Текст книги "Заморок"

Я сказала, что Мария.

Вера Марецкая меня заверила:

– Мария, мы с буфета себе сюда ничего не носим. Вы должны понимать, что это кабинет товарища Осипова. Вы это понимаете?

Я хотела сказать, что товарищ Осипов обещал мне про меня заботиться больше большего, что я лишнее всегда не прошу, что прошу посуду с буфета, а не я не знаю что.

Вера Марецкая мне не дала и зубы расцепить:

– Вы идите! Идите! Нам тут некогда!

Я – раз! – и повернулась назад.

Я шла, а в голове у меня было учителькино гадство. “Мы не носим… мы с буфета… нам тут некогда…” Зараза! И как это она себя слепила с Александром Ивановичем! Я не потому, что, как у женщин бывает, ревность. Первое, она старая-старая, старей женсовета. Была б Марецкая молодая, я б тогда, конечно. Мне стало обидно как человеку. Еще и книжка.

Я решила, что Марецкая скажет Александру Ивановичу, что, товарищ Осипов, что в эту секундочку одна дурная приходила с ведром, что надо, товарищ Осипов, нам в буфет приказать, чтоб больше не присылали, что главное, товарищ Осипов, одна дурная книжку держит тоже. Скажет, что вы, товарищ Осипов, себе такое видите? Что это ж страх, товарищ Осипов! Что до чего ж бывают дурные, товарищ Осипов!

Ага.

В буфете Степан Федорович и Катерина пили с стаканов. Может, пили чай, может, компот. Я в чужие стаканы своими глазами не лазила. Люди пообедали себе хорошо и теперь запивают. Пускай. На столе поставленные тарелки под первое, а видно, что там было и второе наложено. Я не потому, что мне жалко. А почему мне не предложили? Что судомойку не позвали, я на такое не удивилась. А меня ж могли позвать, потому что я называюсь “подавальщица”, считай, официантка.

Пускай. Я не попрошайка с-под забора, за куском руку всегда не тяну. И не надо мне! А людям положено иметь хорошую совесть.

Конечно, я тихо-тихо занесла ведро на кухню, поставила возле мойки.

Я книжку увернула в газету, как увертывала в школе, и положила в шкафчик.

Судомойки на своем месте не было. Я сначала хотела выставить все-все с ведра, а потом решила, что у меня своя работа, досюда донесла, что дальше – пускай кому требуется по зарплате.

Я постановила себе, что час уже отдохнуть.

Я зашла в зал и села возле стола, который по-соседски, лицом до Степана Федоровича и до Катерины. Я ж с самого утречка ничего не кушала.

В эту секундочку Катерина вытащила свой рот с стакана и сказала в мою сторону:

– Хочешь кака́вы?

Я сказала Катерине, что хочу. Я ж не с тех, кто держит себя против коллектива. Дают – бери, бьют – тогда уже беги.

“Какава”, ага. Правильно надо сказать, что “какао”. Клара Семеновна рассказывала про то и про другое. Конечно, другое – это кофе. В Чернигове кофе пьют мало кто с людей.

Какао в Чернигове люди пьют, я тоже. Мне нравится. Когда еще была мама Тамара, Фрося принесла не конченную коробочку с голубого, называется “Золотой ярлык”. Я наметила себе узнать про что такое “ярлык”, про “золотой” я хорошо знаю.

Да.

А Фросе в больнице выздоравливающий человек дал за благодарность, сам выписывался, а Фросе дал. Конечно, еще в жизни бывают благодарные.

По правде, после мамы Тамары я взяла какао и – раз! – начала пить сама по себе.

Я про кофе. Допустим, кофе б в Чернигове не пил никто-никто. А кофе ж само по себе от такого не умрет.

Надо понимать.

Катерина мотанула рукой назад себя и наказала, чтоб я налила с чайника, что еще горячее.

Я пошла до чайника. Выявилось, что какао горячее. На самом дне, а так – горячее. Допустим, потому и густота есть.

У меня налилось почти что полстакана. Мне не захотелось, чтоб люди видели, что я пью с дна. Я осталась, где наливала. Я ж могу и навстоячки. Даже так лучше. Люди меня не видят, а я людей вижу-вижу.

