Текст книги "Вольер (сборник)"

Тим был рад тоже. Главная лиха беда пока миновала его.

Неподалеку приплясывала на смятой траве пестрой, неугомонной стайкой малышня, выкликая: «Чудо, чудо!», и старшие тоже улыбались друг дружке, повторяя: «Вот праздник, так праздник!». А с неба опять посыпал мелкий, противно-тепловатый дождичек.

Поселок «Яблочный чиж» в полном составе собрался на площади задолго до назначенного оранжевого часа. Пришли все без исключения. Даже Фавн, несмотря на то, что он не слишком интересовался поселковыми событиями, которые не касались его непосредственно. Матери и отцы привели детишек, усердные «домовые» прикатили колясочки с младенцами. Молодежь держалась небольшими стайками, стеснялась и делала вид, будто ей все нипочем. Сим, Аника и Марийка стояли особняком, как самые старшие из тех, кто вот-вот получит вторую зрелость, жестами подзывали к себе Тима. Но он нарочно не шел, предпочитая компанию отца и тетушки Зо. Потому что это была своего рода игра – отец притворялся, будто бы говорливая соседка сильно докучает ему и как бы искал спасения у Тима, тетушка Зо – будто бы Тим ей помеха, а ведь дело обстояло как раз наоборот. И еще потому, что друзья его задурили бы Тиму голову своей болтовней и восторгами, но именно теперь Тиму просто необходимо было воспринимать происходящее насколько возможно ясно и отчетливо.

Внезапным порывом началось общее моление, невзирая на то, что заранее его никто не назначал и не объявлял – вообще молиться в оранжевый час было не по установлению. Но как-то разом жители поселка приняли торжественные позы, тоже и малые дети: сведенные над головами руки, ладони, сложенные «лодочкой», лица, обращенные к небу, хотя на небе-то никаких Радетелей никогда не наблюдалось. И нескладный многоголосый хор в давно заученной стройной последовательности затянул размеренное песнопение:

Радуемся и превозносим! Благодарим и преклоняемся! В послушании и в изобилии! Радетели наши, да пребудьте с нами! Дарить и принимать! Хранить и почитать! Каждому свое в горних высях и на земле!

И так до тех пор, пока обессиленные в трансе головы не падали устало в отдохновении на грудь, не обвисали утратившие страсть расслабленные руки, а на лицах не начинала сиять тихая, довольная умиротворенность. В этот раз со всеми было так. Кроме Тима. Первый раз в жизни у него не вышло, хотя ритуал молитвенного поклонения Радетелям был изведан им с малолетства, каждое ощущение возникало последовательно само собой и сменялось другим, более счастливым и сладостным. Теперь он стоял как пень от старого дерева в поселковой дубовой роще и не мог уйти, и не мог не наблюдать, как благодарственное моление выглядит со стороны. А выглядело-то оно преглупейшим образом. «Преглупейшее» вообще служило крайним, оскорбительным определением в лексиконе Тима. И уж, конечно, никогда еще Тиму не приходилось применять и прилагать его к такому священному действию, как всеобщее благодарственное моление на Соборной площади. Но теперь никакого иного, более мягкого слова, попросту не нашлось. Даже и чувства невольного страха и святотатственного возмущения не возникло. Потому что и впрямь «преглупейшим образом». Наоборот, невольно Тиму стало вдруг стыдно. Неужто и он так каждый день стоит на зеленой пушистой траве, с простертыми вверх руками и бормочет нараспев тягучую вязь разнообразных звуков, смысла которых в этот момент не понимает. Зачем нужна молитва, если здравый рассудок в ней спит непробудным сном? Не лучше ли на трезвую голову разобрать каждое слово отдельно и в его связи с остальными, раз и навсегда понять и принять, чем изо дня в день бубнить одно и то же? Словно он животное, которое если не приручать постоянно, так оно и не уразумеет, чего от него хотят?

