Текст книги "Ярцагумбу"

7 (продолжение).

Я нажимала круглую кнопку ноутбука, открывала «Страну чудес» в аудиоформате, включала среднюю громкость, так чтобы шум воды и другие звуки не мешали слушать, и принималась готовить завтрак. В очередной раз, делая клики на следующую главу, замечала, что экран и клавиатура грязны, хваталась за влажную тряпицу и принималась тереть панели, понимая, что надо бы сначала отключить комп, что нельзя влажным, но продолжала протягивать уголок тряпицы по лабиринтикам между буквами, тереть экран, стараясь нажимать как можно слабее. Вот, чисто. Я возвращалась к взбитым вилкой яйцам, потому что Старик терпеть не мог миксеры, электротерки и микроволновки, и крошила в плоский тайский казанок спелую и зеленую папайю, живописно ложащуюся почти алыми и почти белыми ломтиками в оранжевую яичную массу, добавляла слишком твердые черри, остальные томаты тайцы снимают с кустов почти зелеными, потому что они не успевают вызревать на рано иссыхающей ботве. Омлет весело шкварчал на огне, теперь только старайся, подобно тайским кукерам, взбадривай лопаткой массу, иначе тут же пригорит, ох уж эта их особая посудина!

– Ты Мураками читаешь, вернее, слушаешь, потому что все читают, потому что модно? – В руках у Старика толстенный том. Знаю, это недавно вышедший романище Джонатана Литтелла.

– А ты своих «Благоволительниц» – поэтому же?

– Ты не ответила. А я отвечу: потому что тут – попытка глянуть на Вторую мировую изнутри, с позиции нациста. Мне это интересно. И это литература.

– А Мураками не литература? – Женский голос несколько спешно продолжал произносить текст, я не останавливала его. – Он, кажется, так просто, прозрачно пишет, а затягивает, как во что-то вязкое. – Я усердно вертела лопаткой в содержимом казанка. – Все, готово. Только книгу – в сторону. Договорились? Читать за едой не здорово, а в присутствии сотрапезника – преступление против его величества Общения.

– Хорошо, в сторону так в сторону. Но общаться втроем будем? Не купить ли тебе наушники? Хотя нет, нет, не покупай. На мой взгляд, человек с замкнутыми ушами, как бы это поточнее? Ущербен. А уж для окружающих его псевдоотрешенность просто оскорбительна. Во всяком случае, для меня.

Я поймала курсором «стоп».

– Ну, я же не пользуюсь наушниками. И… мне тоже больше нравится читать глазами. Просто там так интересно, не хочется упускать время, пока готовишь, уборку делаешь… Какие планы?

– Посижу в шезлонге, внизу, среди клумб. Я бы посоветовал почитать другого японца – Кендзабуро Оэ. Что все так на Мураками зациклились? Ну, вот этот «двойной» роман, на мой взгляд, в нем столько лишнего, за уши притянутого. Зачем, к примеру, столь длинное повествование подземного путешествия среди чудовищ, рассчитанное в своих страшилках скорее на подростка, чем на взрослого человека? Укороти втрое, сожми – ничего не изменится к худшему. И эти единороги столь же не обязательны. Их легко можно заменить на любое другое мифическое животное, опять же ничего не изменится. Знаешь, моя мать говорила, что хорошо сыгранная роль не оставляет возможности представить на месте исполнителя никакого другого актера. Так же и в литературе. Ты можешь себе представить, чтобы Настасья Филипповна или Аглая, или генеральша были какими-то иными? На их месте были бы героини с иными чертами характера, с иной внешностью?

– Пожалуй, нет. Совсем не могу. Да и зачем представлять? Зачем там менять что-либо? В голову даже не приходит.

– А на месте единорогов можешь что-то другое представить?

– Ну, в общем, да. Только их золотая шерсть уж больно эффектна. И эта их покорность.

– Правильно. Какие-то детали эффектны или точны и потому незаменимы. А, например, мамонты с золотой шерстью, стелящейся по земле, сгодились бы? Или зубры с печальными коровьими глазами?

– Вполне. Но автору требовалось мифическое животное, не существовавшее на самом деле никогда.

