Текст книги "Андрогин"

– Варево, – буркнул Вий Иванович себе под нос, ни к кому не обращаясь, сестрички давно уж принялись потрошить положенные им порции, сам он все никак не решался взяться за ложку, сильно смущал ядовито-синий цвет продукта, предлагавшегося, как первое утреннее блюдо.

– Кхм! Что бы это значило? Варево! – вздернулась Валерия, будто ее задела в полете злобная оса.

Что бы это значило? Хотел бы доктор Подгорный знать. Запах у глазированного синевой «непонятно-чего» тоже был какой-то синий, синюшный, химический, опасный.

– Вам не нравится? – сочувственно поинтересовалась Тонечка, так, словно могла по волшебству предложить нечто иное взамен.

– Я говорю, варево. А может, парево. Или жарево, – Вий Иванович улыбнулся ей. – Боязно пробовать. А вам?

– Мне? Нормально. Обыкновенно. Если вы о цвете, то… это не страшно. Вы не волнуйтесь. Это съедобно. Это просто так, – внушительно и с расстановкой ответила Тонечка, желая успокоить расстроенного соседа.

– Как скучно мы живем, – с упреком встряла Валерия.

– Вам виднее, – на всякий случай согласился Вий Иванович.

– Конечно, мне виднее. Как скучно мы живем! Из-за вас, между прочим, тоже. И не возражайте!

– Не буду, – доктор Подгорный виновато распаковал свою ложку-зубатку и даже погрузил ее в ядовитую лазурь. Зачем зря дразнить гусей?

– Нет, вы возражаете, возражаете. Пассивно. А между прочим, это мы придумали. Не с Тонькой. Не с ней. Куда ей! А с девочками. Еда должна быть как картина. На камбузе остался пирожный краситель. Нет, ну поглядите, какая прелесть! Омлет в индиговых тонах.

– Так это омлет! – Вий Иванович про себя вздохнул с облегчением. Бог с ним, с красителем, хотя бы пищевой, не из ремонтных лабораторий.

– Еда должна быть съедобной, Валя, – довольно разумно напомнила сестре Тонечка, – и не должна отпугивать от себя людей.

– Кого это она отпугивает? Вия, что ли? Не хотите, можете не глядеть! Называется, стараешься для этих самых людей, а они! И прекрати называть меня Валей, тысячу раз уже сказано: Лера, Лера! Если не Валерия!

– Вполне оригинальное сокращение. Лера. Романтическое, – похвалил доктор Подгорный, и заслужил мир. Валерия кивнула в его сторону, и, слава богу, отстала. Переключилась на купоросный омлет.

– Вы ешьте. Ешьте, – тихо пожелала ему Тонечка.

– Я ем, – Вий Иванович согласно-обреченно уткнулся в тарелку. Синева безнадежно испортила вкус даже такого, казалось бы, элементарного кулинарного изделия, никак было не избавиться от ощущения, будто жуешь отраву с подвохом, тем более краситель имел сладковато-коричный привкус, неистребимо омерзительный. Закрыть глаза? Но Валерия может обидеться. К чему дразнить гусей? Снова мысленно повторил Вий Иванович. Это была его любимая присказка. Он словно бы спасался за ней. От чего? Скорее от кого. От своего укоряющего Я.

Это вовсе не было раздвоением личности, и не получалось у него назвать собственное внутреннее несогласие двойственностью характера. Характер был один, и Вий Иванович был один. Одинок. Здесь. А к одиночеству на людях он так и не смог привыкнуть, или, говоря сухим ученым языком, адаптироваться. Он рано женился, да и до этого… в общем и целом, вокруг него всегда были домашние люди, милые, теплые, пусть порой не самые умные на свете, но он утешался тем, что для семейного круга это и не нужно, и не важно. Главное, нерушимо. Его дом, его крепость. Как далеко и безвозвратно осталась эта чудная крепость! Пала под натиском – нет, не штурма, не осады, – обыкновенной разлуки. Нет, не пала, насильственно отделена, будто раковина от отшельника. Голый он теперь, голый. А близкие его? Нельзя представить, что столь быстро и столь просто люди его домашнего мира позабудут его, не то, чтобы отвернутся от судьбы, но отчаются, поставят крест, будто на покойнике. А ведь он живой. Здоровый. Даже ничем не болен и не собирается, за физической формой здесь строго следят. Но им-то сие неизвестно, может, их страдания куда мучительнее от бессильного страха за него.