Я смотрю, что Катерина взяла кусок черного хлеба, что намазала масло и пхает в стакан с какао. Потом еще и ложкой туда, ложкой. Тьху! А ложка взятая с тарелки, на ложке ж жир с подливы или с чего там. Катерина намяла намазанный хлеб и получился суп, а не какао.

Я всегда человека не осуждаю. Я тоже не в панском доме выросла.

Ты уже работаешь в таком месте на такой должности, так веди себя. А то вроде с голодного края. Для людей есть пример, как вести поведение. Люди смотрят в кино картины. И другие люди бывают, которые умеют. Ты учись, не задирай себя.

Я смотрела на Катерину, как она некрасиво кушала. Степан Федорович сам по себе тоже кушал некрасиво. Степан Федорович пил с стакана и сильно-сильно сёрбал, и рукой вытирался.

Мне не захотелось видеть.

Я пошла на кухню.

До конца дня еще было долго. А дела мне никто ничего не поручал.

Я взяла книжку. Получилось, что Вера Панова, называется “Спутники”.

Я открыла книжку и засмотрела на женщину – это и есть Панова Вера.

Панова Вера повернула свою голову, через шею Пановой Веры пошла косточка, лицо тоже получилось с красивым разворотом, светлый волос закрученный под заколки сзади. У Пановой платье хоть не все-все, а видно, наверно, шерстяное, и груди под материей круглые. Я подумала про что какой у Пановой лифик.

Допустим, я в лифике хожу не каждый день. А на работу решила – что надо для порядка. У меня лифик с полотна, прострочка, сделанная на совесть. У лифика главное, что какая дается прострочка. Получалось, что у меня в лифике груди сильно острые. А у Пановой – круглые. Конечно, у Пановой, наверно, лифик московский, фабричный и с другой материи – допустим, с атласа. А у меня не с атласа и, считай, самошитый. Зоя Веремеенко обшивает всех женщин вплоть до самого Красного моста. Хвалится, что шьет по старым выкройкам. Шьет на две пуговицы и на четыре. У меня – на две, потому что у меня груди молодые, сами по себе держатся.

Да.

Я подумала, что про что ж ты мне расскажешь, Панова Вера? Про каких моих спутников жизни? Мне уже понравилось.

В эту секундочку заявилась Нина.

Нина сказала мне, что я молодец.

Я сказала Нине, что спасибо.

Нина сказала мне, что я уже все-все тут знаю, что всех-всех увидела.

Я честно сказала Нине, что нет, что в отделе кадров не увидела, что в женсовет меня не пустили.

Нина мне сказала, что с кадров Светка побежала проведать свекруху, что свекруха у Светки лежачая, что другая женщина, может, пошла в уборную, что надо ж было подождать, что ладно.

Про женсовет Нина спросила, что, может, меня не пустила женщина Лора.

Я честно сказала Нине, что не знаю, что которая не пустила, сама по себе высокая намазанная.

Нина пояснила мне, что женщина – Лора.

Я всегда люблю узнавать. Я спросила Нину про что такое “женсовет”, что, может, это тоже начальство.

Нина спросила про мужа у меня.

Я честно сказала Нине, что у меня нету.

Нина рассказала, что когда у девушки нету мужа, для девушки женсовета не надо, что женсовет сделанный для женщин, у которых военные. Что, может, я не знаю, как бывает, что и гуляют, и развод, и сильно выпивают, что взять хоть Лору.

Я сказала, что я не знаю в жизни, что такие женщины выпивают тоже.

Нина сказала про Лору, что Лора вроде не выпивает. Что Лора про себя рассказывала женщинам на совете для поддержки.

Получилось такое. У Лоры муж военный Норинский, по нации поляк. Посля войны как поляк Норинский попал с Рокоссовским в Польшу. Норинский был уже полковник. Лора поехала с Норинским, и дочку взяли тоже.

В Польше Лора жила хорошо, Лора рассказывала, что хорошо-хорошо, и квартира, и все-все.

Хорошо было два года. Потом Норинский взял – раз! – и сошелся с одной полькой. Норинский сказал Лоре про что получилась любовь, что будет помогать дочке, а что от Лоры уйдет.

Конечно, Лора обиделась, взяла дочку, мебель, посуду и приехала в Киев, в свою квартиру.

Да.