Тут его любопытствующий взгляд наткнулся на второй такой же. Нет, не такой же, сказал себе Тим. А растерянный и как бы недоуменный, и оттого тревожно беспомощный. Наискосок от него, рядом с Лелем-«курносиком» и его большим семейством, молящимся истово, стоял Фавн. Его руки тоже не простирались к небесам, ни единого звука не слетало с его сомкнутых, будто приклеенных друг к дружке губ, вовсе не шевелившихся и для приличия. Фавн, в свою очередь, смотрел на Тима без укоризны и без любопытства, как бы спрашивал безмолвно: «Что, приятель, худо тебе? Ты тоже здесь лишний?» Еще теперь Тим вспомнил совершенно определенно – никогда прежде не замечал он Фавна на благодарственных молениях, может, не обращал внимания? Нет, не было Фавна на Соборной площади. Никогда не было. Ни когда шел нежный, как шепот, снег, ни когда легкий дождичек, ни когда сияло озорное солнце, в красный час молитвы всегда высоко парившее в синем небе. Почему же сейчас? Спросил и сам себе ответил Тим: потому что прибытие Радетеля такому, как Фавн, все равно любопытно. И какому такому? Стало быть, и Фавн отличается от других, стало быть, похож на него, Тима? И может, загадочные его обрывки фраз о каком-то квадрате у времени вовсе не стариковский бред?

Но додумать до конца Тиму не удалось. Моление кончилось. На Соборной площади воцарилась тишина, полная и будто бы окончательная – подумал Тим. Будто бы природу поразило то, после чего уже не случится никакого звука, и так – навсегда. Но звук случился. Колокольня Времени бравурным звоном объявила оранжевый час. Жители поселка встрепенулись, словно разбуженные не по своей воле полевые цветы, сомкнувшие лепестки на ночь. Головы обернулись, сосед посмотрел на соседа, прошелестели порывом краткие несвязные восклицания, и вот уже тут и там завязался разговор, послышались возгласы: «Скоро? Ну, скоро же? Ой, мамочки, аж поджилки трясутся!» Взрослые внушали детишкам, чтобы смотрели внимательно и ничего не пропустили – когда еще доведется увидеть им Радетеля?

Отец и тетушка Зо, позабыв про игру, наперебой обсуждали грядущее событие, к ним протиснулся неугомонный Яго, покинув ненадолго свою невесту Чичику и ее пыхтящую мамашу, чтобы биться об заклад, он неимоверный спорщик, этот Яго. Прибудет ли Радетель по воздуху или как-нибудь иначе? Отец поставил фору на будущих состязаниях – одну «бабушку в окошке», а хохотушка Зо – поцелуй победителю. Тиму стало скучно с ними, да к тому же Аника опять махала ему рукой, звала к себе. А рядом скалился Сим, обнимал свою Марийку, девушка что-то строго говорила ему, наверное, увещевала быть серьезным в такой необыкновенный час.

И тут вдруг началось. Тим не успел даже добраться до Аники и Сима, замер на полдороге, как раз возле Леля-«курносика» и его семейства, совсем неподалеку от Фавна, хотя данного обстоятельства он сперва не осознал. Не до Фавна теперь, когда такое происходит!

Радетель прибыл не по воздуху, скорее, появился из воздуха. И то сказать, Тим понял, кто возник на самом краю Колокольни Времени, просто потому, что никто иной это и не мог быть. Оно, это существо, которое все называли Радетелем, совершенно не походило ни на что, виденное им прежде. Хотя Радетелю вовсе не подобало слово «что». Яркая, слепящая глаза фигура, будто собранная из осколков разбитого объемного зеркала. Ни одной плавной линии, сплошные ломаные углы, переливающиеся в бесконечном многоцветии, в бесконечном сплетении красок, в бесконечном вращении, словно бы пущенные световым лучом по замкнутому кругу. Только по едва различимым очертаниям можно было понять, где у существа голова, а где руки и ноги. Лицо у Радетеля отсутствовало – вместо него все та же радужная мешанина красок и углов, зато имелся голос, нечеловеческий и пронизывавший все насквозь. От этого голоса рябило в глазах, да, да, именно в глазах! Тим невольно удивился, что подобное возможно. Голос говорил о послушании и о счастливой жизни, и… Внезапно Тим потерял смысловую нить, потому что иной голос, вполне нормальный, хотя и плохо слышимый, произнес над его ухом:

– Гравитационный «квантокомб», – или что-то вроде того, очень трудные были слова, чтобы сразу запомнить. И дальше будто в молитвенном трансе: – Квантовый комбинезон. Да. «Квантокомб». Гравитационный. Да. Автономный «квантокомб». Да.

