о том, что нехорошо? ТЫ – МНЕ!!! А? Похищать, например, людей, против их воли, очень нехорошо, а, Стоукер? У меня-то воля есть!

– Я не… хотел… извини. Ты, значит, в палестру не пойдешь? Не пойдешь. Потому что, Мак-Шонесси. Она ведьма. Бывает иногда. Вообще она ничего.

– Ничего. Вот именно. Ладно, ты жди Эви, вместе попотеете на беговой дорожке. Романтика! Черт возьми. А я пойду. Своей дорогой. Ты, Стоукер, постарайся. Не болтать глупостей. В другой раз.

– Ну, да. Иди. Удачи тебе… Я это, кажется, уже говорил…

Отстал, аллах его пришиби! Или в кого он там верит. В Рона Хаббарда? Или в Хари-Кришну? Бритый наголо дурак, с «закольной» чи-ди-татушкой на сине-стальном затылке – свастика, вписанная в шестиконечную звезду, сияет неоновым золоченым отливом, будто сползший с макушки нимб у византийского святого. Он, Стоукер, даже не понимает! Смысл клейма, что на свою особу награвировал. Свободный секс без «энтомологических» ограничений, это Стоукер так говорит, путая науку о насекомых с этнологией. Но ничего, разницы все одно никто не видит. А весь его свободный «насекомый» секс только лишь праздная болтовня для девочек из контрольной биолаборатории. В этой подражательной словесной каше без души весь Стоукер. Дурак. Все они дураки. А я еще большая дура… черт, убавить звук! И не заметила, я все это вслух произношу, не в мысленном плавании… ладно… Сколько раз себя уговаривала – не связывайся! Или – связывайся с Бао Сы, с многомудрой малышкой Бо, а с прочими не надо. Не стоит. Впрочем… Они не виноваты!… Как же… Чушь собачья. Виноваты. Все. Все до одного!!! В том виноваты, что всегда… Всегда! Опускают глаза и молчат, когда я с ними так. А я так тоже всегда. Завожу. А они мнутся, опускают глаза и потом молчат. Пока я не уберусь прочь, долой, чтобы глаза, наконец, можно было поднять. Не дразнить собак. Что делать, если очень хочется? Да и собаки-то, мопсы, болонки и тощие левретки, тявкать и дрожать, дрожать и тявкать, еще подачку клянчить. Не все, конечно. Есть и волкодавы, и ротвейлеры-охотники, на рабов и беглых каторжников, они тоже есть. И Люцифериха, адский Цербер. Ее здесь дрожат. А мне противно. Так противно, что не хочу идти… чип-чип-та-ра-ра-ра… стануцем… па-па… старинный кейкуок, прогулка с пирогом…уа-уа-чип-чип-ра-ра…смешно…

К Люциферихе. Могу не пойти. Я, правда, могу. Раньше не ходила. И что? И ничего. Но сегодня пойду. Знаю, да. Настроение будет начисто испорчено, на двое земных суток минимум. Однако, пойду все равно. Из-за гнусавого пастора Шулля… Если пойду к Люциферихе, то божий угодник облизнется на сегодняшнее утро, а после обеда он уж не успеет подсолить мне бытие, у него закрытая проповедь для «средненаучников», коих на «Гайавате» аж целых семь человек. Усраться!… Ой, ай-джи-пи, мунечка, этого не надо, фиксировать не надо… сорвалось… Так вот, все действо пасторское называется «Продвинутые (двинутые, двинутые! Эхо-о!) технологии, как эманация божественной благодати Христа», в общем, импровизация на тему «всякий болван, найди свой рай». Лучше бы проповедовал Стоукеру, чтоб тот еще и крест вырезал у себя на лбу. Но Стоукера воспитывать не интересно, Стоукер и так жужелицей нудит возле пастора, который, вдумайтесь – по совместительству! инвариантный станционный диетолог. И Стоукер ему нудит. Добросовестно. Нудит о калориях и потливости ног после сытного обеда, нудит о нагрузке на трехглавую мышцу, нудит о цвете мочи в тест-приемнике, хочет жить по возможности вечно, на том и на этом свете, потому диетологу-пастору нет никакого дела до нагрузки на его, Стоукера, мозги, Стоукер не опасен, он болонка… Кстати, магистр Олафсен тоже отменяется, нынче он в цикле семидесятичасовой медитации! Знаю я эти циклы, ученая степень за тонкую душевную организацию, плюс баронская привилегия подрыхнуть без дела и подрочить на голую грамму Салли Ге в полицейской «синтетике». И пускай его…Так везет, по статистике больших чисел, раз в сто лет, – я всего-то здесь года полтора, – потому, лучше уж Люцифериха, чем пастор Шулль, (видишь, ай-джи-пи, мой родненький, чего ты мне стоишь, иначе послала бы я в лес за елкой и пастора и Олафсена). В общем, на повестке дня Люцифериха, а после… после, я свободна, как солнечный ветер. В пределах «Гайаваты», разумеется. Что интересно, мифический краснокожий вождь всех индейских народов Гайавата победил грозного осетра Мише-Наму – победил, когда гигантская рыбина заглотила его, на манер библейского Иова. Доконал изнутри, раздавив сердце монстра одной рукой. Но он, черт побери, знал, где это сердце находится… Ладно, пусть Люцифериха… только не заводиться наперед… не стоит слишком. Все же, признайся, а? Тебе самой хоть чуть-чуть, но интересно, в какую з…, то есть, какого зеленого ореха она хочет?