А сама по себе Лора была с Ленинграда. У мамы Лоры в Ленинграде на воспитании был сынок Лоры, а сынок еще не ходил. Лора себе наметила забрать хлопчика, а получилось, что не забрала. А у Лоры уже была и дочечка тоже, которая получилась старше сыночка. А хлопчика в свое время с мамой убило бомбой. Лора говорила, что хорошо, что тогда еще голода не было, а то б Лора помешалась с ума, думаючи, что как там хлопчик голодает.

Да.

Лора приехала с Польши и кинулась аж до Ванды Василевской, просить, чтоб Ванда сказала польке и самому Норинскому. Ванда твердым словом пообещала Лоре.

Лора рассказывала, что Ванда сама ездила в Польшу наводить порядок с двумя, что Ванда приехала назад с Норинским.

Норинского постановили за такое разложение понизить, а Ванда сказала, тогда уже и не понизили.

Лора рассказала, что Лоре самой по себе не жалко, что Норинского послали на службу в Чернигов, что, может, Киев и столица, а что любовь для человека больше всего.

Я сказала, что Лора смелая такое про себя рассказывать, что другой бы стало стыдно.

Нина сказала, что надо думать не про стыд, а про что бьешься за свое счастье.

По правде, я нарочно Нине не сказала, что и Вера Марецкая меня не допустила тоже. Если б сказала, получилось бы, что это я про Александра Ивановича сказала. А это ж только мое.

Я ж не Лора, у меня есть стыд. Конечно, оно если сравнить, так Лоре надо б давно утопиться.

Можно сказать, первый день работы получился для меня хороший, хоть было и обидное. А в жизни не все-все получается сразу, человеку всегда не надо становиться на достигнутом.

Так день за день.

Я старалась. По правде, меня хвалили. Я не подлизывалась ни к кому, а делала и делала, что у меня просилось. И Катерине делала, и Степану Федоровичу, и Нине тоже. И Галине делала вплоть до того, что картошку чистила.

Я про картошку не чтоб жаловаться, а я сильно берегу свои руки. Для официантки это ж важное. Официантка ж свои руки человеку, который пришел, считай, под самый нос показывает.

Меня еще на лозовой одна женщина научила. Надо руки пустить в горячую воду с мылом, потом все-все с рук чисто смыть, потом намазать белым смальцем и завернуть марлей или хоть чем. Конечно, так надо делать вечером, чтоб уже себе и никому не мешать, и спать с руками до утра или сколько. Когда встанешь на ноги, так увидишь, что руки будут обязательно гладкие.

Я даже хотела Катерине подсказать, а не подсказала. Еще подумает, что я намекаю про аккуратность.

Надо понимать.

Про Александра Ивановича.

Я Александра Ивановича видела не каждый день и не через день. А когда видела, всегда здоровалась, и Александр Иванович со мной здоровался тоже. Я ждала, чтоб Александр Иванович поздоровался не как с всеми. А такого не получалось и не получалось.

Марецкая мне не сказала правду саму по себе. Александр Иванович кушал. Я про что Александр Иванович в буфет кушать не ходил, а что Катерина носила обед, а потом и забирала посуду назад.

Я сильно такое переживала. Я мечтала, что Катерина скажет, чтоб я пошла и покормила Александра Ивановича. Катерина меня не посылала и не посылала.

Да.

Кто мотылялся в буфет вроде к себе в хату, так Яков.

Яков заявлялся то за кипятком, то за хлебом, то садился себе, а Степан Федорович наливал Якову хоть тарелку борща, хоть что, и второе тоже.

Я видела, что Яков всегда ничего не платил.

Я спросила Нину про что почему Яков. Нина сказала, что Яков свое хорошо отработает, что Яков чинит все-все, потому.

Я подумала, что у людей бывает, что по таким не скажешь.

Яков надумал себе некрасивое выступление.

Допустим, придет Яков в буфет, сразу подойдет до меня и на самое ухо говорит:

– Шо, Изергиль, норму даешь? Нацию не позоришь?

Когда Яков сказал мне такое первый раз, я подумала, чтоб пойти пожаловаться Александру Ивановичу, даже начала плакать. А потом рю́мсать перестала и подумала, что если скажу, что мне от Якова обидно слушать про нацию, так надо ж будет сказать, про какую нацию обидно.