– А есть ли в романе необходимость именно в мифическом животном? Что-то я не уследил. Думаю, необязательный это элемент. А животные сами по себе – мягкая, теплая тема, будоражит сентиментальность, трогает. Назови хоть жирафов, хоть верблюдов или этих роскошных яков-орлыков или пышнорунных лам. Леопарды, пумы – удивительные всё создания, красивые, для мистических размышлений вполне подходящи. А пеликаны, фламинго! На этих диковинных существах можно такие фантасмагории строить, такие чувства теребить, благодатнейшая тема – животные…

– По Сабу скучаешь?

– А как же? И по кошкам. Это же – любимые, родные. – Старик помолчал, пожевал кусочек белой папайи, подцепил вилкой ломтик красной и с интересом его разглядел. Будто яркий цвет подсказал ему что-то, Старик продолжил: – А там вполне сгодился бы и какой-нибудь особый печальный кентавр, как никогда реально не существовавший, раз автору это так важно. И получается, что вся история с Ленинградским университетом и украинскими раскопками вообще существует ради демонстрации каких-то знаний автора. Или зачем? Это же совершенно неважные обстоятельства. А библиотекарша, которая, придя в гости к герою, повествует в мелких подробностях историю этих единорогов, будто она диссертацию про них писала, это как? Когда она там успевает досконально проштудировать и вызубрить все, что касается этих существ? Автору нужно как-то передать информацию читателю. Он сбагривает эту функцию удобному персонажу. Шито белыми нитками. В результате какие-то места – технический недочет, часть книги может быть заменена на что угодно другое, часть сокращена. Есть хорошие важные мысли, есть роскошные куски с настроением, видимые, живые, выстраданные, что касается «Конца света». Но в целом – нет, не профудача. Фантастика – смешная, ходульная с этим ученым, якобы леонардовского масштаба, с этими подземельями, кивающими в сторону Бэтмена и Пингвина. Мистицизм – лысоватый, не убеждает ни культ поклонения когтистой рыбе, ни страж в облике и с нутром палача. А вот «И объяли меня воды до души моей» Кендзабуро Оэ – мощная работа, без швов, без подтасовок. Вся пронизана мистицизмом, который в самой природе этого романа, суть и средоточие его содержания. И ситуация поистине фантастична, а воспринимается как абсолютная реальность. Реальность невозможного. Психологически подробно, не в смысле многословия и длиннот изложения, когда долго и нудно рассматривают процесс под лупой, нет, в смысле точности и остроты наблюдения. Не буду рассказывать. Почитай.

– Я уже записала. Ищу.

– Опять будешь скачивать аудиовариант? А не возникает ли привычки «читать» ушами? И не раздражает чужая подача? Мне кажется, в чтении книги третий лишний. Старые мастера читали прозу иначе. Дозированно. Спектакль. Личное отношение. Индивидуальность исполнителя – одновременно демонстрация прозы и участие, углубление в нее в роли героя. Дмитрий Николаевич Журавлев, Яхонтов! Наизусть, разумеется, читали. Нет, это не чтение в том смысле, каково оно сейчас. Это – артистическое повествование, рассказ, глубоко проникновенный. Проживаемый. Интерпретация. Какие главы из «Войны и мира» у Журавлева! Болконский. Живой. Разный. Не констатация, процесс. Задача другая – театр. А у Яхонтова – Настасья Филипповна, не весь роман, только ее линия. Осторожно работает, с предельным вниманием к героине, скрупулезно исследуя, докапываясь до самой сути поступков, до сердцевины переживания. С ума сойти можно, как он эпизод с пачкой денег, брошенной ею в камин, подавал! Каждого участника события видишь, самое малое движение его души не упущено, весь мир автора и в нюансах, и в обобщениях – в одной сцене как в капле воды. А смерть ее, когда Рогожин и Мышкин ночуют рядом с ее телом! Тут и сострадание, и понимание чудовищности ситуации, и осознание невозможности иного хода событий. Мука такая… Печаль неизбывная и факт, голый факт, и сострадание к людям этим. И голос у Яхонтова, с этакой скрипучинкой на верхах, и густой в нижнем регистре. Да что там… Эпоха ушла. Впрочем, тебе может показаться старомодным это прочтение. – Старик помолчал. И внезапно: – А как Литвинов сказки читал! Хоть сказки слышала? Или Мария Бабанова! «Маленького принца» не слышать – себя обокрасть. Тонечка Кузнецова еще читает… Какая у нее Цветаева! Вот что надо бы мне попробовать в Инете поискать. По-хорошему-то живьем бы Тонечку послушать, да уж вряд ли.