Тиму и поворачиваться не пришлось, чтобы догадаться – с ним говорил Фавн. Неужто у старика опять случился приступ? Ах, как некстати! Он решил – не стоит отвлекаться по пустякам, с Фавном еще успеется. Да и нужно ли? Пока же Тим, не отрывая любопытствующего взгляда, внимал Радетелю, усилием воли заставив вслушиваться в его наставление, по-прежнему звенящее звуками, что пронизывали все насквозь и вызывали в глазах вспыхивающую черными точками рябь, от которой кружилась голова. Тима не нарочно зашатало. Но ненадолго и скоро прошло.

Кажется, теперь речь шла о том, что все должны быть внимательными друг к дружке, поощрять и уважать чужую свободу, а главное, какие молодцы жители поселка «Яблочный чиж» оттого, что особенно заботятся о своих детях. Наверное, в иных далеких поселках дело с этим обстояло не столь хорошо, решил про себя Тим, хотя, подумаешь, заслуга! Дети маленькие, о них все заботятся, это нормально. Но тут Радетель с высоты Колокольни простер, о нет, совсем не руку, а мерцающий и дрожащий пурпурный луч, будто указывал на что-то или на кого-то. Все обернулись посмотреть. Позади, у края Соборной площади, стоял мальчик. Белокурый, невысокий, в ярко-рыжих штанишках с подпалинами и такой же курточке и вот-вот собирался зареветь. Мальчик был чужой, не из их поселка. А голос продолжал греметь. О том, что Радетель надеется на их любовь и сердечное внимание, и что кто-нибудь достойный примет малыша в свою семью, и оделит лаской, и уютным домом, и всем положенным свободному жителю такого славного поселка, каким безусловно и заслуженно считается «Яблочный чиж».

В появлении светловолосого мальчишки ничего необыкновенного не было. И прежде уходили и приходили по обмену, точно так же возникая и исчезая во время общих благодарственных молений. Но никогда подобное переселение не сопровождалось прибытием Радетеля и уж, конечно, никто ни за кого не просил. Это было из ряда вон вопиющим событием, и каждый на площади, может, и не осознавал, но несомненно чувствовал – происходит что-то неправильное, что-то, чего не должно случаться, что-то, выделяющее вновь прибывшего малыша в некоторую лучшую часть. Это было нельзя, это было против завета, и все же оно было, оно присутствовало в громогласных речениях Радетеля, хотя об этом и не говорилось прямо. Толпа на Соборной площади замерла, ни единый человек не двинулся с места, так все оказались поражены. А у мальчишки из округлившихся от страха жемчужно-серых глазенок уже потекли слезы. Но ни одна участливая рука не протянулась, ни один сочувствующий взгляд не подбодрил новичка. Не из умышленной жестокости, в любой иной раз парнишка оказался бы нарасхват, однако не сегодня. Поселок пребывал в ступоре, «Яблочный чиж» в полном составе не верил своим ушам. А мальчуган продолжал реветь. Тут Тим не выдержал. Мало ли что кому кажется! Справедливо или не справедливо! Он подбежал к ребенку, схватил того за влажную ладошку, немного резко, но так уж вышло, и потянул к себе. Тим и сам не знал, чего это на него накатило, зачем он, не достигший полной зрелости, лезет не в свое, взрослое дело. Но было поздно. Поэтому, обращаясь больше к Колокольне Времени, чем к стоящему на ней Радетелю, он закричал вверх:

– Я беру его к себе! – и сразу же оговорился: – Я и мой отец берем его к себе!

Мальчишка посмотрел на него, на мгновение раздумав плакать, но не окончательно, а словно бы выжидая – стоит или не стоит продолжать?

– Как тебя зовут? – Тим улыбнулся сироте насколько мог дружелюбней, одновременно роясь в кармане просторных штанов – не завалялось ли какой ерундовины, чтобы подбодрить нового названого брата.

В кармане было пусто, но, кажется, белокурый мальчик догадался о его намерениях и потому достаточно смело улыбнулся в ответ:

– Не помню, – и затряс кудрявой головенкой. В свою очередь спросил: – А тебя как?

– Меня – Тим, – он ответил не задумываясь, мысли его в этот миг отлетели в иные дали.

Как это может быть на свете, чтобы кто-то не помнил собственного имени? И не такой уж маленький этот белокурый мальчик! Странно и необъяснимо. Обычно прибывшие по обмену, вот как Яго, например, понятия не имели, как попали из одного поселка в другой. Просто уснули на миг и очнулись уже в ином месте. Но чтобы не помнить своего имени, не было такого!