Он один теперь, среди… Проблема, или скорее дилемма, была с ним всегда. По крайней мере, Вий Иванович совсем не помнил того времени, когда проблемы не было. Наверное, где-то далеко, в раннем-раннем детстве, укрылся момент ее рождения, а может – он так и родился с ней, как с генетическим кодом, изначальная программа страха, плюс кумулятивный эффект, с течением жизни страха становилось все больше. Но он всегда хотел преодолеть – тут-то проблема и перерастала в дилемму, или-или, и никак никогда не разрешалась, словно замкнутый круговорот. Он вовсе не был, и не есть теперь пораженец и трус, он был и есть… А кем он был, кто он есть – доктор Подгорный? Он или НЕ он?

Раньше, прежде, там, на Земле, в родном столичном городе, порой воображал он. О себе. Успокоительно. Будто бы он человек, случайно занесенный машиной времени в… допустим, в Меловой геологический период, однако он, Вий Иванович, не погиб, выжил…, допустим, чудом, выжил в…, допустим в глинобитной хижине, которую построил на каменистом плато, где не водилось ящеров, по крайней мере, крупных, и даже подружился потом с…, допустим, с археоптериксом, если допустить, что они вообще были приручаемы. И вот он, Вий Иванович, живет на этом плато, ловит рыбу в горном ручье…, допустим, форель, или что там могло плавать и ловиться? – ведь что-то же могло? – если коротко, он нашел пропитание, сплел одежду из травы, этакую гавайскую юбчонку из папоротника или хвоща, глупо, но допустим, отчего же не допустить. Такое его существование – как бы и рядом с динозаврами, но словно бы в стороне: не съедят, если не найдут. Воображаемое им обстоятельство он применял в реальности, подобным экстравагантным образом отгородившись от слишком тесного контакта с прочими людьми, оттого как раз, что контакт такого рода не приносил доктору Подгорному никогда и ничего, кроме разочарований и неприятностей. Но созданная им умышленно дистанция, его репутация умницы-чудака помогала скрывать все тот же укоренившийся в нем страх перед ящерами, кишмя кишевшими кругом, будто бы выделяя Вия Ивановича, отделяя его на таинственный остров, на неприступное плато, куда разрешался вход исключительно домашним и близким, иногда коллегам – вроде бы ручным, оттого неопасным птеродактилям. Все это доктор Подгорный себе воображал. Не без доли сентиментальности. Словно бы легкая эта сентиментальность, ему присущая, именно была теневым отражением его же страхов.

Он боялся, с самого детства. Еще в начальной школе. Хотя школа его была хороша и гордо носила статус президентского лицея. Он был умный мальчик, тщательно, с учетом мелочей даже в жестах, подготовленный к экзаменационной проверке, натасканный, точно породистая собачонка, он прошел, удачно – ему нравилось выступать, в одиночестве, перед аудиторией, которую можно представить себе без лица, ему дали высший балл и зачислили в первый класс. Бабушка так была им довольна, что по дороге домой разрешила выбрать в ближайшем молле настоящий бисквитный торт-башню, с кремом и шоколадной крошкой, не диетический заменитель – маленький Вий с детства подвергался изнурению правильным питанием. А дедушка, вечно занятой конструктор-политехнолог, редко баловавший внука, на выходные отвез в Стартрек-парк, правда не его одного, двоюродного брата Леля тоже, а ведь тот считался уже второклассник. Но это было ничего, пускай – толстоватый, неопрятный Лель его не задевал, флегматичный и добродушно-равнодушный, исключительно озабоченный своей коллекцией астрошатлов «моби-фальконов» и новыми выпусками «клоппи» – тогда только-только появившимися трехмерными голографическими боевиками-игрушками, еще сборными и занимавшими сплошь целую детскую. Юному Вию они казались невообразимо скучными, а вот Лель без всевозможных бродилок-стрелялок-паранормалок жить не мог, погружался в них всеми пятью чувствами, к обеду не дозовешься, да и в шлемофоне разве услышишь? Только зов природы. В тот предшкольный год малыш Вий еще не придумал заветную хижину на укромном плато и называл своего двоюродного братца просто – Хомяк, однако Лель ничуть не обижался на прозвище. Наверное, ему было все равно. Впрочем, на динозавра в силу родственной безобидности, он не потянул, так и остался на будущее – Хомяком. Отзывался со смешинкой – хомяк и хомяк. Не гиена же.