Я решила терпеть от Якова всю-всю-всю гадость Якова. Пускай.

Раньше у меня жизнь жила и жила. А как устроилась я в Дом офицеров, так жизнь взяла – раз! – и бегом поскакала. Я уже про лозовую не вспоминала. Ничего хорошего мне там не случилось.

И про старых подруг я тоже не сильно вспоминала. На танцы я теперь ходила в свой Дом офицеров, картины тоже у нас смотрела. Я и лекции людей с “Знания” у нас слушала. Мне понравилось.

Конечно, у меня получилась новая жизнь, и я не хотела, чтоб такая перемешалась с другой.

Допустим, если человек знает про твое старое, человек же всегда не удержится и перемешает. Человек не умеет удерживаться. Такую привычку человеку не дали. Возьмем хоть такое – может каждый человек не ходить в уборную? Не может.

Да.

Три месяца прошли, вроде на счетах кто отбросил.

Был сентябрь месяц, а получился уже декабрь.

Конечно, я про свои дела на работе рассказывала Фросе. Я перед ней отчет не делала, а рассказывала, чтоб Фрося не придумывала себе дурного и не разносила другим по улице.

По правде, Фрося и не разносила. А я ж всегда помнила, что Фрося про меня знает. Мне не хотелось, чтоб это шло дальше.

Не надо думать, что я не любила евреев как людей. Как и всем советским людям, мне это было почти что все равно. Я не хотела, чтоб меня обсуждали. А Фрося сильно любит обсуждать, хоть и не про евреев тоже.

Фрося приходила и начинала, и начинала. Допустим, про евреев не обсуждала, а про другое – пожалуйста.

Да.

Фрося всегда приходила без спроса. Я не против, пускай.

Фрося придет, я Фросю угощаю и наливку наливаю, еще с мамы Тамары в погребе сулея не выпилась.

Наливка уже скислая вся, а Фрося хвалит:

– От добрая наливочка! Давай опять лей!

Я опять лью, опять не жалею:

– Фрося, дорогая, вы пейте!

Я про Фросю.

Фрося ж женщина тоже.

Фрося мне рассказывала, что с десятого года. К тогдашнему Фросе получалось пятьдесят. Я Фросю за такое жалею. Конечно, мужчин я за такое тоже жалею, а меньше.

По правде, Фрося часом получалась дурная. У Фроси значилась черта, что Фрося всегда тащила в дом что попало. Фрося поясняла, что человеку все-все для пользы. Когда продукты, это я всегда понимаю, или, может, вещь на себя. А Фрося тащит мо́тлох-мо́тлох и больше ничего. Тряпки выкинутые вплоть до порванных мешков, гвозди гнутые, доски тоже. Фросе увиделось на дороге или где – и давай.

Мама Тамара выкидала, что получилось от Фроси, в эту же секундочку.

Фрося на маму Тамару всегда не обижалась, а всегда говорила:

– Я ж шоб нэ з пустымы рукамы! Шоб у хозяйство! Ты ж хозяйка! Тоби, Тамара, токо шоб выкыдать!

Мама Тамара выкидала, а я ничего не выкидала, хоть и понимала, что это дурость. Первое. Фрося может сильно обидеться, а мне ж это не надо.

А тут случилось.

Почти что ночь, а тут пришла Фрося.

Фрося притащила завернутое в простыню.

Фрося вся-вся намокла от пота, потому что размер большой, и вес тоже. А обвертка, что тащилось, получилась в грязюке, аж жирнючая от земли.

Фрося притащила и потащила в комнату:

– От, Марийка, я тоби шось прынэ́сла!

Фрося начала разматывать мо́танку, разматывает и рассказывает:

– Йду я з роботы, через кладовыще йду… Тэмно, як бо зна шо! Бачу – дытынка стоить. Билэсенька-билэсэнька… И рученятко до мэнэ тягнэ! Ой, думаю, шо ж вона сама… Я – до неи… А вона вже захолодала… Думаю, трэба прынэсты…

Фрося размотала, и увиделась статуя с глины по росту ребенка-школьника младших классов. Конечно, я сразу заметила, что это не живое, а глина – отколупов много и видно тоже.

Я спросила:

– Фрося, ты зовсим з глузду зъихала? Цэ ж Лэнин! Дывысь! И рука в нього, и всэ!