– Его зовут Нил, – прогрохотал голос с Колокольни. – Нил из селения «Разбитого сердца», – еще раз прогремело сверху.

Никогда доселе Тим не слыхивал, чтобы поселку кто-то захотел дать столь безрадостное название. Но ладно, мало ли какие у тамошнего Радетеля порядки. Из поселка с таким именем он бы и сам ушел куда подальше, надо же – «Разбитое сердце»!

Тим не заметил, как к ним подошел его отец, как встал немного позади, довольно кивая в знак согласия, с хитрым видом, будто бы не кто иной, как он сам, подучил своего сына поступить столь вызывающим образом. Тим очнулся лишь, когда рядом с ним невесть откуда возникла Аника и бережно взяла мальчишку за другую потную ладошку. И в свою очередь прокричала вверх:

– И я! Я тоже! Буду заботиться о нем! – и посмотрела на Тима.

Взгляд ее, такой небесно-голубой, что аж захватывало дух, говорил ему: «Мы все равно будем скоро как одна семья. Ты не забыл и не передумал? Поэтому я здесь, я с тобой». Как он-то мог забыть или передумать? Что же, зато у Нила теперь есть не только брат и отец, но и красавица-сестра. Значит, все устроилось. Вокруг захлопали. Не в честь Радетеля, а на сей раз для них четверых. Так поселок «Яблочный чиж» выражал свое одобрение.

А после случилось немыслимое. То, чего никак не могло быть. Самые старые жители поселка, которые помнили еще замшелые побасенки своих дедов, наполовину вранье, наполовину воронье карканье, и те не рассказывали о подобных вещах.

Радетель спустился с Колокольни Времени. Плавно неся себя по воздуху, как будто земля не тянула его книзу, как будто не было у земли никакой власти над ним, да и как ей быть, если сами Радетели и создали землю? Он опускался чинно и медленно, вовсе не летел стремительной птицей, невозможным образом как бы сходил с небес из величайшей милости, а так оно всеми и считалось на самом деле. Радетель едва коснулся травы и замер неподвижно на месте совсем близко от Тима, и трава нисколько не примялась под ним, лишь встрепенулась от чуть заметного порыва. Потом Радетель заговорил. Уже не так громоподобно, а словно многократное эхо отражалось от невидимых стен, что порой случалось в Зале Картин, хотя там-то стены были как раз настоящие.

Тим плохо запомнил сказанное. Да и запоминать, собственно, было нечего. Какой он молодец, и как прекрасен его поступок. (Подумаешь! Только и пронеслось в голове у Тима.) И опять, что он, Радетель, надеется на него, и пусть мальчику Нилу живется хорошо. (С чего ему будет вдруг житься плохо? Снова мимолетной тенью мелькнуло у Тима в уме.) Отец кивал в такт словам, как заведенный игрушечный «домовой», важно, но и с опаской. А Радетель – неужто и такое может быть, не поверил в первый момент Тим? – медленно и торжественно возложил руку на правое плечо Тима. Ну, не руку, конечно, но ту блестящую штуку, которая у него выступала вместо руки. Каждый в поселке знал – именно этот жест и есть самый высший, безмолвный акт доверия одного человека другому. А тут даже не человек, но много, много больше человека, сущность, вообще не соизмеримая с ним. Однако Тим почувствовал отнюдь не гордость, о нет – резкий холод, будто бы на плечо его положили кусок льда, по телу волной пробежал щемящий озноб, какой не охватывает и в зимнюю стужу, словно бы рука Радетеля отнимала его тепло неотвратимо и до последней капельки. Его снова зашатало, во рту стало невыносимо горько, взор его заволокло непроницаемым мраком, Тим будто бы долго падал куда-то. Но не упал. Наоборот, лед также внезапно исчез с его плеча, и сразу отступил холод, и вернулось назад все тепло. Радетель убрал свою руку. Он перестал говорить. Казалось, он смотрит вокруг себя, хотя это только казалось – у Радетеля ведь не было глаз, но все равно и несомненно, видеть он мог. Потом он взмыл вверх, обратно на Колокольню Времени с невероятной скоростью, совсем не так степенно, как нисходил на землю. На прощание голос его прогремел еще раз, произнесенного было нельзя разобрать, звук существовал на пределе того, что может вынести человек. У каждого в поселке от этих громоносных раскатов словно бы приключилась полная и черная слепота.