– Да что такое!.. Пусти, кто там?!.. А ну!… Дамы и господа! Насилуют! Среди рабочего дня!

– Не орите вы, Мендл! Это я. Я! Бран! Чего вы лягаетесь так? С ума совсем сошли?

– Сами вы сошли! С этого самого… с ума… пустите! Немедленно!

– Вот, отпускаю. Пожалуйста. Осторожней! Ах ты, боже мой… Уронил!

– Кто же так резко бросает? С размаху? Какой вы, Бран, однако, тупой! Помогите даме подняться. Фу-у! Напугал, тоже мне ниндзя-бот! Зачем было хватать сзади?

– Тише вы. Я по секрету. Я следил за вами, я после дежурства, не успел в салон, а до следующего ланча далеко. Но это так… ерунда…

– Чего вы все шепчете? Тайны какие! У вас что, проверочный кью-чип сбежал? Или вы подпись свою забыли?

– Все вам шутки, Мендл. А я не шучу. Дело серьезное. Давайте сюда отойдем, к приемнику.

– Ну, давайте отойдем. Только в приемник этот пищевики отходы сбрасывают, тут хлоргидратом воняет.

– Стерилизация, но это ничего. Вы только послушайте, Мендл!

– Да я вся внимание. Однако, руки уберите, я уже пришла в естественное равновесие. Подержались и будет.

– Вы думаете, вас зачем…? Не удивляйтесь, я знаю, вам к командору Мак-Шонесси…

– Да вся станция, наверное, знает, из тех, кому до меня есть дело, а таких немного.

– Про это знают. А про то, зачем, только я. Из посторонних людей. Я предупредить хочу. Хоть вы на меня косо… в общем, я и не прошу, чтоб поласковей, не унижаюсь. Я…

– Вы мне мозг выносите. Вот уже второй год. Если вы вправду предупредить, то спасибо, а насчет поласковей, это как получится.

– Я не в обиде, что вы смеетесь. Думаете, Бран, он сапог, он из мухи слона. Напрасно. Я не придумал, и не выводы сделал, «далекоИдущие», как вы сами для смеху любите говорить. Я подслушал. Честное гвардейское. Своими ушами. Как вас сейчас слышу. Мне статус надо было обновить. Навигационный допуск. Положено, чтоб раз в полгода. Ну, вы понимаете.

– Понимаю? Не сказала бы. Вы, да чтоб подслушать! Вы, Бран, стали бы сразу заявлять о своем честнейшем присутствии, то есть хрюкать, кашлять и сморкаться в полную глотку.

– Я и хотел. Только, извиняюсь, не хрюкать и сморкаться, а подавать сигнал об обнаружении. Это называется тактично намекнуть, вы же сами мне объяснили, когда у вас в спальной порог был открыт, и дверь наполовину, а вы не знали, вы там… вы переодевались, и я стал кашлять, и носом еще…того…вы там были…

– Полуодетая. И с той поры вы решили всерьез осесть в Оттаве.