Через час я прилипла ушами к невыразимой мелодике бабановского голоса, слившегося с голосом белокурого ребенка, с голосом космоса и вселенского одиночества, с голосами нежности и тоски. Это не был просто человеческий голос. Это не был рассказ французского летчика. Это был мир – бездонный, прохладный, сияющий, спиралью несущийся в бесконечность.

За ужином я вернулась к прежней теме:

– Эта женщина, которая «наговорила» Мураками, мне кажется, книжку впервые перед микрофоном и прочла, такое впечатление, что текст ей совсем не знаком. И еще, она главы «Страны чудес без тормозов» читает с этакой простинкой, а «Конец света» заунывно трагически. Чтобы сразу было понятно, что с чем не надо путать, мухи, мол, отдельно, котлеты – отдельно. А все вместе, как будто для детей-подростков читает. Или нет, как будто от имени каких-то подростков, но не настоящих, а как бывает, когда детей в кино или в мультиках взрослые озвучивают.

– Тюзовская актриса, наверное.

– В смысле?

– Сейчас это понятие не так распространено, но раньше в каждом приличном городе был театр юного зрителя, сокращенно ТЮЗ. Там работали так называемые травести, амплуа такое, когда взрослые актрисы маленького роста детей играли. Пожилые травести – печальное зрелище. Анекдот такой ходил: ребенок во время спектакля спрашивает: «Мама, а этот старенький мальчик еще придет?» Вот эти «старенькие мальчики» – располневшие тетеньки, теперь, видимо, записью аудиокниг зарабатывают на жизнь. – Старик смачно прихлебывал чай с настоящим лимоном, горьковатые лаймы ему уже порядком надоели, и он радовался тому, что в «big С» нам попались пупырчатые, светлокожие, крупные лимоны. Он зачерпнул очередную ложечку недавно самолично им приготовленного варенья из манго с ананасами и мелкими бананами, которое он умудрялся варить без сахара, и продолжил: – А по поводу романа, вот еще что: близка мне мысль о том, что память человеческая о себе в прошлом – великое явление. Я бы склонен был более серьезно относиться к буддизму, если бы не эта загвоздочка в понятии о цепи реинкарнаций – отсутствие памяти у личностного Я. Полный провал в знании, что было со мной до этой жизни, что именно я делал не так, или, наоборот, в чем я был праведен. Вот эта потеря памяти, самоидентификации, лишает возможности осмысления себя во времени. Отсутствует память о себе – отсутствую я в прошлом. И нет надежды осознать себя в будущем воплощении. А раз себя не осознаю, значит, меня нет. Вернее, не было до этого, и не будет после. Вместе с тем если бы имелась эта память, это была бы уже не религия, потому что все имело бы конкретные доказательства, отпала бы необходимость веры как таковой.