Одноклассников своих маленький Вий испугался сразу. Равно девочек, как и мальчиков. Хотя ни один из них ничем не обидел его, и не пытался, не было ни агрессивных взглядов, ни ухмылок, ни крученных фиг и кулаков, выставленных украдкой. Но в первый же миг, оказавшись в их толпе, расфранченной по случаю Первого звонка, душной от леденечно-мыльного запаха, от перегретых панорамных плазм, от испаряющих, с шипением, охладителей, первоклашка Вий ощутил себя не в своей тарелке, даже не в своем теле, до такой степени ему вдруг стало страшно. Кого? Нет, пожалуй – чего? Этой самой толпы, пусть безобидно пропитанной беззлобным детским хвастовством, наивным паясничаньем, неугомонно кипевшей в броуновском движении беспорядочных молекул-школяров, вчерашних детсадовских ребятишек. Но сам-то он таким не был, домашний ребенок, дедушка-бабушка-братец, вся его компания, если не считать редко-редко приезжавшую маму, издалека, из другого мира, как говорили об этом в семейном кругу – маму «ждали с войны». Конечно, никакой войны не было, мама к войне не имела отношения, образное выражение – если долго отсутствует кто-то из близких, – простой штатный врач-реаниматолог из «Чрезвычайных ситуаций», с бессрочным контрактом, сегодня здесь, а завтра в Антарктиде. Вий знал – маму его никто не заставлял, она сама выбрала такую жизнь, после того, как папа бросил ее, женившись на секретарше-дурочке из общей служебной приемной, на привратнице-«позвоночнице», или как говорила бабушка – на секретутке. В любом случае, выбор мамы следовало уважать. Но всякий раз, когда она отчаянно-судорожно обнимала сына, будто на бегу, ему хотелось закричать, прямо маме в лицо, едва мог он сдержать себя от такого позора, но очень, очень хотелось! У меня! У меня, мама! Чрезвычайная ситуация! Я умираю от тоски по тебе! Поэтому, ты останься здесь, а все другие, пускай подождут, они ведь не твои дети! Но не закричал. Так ни единого раза и не закричал. Все равно не было бы толку. Одно расстройство. К тому же – стыдно перед Хомяком, он вообще сирота, папа и мама, обоих убило взрывной волной, во время атаки террористов на Порт-Бахрейн, отдохнули, называется! И ничего, Лель – ничего, держался молодцом, и, кажется, вообще не умел бояться, он бы и в загородке с тиграми продолжал смирно жевать обезжиренный попкорн, без любопытства ожидая, пока его спасут. Еще и погладил бы «тигру», с него бы сталось.

Тогда, в тот день, роковой-не-роковой, но в чем-то определяющий, он навсегда и в единую секунду осознал, что этой толпе детворы он чужой. Всякой толпе он чужой. Хотя бы нарочно затесался в самую ее середину – он пробовал, и не однажды, не помогало, – хотя бы повел каким-то чудом ее за собой, никогда не сделался бы ее частью. Он боялся человеческой массы, будто чудовища, целостного, с одной-единственной волей и с одной только головой, представлял ее, колышущуюся первобытную многоножку, многоклеточный организм, мирный или хищный по своему желанию, но всегда – всегда враждебный к чужакам. Которые не есть она, многоножка, но есть нечто иное, некое отличное от нее существо. Поэтому – самое разумное многоножку эту обмануть, мимикрировать, прикинуться, оборотиться веточкой, листиком, безобидным грибом-наростом, прилепиться к многоножке, пусть везет, и довезет до укромного места, до его каменистого плато, которое и родилось в ту самую секунду на торжественной линейке, едва он прикоснулся, телом и духом, к обыкновенной стайке довольно благовоспитанных приготовишек, только что гордо назвавшими себя «Первый образцовый класс – Стрекоза».