– Почти. Чуть позже… Так… Регистрационный терминал, он один. Только с него обновлять можно. А терминал тот в приемной… А приемная у командора Мак-Шонесси.

– В ларце яйцо, в яйце игла, а в игле той смерть… одного чудовища.

– Как? Ларец, это что такое?

– Хорошо, что вы не спрашиваете, что такое яйцо. Еще не докатились. Ларец – то же самое, что и сундук, ну или попросту, контейнер для хранения всякой отжившей хрени. Это из старой, старой сказки, от моей старой еврейской бабушки. Она была родом из советской России. Впрочем, вам это ни о чем не говорит… И что же, вы не заявили о себе, хотя должны были? Отчего такое упущение по службе?

– Упущение. Я уже загрузил значок в терминал, и мне пришлось ждать. И тут они заговорили. И я услышал ваше имя. И не заявил… о себе… то есть…

– Кто заговорил? Люци… командор Мак-Шонесси? С кем ей было говорить? Тем более обо мне?

– Она говорила по «фасткрапу» – с ней еще начальник нашей охраны рядом был, Джемс Атертон, толсторожий такой, вы его знаете, только он молчал почти всю дорогу, ну вот – говорили с другой станцией поблизости или через скоростной ретранслятор с Землей. Перерыв обратного сигнала восемьдесят две секунды, значит, недалеко. Но с той стороны отвечал настоящий «важняк»! Я точно знаю, голос шел ломанный, из шифровального чэк-эс-эс-сэта, модели «фрайгель», присаженный, его ни с чем не спутаешь, сверхсекретная спецсвязь. Я сам на нем наблюдателем сидел, когда-то… а как услыхал – катализатор, объект семнадцать, Барбара Мендл, передумал о себе сообщать, навострился весь, но все равно далеко не каждое слово разобрал. Хотя достаточно.

– И что вы услыхали? Почему я объект семнадцать? Я в гордом одиночестве! А! Наверное, по совокупности таких же бедолаг на прочих летающих тарелках! Надо же! Семнадцать!

– Погодите вы! Не частите. Дайте досказать! Будто не для вас же расстарался. Обидно несколько, что вы, Мендл, в самом деле?

– Извините, Бран. Взаправду, извините. Я иногда брежу. Второй год как… вы доскажите мне, доскажите обязательно, я вас слушаю… я ТАК вас слушаю!

– Гх-хм! М-да! Оно конечно. Приятно. В общих чертах, если отбросить несущественное… вам ведь слово в слово не нужно?

– Не нужно. Боже упаси! Когда слово в слово. Вы, Бран, говорите по-своему, как умеете, сейчас у вас это отчего-то неплохо получается.

– Вот уж… прямо… то вы меня знать не знаете, то смущаете, а я сержант, бывший, гвардеец… мне не к лицу. Если кратко…

– Сделайте одолжение… если кратко, вы и меня засмущали. Вернее, застращали.

– Может, ничего страшного еще и нет. Тот, кто говорил с командором и поминал при этом вас, он интересовался не только вами, Мендл. Он хотел знать, в каком отношении к вам Бао Сы, малышка Бо, она вроде как с вами приятельствует. Так и спросил: к каком отношении? И вроде этому, кто спрашивал по спецсвязи, не слишком нравилось, что у вас и Бао Сы хоть какое-то отношение к друг дружке есть. Велено было: проследить, доложить, до указаний. Нехорошо было как-то велено. А может мне показалось, «фрайгель» модель уже устаревшая, для нас, армейских, по крайней мере, для станции-то сгодится. Но вербальный декодер, он не передает, различия, так сказать. Не знаю даже, был ли то мужчина, может, и женщина, но это ведь не важно, Мендл?

– Не важно. Вы меня поражаете, Бран. Сколько я здесь? Ах, да… Это была самая длинная и самая складная речь, которую я вообще от вас слыхала… погодите, не хмурьтесь. Вам спасибо. Бран, вам большое спасибо. Я не знаю, важно это или страшно. То, что вы подслушали… услышали. Я вам благодарна все равно. Кто раз предупрежден, тот двадцатикратно вооружен. Вы только поосторожней. Вы не болтайте. То есть, не говорите больше никому. Терминал все же в приемной у командора Мак-Шонесси.