Фрося от моих слов ойкнула и упала на пол. А как Фрося на пол упала, так заснула. Фрося тогда была сильно выпившая.

Я расскажу про как в городе Ленин попал на кладбище. В Чернигове знают, а люди ж бывают не с одного Чернигова.

А попал Ленин так.

Когда в Чернигов зашли немцы, тогда всех-всех Ленинов и других, которые стояли в Чернигове, приказали убрать с своих мест и побить на маленькие-маленькие куски. Конечно, так и начали делать. Для этого привезли все-все на полуторках в Еловщину, там есть хороший овраг, потому. Получилось много, потому в эту секундочку все-все не выполнили.

И нашлись люди, которые решили себе, что спасут хоть каких-нибудь Ленинов и других тоже. Люди ночью подкрались и сколько-то взяли, которые лежали с боку. Взяли, повезли на кладбище и закопали. После войны достали, а что сделалось плохое, оставили так. Конечно, у людей не поднялась совесть добить Ленинов на куски. Ленинов снесли под заднюю стенку до будущего.

Ленин, который Фроси, там был, как и другие тоже. У Ленина рука, которую Ленин всегда показывал людям, получилась наполовину отломанная.

Конечно, Фрося с утра проснулась. Я Фросе в глаза сказала, чтоб Фрося подумала, что самогон для Фроси пользу не даст.

Фрося мне сказала, что Фросе увиделась дытынка, что получилась не дытынка, а сам Ленин, что до такого Фросю мог довести один Бог, а не самогон, как я высказала и предупредила.

Я хотела вынести Ленина с своего дома.

Фрося мне сказала, что Ленин вроде уже совсем-совсем воскреснул, и что если я потащу Ленина назад на кладбище, так будет вроде я Ленина похороню второй раз, уже ж не мертвого, а живого, что так у православных не положено, что если я православная, а не жидовка, я такого себе не допущу.

Конечно, я решила, что Ленин будет со мной.

По правде, меня никто не крестил, ни в церкви, ни так. Фрося мне и рассказала, что не крестили. Потому что если меняться, надо ж всегда по-честному.

Фрося так и выразила:

– Жидовку взяла, жидовку отдай.

Ленин по росту был мне по груди. Я не нарочно мерила, а так получилось, что когда я Ленина тащила ставить между окнами, как цветы у нас в Доме офицеров, Ленин взял – раз! – и своей головой подперся. Мне было даже хорошо. И грудям, и животу хорошо тоже. Конечно, я себе сделала замечание, что это стыдно, и что так нельзя думать про Ленина.

Да.

Я отмыла с Ленина что могла, отколупы заделала тестом с крейдой, а потом всего-всего побелила. Я Ленину на калеченную руку повесила рушник, вроде мужчина умылся и начинает свой день.

Фрося мне про Ленина больше не выступала. Фрося, когда заходила, так Ленина не замечала, а сама ж и тащила, подрывалась.

По правде, Ленин мне жить не мешал. А все ж таки у меня в голове вкруг Ленина кружилось разное. Вроде есть ниточки и никак они правильно не заплетутся.

Я про Фросю.

Допустим, я и не думала, как так, что Фрося спутала живого ребенка и статую.

Я подумала про другое. И чего б Фросе переться вечером через кладбище? И как это кладбище получилось по дороге с больницы до меня? А как я про больницу подумала, где Фрося работала, я подумала про простыню, которая обвертка у Ленина. Правильно, что я простыню тоже не выкинула, а постирала и положила на тряпки.

Я взяла эту простыню, смотрю, что на простыне напечатанная больничная черная печатка “Чернiгiвська обласна лiкарня”. Фрося, конечно, дурная, а с своей работы никогда ничего. Фрося всегда про себя обещала, что казенного ничего не то́ркнет. Для Ленина, получается, то́ркнула!

Если б Фрося мне не сказала про жидовку, я б не заподозрила. А так все-все сплелось. Фрося меня проверяла, как я поступлю, – по-советски или не по-советски, а про Бога приплела для глаз.

Потом я подумала, что, допустим, Фрося зараза, а Фрося ж не сообразит такое. Получается, Фросю научили.

А кто ж сообразит? Кто научит?

Органы сообразят и научат.

Я подумала, что на Фросю напросились органы.