Он размышлял впоследствии не раз, стараясь быть честным перед собой. Вот он, домашний ребенок, ему запрещали детсад, только индивидуальный подход, бабушка твердила – академическое образование начинают с младенчества. Оттого маленького Вия исправно посещала на дому учительница музыки, Фаина Ильинична, проворная толстушка, небрежная и веселая, Вий у нее ленился, но все же уроки нравились ему. Или нравилась учительница? Сама бабушка наставляла его в латинском языке – сперва только Вия, потом вместе с Хомяком, – заставляла зубрить наизусть, словно стихи, краткие, рубленные изречения мудрецов и полководцев, Вий не разумел смысла и половины, но бабушка была упорна – вырастет, скажет спасибо. Он вырос, и он сказал. Эти бесконечные и бессистемные на первый взгляд поговорки не однажды дарили ему утешение. Особенно одна, которую он, повинуясь внезапному побудительному озарению, избрал своим личным жизненным девизом, и которой старался держаться, хотя последнее удавалось ему с щемящим душевным сожалением, ибо соблазн был велик. Cum аquila esse queas, inter graculos primas ne opta! Если хочешь летать с орлами, не старайся стать первым среди галок! Тем более, что находиться среди галок не нравилось ему. Еще его записали, наверное, на десяток подготовительных рунет-курсов и лекций, бабушка исправно проверяла задание, к учебе она была строга, и не к ней одной, у бабушки тоже имелся свой девиз – с детьми не обсуждаются, никогда и ни за что, три непреложные вещи: еда, здоровье, учеба. Во всем остальном – полная и настоящая свобода, Вий мог позволить себе в летние дни плескаться в дождевых лужах, пачкать одежду до умопомрачения, бабушка не говорила ни слова, будто червяки в носках и запутавшаяся в волосах глина совершенно обыкновенное явление. Но попробовал бы маленький Вий не выпить каждодневно и ровно в пять часов пополудни стакан положенного соево-кокосового, подогретого молока – жуткая отрава, бяка в квадрате! – безжалостное наказание ждало бы его незамедлительно. Бабушка умела хранить осуждающее, презрительное молчание по нескольку дней, и молчание это умело ранить так, что лучше бы его сослали на галеры – Вий дважды смотрел адаптированную версию «Бена Гура», стало быть, образно представлял, о чем его пожелание. За одну «замотанную» лекцию полагалась безмолвная неделя, оттого сетевые уроки он посещал неукоснительно, семидневной моральной обструкции ему бы нипочем не снести. Зато Лелю бабушкино молчание ехало-болело, у провинившегося Хомяка отбирались его любимые «клоппи», единственный карающий акт вандализма, который вызывал у двоюродного братца горькие слезы. Так все и шло, в смысле образовательного процесса, нельзя сказать, чтобы мягко, их обоих воспитывала и учила бабушка. Дедушка не учил ничему – по младости и по глупости казалось малышу Вию. Дедушка был «вечный двигатель», как в шутку называли его знакомые и соседи, все, кроме бабушки, та говорила – большому человеку тесно даже в море, – что означало: дедушкино пренебрежение к домашним делам вызвано вовсе не высокомерием, а всего-навсего он зачастую не замечал ничего и никого вокруг, маленькие, бестолковые создания попросту мешали ему, путались под ногами, но когда заоблачный дед все же спотыкался о них, вынужденно обращал внимание, тогда случались незапланированные подарки, экспромт-поездки в парковые зоны развлечений, причем старый конструктор политехногенных систем веселился не меньше внуков, пытаясь найти выход в лабиринте с орками, с одной только стозарядной лазерной пушкой в руке. Дед частенько входил в раж, будто сражаясь с реальным противником, забавно ругал сам себя при каждом неудачном выстреле: «Эх, ты! Пиломатериал!», впоследствии любой промах в действительной жизни вызывал у младшего его внука схожий ассоциативный ряд, связанный накрепко именно с этим словом.