– Я никогда не болтаю, тем более зря. Не приучен дисциплиной. И вам спасибо, Мендл.

– Мне-то за что?

– За то, что побеспокоились. За меня побеспокоились. Но этого не надо, я гвардеец, я… вот сказал, что хотел. Я пошел. Может, еще к остаткам завтрака в салон поспею. Я, извиняюсь, есть хочу. Живот подвело.

– Идите. Конечно. Я тоже пойду. Не то увидят нас, у пищевого приемника, будто мы заговорщики… да.

Ах, вот уж дура! Толстая! Пых-ты-тящая… на бегу… Говорила мне мама… вздор-вздор, фуу-у-х, селезенка лопнет… ничего мне мама не говорила! Все равно… ходи в палестру… ходи в палестру… лентяйка… Зачем вообще бежать? Идиотка! С перепугу? Чего испугалась? Кого?… От неожиданности? Или от Брана? Ха-ха! Я гвардеец, я армеец, я солдат! Поневоле сбежишь… как ты думаешь, ай-джи-пи, миленький? Никак. Тебе нечем. А мне есть чем. Так какого беса я употеваю, несясь сломя… э-э-э… голову тут не сломишь, но кубарем с транспортной ленты очень возможно… понаставили! Отгрохали бандуру, так хоть бы «элки» выдавали. Поясняю тому, кто меня прочтет… фу-у… для будущих поколений – «элка» мини электрокар, то есть… гироскопическая полусфера, типа… моторино без колес. Уф! Надо постоять секундочку. Люцифериха, ну ее! Теперь точно не пойду. У меня есть дело поважней. А до этого дела еще ого-го. Семь уровней. А может три. Я где? Не семь и не три, еще четыре в перспективе. Ноги убить, больше ничего не остается. В «гидру» я не сяду, почему? Регистратор гидролифта сразу засечет… мою особу. Буду петлять и путать следы. Что тут у нас? Павильон «Пале-Рояль», это для командного состава, Люциферихины апартаменты, дальше «Пенобскот», потом будет «хэ-зэ», в смысле Ц-модуль, центральная зона хозуправления… Бао Сы не было в салоне, значит, сейчас ее смена… И всякий «хоБот» будет знать, что я приходила. Но ждать нельзя. Надо упредить. И предупредить. Тем более «хоБоты» по большей части бессловесные. Тупые сервисные боты… Я сейчас сдохну! Это которая уже лента? Сбилась со счету… левой-правой… ы-ы-ы-ы…