Я была согласна со Стариком, более того, проблема осознания себя в прошлом, не в иной жизни потока реинкарнаций, а в сравнительно недавно ушедшем времени, мучила меня. Во мне жили две памяти, слившиеся в одну и переставшие существовать раздельно. Многое из того, что происходило с моей бывшей мужской ипостасью, казалось мне, исчезло или видоизменилось, исказилось. Я не смогла бы рассказать подробности того моего детства, как и детали, скажем, отрочества меня-девочки. Но какая-то новая память, которая удерживает точные эмоциональные ощущения меня нынешней в том, что будто бы происходило со мной десять или пятнадцать лет назад, властно занимали в моем сознании место потерянных событий. Созидалось небывшее прошлое. Миф? Складывался ли он из обрывков двух реально существовавших когда-то детств? Не знаю. Память тех дней почти совсем утеряна. Можно было бы пойти к моим матерям, к двум отцам, задавать вопросы, пытаться восстановить две отдельно существовавшие цепочки событий, но зачем? Чтобы записать их и хранить в виде, скажем, звучащего текста то, что я уже никогда не смогу сопрячь с собой? Это отсутствие интереса к истинной истории моих двух прошлых бытований поначалу пугала меня. Вот так и теряют себя? Но я уже давно не те два человека и даже не единое целое, равномерно составленное из тех двух. Ни у одного, ни у другой не было столь ярких способностей в физике или биологии, какие проявились у меня теперь. Те, досоединенные, имели склонности к предметам, не более, они не обладали знанием априори, которое жило теперь во мне. Это было плюсом новой ипостаси. Но минусом, как я это ощущала поначалу, была потерянность в половой принадлежности. Внешне я – весьма симпатичная, с тонкой талией и округлыми бедрами, с узкими щиколотками и запястьями, с изящными повадками и легкой походкой курносенькая шатенка. Девушка. Бесспорно. Внутренне я не ощущаю себя чем-то конкретным. Более того, на сегодняшний день я потеряла необходимость в самоопределении. Мне надоело об этом думать, сомневаться, прислушиваться. Мое сексуальное Я искало и находило отклик не в особях противоположного или того же пола, а в ином, не половом проявлении и взаимодействии. Внеполовая сексуальность. Эротизм, никак не связанный с половой принадлежностью. Вот моя новая ипостась. Вот физиологическое открытие, сделанное помимо моей воли. Мое отношение к действительности не мешает мне ценить женскую и мужскую красоту, понимать их взаимные влечения, притяжения, осознавать, сколь важна для них половая привязанность друг к другу. Меня несколько раздражают геи своей истеричностью и постоянной сексуальной озабоченностью, я спокойно отношусь к лесбиянкам, красивые даже вызывают во мне симпатию – все как у многих людей. Но я прекрасно понимаю, что я вне нормы. Не вписываюсь в общепринятые рамки. Это уже мало тревожит меня. Я констатирую факт, оставаясь почти хладнокровной. Думаю, в дальнейшем я перестану вообще об этом думать.

Мать

Сын говорит по телефону. Аппарат пятидесятилетней давности, черный, шершавый, тяжелый, торчит металлическими рогами рычагов, поблескивает круглым диском с десятью мелкими иллюминаторами для цифр, твердеет хвостом провода с массивной трубой на конце. Он будто навечно вмонтирован в крохотную гладкость китайского гнутого столика, инкрустированного перламутровыми птицами и цветами, пропадающими под задницей чёрного аппарата. Все эти подробности зачем-то выпячиваются, лезут в сознание, словно желая перекрыть собой более важное: сын нервничает, его стриженая макушка качается из стороны в сторону в жесте неуклонного отрицания. Сверху пространство кажется сплющенным, но мне никак не удается спланировать ниже, чтобы увидеть лицо мальчика. Мальчик. Взрослый уже. Но для матери – навсегда ребенок, потому что ребенок и есть. Так и буду теперь констатировать все из вертикальной, стабильной точки, не имея возможности взглянуть на что-либо под углом собственного зрения. Никакой свободы тут нет. Вернее, полная свобода какого-то иного закона. О личностном здесь не может быть и речи. Наверное, потому что личностное адекватно эгоистичному. А здесь какой эгоизм, – слитность с безмерным, с бесконечным, со всем. Думаете, все происходит в одну секунду? С окончательной остановкой сердца? Как бы не так, страдаешь, как и прежде, любишь, мучаешься, все видишь и ничему помочь не можешь. Только физическая боль ушла. Это да, это приятно. Но к хорошему привыкаешь быстро и начинаешь маяться еще сильнее по другим поводам. Пока не слишком комфортно. Видимо, через время исчезнут неуправляемые эмоции привязанностей и мне станет все равно, с какой точки смотреть на постепенно забываемый мир. Но терять память чувств, нет, не хочу! Рудиментарное мышление. Отпадет, разумеется. Хочется плакать, но нечем. Зрение никак не связано с наличием глаз. Чем вижу, не понимаю. Раздражает невозможность видеть себя, привычно видимые свои части тела. Но я пока есть. Возможно, индивидуумы религиозные, управляемые, легко переносят этот период. Быстренько. Мне мешает прижизненная самодостаточность. Мнится, что я должна буду как бы умереть еще раз, может быть, долго умирать, постепенно утрачивая память и самоидентификацию. Всегда знала, что для непрерывного существования личности необходим только сам активный мозг. Как только мозг перестает быть активным, человек теряет способность к восприятию действительности и себя в ней. Субъективно действительность прекращает свое существование – человека нет. Если самоидентифицироваться по принципу наличия мысли, то есть работы мозга, и взять за условие, что мозг умирает одновременно с другими составляющими организма, то приходится констатировать, что способность мыслить, оценивать, воспринимать действительность бытия остается после физической смерти мозга. То есть «душа» какое-то время сопровождается мышлением. Я чувствую боль, нежность, любовь, сострадание. Это способность души? Но вне мысли невозможно было бы все эти чувствования осознать. Меня нет физически. Мое тело прекратило свою работу. Я не вижу себя. Это мучительно. Но я осознаю себя в полной мере. Не утрачена ни малейшая частичка моего мировосприятия. Абсолютно ограничена, вернее, исключена возможность действия. Вот в чем наибольшая мука! Нет никаких путей сообщения с теми, кого я люблю. Но хочу ли я прекратить ощущать любовь, хочу ли преодолеть это страдание? Наверное, в момент, когда я осознаю это желание, когда я примирюсь с новой своей формой, начнется угасание памяти. А может быть, это неизбежно приходит, вне зависимости от самоопределения. Всему свой срок? Пока я осознаю себя постоянно и неизменно. Я – это я. Не хочу терять этой способности, не хочу обретать равнодушие. Знаю, это неизбежно. Знание поражает. Сын погрузил трубку в расщелину между рогами рычагов. Резко поднял лицо. Он смотрит наверх, почти на меня. Я вижу его глаза. Счастье. Разве можно любить кого-то сильнее чада своего? Несчастливого своего чада.