Уже будучи в статусе доктора подвластных ему наук, Вий Иванович иногда задумывался – а может всему виной исключительно его «ватное», домашнее воспитание? Причина всех его страхов, неизлечимых комплексов, потустороннего видения мира таким, каким не узрит его никто из окружающих обыкновенных людей. И сам же отвечал себе. Нет, ничего подобного. Лель тоже получал домашнее воспитание, без отличий и снисхождений, во всем идентичное его собственному. И ничего. Благополучно вжился. В пять секунд сделался в первой же толпе своим. Он был словно одинокая селедочка, заблудившаяся на тихой отмели, но в прилив вынесенная на простор и немедленно занявшая свое место в дружном косяке проплывавшей мимо атлантической сельди. Лель был свой, и часто выступал будто бы коммутативным посредником-переходником между своим двоюродным братцем и прочим враждебным человеческим окружением. Хомяк все понимал с полуслова, все то, что обыкновенно ставило Вия в тупик, второклассник-братец жалостливо брался растолковывать ему элементарные правила – любые личные вещи в «боксах» и в ролл-ранцах считаются в общем пользовании, а вот за попытку зажилить запасной «перун», конвекторное безопасное стило-графопостроитель, можно запросто получить в глаз и последнее будет справедливо, ябедничать не стоит, иначе и во второй глаз дадут. Лель считал неписанные школьные правила естественными, интуитивно распознавая их некоторым шестым чувством, которое, увы, не дано его брату. Но маленький Вий не был в том виноват, и Лель не был виноват тоже. Уже взрослый, доктор Подгорный не однажды упрекал себя – пенять на пресловутое домашнее воспитание значит перекладывать проблему с больной головы на здоровую. Значит – винить во всем бабушку? Или «вечного» деда? Или бедную, потерявшуюся в самой себе маму? Это вышло бы нечестно. И жестоко. Значит – все дело в нем, в Вие, какой он есть. В этом месте своих рассуждение доктор Подгорный всегда коротко и влажно втягивал воздух, с резким придыханием, в грудь. Тотчас его щемила коварная щекочущая боль, и он не позволял скатиться слезе. Все равно страх его оставался с ним, будто бы дал библейский зарок «да пребуду с тобой, сын мой, во веки веков, аминь».

Он дожевал синюшный омлет. Робко улыбнулся Валерии. Словно спрашивал разрешения, можно ли ему уже уйти?

– Вот кому на Руси жить хорошо! Поел и гуляй себе. А некоторым на службу, – почему-то Валерия представляла о его пребывании на станции, будто бы оно не жизнь, а малина, и никто иной, как доктор Подгорный самолично так подгадал, чтобы попасть на «Лукошко».

– У доктора свои дела. Верно, Вий Иванович? – всегда Тонечка была с ним на «вы», всегда сглаживала неприятные моменты, и – всегда ей удавалось.

– Да-да. Да. Некоторые, – зачастил он, уже поспешно и с излишней суетливостью поднимаясь с «тучки», – знаете ли… вы правы, дел много.

Собственно, больше всех прочих обитателей «Лукошка», а было их сравнительно немало, опасался он – да что там! – по-настоящему «дрожжал» именно Тонечки. Потому что, никакая она была не Тонечка – в отличие от ее недалеко ушедшей в карьерном росте сестры, – Антонина Андреевна, наблюдающий комиссар «ТреРиГряда» – «Третий Рим Грядет», организации весьма заковыристой, созданной при…, под личным контролем…, докладывающей непосредственно…, и обладавшей властью, может и неявной, но ощутимой весьма. По крайней мере, Вию Ивановичу порой казалось – главная миссия тутошнего комиссара заключается именно в наблюдении за ним, доктором Подгорным, а все прочее исключительно для прикрытия этой самой нелицеприятной миссии. Тонечка, да! Он полагал, если приветливо улыбающееся ему чудовище заклинать в мыслях именем уменьшительным и ласкательным, то чудовище это покажется не столь уж страшным и вроде бы даже чуточку ручным, и вдруг оставит в покое Вия Ивановича на его каменистом плато в уединенной хижине, и не полезет следом за кровавой добычей. Он отчаянно верил. Что в конце концов. Самая большая слабость побеждает самую великую силу, ибо напоминает последней, зачем та существует. Доктор Подгорный был слаб. А сила, гнетущая его, была велика. Но он верил в преодоление, потому что сила эта позабыла о своем истинном предназначении и уже не искала защитить его.

– Вы имеете в виду вашу научную… – Тонечка сделала нарочную паузу, многозначительность которой не понял бы разве только крайне тупой человек, ну, или Валерия, исключительно занятая своей особой, – … вашу текущую работу?