– Приветствую! Прости, без стука? Или без звука? – Приветствую! Я рада тебе, Мендл! – Я тоже тебе рада, Бао Сы! Ритуал вроде соблюден, можно я сяду? – Садись. Где угодно. Куда угодно. Не слишком есть где. Возле контрольного терминала, он греется меньше. – У тебя не жарко. Хотя я насквозь. Хоть выжимай. Мокрая. Бегом бежала. – Бежала ко мне? – К тебе, Бао Сы. Тут такие дела. – Ты не знаешь, с чего начать? Мендл? – С чего начать, я как раз знаю, вот как начать, это вопрос! – Начни с начала. – С начала, значит пересказать все недоразумения Брана. Я уж лучше с конца. Бао Сы? – Я слушаю тебя, Мендл? Позволь, несколько секунд, я переориентирую си-эм-ди-мойку, эти полюсные штуки очень капризные, любят только хозяйскую руку. – Тебя все «хоБоты» обожают, только что не танцуют кадриль. – Спасибо… Я готова. Но мое время ограничено. Хорошо, если ты решила без предисловий, Мендл. Пик всякой горы находится на вершине, а не у подножия ее. – Верно. Однако… с полчаса назад был сеанс спецсвязи… случайно мне стало известно… только не спрашивай, откуда… – Я немного догадалась, но имени не произнесу, потому что этот человек совершил свой поступок из любви… я думаю. – Ему так кажется. Не важно. Звонили с целью… одной из…, наверное,… узнать о нас с тобой. Вопрос прозвучал следующим образом: в каком отношении к объекту семнадцать, (объект семнадцать это я) находится павильонный супервайзер Бао Сы. Потом приказали следить и докладывать. – В каком же отношении? – Ответа Люциферихи он… этот человек, то есть… не разобрал, перерыв сигнала был восемьдесят секунд или около того… он сосчитал. Но здесь и там полагают, что отношения есть. Есть и есть! Какое кому дело! Правда? Я даже не понимаю… то таскают к Олафсену, то Шулль меня поедом ест, то Люцифериха выговаривает… дескать, я асоциальный индивид, проблемы корректного общения, и прочее… – Поэтому, чтобы доказать обратное, ты выбрала самого неподходящего из поселенцев. Меня. Тебе запрещено общение с себе подобными, разве ты не понимаешь, Мендл? – С себе подобными? Людей, иначе, катализаторы номер такой-то, похищают по некоторой принципиальной схеме? По штуке на станцию, я догадывалась. – Это очевидно. В одной раковине не может быть двух жемчужин, в одном лунчэн не могут править сразу два дракона… – Лунчэн? – Драконово городище. Тебе не следует больше быть в отношении со мной… не ради тебя, ради меня исключительно, тебя не тронут, ты официальный объект. – Бао Сы? Я не… причем здесь ты…мы вовсе с тобой не похожи, на самом деле… кто ты? Бао Сы? Почему только с тобой… – Ты находишь общий язык? Не спрашивай, ответ может быть очень опасен. – Ты простой доброволец. Ты технический персонал. Ниже Брана. Даже и Стоукера. Ты… откуда ты здесь… почему… здесь? Ты знаешь много больше меня, а я… два университета, один очный. У меня высший интеллектуальный балл. – Не спрашивай. Я павильонный супервайзер, хочу им оставаться впредь. Иди, Мендл? – Вот так просто? Иди? – Да, иди вон. И больше не приходи. Никогда. Ни сюда, ни в «Юкон», и в салоне не подходи. Иначе я тебя убью. – Ты с ума сошла? Ты так шутишь, Бао Сы? – Иди вон. – И пожалуйста! Еще меня считают ненормальной. Счастливо оставаться! Черт бы побрал… впрочем, как угодно… была бы честь… преддложжена… – Используй свой интеллектуальный балл… – Что? Да пошла ты сама! Тьфу ты! Где здесь выход?… Не делай добра, не наешься д… Вот так, вышвырнули, словно котенка. Как тебе такой поворот, ай-джи-пи, мунечка? Свидетель моего позора. Нет уж, на ленту я не встану, хорошенького понемногу. Где здесь ближайшая «гидра»?… ноги моей… не беспокойся… ай, да Бао Сы!… Только… Что значит, используй свой интеллектуальный балл? Что-что? Вот и используй! На свою голову.

К Люциферихе совсем бессмысленно идти. Скучно. Уж знаю теперь, зачем. Выведывать и шпионить. В каком отношении! Ну как противно жужжит «гидра», всжж-всжж…, всажжу-завяжжу… вот, остановилась, думать мешает… мешает думать. Куда теперь? Кружить по переходам? Или домой, в мое окраинное пристанище, «Сент-Лоренс», запереться и послать всех… то есть, не открывать, даже если станцетрясение и солнцегром? Лучше я сяду тут, прямо на пол, коленки мои ослабли… Тфу-ты! Опять возле пищевого приемника. Инопланетный сторонний наблюдатель сделал бы вывод, что вся моя сегодняшняя жизнь вертится вокруг помойки. Слышишь, мунечка? Так и замемай, можно дословно. Точнее, домысленно. К черту малышку Бо с ее чертовым драконовым городищем! – тоже замемай. Ругаться глупо. Все равно, кроме тебя, ай-джи-пи, родненький, никто меня не слышит. И не услышит. Наверное.