Потом я подумала, что Фрося сама по себе первая пошла в органы. Может, Фрося сказала про меня, что я другая. Органы возьмут и начнут меня переворачивать. Фрося – раз! – и в мою хату, а там и схованка, и все-все мое.

Потом я подумала, что Фрося пошла не первая, что первые пошли органы. Что органы уже раньше про меня знали, что органы сидели и ждали моего проявления. А когда органы ждать устали, тут уже и давай, Фрося.

Я про органы хорошо знала.

Первое. Я всегда читала газеты и слушала радио.

Потом. У меня раньше была хорошая подруга Нэлла Носенко. Нэлла жила от меня через три дома. Так – наш дом, там – сосед, который с кролями, а так – уже Носенков дом. У Носенков дом на две семьи, двери, которые Нэллы, зеленые, а которые по-соседски – синие. Мне нравится, чтоб двери красились в одинаковое.

Да.

А старший брат Нэллы Сергей работал в органах. По правде, Сергей работал в ОРУД. Это ж, считай, органы тоже. Оно ж СССР всегда может сделать органы, где наметит.

Конечно, Сергей не мог по своей работе много рассказывать чужим людям и даже среди родной семьи. А и молчать Сергей не мог тоже. Тем более Сергей до меня почти что сватался. Допустим, Сергей не сватался, хоть слова говорил и говорил.

Когда Сергей мне говорил слова, тогда Сергей рассказывал, что у наших органов работа трудная и опасная. Я всегда не лезла с вопросами, Сергей сам по себе мне приводил примеры.

С примеров получалось, что Сергей, как все его товарищи, тоже разоблачает врагов.

Я спросила Сергея, может, в Чернигове остались враги, может, врагов уже совсем-совсем никаких нету.

Сергей мне по личному секрету сказал, что враги в Чернигове еще есть.

По правде, я про Сергея понимала, что Сергей красуется и хочет за это опять меня целовать и трогать. Я сначала не разрешала, а Сергей просил и просил. Допустим, целовать я Сергею разрешила, даже в губы, даже в самый рот. Трогать разрешила тоже. По правде, разрешила не так, а через материю.

А кому попало я себя трогать ни за что не дамся.

Да.

Пускай Сергей для меня красовался. А хоть что-то ж Сергей не брехливое мне рассказал. Допустим, в Чернигове находится не тысяча врагов, а сто есть же.

И, когда мне подумалось про Фросю и про органы, тогда подумалось и про Сергея тоже. Не как про Сергея-Сергея. Я про Сергея и не думала, тем более Сергей год тому переехал в Винницу, а про органы. Мне ж Александр Иванович сказал, что враг не пройдет.

Я подумала, что то враг, а то – я.

Потом я подумала, что органы сейчас не знают, что я не враг, что органам же надо узнать, проверить все-все, как положено.

Потом я еще подумала, что получается, Александр Иванович мне не сказал правду про что без проверки, про что под его поруку. Допустим, Александр Иванович сказал и что меня по очереди. А про поруку ж сказалось первей.

Да.

По правде, так мне стало…

Александр Иванович мою бдительность засыпля́л, чтоб я придремала и сама по себе выдалась.

Пускай.

За мной ничего вражеского нету, а то, которое есть, я, конечно, не виновата.

Я решила пойти лично к Александру Ивановичу и сказать, что все-все это не надо, что если органы захотят, я готова отвечать все-все вопросы доподлинно, хоть не знаю родную мать и отца тоже.

У меня есть такое. Допустим, когда я сильно-сильно пугаюсь, я уже вроде умираю, уже падаю в яму. И голова у меня падает-падает, и руки, и ноги.

Конечно, есть такие люди, которые в себе все-все поддерживают в трудную минуту. Я таких людей уважаю, а сама я не такая. У меня сразу происходит смерть на всю жизнь. И сейчас у меня случилось такое же самое.

Главное – я ж себе наметила жить хорошо. А оно взяло и – раз!………………

Я шла на работу и сама себе думала.

Уже три недели, как Ленин был со мной. А на работе ничего ко мне не переменилось. Никто на меня неприятно не смотрел, никто. По крайней мере, в еще худшую от прошлого сторону.

А потом я подумала, что и не должен никто смотреть. Это ж органы! Они ж умеют, чтоб вроде не смотреть, а знать все-все назад и наперед.