– Верно, Антонина Андреевна. Я теперь имею честь откланяться. Вы, наверное, знаете, мой нынешний труд…, – не наверное, она определенно знала все его изыскания, поступки и горестные неизбежности до последней отчетной буквы, доктор Подгорный не сомневался в этом ни на йоту.

– «Экстраординарное распределение в динамике социума»? Я видела отдельные главы. Затрудняюсь что-либо сказать, – при этом Тонечка посмотрела на него снизу вверх, по полицейскому пристально, будто ее оценочное мнение могло сыграть роковую или спасительную роль в судьбе Вия Ивановича. Впрочем, может в реальности все обстояло таким образом?

– Нормальные люди нормальным делом заняты, – проворчала Валерия, с набитым сливочным йогуртом ртом, отчего на нижней губе ее вздулись и лопнули несколько неаккуратных «мыльных» пузырей. Но ничего, она ведь была красавица и ей было многое позволено.

ГРЕТЕЛЬ. «М-да, совсем забыла. Очередной маркер – четвертое июня, опять пресловутая пятница. Так. Три шажка направа-аво, три шажка налево-о, шаг вперед и вот он, ресторанный салон! Команда: «Включить видовой фиксатор». Раз, оп-ля! Будто в обезьянник входишь. Но, шшшш! Услышат враги. Крадемся вдоль стены. Мой ай-джи-пи, миленький, не подведи, свет мой зеркальце, скажи-и…

– Мендл, чего ты тут воешь в коридоре?

– Не твое дело, Прескотт, иди куда шел! Прескотт-ско-отт! Ты шотландец, а Прескотт? Предполагается, что ты дикий и скупой. И злой.

– Вообще-то я канадский гражданин. Вообще-то я никогда не скупой. Вообще-то я шел в салон. Вообще… Ну и грубая же ты, Мендл.

– Вообще-то я тоже. Шла. В салон. А ты не связывайся – это касательно грубости, между прочим, говорить даме, что она воет, когда она поет, невежливо. Кстати, в коридорах отличная акустика.

– Наверное, я не знаю. Я не во… не пою. Ни в коридоре, нигде. Вот, пожалуйста, раз уж ты дама, проходи вперед.

– Раз уж я дама, то я тебе дам. Шутка! Не питай напрасных надежд. Ты случайно по дороге не повстречал ли Бао Сы? Она ведь из твоего павильона, из «Юкона», верно? Так видел или нет? Будто ты глухой аспид.

– Я думаю. Малышку Бо? Нет, не видел, со вчера. Между прочим, вон она. За вторым столом слева. Там еще этот, Бран, со спины, напротив. Говорят, он к тебе,… расположен, одним словом? Я не то, чтобы…

– Не бойся, не съем. И не жмись. Я в принципе не кусаюсь, порчу и сглаз тоже не навожу. Мм-м-м! Пахнет кленовым сиропом. Чуешь? Ну, пока, мне налево.

– А мне направо. Пока, Мендл.

Так-так. Бао Сы. Это хорошо. Бран. Это – не очень. Но терпимо.

– Вы опять, Мендл, бормочете под нос. Все крисграфируете. Неправильно это. Ай-джи-пи здесь запрещены.

– Во-первых, привет-привет. А во-вторых, ваше какое дело? Только не начинайте об общественных обязанностях. Вам, Бран, заняться нечем, слишком много свободного времени, вот и придумываете себе.

– Я не… моя служба…

– Я приветствую тебя, Мендл. Как твоя бессонница? Как прошло твое утро?

– И я тебя, Бао Сы. Утро да, в смысле, прошло. Бессонница нет, в смысле, постоянно-перманентно. Что у нас сегодня, а, Бран? Гречишная каша, фу-у! А сироп?

– К лепешкам сироп. К рисовым. Могу сходить? Если со мной вежливо.

– Если с вами вежливо, после хлопот не оберешься. Вы, Бран, сидите, вы всегда сироп не доливаете. Будто он вам в довольствие записан. Я лучше сама. Бао Сы?

– Нет, спасибо. У меня все есть. Вполне.