Сама виновата. А как же! Сколько раз я нарывалась? Сколько пыталась, столько и нарывалась. Пока играешь по своим правилам, все идет… относительно неплохо. Но игра-то чужая, так что возможно не всегда. Потом, одной пребывать на свете тоскливо, в психологически-сообщительном плане, как говорит магистр Олафсен. В этом одном старый дурень прав. Будто я настоящий выродок, объект семнадцать, так ощущаю себя, сейчас. Значит, где-то есть еще шестнадцать подобных мне монад. Бедолаг. Отщепенцев. Подопытных крыс, крысят, крысенышей… Не утешает. Они где-то. А я здесь. Даже малышка Бо, даже она… сказала, чтобы я шла вон. Кхахах-ах! Не вздумай разреветься! Ты неловкая и толстая, еще будешь плаксивая… я только с ней могла наравне… за многие-многие последние месяцы, не скажу, что за много лет – лет мне самой маловато. Я лишь хотела… хотела с ней… наверное, дружить… Ха! Отрез на галоши тебе не хочется? Так говорила моя старая бабушка… давно… отрез на галоши скорее всего кусок резины, из которого потом надо эти самые галоши шить… или валять… или что там с ними полагается делать? Валяют, кажется валенки… народная обувь русского севера, я видела старое документальное кино, еще совсем без цвета… дались мне эти валенки! И галоши! Однако малышка Бо прогнала меня. Обычно я не допускаю до такого, обычно я первая… не то, чтобы всех гоню, но держу периметр и соблюдаю дистанцию. А тут… я поверила почему-то… как когда-то однажды… и кончилось чем? Ну еще нюни распусти! Ай-джи-пи, прямой тебе приказ, не пиши, это не Книга! И не мемай тоже! Не хочу! Размышления у пищевого приемника – ха!

– Мендл? Чего ты тут сидишь?

– А ты? Ты кто? Лессинг? Чего ты тут бежишь?

– Ну ты даешь! Шоп пришвартовался! Ты что? Только что!

– Шоп пришвартовался… сколько шипящих… и правда, мне-то что?

– Так ведь, новые пли-геймы «ку-си-си-3»! На них «Бардок покоряет власть» знаешь, как идет? Влет. Ждал, ждал… и! Привезли! Ты брать будешь? Я сразу пару. У меня премиальные еще с рождества! Я тридцать четвертый в записи. Хочешь, тебе займу? Очередь…

– Очередь? Разве что в рай… У меня джет-стар-коинов нет, мне не полагается иметь.

– Но ты же можешь брать просто так, без «джеков». Одна ты и можешь. Круто ведь!

– Кому как. А мне за просто так, «без джеков», не надо. Я не на паперти.

– Где? На чем? Так ты идешь, Мендл? Вдвоем веселей, рванули, а? Они еще пока начнут выгрузку, а мы уж тут как тут? Поглазеем. Может, еще чего убойного завезли? Может, сиракузскую пасту, она с фисташками, обещали, а?

– Ты беги сам, Лессинг. Ты смешной парень. Хотя игнорамус, каких поискать… не спрашивай, кто это… ты беги… я злая сегодня, сейчас… беги, а то твои ку-си-си разберут. Разве… паста… ладно… погоди… руку дай, встать!

– Ты только про пасту не говори, вроде как это наш секрет, а то желающих кинется! Номер тридцать четвертый, может не хватить. Ее мало везут, она по калориям вредная.

– Зато вкусная, как запретный плод. Но ты, не переживай, слышишь, Лессинг, малыш… поскольку ты чаще всего милый… я могу без очереди…

– Ты? С чего бы?… Точно… можешь… вот я балда… еще свой номер предлагал. Тридцать четвертый. Надо оно тебе!

– Я же говорю, ты иногда милый. И точно – большая балда. Я тебе возьму, помогу. Будешь номер первый. И пасту. И ку-си-си.

– Не-а, не надо, стремно. Подумают еще чего…

– Кто подумает? Какое-такое «еще чего»?

– Бран твой подумает. По шее даст. Я лучше тридцать четвертый. Давай скорей, тут короче в обход.

– Бран, он не мой. Ты, Лессинг, хочешь ку-си-си? Первым номером хочешь?

– Еще бы! Хочу… только… я же сказал…

– Все на свете есть выбор и у каждой медали две стороны… ты забавно таращишь глаза… обычный набор обычных житейских трюизмов, так вот… если хочешь первым заполучить свой пли-гейм, вместе с Бардоком, рискни своей шеей, если нет – на нет и суда нет.