– …положи на место. – Удар пришелся ему в зубы, был мощным, поэтому первой части фразы он не услышал. – Вижу, не понял, повторю: взял вещь, положи на место, особенно чужую. Попользовался чем, приведи в порядок, верни в лучшем состоянии, чем было до тебя. Ты же не свинья, ты – человек, или я не прав? Вокруг себя не гадь, не гадь, понял? А то в жилище твое люди зайти брезгуют. – Удар. – Не засоряй пространство. Воздух не порть. – Каждую фразу «учитель» подкреплял ударом в челюсть, говорил внятно, размеренно. – Что, мама твоя – шалава? Не объясняла сыночку правил жизни? – Удар. – Шалава, видать. Вот, приходится мне работу её выполнять. – Удар. – Передашь ей, что она теперь моя должница. – Удар. – Вот. Умоешься, станешь раны залечивать, зуб, наверное, придётся вставлять. Больно, понимаю. Обидно. Пока синяки пройдут, пока на фальшивый зуб заработаешь, будешь вспоминать, за что получил, будешь повторять, заучивать устав бытия. Запомнишь хорошо. Надеюсь, поймёшь, что за науку надо мне благодарным быть. – И ещё раз «учитель» нанёс резкий удар по его верхней скуле. – А это, чтобы знал – нельзя позволять свою мать шалавой называть. Никому. Даже тому, от кого зависишь. Мать – святое. С матерью надо на Вы. Кровь утри и хорошо подумай обо всем вышесказанном. Наведи порядок в голове. Тогда и быт наладится.

Мать при жизни не знала ни об этой истории, ни о «хозяине», на которого некоторое время пришлось сыну работать за какие-то долги. Знание этого эпизода, вместе с остальным полным знанием, пришло, втекло в нее после жизни. Меж многим другим о сыне стали ей ведомы и такие детские истории, о которых он сам наверняка не помнил.