Так, что тут у нас. Тут у нас шанхайский стол, вольное самообслуживание, и никаких тебе дронов. Раньше, говорят, такой стол назывался шведский. Почему? Хм-м-м. Шведы, наверное, в курсе… Рисовые! Четвертый день рисовые! Наверное, Люцифериха на рисовой диете. А мне не грозит. Всю жизнь была толстушкой, на всю жизнь и останусь, а мне уже… А мне уже тридцать четыре, только это чур, тайна!… Секрет Полишинеля. Возьму парочку для малышки Бо, в комплимент, все равно есть не станет. Это за глаза она малышка Бо, а в лицо, конечно, Бао Сы, иначе решит – неуважение. Очень быстро и очень просто. Хочу простоквашу. Ау-у! Простокваша, где ты? Отзовись! Не отзывается. Возьму, так и быть, фруктовую ряженку, клубничную. Выбор не то, чтобы очень богат. Работников на «Гайавате» много, Земля далеко, сетевая «Амазония» здесь не обслуживает, следовательно, не стоит, милая Мендл, привередничать… Не утешает. Я не могу как малышка Бо, на все смотреть будто сквозь щупальца осьминога, пожирающего реальность. И не случайно она Бао Сы. Хотя, конечно, случайно. Но по характеру – точь-в-точь ее древняя тезка. Та, которую никто не мог развеселить, и которую все почитали за оборотня. Кто помнит, чем дело кончилось, тот знает. Когда Бао Сы, наконец, развеселилась, смех ее чуть не погубил древнее царство Чжоу, а супруг ее, глуповатый Ю-ван, потерял и голову, и трон Поднебесной империи. У нашей малышки Бо никакого супруга, хвала небесам, нет и пока в принципе не предвидится. Все же характер у нее мрачный, что ни говори. За то и люблю, люб-лю-ю ее-е одну-у…, в смысле, единственно с ней выносимо общаться… в смысле добровольно… в смысле я не испытываю желания прибить ее в первые пять минут присутствия рядом… Еще йогуртовый мусс и немного мясного рулета… тот, кто прослушает мою книгу, или, – о, чудо! – прочитает, пусть не подумает плохо. А если и подумает, я все равно хочу и буду есть сытно по утрам. И по вечерам. И в обед. Если бы Люцифериха знала! Она бы не полулегальный, многострадальный ай-джи-пи попыталась отобрать, но посадила меня на голодный паек, насколько бы тогда достало моего упрямства? Впрочем, она знает. Однако не посадит. Негуманно. А на «Гайавате» с этим строго. Смешно. Похищать и удерживать насильно человека гуманно, вот уморить его голодом – это нет. Хотя на российских «трансорбиталках» есть карцеры. Так говорят. Пугают, наверное. Моя бабушка с маминой стороны родилась еще в старом Союзе Советов, по ее словам – россияне самые хаотичные люди на свете, больше даже, чем китайцы, зачем таким карцеры? Но и у них на станциях есть свои «каты», изгои-катализаторы. Подобные мне. Ладно, раз уж такое горе, возьму еще немного рулета. Самую малость. Теперь главное, благополучно донести. Раз-миссисипи-два… вдох-выдох.

– Ох, и аппетит у вас, Мендл. И вы сами, такая.

– Аппетитная? Прямо и говорите. Мне с вами кокетничать недосуг.

– А мне… досуг. Только вы сейчас же насмехаться. Если бы вы, Мендл, могли…, вот чуточку…, если обождать… сделать над собой небольшое насилие. То есть, я хотел сказать… усилие, конечно.

– С неба падало зерно, у лошадей вырастали рога.

– Бао Сы? О чем это?

– Она говорит, что скорее у вас пуп развяжется, чем я изменюсь. То есть, никогда я не смогу. И не надо. Мне не надо. Бао Сы, это вот – тебе.

– Благодарение за приношение, Мендл. Пусть пока полежит, а я пока посмотрю – рисовая лепешка. Когда-то мои предки почитали рис за деликатес. Но потом стали употреблять его свободно. Так свобода оказалась у них внутри. Вы понимаете, Бран?

– Ну, примерно. Раньше мало было риса, теперь у них много. Ешь, не хочу.

– Балда вы. Бао Сы говорит, что главное условие внутренней свободы для большинства людей – это возможность не думать о хлебе насущном.