– Хочу, хочу! Шея, ладно, у меня крепкая. Эх! А тут «ку-си-си-3»! Шея переживет!

– И молодец. Тем более, сдался ты Брану! Ты, Лессинг, не герой-любовник, ты очумелый гейм-шопер. Какой с тебя спрос? Дальше-то куда? Направо?

– Вторая парковка. А ты не врешь, Мендл? Прямо без очереди?

– Не вру… ай-джи-пи, рыбка, надеюсь, ты удалишь всю эту чушь? Впрочем, лукавый с ней! Тому, кто меня прочтет. Пусть знает, что я до колик люблю сиракузскую пасту. С фисташкой!… Эй, Лессинг, между прочим, к слову! Власть не покоряют. Ее отбирают, захватывают или получают из чужих рук. Это уж кому как свезет…или, скорее, на что духу достанет.

– А-а-а???»

ГЕНЗЕЛЬ. Теория круга. Все она, окаянная. С ума он сойдет, в этом замкнутом кругу. Вот привязалось, как на грех. Но все же. Все же. Против истины не попрешь, как сказал бы о подобном случае Тюря. В бытность его, доктора Подгорного, еще действительным очным студентом – да-да, действительным, бабушка настояла, он на лекционно-семинарский блок ножками-ножками, ходил, сам-молодец, не виртуально, не через образовательный «унилевелл-нет», их ровным счетом четырнадцать человек было таких, на весь курс, а во всем Ломоносовском и сотни бы не набралось, – так вот, в бытность его студентом. Практиковался один забавный тест. С подвохом и ловлей на живца. С шуткой, в которой и доли шутки не подразумевалось. О чем это он? Ах, да! Главное в тестировании-как-бы-ради-хохмы было – что испытуемый не подозревает о его истинной сущности, но воспринимает происходящее как минутное развлечение упарившегося от хлопот экзаменатора, в основном по математике, или в случае со студентом Подгорным, по комплексной логике.

Суть проверки состояла в следующем. Вроде бы скучающий преподаватель чертил на листке из эс-тэ-дэ-пэ-гласса обыкновенный, средних размеров круг – уже забава, потому что отдельный листок, не общий чэ-дэ-пэ экран, (тьфу, дурацкие сокращения! Вий Иванович даже мысленно ломал о них родной язык). В общем, «препод», в его случае «кэ-лэ-гэшник», чертил круг. И равнодушно глядя на замершего дурак дураком студентика, предлагал – поставь-как ты, милок, точечку. А? Чего? Где? То ли предпод спятил, то ли студиозус не дослышал, или… короче, лучше переспросить, от греха, зачетный табель, он один, портить его за просто так никому не охота. Где-где? Бывал ответ. У себя на бороде! На листке, конечно и разумеется! Опешивший «малек», часто первокурсник, реже, когда на втором, зажимал в пальцах, на манер самопишущего пера, гладкоскользкий дифферент, подносил к поверхности и отмечал свою точку. Потом по-собачьи выжидательно заглядывал «преподу» в насмешливые глаза. Молодец! Валяй дальше, ответы на следующий вопрос. А как же точка? Что точка? Ну, эта которая, а? Ничего, не отвлекайся на пустяки. Экзамен шел своим чередом.

У Вия Ивановича тоже была такая точечка. И тоже «кэ-лэ-гэшник» ему сказал, мол, ничего, вернемся к нашим баранам. Вернее, к комплексным сеткам. Но как-то невесело сказал, и голос у «препода» дрогнул. Будто точка студента Подгорного ему поперек горла стала, будто бы подавился он ей, как и своим «ничего». Потому что именно эта точка и определила его, Вия Ивановича, судьбу, может, не всю, но нынешнюю уж наверняка. Одна маленькая точка. Да и не в ней заключалось все дело. А в ее месте относительно круга. Тут, как впоследствии оказалось – доктор Подгорный и сам был обязан в свое время проводить уже среди собственных студентов пробы «точка-круг», оттого многое об этом тесте знал, – вот-вот, оказалось! Существовало несколько классификационных вариантов. Если «малек» ставил точку аккурат посреди иногда кривовато начерченного круга – все было предельно ясно. Честный середнячок, о звездах с неба и речи идти не может. Если отметина попадал куда приведется, но все равно в пределах обозначенного окружностью пространства, тогда фиксировалось: не без способностей. Иногда точка ставилась уверенно, без раздумий, на саму линию, жирно и мощно, и закулисным кукловодам понятно было – талант, может даже, талантище, далеко пойдет. Совсем редко случалось, экстраординарно и единично, когда точка падала в пропасть вне круга, в один из четырех углов листка, например. Тогда экзаменатор замирал в трепете – неужто перед ним будущий Коперник, Нильс Бор или, чем черт не шутит, мудрец Конфуций? На такого «малька» обращалось пристальное внимание, его начинали отслеживать, предлагали особую выборную программу, иначе говоря – питали надежды, иногда несбыточные.