Лет в девять-десять, повадился он гулять с чужой собачонкой. Чаще в теплую пору, весной-летом, реже зимой, в учебное время. Сын пересекал двор, за тяжкой подъездной дверью соседнего дома впрыгивал через ступеньку на третий этаж, билибомкал звонком и улыбался на знакомое тявканье и взвизги. Одинокая молодящаяся дама, любившая сюсюкая тискать своего ненаглядного «члена семьи», вёрткого, суетливого Йорка, ленилась выгуливать его и держала дома в памперсах, по причине его повышенной писучести по всем углам. Она радовалась, когда дети заходили к ней забрать на выгул собачонку, и всякий раз выдавала им за работу по конфете и печенюшке. Сын забегал за Понысой по двум причинам: хорошо было чувствовать себя важным и крутым, прогуливая модную породистую, хоть и мелкую особь, хорошо было за это удовольствие ещё и получать сладкое. Мать не скупилась на покупки «к чаю», но сыну самому заработать «коровку» или даже «тоффинку» было куда приятнее. Когда сын подружился со светловолосой соседкой, носившей вкруг хорошенькой головки замысловато плетеную косицу-колосок, он стал приглашать ее с собой на выгул Поныси и получать двойную порцию сладостей. Довольные своим промыслом, добычу теперь поедали друзья вместе. Не одни они были такие умные. Дворовая малышня повадилась отбивать чужой хлеб. Понысиной хозяйке лень было часто мыть лапы «такой умной, такой красивой собаке», потому она выдавала любимца не чаще трёх раз в день. Стоило замешкаться, и кто-то опережал главного выгульщика. Запросто можно было услышать из-за закрытой двери: «Поню уже брали». Сын ухитрялся не пропускать момент, а когда летом ребятня разъезжалась по бабушкам на каникулы, а он оставался в городе, наступала совсем лафа. Правда, первое время было как-то не очень: не перед кем демонстративно держать вертлявую собачонку на длинном поводке. Но потом съезжались внуки местных бабушек из других городов, становилось весело, сын вновь чувствовал свою значимость.

Однажды Поныса проявил особую прыть, принялся излишне рьяно скакать и крутиться навстречу каким-то незнакомцам, ненароком расклеилась на нем липучка шлейки, соскочил поводок, и неразборчивая псинка со всей дури дунула сначала вдоль палисадников, а потом и поперек проезжей части.

Сын рванул в гущу движения спасать дурное созданье, завизжали тормоза, Поныса, не сбавляя скорости, умчал в чужой двор, мальчик, сбитый и отброшенный черным «мерсом», никак не мог подняться на ноги. Из машин, остановленных ситуацией, выскакивали женщины, бежали к копошащемуся на асфальте подростку, чертыхались в сторону исчезнувшего «мерина». Мальчик выкарабкался на тротуар, отряхнулся, отговорился, что живет рядом и двинулся в свой двор. Огляделся, дал волю слезам, которые лились не от боли, а от страха потерять собачонку. Что будет, если не найдется?! Убьет хозяйка! Сквозь жидкую муть слез проявилось: к нему бежит девочка, что носит хитрую косицу из светлых волос вкруг хорошенького личика, на руках у нее, прилипнув к ее животу, дрожит Поныса. «Вот, прямо на меня летел! Дурачок бешеный! Хорошо, поймать удалось…»

Сын обошелся вывихом ноги в щиколотке, ушибами и глубокими, но не так уж опасными ссадинами на боку, локтях и коленях. Матери сказал, упал с качелыси. «Сколько раз говорила, не лётай до неба!» – причитала мать, промывая ранки.

Потом сын разобрался и полюбил крупных серьезных собак, не обязательно породистых, но умных и верных, в отличие от вертлявых, скачущих на руки, что хозяину, что чужому, Йорков, заодно стал испытывать пренебрежение ко всем мелким породам, а вместе с ними и к их владельцам.

Даже в его день рожденья Мать не получила от сына письма. Она слушала, как молодая ее коллега, девушка лет двадцати семи, то поправляя назойливую светлую прядь, то прикрывая мобильник ладонью, торопливо вполголоса повторяла: «Папулечка, прости, не могу говорить, прости, никак, я на работе, скоро приеду, пусть мама не расстраивается, я еще перед выездом позвоню, прости…» Голос этот мучил, вонзался, приглушенной ласковостью буравил слух, и слезы заливали уставшее притворяться молодым лицо Матери. Вот кто-то вырастил эту дочь такой. Просто доброй. Просто любящей. Просто понимающей, как нужно родителям теплое слово. А она не сумела.

Или каждому родителю ребенок дан для исправления? Для исправления прежних ошибок. Быть может, не сын к ней плохо относился, она воспринимала его отношение с горечью, которой не смогла пережить. Ну, не поздравлял ни с ее, ни со своим днем рожденья, ни с праздниками, ну, жил свою неустроенную, нелепую жизнь, обращаясь к матери, только когда деньги были нужны. Испытания эти ей следовало принимать со смирением, без страданий. Следовало. Не смогла. Мать дождалась двенадцати часов ночи, еще раз проверила почту, просмотрела эсэмэски и сделала то, что задумала.