– Очень вы обе мудреные. Когда соберетесь вместе.

– А вы, Бран, не отставайте. Ваше собственное собрание сочинений серого вещества пока в несобранном виде. Работайте на досуге, над собой. Или суровым стражникам… мм-м-м, еще добавим сиропчику!… Или фла-вни-кхам, кх-кх, прошу прощения, самосовершенствование противопоказано?

– Я не стражник. Я сервис-охранник первой категории. Вот, между прочим, Бао Сы, простой павильонный супервайзер, а вы общаетесь с ней, будто с ровней.

– Почему нет? Бао Сы целый павильонный супервайзер, а я вообще никто, ноль, персона нон грата. Ниже меня только лабораторные микробы. И бесправней. Правда, Бао Сы?

– Ты, как мудрец-отшельник, для которого быть нищим и простолюдином не является позором. А я? В прошлом таких называли в западном мире – горничная. В старых отелях были горничные – живые люди, они сами делали вручную работу, теперь совершаемую «хоБотами», за которыми я слежу. Так что, возможно, Бран и прав. Замечу, что в аналогичном прошлом подобных ему называли всего лишь сторожами или привратниками.

– Кхм. Кххх-мм!… «ХомоРоботикс», это да. Это сила. Я однажды хотел к ним. В визовый корпорационный контроль. Но не взяли.

– Как же это вы так оплошали, Бран? Наверное, Критерий IQ-теста не прошли? Его надо сдавать коллективно. Целым взводом. Или что там у вас было?… Оп! Ряженка, ряженочка моя!… О чччеёё… демоны Максвелла ее побери! Открывается через раз.

– Дайте-ка сюда, не то перемажетесь. Здесь аккуратно надо… Вот, все. Возьмите… Вечно вам насмехаться. Критерий тут вовсе ни при чем. Критерий! Нормальный у меня критерий, семьдесят восемь, если вам интересно. Самый высокий был в отряде. Просто таких, как я, не берут в гражданские. Говорят, мы чересчур кардинальные.

– Какие, простите? Ты понимаешь его, Мендл?

– Не очень. По-моему, Бран хотел до нас донести мысль, что его несправедливо недооценили. И потому не допустили.

– Да я не слишком жалуюсь. Здесь тоже неплохо. Я, правда, хотел осесть в Оттаве, так, чтобы по-семейному. Когда выработаю контракт. Что скажете, Мендл?

– Что я скажу? Что вы олух царя небесного. Если вы хотите осесть со мной. Разве вы не понимаете, что мне отсюда хода нет? Что с «Гайаваты» меня вынесут только вперед ногами? И не вынесут, выкинут в келоидном гробу в никуда, в бездну! Такие здесь похороны… Не хочу я вашу ряженку. И рулет тоже не хочу. Простите меня, Бао Сы, Бран, я ухожу… отключить регистратор!»

ГЕНЗЕЛЬ. У двери загрохотало. Вернее, так показалось доктору Подгорному в полной тишине, в условиях которой любой едва производимый звук подобен пронзительному стону шаманского бубна. Подъехала матрица с суточным пайком, что еще могло быть для него снаружи? Человеческого лица, ни одного, он не видел уже третий день, если считать по земным часам. Не то, чтобы Вий Иванович страдал от одиночества, вовсе нет, знобко ему было от неизвестности своей участи. Знобко и как-то непривычно «каторжно», разве так? Хотя какая там каторга! Обыкновенный дисциплинарный карцер, но Вий Иванович попадал сюда в первый раз, в жизни и в воображении, оттого чувствовал себя не в своей тарелке. Ну, или не в своей вакуумной упаковке, как сказал бы Рукосуев, с претензией на остроумие. Казалось бы, вот оно, желанное плато, с хижиной и с пропитанием, довольно сносным, между прочим. Но нет, не сиделось ему и в карцере. Проблема заключалась даже не в том, что ему не полагался теперь информационный доступ, ни библиотечный, ни контактный, Вий Иванович умел занимать себя своими же собственными мыслями. Но хижину его, спасительную и вожделенную, по-прежнему окружали хищные динозавры, которые к тому же могли быть сильно голодны на его счет. Насколько голодны? Вот в этом и состоял самый насущный в нынешнем времени вопрос.