В чем же вышел парадокс с Вием Ивановичем, тогда еще новоиспеченным первокурсником, сдававшим свою первую контрольную сессию? Что же такое не сложилось с его точкой и с предлагаемым ему кругом? Казус? Попутавший бес? Или летнее солнцестояние? Потому что студент Подгорный поставил свою точку – на ДРУГОЙ стороне листка! За всю необъятную историю теста в Ломоносовском, да и в других маститых столичных универах, такого еще не случалось. Даже когда пронырливый «малек» разузнавал о подвохе заранее, все равно… на обратной стороне «луны» точку не ставил НИКТО и НИКОГДА. Такой вариант в принципе не предполагался, ни проверяющими, ни хитроумными обманщиками. Как если бы в тесте на группу крови некто, совсем свихнувшийся, всерьез предусмотрел раздел «ZZ», двойной зомби. И некто не менее всерьез туда бы угодил. Можно лишь вообразить себе реакцию проверяющего лаборанта. Он бы тоже, наверное, поперхнулся и подавился.

На самом деле, задай вовремя «кэ-лэ-гэшник» элементарный вопрос: почему? Задай его студенту Подгорному и… тогда… многое могло бы измениться, уравновеситься, пойти обычным путем? Вий Иванович теперь сомневался. Все равно не вышло бы толку. Его объяснение, скорее всего вызвало б еще больше недоумения. Хотя и было оно просто – на одной стороне листа есть рисунок, изнанка же его безнадежно пуста, стало быть для равновесия системы, для симметрии, для согласования инь-ян, в общем, у всякого процесса есть две стороны, мнимая и реальная, ну сами же учили на этой же комплексной логике! Что он такого сделал? Что натворил? Да в общем, ничего особенного. Только подписал себе приговор.

А впрочем… впрочем. В Ломоносовском ему нравилось. Это было счастливое время его жизни. Может, не самое счастливое. Но одно из. Если учесть, что, по совокупности, счастливых времен доктору Подгорному вообще-то выпало очень ограниченное количество. Впрочем… впрочем. Как и большинству людей. Если не всем. Динозавры они там, олухи царя небесного, или просто так живут на свете. Но в универе ему нравилось. Даже и на очном отделении. Он не был здесь вовсе чужим. Напротив, порой ему казалось – он во многом и многим свой. Ломоносовские «очные» ребята, в большинстве своем провозгласившие себя заранее гениями именные стипендианты, были похожи на него. Хотя и не во всем. Каждый утверждал о своей особе два непременных свойства – одинокую «недопонятость планктонным сообществом» и безапелляционное провидение будущего, с центром в виде себя самого. Студент Подгорный как раз не возражал против подобных заявлений своих новых приятелей – он и вообще-то удивлялся, что они у него появились вдруг. Эти приятели. Лель дразнил его и их заодно головастиками, добродушно дразнил, без злобы. А Вий знал – головастики-то не одной с ним породы, хотя и головастики, конечно. Почему? Никто из его тогдашних, так называемых приятелей не страшился окружающих «динозавров», и даже в переносном смысле не называл их так. Разве полупрезрительно припечатывал: дескать, обывательская масса, – которую вовсе не следовало бояться, напротив, ее следовало подавлять своим интеллектом и ею следовало управлять своей властью. Но все равно – студента Подгорного они принимали за своего. Ну разве чуть-чуть «свихнутого». Однако кто без недостатков?