По своей жизни я уже вычерпала, что надо быть спокойным и ждать.

Я рассудила не ходить к Александру Ивановичу. Я ж хорошо знаю, что у меня вины нету. Пускай смотрят и видят. Пускай хоть выкручивают до последнего, я органам еще и помогу.

Тогда было воскресенье. У нас в буфете, считай, самая работа. Первое. Военных пускают в увольнение, и, конечно, военные стремятся к нам в буфет. Потом. В три часа показывают кино по билетам, приходят и люди. Людям в буфет надо тоже. Вечером у нас танцы, а до танцев – самый буфет. У меня такой порядок уже усвоился, я ж не первый день на месте.

Больше всего мне нравилось, что в воскресенье мне полагался красивый-красивый фартух и наколка тоже еще выше другой, и я получалась как в ресторане-ресторане. И то, что людей много, конечно, мне тоже сильно нравилось.

Катерина воскресенье назад в секундочку тишины мне сказала:

– Верту́чая ты, Марийка! Тебе б трошки подучиться, и будет совсем хорошо.

Я спросила, Катерина это про что.

Катерина пояснила:

– В тэбэ есть ход до мущин. Ты до каждого пидходышь, вроде як тилькы до нього и идэшь. За такэ вэлыка цина платыться. Хочешь, ще лучче научу?

Я поняла не про все, что сказала Катерина, хоть и поняла. Я ж уже не школьница.

Да.

Я сказала Катерине, что спасибо, что я всегда учусь делать еще лучше.

Катерина стала так. Потом пошла – так.

Катерина показывала на себе и рассказывала, вроде на уроке.

Сначала надо дойти до стола, потом наклониться наперед, не низко-низко, вроде для поклона, а вроде сейчас мужчине будешь говорить на самое-самое ухо. И так надо ставить на стол, что принеслось. Разгинаться надо не за секундочку, а вроде не сильно хочется. Допустим, если мужчина захочет еще заказать или что, так надо слушать и стоять в самый-самый притык стола.

Катерина мне показала, и у Катерины стало, что стол вперся Катерине в самый-самый низ женского места. Получилось, что Катерина вроде взяла и – раз! – местом стала на стол.

Надо понимать.

Я не селючка затурканная, и про много уже знаю. Конечно, мое лицо это открыло.

Катерина сказала, что видит про меня, что я хорошо поняла, как надо, что мужчина всегда еще умней, чем женщина, и понимает тоже.

Катерина засмеялась.

А мне стало стыдно за Катерину. Зачем Катерина так выставляется и меня хочет выставить такой же самой? Я б Катерину еще простила, если б за каждое выставление платили отдельные гроши. А гроши ж шли в кассу, а не ей в карман. Или что?

Я как могла вежливо спросила Катерину, зачем такое. Конечно, я до конца не смолчала и сказала, что если к человеку-мужчине так подходить, так он же подумает надеяться, а такое будет нечестно с моей стороны.

Катерина ответила, что разговор не про честность, а про другое и что я сама заявлюсь до Катерины и буду просить научить жить.

Потом опять было воскресенье. То воскреснье было простое, а потом воскреснье, которое и праздник тоже. 5 декабря.

Конечно, у нас в буфете все жалели, что 5 декабря получилось не вторник, было б тогда у нас два выходных подряд. У нас рабочая неделя была все дни, кроме понедельника. В понедельник буфет закрытый, потому что без выходных работать никому нельзя.

Хорошо, если б получилось так: понедельник – у нас свой выходной, а вторник – 5 декабря, День Конституции, – выходной всей-всей страны. Итого получается два выходных подряд. Конечно, для других, не с буфета, это было б не сильно хорошо, потому что получился б перебив в выходных. Но всем же ж счастье в один день и не бывает.

Да.

У нас в буфете спиртное или подобное ничего не продавалось. Ситро и лимонад продавались. Такое в буфете выпивали много. Я всегда удивлялась, что мужчины сами по себе сильно любят сладкое газированное. Мне сладкое, если пить холодное, не нравится, а когда с газом, так всегда холодное.

Я про спиртное.

У нас в буфете Галина любит переносить сплетни и россказни. Я когда Галине помогаю по работе, Галина передает мне тоже.