А когда все вновь прозрели, никакого Радетеля на Колокольне Времени уже и не было. Но жители, будто бы сговорившись, продолжали смотреть ввысь, на то место, где вот только что парила переливчатая зеркальная фигура, и тишина кругом стояла такая, что слышно было, как растет трава под ногами. И как летний ветерок колышет лазоревую занавеску на раскрытом окне тетушки Ир, и как тот же ветерок теребит водную гладь реки, и как попискивает хитрая мышь на веранде Эда-«певуна», и как проворный паук-сенокосец скользит по земляничному листку.

Мальчик Нил нервно дернул своего нового братца Тима за край праздничной, белой рубахи, выбившийся из штанов, мол, ну что же ты? Или забыл обо мне? Тим опомнился и перестал слушать ветер.

– Сейчас, сейчас, – затвердил он торопливо, – сейчас.

Аника уже ерошила мальчишке волосы, вовсю хихикала и обещала после обеда отвести его в Зал Картин, чтобы Нил непременно посмотрел историю про малышку Мод и босяка. Нил, судя по всему, ничуть не возражал. А тут еще подбежала к ним тетушка Зо, и давай щипать парнишку за пухлые щечки, и приговаривать, какой он сладкий да хорошенький, так бы и съела его вместо кленового повидла. Нил счастливо засмеялся. Тетушка Зо ему определенно понравилась. Кажется, он уже напрочь позабыл и слезы, и свое не вполне нормальное прибытие, и вообще, оранжевый час еще не успел закончиться, как мальчуган начал воспринимать происходящее вокруг него как самую лучшую и естественную вещь на земле. Все шло само собой и без дальнейшего вмешательства Тима. Стало быть, у него вполне есть возможность отлучиться на некоторое время, даже и до обеда. Парнишка освоится и без него. Тем более у Тима имелось одно неотложное дельце.

– Я сбегаю кое-куда, ненадолго, – он вопросительно посмотрел на отца.

– Коли нужно, так сбегай, – добродушно согласился тот и потом уже не обращал на Тима внимания, наклонился с ласковой усмешкой к мальчугану Нилу: – Выходит, теперь ты мне тоже сынок, ну и ну! Вот есть в нашем доме одна комната, и в ней прозрачный потолок. Игрушек там можно держать видимо-невидимо, еще и место останется. Ты как? Хочешь посмотреть? Понравится, значит, твоя будет?

Нил от радости аж запрыгал на одной ножке, хотя не слишком уж он был и маленький. Но старая детская комната Тима того стоила. Для парнишки в самый раз, – подумал он. А что, если показать ему книжку? Не сейчас, конечно, когда еще немного подрастет. Вдруг ему станет интересно? Хорошо все же, что он так неожиданно нашел себе братишку, пусть и младшего.

Он стоял и смотрел вслед удалявшемуся отцу, который заботливо держал за руку непоседливого Нила, и как они вместе шли к дому. А за ними по пятам и тихо беседуя промеж себя – Аника и тетушка Зо, и мать Аники, тетушка Та, тоже вызвавшаяся помочь с устройством нового жильца. Да и чего там хлопотать, будто «домовой» без них не знает, что нужно делать? Зато «домовой» не зацелует мальчишку до потери сознания, и может, это самое целование и есть наиглавнейшее обустройство? Вообще, с чего он взял, будто три женщины непременно должны говорить о новом его братишке? Скоро ведь праздник Короткой Ночи, и наверняка они теперь обсуждают каждая свой рисунок для песочного каравая, который станут лепить на первый приз. Вот только какого разэтакого он, Тим, застыл на одном месте и пялится им вслед, когда его ждет дело! И Фавн уже довольно далеко ушел, хорошо еще, он старый, потому догнать его выйдет легко. Тим побежал.

Фавн шел к реке, но направлялся не к резным, затейливым мосткам для купания, где сейчас вышло бы особенно людно, – после собрания многим захотелось поплавать вволю, освежиться, покуролесить в воде, а заодно на все лады обсудить произошедшее. И еще не один день будут обсуждать, может, до Тимовых седых волос, такое событие! Сам Радетель, да к тому же руку на плечо! Было бы за что, конечно. А то ведь ерунда, вчерашнего сна не стоит!