Галина мне еще раньше рассказала, что с некоторыми офицерами бывает, что офицеры выпивают у нас, хоть и не в самом буфете. Такие офицеры, кто знал и был уже хорошо знакомый, заходили до Дмитра, а потом уже шли в буфет.

В это воскресенье я взяла и спросила Галину, или Александр Иванович знает про выпивку у нас в Доме офицеров.

По правде, мне захотелось спросить у Галины про Александра Ивановича как человека, а надо ж было начать. Я подумала, что хорошо будет начать в день праздника с выпивки у нас в Доме офицеров.

Я себе раньше уже решила, что Александр Иванович знает про выпивку, что такие, как Александр Иванович, всегда знают и борются.

Да.

Галина сказала, что Александр Иванович про Дмитра знает и что сам туда заходит.

Я обиделась за Александра Ивановича. Конечно, это не могло быть. Первое. Александру Ивановичу выпивать нельзя по здоровью. У Александра Ивановича ж есть контузия, потому.

Я высказала Галине.

Галина мне рассказала, что так стало, когда начальником пришел Александр Иванович, что Александр Иванович, может, сам бы взял и тихенько выпил в своей комнате, а есть же Капитолина, которая сидит и высматривает за начальником вроде за шкодным котом. Капитолина наказала Валентине-уборщице, чтоб Валентина, если найдется в комнате бутылка, хоть и выпитая, так чтоб не забирать в ведро, а отдавать Капитолине. Капитолина Валентине наказала, чтоб Валентина молчала про наказ, а Валентине не смолчала. Один по одному среди коллектива и узналось. Александру Ивановичу узналось тоже и потому сделалось у Дмитра. А Дмитро хлопец хороший, с моряков. Галина мне сказала, что моряки все-все хорошие, чтоб я знала и намечала себе.

Я на моряка ничего не сказала.

Я сказала про другое.

Я сказала, что Александр Иванович не как другие, что Александр Иванович пахнет душистым мылом с одеколоном, что Галине не надо повторять сплетни.

Галина мне сказала, что когда я такая разумная, пускай я понюхаю Александра Ивановича в другом месте.

Конечно, я сильно-сильно обиделась за Александра Ивановича.

Я раньше уже обещала Галине помочь для торжественного обеда, а нарушать слово – это плохо. Я решила дальше молчать и ничего не перечить.

А Галина мне не смолчала, у Галины снутри было, что не молчалось.

Да.

Мне аж противно пересказывать своим голосом, так я скажу не своим, Галины, как оно и было.

– От ты думаешь, шо я на нього накынулася. А я правду кажу. Вин пье. Нэ самогон, а шось такэ, шо на вонькость нэ такэ вже и вонькэ. Багати пьють… Коняк – ось шо. А мылом тым закусюе, ще одеколоной закусюе. Ты його скилькы разив бачила?

Конечно, я молчала.

– Ото ж. Якщо и бачила, дак у добру хвылыну.

Галина, может, хотела, чтоб я признала правду, которая есть у Галины. А мне от всего-всего моего сердца не хотелось. Первое. У людей бывает, что правда будет завтра уже неправда, а я, получается, сприветствую ту правду, которая, а эту правду я, получается

Я молчала.

Я себе чистила и чистила картошку и кидала в кастрюлю, вроде каменюку в речку.

А Галина с своими словами не молчала и не молчала.

Допустим, получилось удачно. Я у Галины не выспрашивала, про что хотелось. Галина сама взяла – раз! – и рассказала:

– А шоб йому нэ пыты? Жинка померла, дитэй нэма, сам хворый… По бабах швэндяе, а шо з того? Життя ж ниякэ… Надька думае, шо прибэрэ його… А проты Катэрыны вона не тэе…

По правде, я тогда еще не влюбилась в Александра Ивановича. Влюбиться – это ж когда тебя всю-всю забирает. У меня в жизни на ту секундочку пока что такого не было, хоть у меня в голове зналось, что забирает. А меня тогда еще не забирало. Допустим, я еще хорошо не думала про………………

Я в ту секундочку себе решила, что Александр Иванович понравился мне как человек. И я переживала за Александра Ивановича, который получился пьющий и юбочник, как за человека, который пообещал мне помочь. Александр Иванович же мне пообещал? Пообещал.