Он догнал Фавна, прежде чем старик свернул к дальнему причалу с лодками-«самоходками». Это как раз для него – молодежь ведь ими редко пользуется. Неинтересно это: сидишь себе, а тебя везут сначала вниз до речной границы, а после таково же вверх, туда-сюда. Не успеешь оглянуться, уже задремал под мерное и неторопливое скольжение. Куда лучше на округлых ладьях с двойными веслами, и соревнование устроить можно, и сразу видно, кто ловчее и лучше умеет выгребать против течения. Но Фавн, само собой, слишком уж стар для подобного развлечения. Соснуть часок-другой на воде, вот это по нему. Хорошо еще, что не успел он взять лодку, иначе нипочем бы Тим до него не докричался. Фавн, он такой. И не потому, что слышит плохо, а только кто же станет его звать? Кому он нужен? Вот и не обратит внимания.

– Это снова я, – выдохнул Тим в спину старику, воровато оглянулся по сторонам, будто бы испугался чего-то. Смешно даже, чего ему бояться! Или кого. Да и приветствие вышло неумным. Можно было подумать, что расстался он с Фавном не вчерашним днем возле Лечебницы, а только что. Впрочем, и это отчасти верно, разве не прозвучали те загадочные слова над самым его ухом в оранжевый час?

Но тогда нужно было бы признать, что Тим их услышал и запомнил со вниманием, а это получалось странным – к чему бы ему стариковский бред? Выходит, и к чему. Полно-то врать! За тем и шел за Фавном, чтобы как-то навести того на разговор.

– Привет тебе, Тим, – равнодушно отозвался старик, ничуть не остановился и не оглянулся. Лишь повторил на иной лад: – Это снова ты, – и не удивился нисколько.

– Спросить хотел, как твоя голова? Не болит больше? Уж извини, не зашел проведать, – вот уж глупость, так глупость, с чего бы Тиму заходить проведывать? Да и какой в том толк? Что, он «колдун», что ли? И чем может помочь? Хотя доброе слово всякому иметь на сердце приятно. Но это за исключением Фавна – тому всегда было до ночных фонарей, заботится о нем кто или нет. Может, оттого его и сторонились. Что же, всякий волен выбирать, как ему жить, лишь бы другим не мешал.

– Голова-то? Да. На месте пока, – то ли это шутка, то ли всерьез так сказал, поди пойми. Однако Фавн замедлил шаги, будто собираясь остановиться. А значит, давал знак – Тим может спросить или сообщить еще что-нибудь, он, Фавн, не возражает.

Вот только что? С тем ведь и шел следом, чтобы о здоровьишке осведомиться. Сам себя уговорил, чтоб за тем пойти, ну так ведь и узнал. Голова, говорит, на месте. Чего еще спрашивать-то? Или Тим думал и ждал – ну как начнет Фавн ему расписывать, отчего лечил его «колдун», да что при этом сказал, да что после было? В поселке старшие за каждым синяком так-то в Лечебницу бегали, а потом друг дружке рассказывали с подробностями. У каждого своя история имелась в запасе по этому поводу, и большая часть из них беззастенчивое вранье. Как «колдун» лазил холодными ростками-зондами внутри, ажно все леденело, и как страшно было, и как из ноздрей и ушей валил пар, напридумывают чушь, некоторые из ребятишек или совсем молодых верят. До поры, конечно. Пока сами не попадут однажды «колдуну» в руки, то бишь в блестящие его щупальца. И Тим попадал. Когда объелся с куста ранних смородиновых ягод и когда заснул почти голышом на спелом, жарком солнце. И ничегошеньки не страшно. Щекотно немного и еще раздражительно, потому что «колдун» не только лечит, но и ворчливо читает тебе наставление, зачем полез, куда не надо, и отчего, дурак такой, тащишь в рот всякую гадость.

Ну, про Лечебницу и здоровьишко, ладно, вроде поговорили. Дальше-то как быть? А дальше – лучше напрямую. Тим законы не нарушает. Ни в одном из заветов не сказано, что есть вещи, о которых говорить нельзя, коли другая сторона не отказывается слушать. А Фавн не отказался. Правда, он еще не знал, чего Тим спросить-то хочет. Вот как раз и узнает. Не пожелает отвечать – его дело. Хотя вчерашние две елочки не просто так взяты. Может, припомнит. Одна явно лишняя была. Корыстно, конечно, и стыдно, со стариком-то, но ничего не поделаешь. Даже удивительно, сколько у самого Тима в голове накопилось, за что надобно стыдиться и о чем надобно молчать. Может, и ему давно в Лечебницу пора, пускай «колдун» его поправит. Чтоб не задавал ненужных вопросов и не ждал на них непонятных ответов. Только не хочется Тиму этого, никак не хочется. В том-то и беда. Ну уж давай, коли начал. Фавн коситься стал – ишь как зыркает серебристым глазом!

– Я-то вот зачем, эх-ма! – не слишком складно начал Тим, да и как тут выйдет складно! – Я узнать хотел – чего ты мне шептал сейчас на площади. Когда Радетель (да пребудет Он во веки веков!) на Колокольне засверкал и речь свою говорил. Я не понял ничего, ты уж объясни. Слова больно незнакомые.

И тут произошло невероятное. Такое, отчего Тим сперва растерялся. А после не поверил. Потому как не мог он в это поверить. Чтоб один человек разговаривал подобным образом с другим человеком. И не разговаривал даже. Какой там разговор. Фавн побагровел вдруг и весь, и лицо его, что с детский кулачок, и сморщенная шея. Зашипел, будто масленичный праздничный блин на сковородке у «няньки», одна и разница, что злобно и как бы света дневного невзвидев:

– Какие тебе еще слова, ах ты кошенок! И думать об этом забудь! Пошел прочь! Ах, голова моя! Не знаю я ничего! Пропади все пропадом, – да еще плюнул наземь. Плевок тот угодил на сиреневый куст у дорожки, Тиму стало противно. А Фавн все шипел: – И не ходи за мной. От греха, не ходи! Зашибу не то!

Это была угроза, Тим понял сразу, хотя ни разу в своей жизни не слыхал угроз. В смысле от чужого человека не слыхал, не от отца родного или от Аники. Впрочем, то не настоящие угрозы были, по-настоящему угрожать могли лишь три завета. Так, отшлепать за проказу, и то одними выговорами чаще всего и заканчивалось дело, ну иногда не пустить в Зал Картин – это когда на отцовскую постель натащил он жаб из пустого баловства только. Или Аника грозилась уйти домой или к соседской компании, когда они с Симом, слишком расшалившись, брызгались водой или швырялись тиной на речке. Но у него все еще звучало в ушах невозможное: «Зашибу не то!». И никакой гром не поразил на месте Фавна. И никакой «железный дровосек» не ухватил и не потащил для наказания. Вон их две штуки копаются неподалеку, чистят песчаные белые дорожки. И небо не слышало, и солнце. Неужто Радетели не слушали тоже? Выходит, что нет. Значит, Тиму надо донести? Он знал, как это делается. Всякие жалобы или просьбы сообщаются любому из разноцветных шаров, хоть желтому, хоть синему, какому угодно из тех, которые каждый вечер выползают из своих подземных нор – только покажи знак «скрещенные пальцы», и он тут же подлетит к тебе. И ты ему шепчи. Хочешь, поодиночке, хочешь, хором, можно и всем поселком. А дальше – на усмотрение. Кого? Радетеля – правителя здешних мест, наверное. Но ничего Тим шептать в ночи не будет. Он уж знал. И не потому, что простил Фавна. Нечего было здесь прощать. Он понял внезапно: старик не всерьез угрожал ему, а лишь хотел отвадить прочь. От чего-то такого, что могло плохо закончиться для него, Тима. А может, просто испытывал его. Фавн, он и мухи не обидит. Даже кошку и ту не решается приручить – жалко звериную свободу, а ведь кошки как раз не против. Ох, тут думать и думать! Книжку, что ли, посмотреть еще раз? Отчего он сразу не сообразил! Надо непременно показать «Азбуку» Фавну. Вдруг и он поймет в ней чего.

А сейчас он пойдет домой. Хватит доставать старика. И Нил ждет. Ну, может, и не слишком ждет, но что обрадуется новый братишка, это в облаках не лови! Надо же, братишка. Теплое слово какое, хорошее. Да, он же не знает про картинки на потолке! Тим и покажет. И как включать, и как изменять, и как придумывать новые. Мысль о том – он может научить кого-то чему-то, что знает сам, невольно обрадовала его.